CC BY
321
В.С. СОЛОВЬЁВ И РУССКАЯ ФИЛОСОФИЯ
УДК 17.021.2 И.И. ЕВЛАМПИЕВ
ББК 87.216(2):83 Санкт-Петербургский государственный университет
ПОВЕСТЬ «ДВОЙНИК» И МЕТАФИЗИКА «ДВОЙНИЧЕСТВА» В ТВОРЧЕСТВЕ Ф. ДОСТОЕВСКОГО
Анализируется повесть «Двойник», доказывается, что в ней Ф. Достоевский впервые заговорил о глубокой противоречивости человеческого бытия, о наличии в каждом человеке борющихся между собой центров. Уже в ранней повести эта тема решена писателем не столько в психологическом, сколько в метафизическом аспекте; эта тема остается важнейшей для Достоевского на протяжении всего его творчества.
In the article the story «The double» is analyzed, it is proved that in this story F.Dostoevsky for the first time mentioned profound contradictoriness of human being, about the fact that in each person there are centres struggling among themselves. Yet in the early story this theme was solved by the writer not so much in psychological, but in metaphysical aspect; this theme remains the most significant for Dostoevsky throughout all his works.
Ключевые слова: Ф. Достоевский, «Двойник», метафизика, противоречивость личности.
Key words: F. Dostoevsk, «The double», metaphysics, contradictoriness of person.
Уже в первом своем произведении, в повести «Бедные люди», Достоевский показал нам характерное раздвоение внутреннего мира своего героя, который как будто обладал сразу двумя сущностями, двумя измерениями своего бытия -в одном он был обыкновенным чиновником, которого каждый может обидеть и который боится каждого брошенного на него взгляда, в другом - романтическим героем, способным на порывы возвышенной любви и готовым к весьма решительным действиям ради возлюбленной. Впрочем, второе измерение сущности героя «Бедных людей» было глубоко спрятано и почти полностью вытеснено первым; его проявление в жизни Макара Девушкина представало для окружающих и для него самого невероятным, труднообъяснимым событием. В повести «Бедные люди» эта тема промелькнула ярким эпизодом; но уже следующее свое произведение Достоевский целиком посвящает именно этой теме, об этом говорит само название повести - «Двойник».
На наш взгляд, «Двойник» - это самое совершенное произведение молодого Достоевского, в том смысле, что такого ясного и органичного соединения идейной и художественной сторон замысла автора нет ни в одном произведении докаторжного периода. В этой повести впервые проявляется тот «фантастический реализм» Достоевского, который полностью раскроет свои возможности в его великих романах. Достоевский с полным правом назвал свое произведение «Петербургской поэмой», язык повести обладает такой же магической силой, какой обладают самые выдающиеся поэтические произведения: мы словно проникаем в сознание господина Голядкина, главного
героя повести, видим мир его глазами, вместе с ним стремительно движемся к гибели.
Повесть начинается с того, что господин Голядкин просыпается в своей кровати и не может понять во сне он еще или уже в реальности. «Минуты с две <.. .> лежал он неподвижно на своей постели, как человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он или все еще спит, наяву ли и в действительности ли все, что около него теперь совершается, или - продолжение его беспорядочных сонных грез» (147)1. И даже осознав, «<...> что он находился не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице, в Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого, капитального дома, в собственной квартире своей», Голядкин, тем не менее, «<...> судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о недавнем сне и желая его воротить на минутку» (147).
Этот пролог задает эмоциональный рефрен всему последующему изложению: все события, происходящие с Голядкиным, оказываются парадоксальным бытием на грани сна и реальности, а финал повести окончательно погружает героя в фантастическую реальность, подобную сну, однако это уже не тот приятный сон, который он видел вначале и из которого не хочется переходить в действительный мир, а ужасающий, кошмарный сон адского бытия.
Отметим характерный момент в сцене пробуждения Голядкина. Реальность предстает перед ним в сумрачных, грязно-серых тонах («зелено-грязноватые, закоптелые, пыльные стены»; «серый осенний день, мутный и грязный»), однако на этом фоне пронзительно и навязчиво выступают красные детали его бытия: «<...> комод красного дерева, стулья под красное дерево, стол, окрашенный красною краскою, клеенчатый турецкий диван красноватого цвета, с зелененькими цветочками <...>» (147). Словно кто-то предупреждает Голядкина о той опасности, которая таится для его очарованного снами сознания в отрывшейся ему реальности.
