CC BY
529
ПОПУЛИЗМ В РОССИИ И МИРЕ ТЕМА НОМЕРА
От редакции:
Проблема популизма в последние годы получила неожиданную актуальность в разных странах, с разными политическими и институциональными системами. Эта тема стала предметом дискуссий в рамках совместного проекта Фонда Конрада Аденауэра в Москве и экспертной группы «Европейский диалог» (Москва). По инициативе Е.Ш. Гонтмахера, с одной стороны, К. Кроуфорд, с другой, в апреле в Москве, в мае в Берлине прошли две конференции, где с докладами и сообщениями выступили А. Берелович, П. Бурас, К. Грабов, Й. Клозе, Р. Поленц, А. Умланд, С. Фишер, И. Хоффман и другие исследователи из разных стран Европы. Им предшествовали рабочие встречи политологов, социологов, юристов в Москве под руководством Н.В. Петрова, на которых обсуждались различные концептуальные подходы к изучению популизма. Мы публикуем полные тексты нескольких докладов, подготовленных для берлинской конференции. Сокращенные варианты всех выступлений будут представлены в сборнике «Правый и левый популизм в России и в мире: вызовы и варианты ответов», готовящемся к изданию на английском языке.
Борис МАКАРЕНКО
Популизм и политические институты: сравнительная перспектива
Популизм с институциональной точки зрения
Все политологические определения популизма так или иначе строятся вокруг дихотом-ного противопоставления элит и народа1. На обиходном же уровне популизмом именуют циничные, демагогические заявления политиков с целью завоевать или сохранить поддержку народных масс. Популизм, как будет показано ниже, цельной идейно-политической доктрины не имеет; упрощением было бы приравнивать к популизму любые проявления демагогии и цинизма в политике. Корректнее определить популизм как качественную характеристику политических доктрин, партий и движений, для которых противопоставление элит и масс является центральным или одним из важнейших пунктов повестки дня, а также как метод и стиль мобилизации массовой поддержки таких
1 Например, определение в Wordnet Принстонского университета: populism (the political doctrine that supports the rights and powers of the common people in their struggle with the privileged elite): http:// wordnetweb.princeton.edu/perl/webwn?s=Populism&sub=Search+WordNet &o2=&o0=1&o8=1&o1=1&o7=&o5=&o9=&o6=&o3=&o4=&h=.
сил и доктрин. Популистские движения и доктрины — это синтез такого противопоставления с иными политическими программами, которым популизм придает дополнительную мобилизационную силу и остроту.
По своей сути популизм — проблема институциональная. Его основной посыл — о качестве представительства интересов в политике. Адекватное политическое представительство обычно понимается как максимально точный учет различных мнений и интересов, существующих в обществе, политике власти2. С этой точки зрения популизм — борьба против неадекватного представительства интересов широких слоев населения элитами, но в то же время главная институциональная особенность популизма — неуважение плюрализма. Апеллируя к массе, большинству, он стремится наполнить этим нарративом всю политическую арену, освободить ее от всех посредующих институтов (в первую очередь
2 Farrell D. Electoral Systems: A Comparative Introduction. London: Palgrave Macmillan, 2011. Р. 10-11.
партий), процедур. Таково резюме обзора теоретического знания о популизме в работе Н. Урбинати1.
Таким образом, в самой природе популизма заложены глубокие институциональные противоречия. Во-первых, он по определению «антиэлитарен», но его проповедниками в политическом пространстве является некая часть политической элиты, которая и становится благоприобретателем народной поддержки антиэлитарных идей. Во-вторых, принижая роль институтов, он ставит под угрозу цельность всей политической системы, особенно той ее составляющей, которая обеспечивает ответственность власти и защиту интересов меньшинств. Если же в политической системе плюрализм неразвит, популизм фактически монополизирует власть.
Популизм часто атрибутируют обществам демократическим или во всяком случае таким, где власть, хотя бы формально, обретается и теряется через выборы. Недаром популизм часто именуют «симптомом демократии» или, точнее, симптомом «болезней демократии» — коррупции, неэффективности управления, разрушения обратных связей между властью и об-ществом2. Однако и «спрос», и «предложение» на антиэлитарную политику, на апелляцию к населению «поверх голов» привилегированных слоев могут возникать и в других типах обществ, в том числе авторитарных. С еще большей вероятностью популизм будет востребован в обществах гибридных и переходных, в которых происходит масштабная ротация элит, где нет устойчивых крупных партий «истеблишмента». Разумеется, это иной тип популизма, и требуется серьезная дискуссия о том, насколько целесообразно рассматривать два явления «вместе» или изучать их как два разных политических феномена.
К популизму может прибегать как сама ис-теблишментная элита, так и периферийные группировки элиты, стремящиеся потеснить истеблишмент. Возможен и популизм контрэлиты, которая стремится не просто изменить политический режим, но радикально трансформировать его. Особый, очевидно, подвид популизма связан с харизматическим типом лидерства, чаще присущим недемократическим или гибридным режимам, но отнюдь не невозможным и в демократиях. Разница лишь в том, что в конкурентных политических режимах по-
1 Urbinati N. Democracy Disfigured: Opinion, Truth and the People. Harvard University Press, 2014. P. 131-145.
2 Populism on the rise: Democracies under Challenge? A. Martinelli (ed.).
Milano: Edizione Epoke, 2016. P. 113.
пулизм — заявка на смену или видоизменение элиты, в неконкурентных же он фактически отрицает элиту как автономный политический институт: власть подразумевается как «всенародная», доверенная высшему правителю или бессменно правящей партии.