Вся первая часть повести, до появления двойника Голядкина, посвящена демонстрации невероятной двойственности натуры героя. Для Голядкина день, который заканчивается катастрофой на балу у Олсуфия Ивановича Берендеева, начинается поездкой на голубом экипаже, цвет которого словно олицетворяет мечтания героя о грядущей победе над «врагами» и триумфе на балу у Берендеева. Едва выехав за ворота, Голядкин «<...> судорожно потер себе руки и залился тихим, неслышным смехом <...>», однако «<...> тотчас же после припадка веселости смех сменился каким-то странным озабоченным выражением в лице господина Голяд-кина» (151). Эта противоположность внешних проявлений оказывается отражением внутренних противоречий, разрывающих сознание героя. Только начавшись, поездка принесла ему две неприятных встречи, в которых проявились противоположные черты его характера. Сначала Голядкин встречает двух молодых сослуживцев, которых он считает ниже себя по достоинству. Их удивление от степенного вида Голядкина в солидном экипаже и попытка окликнуть его вызывают в нем негодование: «Что за мальчишки! <.> Ну, что же такого тут странного? Человек в экипаже; человеку нужно быть в экипаже, вот он и взял экипаж. Просто дрянь! Я их знаю, - просто мальчишки, которых еще нужно посечь!» (151). Однако тут же его экипаж обгоняют дрожки, на которых сидит Андрей Филиппович, начальник
отделения того департамента, где служит Голядкин. Если равных себе сотрудников департамента Голядкин предполагал «посечь», то перед начальником он полностью теряется, даже не может решить - признаться, что это он, или нет: «Поклониться иль нет? Отозваться иль нет? Признаться иль нет? <.> или прикинуться, что не я, а что кто-то другой, разительно схожий со мною, и смотреть как ни в чем не бывало? Именно не я, не я, да и только! <.> Я, я ничего, - шептал он через силу, -я совсем ничего, это вовсе не я, Андрей Филиппович, это вовсе не я, не я, да и только» (152). Это чувство кажется вполне понятным у подчиненного в отношении начальника, разве что в нем выглядит странным то, что Голядкин желает как бы уничтожиться, исчезнуть как вот именно эта личность. Однако сразу вслед за этим смущением и самоуничижением происходит неожиданное резкое переключение чувств героя: «Дурак я был, что не отозвался, <.> следовало бы просто на смелую ногу и с откровенностью, не лишенною благородства: дескать, так и так, Андрей Филиппович, тоже приглашен на обед, да и только!» (152).
Уже здесь приходится признать, что мироощущение Голядкина не укладывается в рамки общепринятого. Было бы достаточно естественно, если бы он с некоторым пренебрежением смотрел на людей более низкого или равного себе положения и пресмыкался перед людьми более высокого социального статуса. Собственно говоря, именно такой психологический тип демонстрирует Макар Девушкин (хотя он и преодолевает его в отдельные моменты своей жизни, возвышаясь до подлинного благородства в понимании себя и окружающих), таковыми были и многочисленные «униженные» герои литературы той эпохи, отражавшие и обличавшие иерархический образ жизни русского чиновничества. Однако Достоевский в изображении своего героя идет по другому пути, именно здесь он оставляет «натуральный» реализм ради реализма «фантастического». Его герой одновременно и «пресмыкается» перед начальником, и настроен на равное общение с ним, даже требует равных отношений. Но, пожалуй, самое необычное в его натуре заключается в том, что оба этих свойства, в свою очередь, совершенно не соответствуют тем стереотипам, которые казались естественными и не раз получали воплощение в литературе. «Пресмыкание» Голядкина имеет не социальный, а какой-то метафизический оттенок, он не просто ощущает низменность своего положения на иерархической лестнице чинов, но хочет стать ничем, вообще уничтожиться, исчезнуть как эта конкретная личность. Точно так же его стремление к равенству с начальником и всем «высшим светом» мало похоже на «стандартное» благородство «маленького человека», прозревающего мелочность, лживость и корыстность всех этих «высших» людей, - Голядкин бунтует против своей «низменности», но он ни в один момент своей жизни не в состоянии от нее избавиться, поэтому все его попытки стать вровень с представителями «высшего» общества оборачиваются вызовом и скандалом.
Кульминацией всей первой части повести является бал у Олсуфия Ивановича, на который рассчитывает попасть Голядкин, чтобы дать открытый бой своим гипотетическим «врагам». Он приезжает туда раньше других гостей и получает первый удар, узнав от слуг, что его не велено пускать. Здесь снова в нем происходит столкновение уже известных нам полярных интенций. Еще только подъехав к дому Берендеева и предчувствуя козни «врагов», он приходит в со-
стояние «униженности»: «Из кареты он вышел бледный, растерянный; взошел на крыльцо, снял свою шляпу, машинально оправился и, чувствуя, впрочем, маленькую дрожь в коленках, пустился по лестнице» (167). Поняв, что его не пустят на бал, Голядкин пошел обратно, «<...> опустив глаза, покраснев, улыбаясь, с совершенно потерянной физиономией» (168). Но в дверях он сталкивается со своим главным «врагом», Андреем Филипповичем, который его окликает; в ответ Голядкин, уже успевший спуститься с лестницы, мгновенно приходит в противоположное состояние, он высокомерно и решительно говорит с Андреем Филипповичем и даже называет дочь Олсуфия Ивановича, по случаю дня рождения которой дается бал, «дерзкой девчонкой»(!). Изумление и растерянность Андрея Филипповича, не ожидавшего таких слов от Голядкина, провоцируют последнего на предельную решимость, которая уже совершенно выходит за рамки отношений, допустимых между рядовым чиновником и начальственным лицом: «Что!.. что?! - Андрей Филиппович потерялся от изумления. Господин Го-лядкин, который доселе, разговаривая снизу лестницы с Андреем Филипповичем, смотрел так, что, казалось, готов был ему прыгнуть прямо в глаза, - видя, что начальник отделения немного смешался, сделал, почти неведомо себе, шаг вперед. Андрей Филиппович подался назад. Господин Голядкин переступил еще и еще ступеньку. Андрей Филиппович беспокойно осмотрелся кругом. Господин Голядкин вдруг быстро поднялся на лестницу. Еще быстрее прыгнул Андрей Филиппович в комнату и захлопнул дверь за собою. Господин Голядкин остался один. В глазах у него потемнело» (168-169). Оказывается, Голядкин действительно обладает решимостью, которая способна смутить его «врагов».
Но затем, словно очнувшись, он снова впадает в стереотип «маленького человека»: «Господин Голядкин отчасти опомнился, поскорее поднял повыше свой енотовый воротник, прикрылся им по возможности - и стал, ковыляя, семеня, торопясь и спотыкаясь, сходить с лестницы. Чувствовал он в себе какое-то ослабление и онемение. Смущение его было в такой сильной степени, что, вышед на крыльцо, он не подождал и кареты, а сам пошел прямо через грязный двор до своего экипажа. Подойдя к своему экипажу и приготовляясь в нем поместиться, господин Голядкин мысленно обнаружил желание провалиться сквозь землю или спрятаться хоть в мышиную щелочку вместе с каретой» (169).
Новое наглядное столкновение противоположных устремлений героя, ни одно из которых не в состоянии окончательно восторжествовать, происходит, когда, уже отъехав довольно далеко от дома Олсуфия Ивановича, Голядкин вдруг велит кучеру вернуться назад, а когда карета вновь въезжает во двор дома, столь же внезапно кричит: «Не нужно, дурак, не нужно; назад!» (169) - и карета, объехав двор кругом, выезжает обратно на улицу.
Описание званого обеда и бала в ознаменование дня рождения Клары Ол-суфьевны начинается со странного сравнения этого события с «пиром вальтаса-ровским»; как сказано в повести, этот обед «отзывался чем-то вавилонским в отношении блеска, роскоши и приличия <...>» (170). Это сравнение (особенно двусмысленное в части «приличия» званого обеда) могло бы придать зловещий колорит всем последующим событиям с участием господина Голядкина, если бы оно тут же не было «снижено» нескрываемой иронией повествователя. Об-
ратим внимание на самые первые слова, произносимые повествователем в начале главы IX изображающей события на званом обеде в доме статского советника Берендеева: «Конечно, я совершенно согласен, такие балы бывают, но редко. Такие балы, более похожие на семейные радости, чем на балы, могут лишь даваться в таких домах, как, например, дом статского советника Берендеева. Скажу более: я даже сомневаюсь, чтоб у всех статских советников могли даваться такие балы» (170). Повествователь прозрачно намекает нам, что званый обед и все события, произошедшие на нем, - это что-то выходящее за рамки обыденности, это какая-то фантастическая реальность - реальность, порожденная чьим-то воображением (возможно, воображением самого повествователя), это нечто подобное театральному действию, в котором главные персонажи - марионетки, которыми правит «кукловод», находящийся за сценой.
Когда через много лет после написания повести «Двойник» в фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и прозе» Достоевский будет говорить о перевороте, произошедшем в его жизни и приведшем к тому, что реальность стала для него чередой «снов», в качестве одного из этих «снов» он упомянет сюжет повести «Бедные люди»: «И стал я разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Всё это были странные, чудные фигуры, вполне прозаические, вовсе не Дон Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники и в то же время как будто какие-то фантастические титулярные советники. Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал и всё хохотал! И замерещилась мне тогда другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое, нравственное и преданное начальству, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная»2. Однако даже очень внимательный взгляд не найдет в первой повести Достоевского каких-то признаков его «фантастического» мировоззрения. А вот повесть «Двойник» совершенно недвусмысленно намекает именно на такое понимание изображаемой в ней жизни. В этом контексте совершенно не удивительно появление мотива ма-рионеточности, кукольности главного героя, причем именно и только (!) в сцене на званом обеде в доме Берендеева.
После позорного бегства Голядкин все-таки возвращается в дом Берендеева и прячется за шкафом в прихожей. Позднее он все-таки решается покинуть свое укрытие и войти в комнату, где проходил званый обед. Автор так описывает это: «Разрешив таким образом свое положение, господин Голядкин быстро подался вперед, словно пружину какую кто тронул в нем; с двух шагов очутился в буфетной <...>» (175). И далее: «<...> двигаемый тою же самой пружиной, посредством которой вскочил на чужой бал непрошенный, подался вперед, потом и еще вперед, и еще вперед <...>» (176). Наконец, в самом конце сцены своего «поражения», когда Голядкину удается подойти к Кларе Олсуфьевне с предложением потанцевать, он выразительно изображается перед нами своего рода «китайским болванчиком», едва управляющим своими движениями: «Господин Голядкин покачнулся вперед, сперва один раз, потом другой, потом поднял ножку, потом как-то пришаркнул, потом как-то притопнул, потом споткнулся... он тоже хотел танцевать с Кларой Олсуфьевной» (181).
Не случайно в этой главе несколько раз подчеркивается, что Голядкин действует как будто не сам, а под действием неведомой ему силы. Оказавшись сразу же после своего внезапного вторжения на бал перед Кларой Олсуфьевной, Го-лядкин «к собственному своему величайшему изумлению, совсем неожиданно начал вдруг говорить <...>» (176-177). И далее: «Рок увлекал его. Господин Го-лядкин сам это чувствовал, что рок-то его увлекал» (178).
Этот мотив сохраняется и в следующей главе, повествующей о бегстве Го-лядкина домой и о появлении двойника. В самом начале главы его состояние описывается следующим образом: «Господин Голядкин был убит, - убит вполне, в полном смысле слова, и если сохранил в настоящую минуту способность бежать, то единственно по какому-то чуду, по чуду, которому он сам, наконец, верить отказывался» (182). Заканчивается повесть точно такой же констатацией: «А между тем он все бежал да бежал, и словно двигаемый какою-то постороннею силою, ибо во всем существе своем чувствовал какое-то ослабление и онемение; думать ни о чем он не мог, хотя идеи его цеплялись за все, как терновник» (188).
Важно подчеркнуть, что за пределами этих двух глав мы не находим указаний на несамостоятельность поступков Голядкина, на то, что им движет «рок». Скорее, наоборот, наперекор всем ужасным событиям, происходящим с ним, он пытается бороться, испытывает поистине маниакальное стремление к действиям, которые, как ему кажется, должны разрешить ситуацию, спасти его от гибели. Более того, Голядкин постоянно восклицает, что «заранее предчувствовал» неблагоприятный ход событий; это означает, что если над ним и господствует некий «рок», то, во всяком случае, он ему не вполне подчинен и заранее предчувствует его веления.
В этом предчувствии Голядкина, возможно, содержится и еще один, гораздо более глубокий смысл. Ведь в конечном счете все самое страшное, что происходит с ним, - появление его двойника и вытеснение им настоящего господина Голядкина с его законного места - все это было предопределено и, по сути, выстроено самим Голядкиным, его больным сознанием.
В определенном смысле главной темой повести является внутренняя трагедия сознания героя, а вовсе не противоречия его отношений с миром и окружающими людьми. События на званом обеде выступили только толчком к окончательной катастрофе, к окончательному расколу сознания Голядкина, но все причины этого раскола уже давно присутствовали и действовали в нем. Нам кажется, что сцена на званом ободе именно потому несколько выбивается из общей динамики повествования, что только здесь большее внимание обращено на влияние внешних обстоятельств, на вторжение внешней силы, «рока» в жизнь Голядкина. Во всех же остальных главах повести все происходящее обусловлено внутренними импульсами сознания героя.
Характерно, что когда Голядкин в кульминационный момент своего присутствия на балу, во время его попытки поздравить Клару Олсуфьевну, обращает внимание на окружающих его людей, то они предстают перед ним как неразличимая масса, как «всё»: «Всё, что ходило, шумело, говорило, смеялось, вдруг, как бы по мановению какому, затихло и мало-помалу столпилось около господина Го-лядкина» (176). И далее, когда он уже понял, что все пропало: «Всё стояло, все молчало, все выжидало; немного подальше зашептало; немного поближе захохо-
тало» (177). Именно в этот момент Голядкин пытается «отыскать в недоумевающей толпе седины и социального своего положения» (178), но, увы, именно этого ему не дано, он не способен найти свою «середину», не способен на органическое соединение с этим ужасающим «всё» и вынужден вести борьбу один на один со всем миром. Итогом решительного столкновения с миром и поражения господина Голядкина оказывается все то же желание стать «ничем»: «Если б теперь посторонний, неинтересованный какой-нибудь наблюдатель взглянул бы так себе, сбоку, на тоскливую побежку господина Голядкина, то и тот бы разом проник-нулся всем страшным ужасом его бедствий и непременно сказал бы, что господин Голядкин глядит теперь так, как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет, как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет. Да! оно было действительно так. Скажем более: господин Голядкин не только желал теперь убежать от себя самого, но даже совсем уничтожиться, не быть, в прах обратиться» (183).
Вся последующая история общения Голядкина со своим двойником состоит из одних и тех же сюжетных единиц. Сначала герой ужасается открывающейся перед ним перспективе, затем пытается успокоить себя, в том смысле, что «ничего особенного», может быть, все и обойдется. Но оканчивается каждый круг его «хождений по мукам» разочарованием и падением. Голядкин-младший, поначалу делая вид, что он не имеет никаких поползновений интриговать против Голядки-на-старшего, кончает каждый раз именно грубой интригой против своего старшего «друга». И каждый раз после своего очередного «падения» Голядкин смутно прозревает, что все происходящее на деле не козни врагов, а его собственная борьба с самим собой. Один раз он даже совершено ясно формулирует эту мысль: «Гораздо было бы лучше, если б все это было лишь так только, - беспрерывно думал он про себя. - Действительно, подобное темное дело было даже невероятно совсем. Это, во-первых, и вздор, а во-вторых, и случиться не может. Это, вероятно, как-нибудь там померещилось, или вышло что-нибудь другое, а не то, что действительно было; или, верно, это я сам ходил... и себя как-нибудь там принял совсем за другого... одним словом, это совершенно невозможное дело» (216).
Кого же порождает сознание Голядкина? Кем предстает перед нами его двойник? Голядкин-младший оказывается гораздо более цельным, последовательным и целеустремленным, чем его «прообраз». В конечном счете самым главным в нем оказывается способность к бесконечной интриге, к «подсиживанию» Голядкина-старшего ради вытеснения его с его места. Впрочем, это стремление не ограничивается карьерными интересами, здесь вновь дело идет о самой метафизике человеческого существования («.неблагородное фантастическое желание вытеснять других из пределов, занимаемых сими другими своим бытием в этом мире, и занять их место <...>» (238), - так характеризует намерения своего двойника господин Голядкин).
Голядкин-младший оказывается воплощением, материализацией «теневой» стороны личности Голядкина-старшего; не считая первого вечера, где он предстает «униженным» и «просящим», во всех остальных эпизодах повести он оказывается тонким интриганом, человеком не способным ни на какие благородные поступки, вся суть его - в стремлении добиться нужного ему положения на служебной лестнице, используя все возможные средства.
Но Голядкин-младший - это не только материализация «темной» стороны личности героя, одновременно он представляет собой некий идеал интригана, без труда добивающегося успеха. Это своего рода мечта Голядкина об успехе, которого он никак не может добиться в реальной жизни в силу неразрешимой противоречивости своей натуры. Абсолютно цельный в своей «подлой» и «безнравственной» сущности Голядкин-младший без труда достигает того, чего никак не удавалось добиться Голядкину-старшему.
Нетрудно увидеть в отношениях Голядкина-старшего и Голядкина-млад-шего отдаленный прообраз отношений Ивана Карамазова и черта в «Братьях Карамазовых» - последний ведь также предстает как двойник героя, как материализация всего самого худшего в нем: «Ты воплощение меня самого, - говорит Иван черту, - только одной, впрочем, моей стороны. моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых»3.
Именно благодаря тому, что все «негативное» в его душе оказывается материализованным в двойнике, сам Голядкин становится в результате гораздо более цельным и искренним в своем благородстве. До этого нам трудно было поверить, что Голядкин действительно «маску надевает только в маскарад», поскольку в его речах проступало желание отомстить своим гипотетическим «врагам», причем с использованием их же средств. Теперь же, когда интрига против него из области догадок и вымыслов переместилась в реальность (если так можно говорить о существовании Голядкина-младшего), мы больше сочувствуем его нравственным страданиям и больше верим его благородным порывам - в том числе и его желанию окончательно примириться с «врагами», к числу которых теперь относится и Голядкин-младший.
Вторая кульминация повести связана с обнаружением Голядкиным-старшим письма, которое ему написала Клара Олсуфьевна. Стиль письма не оставляет никаких сомнений в том, что это письмо является порождением больного сознания самого Голядкина. В этом письме Клара Олсуфьевна использует характернейшие обороты речи Голядкина, мы явственно ощущаем, как перед нами появляется еще один его двойник: «Клеветник, интриган и известный бесполезностью своего направления человек опутал меня сетями своими, и я погибла! Я пала! Но он мне противен, а ты!.. Нас разлучали, мои письма к тебе перехватывали, - и все это сделал безнравственный, воспользовавшись одним своим лучшим качеством, -сходством с тобою. Во всяком же случае можно быть дурным собою, но пленять умом, сильным чувством и приятными манерами... Я погибаю! Меня отдают насильно, и всего более интригует здесь родитель, благодетель мой и статский советник Олсуфий Иванович, вероятно, желая занять мое место и мои отношения в обществе высокого тона... Но я решилась и протестую всеми данными мне природою средствами. Жди меня с каретой своей сегодня, ровно в девять часов, у окон квартиры Олсуфия Ивановича. У нас опять бал, и будет красивый поручик. Я выйду, и мы полетим. К тому же есть и другие служебные места, где еще можно приносить пользу отечеству. Во всяком случае, вспомни, мой друг, что невинность сильна уже своею невинностью» (курсив мой. - И.Е. ; 266-267).
Маниакальная подозрительность Голядкина, его способность везде видеть интриги доходят здесь до гротеска: его подсознание порождает поистине «сюр-
реалистический» сюжет - интригу отца против собственной дочери ради того, чтобы «занять» ее место в «обществе высокого тона» (!).
Собственно кульминация всей истории Голядкина происходит в следующей сцене в трактире, куда герой заходит в совершенном смятении, вызванном интригами двойника; именно здесь он читает неожиданное письмо Клары Олсуфьевны, «случайно» оказавшееся в его руках и, казалось бы, дающее ему шанс «обыграть» всех своих «врагов». Но вместо радости герой испытывает совершенную растерянность. Осознав, что все, кто находятся в трактире, смотрят на него с недоумением, Голядкин пытается достать из кармана платок, «чтобы что-нибудь сделать и так не стоять; но, к неописанному своему и всех окружавших его изумлению, вынул вместо платка склянку с каким-то лекарством, дня четыре тому назад прописанным Крестьяном Ивановичем. "Медикаменты в той же аптеке" - пронеслось в голове господина Голядкина... Вдруг он вздрогнул и чуть не вскрикнул от ужаса. Новый свет проливался... Темная, красновато-отвратительная жидкость зловещим отсветом блеснула в глаза господину Голядкину... Пузырек выпал у него из рук и тут же разбился. Герой наш вскрикнул и отскочил шага на два назад от пролившейся жидкости... он дрожал всеми членами, и пот пробивался у него на висках и на лбу. "Стало быть жизнь в опасности!"» (268).
Красный цвет жидкости в пузырьке рифмует эту сцену с первой сценой повести, описывающей момент пробуждения Голядкина. Здесь он словно бы пробуждается на мгновение от тягостного сновидения, порожденного его больным сознанием; зловещий красный цвет лекарства, напоминающий кровь, заставляет его обратиться к реальности, Голядкин осознает, что болен, что главная его проблема - в его болезни, угрожающей его жизни, поскольку это болезнь его бытия.
Вернувшись в почти бессознательном состоянии домой, Голядкин получает официальный пакет из департамента о необходимости сдать все дела другому чиновнику, что фактически означает увольнение; кроме того, его слуга Петрушка сообщает ему, что уходит от него к Каролине Ивановне. Эти весьма неприятные для Голядкина известия должны были бы усилить чувство реальности, посетившее его сознание в трактире и осветившее истинное положение дел. Однако здесь мы сталкиваемся с самым выразительным парадоксом не только сознания Голядкина, но и сознания многих других героев молодого Достоевского. Все они в ситуации окончательной катастрофы и краха всех своих надежд оказываются способными не считаться с реальностью, со здравым смыслом, с «принудительной» очевидностью хода событий - с «дважды два четыре» и с «каменной стеной», как афористично скажет герой «Записок из подполья».
Мотив «несогласия» с реальностью несколько раз прорывается в словах господина Голядкина. «И на что это нужно было?» - говорит он. - И что за надобность тут была такая особенная и никакого отлагательства не терпящая?! Господи бог мой! Эк ведь черти заварили кашу какую!» (224). Отметим, что, не признавая фатальности происходящих событий, он требует ответа об их смысле одновременно и от Бога и от чертей (!). И еще более ясно о необходимости «быть другому»: «.ну, зачем все это? Ну, надобно было всему этому быть; вот непременно этому, вот именно этому, как будто нельзя было другому чему! И все
было хорошо сначала, все были довольны и счастливы; так вот нет же, надобно было! Впрочем, ведь словами ничего не возьмешь. Нужно действовать» (222).
И, как это ни странно, призыв Голядкина к самому себе «действовать» оказывается не таким уж бессмысленным. Его «непокорность» судьбе, свершающемуся ходу событий, в конце концов материализуется в виде письма Клары Олсуфьевны, которое означает, что он в состоянии одним ударом разбить козни своих «врагов». Конечно, мы можем не принимать всерьез этот внезапный поворот сюжета, поскольку, казалось бы, он происходит только в помраченном сознании героя. Но странным образом в этот момент фантомы, порождаемые сознанием Голядкина, каким-то образом проникают в реальность, «перестраивают» ее в соответствии с требованиями его сознания.
Когда Голядкин расстается с Петрушкой, вдруг выясняется, что последний знает о предстоящем побеге Клары Олсуфьевны с Голядкиным. На недоуменный вопрос Голядкина о том, откуда он знает об этой тайне, Петрушка поясняет: «Да уж известно-с, что-с! Слухом земля, сударь, полнится. Знаем, сударь, мы все-с... конечно, с кем же греха не бывало. Только я вам скажу теперь, сударь, позвольте мне попросту, сударь, по-холопски сказать; уж коль теперь на то пошло, так уж я вам скажу, сударь: есть у вас враг, - суперника вы, сударь, имеете, сильный суперник, вот-с...» (271). Петрушка оказывается свидетелем в пользу объективной реальности не только письма Клары Олсуфьевны и ее мысли о побеге с Голядкиным, но и «соперника» Голядкина, т.е. его двойника!
Достаточно ясно выстроенная писателем тема прогрессирующего безумия Голядкина обретает здесь совершенно новое измерение, которое никак не укладывается в рамки естественной психиатрической интерпретации всех происходящих событий. Здесь психиатрию вновь заслоняет метафизика. Слова Петрушки, удостоверяющие реальность двойника, и интриги вокруг Клары Олсуфьев-ны заставляют признать болезнь Голядкина не только психической, но и метафизической, поскольку она вызывает изменение не только структуры его личности, но и реальности вокруг него.
Отметим, что в данном случае Достоевский впервые использует прием, который затем неоднократно будет применять в самых «идейных» фрагментах своих сочинений. Он сознательно сталкивает два варианта объяснения событий - обыденно-психологический и загадочно-метафизический, ставя читателя перед выбором: либо ограничиться поверхностным смыслом произведения, заданным основной сюжетной линией, либо попытаться проникнуть в глубину тех философских идей, которые пытается выразить автор. Самый наглядный пример применения этого художественного метода позже будет дан в рассказе «Сон смешного человека» из «Дневника писателя» за 1876 г. Там перед читателем встает дилемма: либо признать самоубийство героя и увиденный им «сон» только порождением его воображения, либо признать и самоубийство, и его фантастическое путешествие и возвращение к жизни некоей мистической реальностью, необъяснимой с точки зрения обыденных стереотипов, но требующей при ее принятии радикального изменения привычных представлений о человеке и его отношениях с миром.
Хотя в гораздо менее явной форме, но то же самое происходит и в «Двойнике». Ситуация, возникающая в финале повести, оказывается весьма двусмыс-
ленной. С одной стороны, если не обращать внимания на некоторые странные детали происходящего, можно считать, что вся история с побегом Клары Олсу-фьевны существует только в больном воображении Голядкина и означает его окончательное впадение в безумие. Но, с другой стороны, в повести обнаруживается достаточно намеков на то, что порожденная сознанием героя ситуация перемещается в объективную реальность и принимается в качестве таковой окружающими людьми.
Когда Голядкин приезжает на нанятой им карете к дому статского советника Берендеева, там уже оказывается множество гостей, словно бы в доме действительно готовится бал, как об этом пишет в своем письме Клара Олсуфьев-на. Однако Голядкин быстро понимает, что люди собрались вовсе не на бал. Здесь повторяется ситуация первой попытки Голядкина проникнуть в дом Берендеева. Спрятавшись за поленницу дров, он наблюдает за освещенными окнами, ожидая знака от своей «возлюбленной» и приготовив нанятую карету для побега с ней. Однако в данном случае ситуация разрешается противоположным образом по отношению к первой попытке, когда Голядкин стоял 2,5 часа в прихожей. Его замечают и начинают махать ему из окон, приглашая войти в дом. Возникает явное ощущение, что все собравшиеся в доме люди ждали именно его и даже приехали сюда только для того, чтобы решить его и Клары Олсуфь-евны дело. Голядкин даже находит совершенно естественное объяснение этому странному факту: не обнаружив у себя в кармане письма, он понимает, что его похитил Голядкин-младший и передал отцу Клары Олсуфьевны, который теперь вместе со всеми знает их тайну.
Повторим, здесь мы оказываемся перед решающим выбором: либо признать письмо фантомом больного сознания героя и тогда полагать абсолютно случайным интерес приехавших в дом Берендеева гостей к персоне Голядкина; либо согласиться с тем, что письмо стало реальностью и собравшиеся люди ждали именно Голядкина, предупрежденные о предстоящем побеге Клары Олсуфьев-ны. Эта парадоксальная двойственность сохраняется на протяжении всей сцены в доме Берендеева, куда Голядкина-старшего торжественно вводит Голядкин-младший. Господин Голядкин явно оказывается в центре всеобщего внимания, и даже его двойник как-то меньше беспокоит его своими происками; между двумя ипостасями личности героя возникает временное примирение. Это примирение торжественно фиксируется собравшимся обществом: «Важно и торжественно кивнул головой Олсуфий Иванович. "Встанем" - проговорил советник, подымая господина Голядкина. Все встали. Тогда советник взял за руку господина Голядкина-старшего, а Андрей Филиппович господина Голядкина-младшего, и оба торжественно свели двух совершенно подобных среди обставшей их кругом и устремившейся в ожидании толпы. Герой наш с недоумением осмотрелся кругом, но его тотчас остановили и указали ему на господина Голядкина-младшего, который протянул ему руку. "Это мирить нас хотят" - подумал герой наш и с умилением протянул свою руку господину Голядкину-младшему; потом, потом протянул к нему свою голову. То же сделал и другой господин Голядкин...» (291). Двух «близнецов» сводят вместе, и Голядкин-младший целует Голядкина-стар-шего. Последний воспринимает этот поцелуй как «иудин», как «предательский»,
поскольку он знает о «порочной», «неблагородной» натуре своего двойника, однако для нас самое важное в этой сцене то, что здесь происходит окончательное признание существования Голядкина-младшего, его объективная реальность удостоверяется всеми присутствующими на балу людьми. Хотя, конечно же, у читателя остается возможность выбрать альтернативную интерпретацию и полагать, что вся эта сцена происходит только в больном воображении героя.
Еще раз подчеркнем, что две сцены, в которых Голядкин попадает в дом статского советника Берендеева, существенно отличаются друг от друга. В первой Голядкин «незаконно» проникает на бал и встречает всеобщее неприятие и осуждение. В конце концов его силой выталкивают из дома. Во второй сцене, наоборот, его приглашают в дом, хотя у него не было намерения попасть туда, он только ждал знака от Клары Олсуфьевны, чтобы осуществить побег «под венец». Его принимают как желанного гостя, сажают перед хозяином и его дочкой, словно бы признавая определенную законность его претензии на равные отношения с обитателями этого дома. Как выясняется в конце, все ждут Кресть-яна Ивановича, чтобы передать ему Голядкина для помещения в сумасшедший дом, однако это естественное объяснение происходящего все-таки не является достаточным, все равно остается непонятным, почему большое количество солидных людей собралось только для того, чтобы проводить незначительного (и к тому же почти уволенного) чиновника в такое место.
Финальная сцена «проводов» Голядкина выстроена как буквальное повторение сцены бала, здесь Голядкин видит тех же людей, что и во время первой попытки войти в «высший свет», но теперь эти люди сами зовут его и принимают (пусть только на несколько минут) в свое общество. Нам кажется, что здесь Достоевский намекает на ту же самую идею, которую он гораздо более ясно и прямо выразит в последующих своих произведениях (особенно ясно в романе «Игрок»): каждый человек обладает какой-то необъяснимой «энергией», раскрепощение которой приводит к изменению мира вокруг. Причем чаще всего такое раскрепощение осуществляется помимо ясного сознания, по воле бессознательных желаний, которые, попадая в ясное сознание, пугают самого их обладателя.
Именно так и происходит с Голядкиным. Из-за бесконечной противоречивости своей личности Голядкин не может окончательно остановиться ни на одном своем желании; начав фиксировать и осмысливать свое желание, он тут же пугается его последствий и отрекается от него, даже высмеивает его. Это наглядно проявляется в его попытке ответить на призыв Клары Олсуфьевны и увезти ее «под венец». Наняв карету и прождав во дворе дома Берендеева некоторое время условного знака от своей возлюбленной, Голядкин внезапно отпускает извозчика и буквально убегает от той возможности, которая еще недавно казалась ему столь желанной и которая была порождена его собственным сознанием в отчаянной попытке «переиграть» своих «врагов» и добиться давно принятой цели. Но убегает он недалеко, бессознательная энергия его желания останавливает его и снова гонит в тот же двор, помещая уже в совершенно отчаянную и неразрешимую ситуацию, поскольку без кареты Голядкин не может увезти Клару Олсуфьевну, даже если она действительно выйдет к нему. Здесь его ясному сознанию уже ничего не остается делать, как только подчиниться
бессознательному желанию, приняв современно нелепое, но необходимое оправдание своему возвращению: «"Оно и лучше, - подумал он. - Я лучше с другой стороны, то есть вот как. Я буду так - наблюдателем посторонним буду, да и дело с концом; дескать, я наблюдатель, лицо постороннее - и только, а там, что ни случись, - не я виноват. Вот оно как! Вот оно таким-то образом и будет те-перь'.'Положив воротиться, герой наш действительно воротился, тем более что, по счастливой мысли своей, ставил себя теперь лицом совсем посторонним. " Оно же и лучше: и не отвечаешь ни за что, да и увидишь, что следовало... вот оно как!" То есть расчет был вернейший, да и дело с концом» (286-287).
В результате всех его, казалось бы, бесплодных усилий его желание частично достигает своей цели. И Клара Олсуфьевна, и ее отец, статский советник Берендеев, и Андрей Филиппович, и другие гости принимают его как равного и сажают в свой круг перед окончательным расставанием. Сравнивая две сцены, происходящие в доме Берендеева, можно отметить еще одно важное различие. В сцене на балу, как мы уже отмечали, автор-рассказчик подчеркивает «марио-неточность», несвободу Голядкина; он действует и говорит под влиянием какой-то чуждой ему силы, по воле рока. Во втором случае, напротив, Голядкин сомневается, входить или нет в дом, когда его приглашает Голядкин-младший, и дальше он изображается как человек, который добровольно и свободно идет к людям, приглашающим его к себе. Его самостоятельность и чувство равенства со всеми присутствующими доходит до того, что он решает объясниться с советником в парике. Этот человек единственный смотрел на него «строгим испытующим взглядом, вовсе не смягченным от всеобщего участия.» (290). «Герой наш решился было идти к нему прямо, чтоб улыбнуться ему и немедленно с ним объясниться; но дело как-то не удалось» (290).
Наконец, в самом конце, когда становится ясным, что все ждут Крестьяна Ивановича, чтобы передать ему Голядкина, герой дважды повторяет, что он знал заранее о том, что его ждет. Эти два признания как бы обрамляют появление Крестьяна Ивановича и отъезд Голядкина. Сразу после появления Крестьяна Ивановича мы читаем про состояние Голядкина: «Ноги его приросли к земле. Крик замер в его стесненной груди. Впрочем, господин Голядкин знал все заранее и давно уже предчувствовал что-то подобное» (291). И самые последние слова повести, подводящие итог печальной истории господина Голядкина, увозимого на «казенную квартиру», выражают это же прозрение: «Герой наш вскрикнул и схватил себя за голову. Увы! он это давно уже предчувствовал!» (294).
Сравнивая «Двойника» с «Бедными людьми», можно констатировать, что уже во втором своем произведении Достоевский перешел от реализма «натуральной школы» к особому метафизическому стилю повествования. Если главный герой повести «Бедные люди» выглядит вполне реальным и психологически конкретным персонажем, то герой «Двойника» уже с большим трудом может быть назван «реалистическим» типом. Он, как и многие последующие герои Достоевского, представляет важный метафизический «тип» человека, именно тип двойника. Этот тип наряду с «мечтателем», «мистиком» и другими, которые позже появятся на страницах произведений Достоевского, представляет очень важный срез сущности каждого человека, хотя в такой прямой и резкой
форме, как это демонстрирует герой повести, он, конечно же, не проявляется в реальных людях.
Тема «двойничества», неразрешимой антиномичности человеческой сущности станет в дальнейшем одной из важнейших в творчестве Достоевского. Своей кульминации она достигнет в «Братьях Карамазовых», где эта антиномич-ность, причем в самой радикальной этической и метафизической форме, будет присутствовать в душе всех значимых персонажей4. Видимо, Достоевский именно потому в более поздние годы так высоко оценивал замысел «Двойника», что сразу осознал, насколько важная тема открылась ему в этом его творении.
Однако в «Двойнике» можно угадать зарождение еще одной важной темы Достоевского, которая станет лейтмотивом его последующих повестей, - темы «мистического» влияния человека на окружающую реальность, подчинения реальности подсознательным желаниям, «мечтаниям» личности. В «Двойнике» эта тема проявляется только в финале, и она не настолько заметна, как первое слагаемое повести. Но глубина содержания финала повести может быть понята только с учетом этой темы, которая тем самым объединяет «Двойника» с другими ранними повестями Достоевского.
Работа выполнена при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 08-03-00634а.
Примечания
1 Здесь и далее цитаты из повести «Двойник» приводятся по изданию (с указанием в скобках страниц): Достоевский Ф.М. Собр. соч. В 15 т. Л., 1988-1996. Т. 1. С. 147-294.
2 Достоевский Ф.М. Петербургские сновидения в стихах и прозе // Достоевский Ф.М. Собр. соч. В 15 т. Т. 3. С. 487.
3 Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Достоевский Ф.М. Собр. соч. В 15 т. Т. 10. С. 142.
4 См.: Евлампиев И.И. Миф о человеке в романе Ф. Достоевского «Братья Карамазова» // Вопр. философии. 2008. № 11.