Важной переменной при описании конкретных моделей популизма является политическая культура общества. Там, где, в терминах Алмон-да и Вербы3, развита участническая субкультура, избиратели более требовательны к собственному влиянию на политику и строже спрашивают с партий за выполнение предвыборных обещаний. Как свидетельствует новейший опыт многих старых демократий, это не является надежной «прививкой» от популизма, однако служит его ограничителем. Там же, где доминирует субкультура подданных, вероятность высокой и устойчивой популярности популистских политиков гораздо выше. Еще один фактор, связанный с политической культурой, — определение понятия «народ», очень важного для выстраивания дихотомии «власть — массы»: в участниче-ской культуре это, скорее, гражданская нация, "we, the people", источник легитимности власти; в подданической — этнический «национализм крови» или земли, «народность» из уваров-ской триады с православием и самодержавием. Оговоримся, понятия «народ», «массы» в политических программах и публичной риторике популистов употребляются как антитеза «элитам», главная цель популистов утилитарна: мобилизовать и удержать поддержку большинством своей политической позиции.
Тип политической культуры исключительно важен для долгосрочной судьбы «популистского проекта» в конкретной стране. При сильной гражданской культуре популизму труднее подняться в «высшую лигу» политики (как в Германии), даже завоевав ощутимую поддержку, он будет маргинализироваться всем остальным политическим истеблишментом (Франция, Австрия, Голландия, Швеция, с оговорками — «кейс Трампа» в США), в случае вхождения в правительство популистов будут судить на следующих выборах более, а не менее строго (Австрия, Финляндия). Впрочем, «противоядием» популизму даже развитая гражданская культура не является (Великобритания, США).
Там, где гражданская культура не доминирует, популизм, утвердившийся у власти, «замораживает» в обществе подданнический тип политической культуры: отношения власти
3 Almond G. and Verba S. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1965.
с обществом выстраиваются плебисцитарно; не создается стимулов для «разметки» политического пространства (то есть размежеваний) и шире — политического плюрализма, в обществе не воспитывается навык спроса с власти. В такой ситуации возможно укоренение популистских режимов на длительный срок даже там, где существовала традиция сменяемости власти через выборы, но не было полноценной гражданской культуры (Венесуэла, Венгрия, Польша).
Вопрос (на который вряд ли можно дать однозначный ответ) о формате популизма в обществах, где политическое сообщество строится на патрон-клиентских отношениях, в том числе современных неопатримониальных. «Патрон» — феодал, лендлорд — это, с одной стороны, угнетатель, с другой, в приходской (в смысле теории Алмонда — Вербы) и вообще традиционной субкультуре, — защитник, покровитель, предоставляющий социальные и общественные блага. Эти отношения во многих переходных обществах, не исключая, к примеру, Индию и Японию не более поколения назад, Бразилию и Аргентину, не говоря уже о Центральной Азии или Ливане сегодня, воспроизвелись и в моделях современного, хотя и несовершенного политического плюрализма. Очевидно, что в подобных ситуациях не выстраивается единой дихотомии «элиты — народ», но «патрон» имеет возможность выступить защитником своей клиентелы от иных элит. Это оставляет место для специфической формы популизма: «свой патрон за нас, народ, против чужих элит».
Важным институциональным параметром является инклюзивность демократии. До второй половины ХХ века демократия как общественный строй ассоциировалась с «перераспределительными» требованиями со стороны бедных слоев общества, и боязнь популизма являлась ограничителем расширения избирательного права1. Имущественные и иные избирательные цензы были призваны ограничить «выборку» избирателей «информированными и рациональными», то есть «имущими» гражданами. Принцип «конкуренция предшествует инклюзивности» — одно из ключевых условий становления полиархии2. Популизм чаще возникал именно там, где это условие не соблюдалось, например при модели резкого расширения избирательного права (именуемой
1 Acemoglu D. and Robinson J. Economic Origins of Dictatorship and Democracy. NY: Cambridge UP, 2006.
2 Dahl R. Polyarchy: Participation and Opposition. New Heaven: Yale University Press, 1971.
«романской»)3. Напротив, в большинстве стран Западной и Северной Европы, по наблюдению Ч. Тилли, «парламентское представительство началось при ограниченном электорате»4. Этот исторический опыт значим для современной политики: там, где плюрализм возникает с нуля, сегодня ограничители активного права недопустимы, а значит, популизм практически неизбежен. Это демонстрирует как Латинская Америка, так и посткоммунистические страны, особенно западная их часть.
Институциональный характер носит и исследование вопроса о «политической платформе» разных видов популизма, преобладание в каждом конкретном «популистском кейсе» идей левых, правых, националистических. Некоторые исследователи характеризуют популизм как «тонкую идеологию»5 или выделяют в нем лишь три «коренные» общие черты: «анти-истеблиментность, авторитарность, нативизм [признание предпочтительных прав коренного населения]»6; в ряде работ7 современный европейский популизм трактуется как проявление нового — транснационального в определении Хооге и Маркса — размежевания, основанного на евроскептицизме и противопоставлении традиционных и постмодернистско-либераль-ных (по Инглхарту) ценностей.
Американский политолог Н. Урбинати резюмирует популистскую идеологию как:
а) «превознесение чистоты народа», противопоставляемое компромиссу и переговорам;
б) апелляцию к правоте большинства при дискриминации меньшинства; в) конструирование «нас» против «них»; г) «канонизацию единства и однородности народа, противопоставляемых любой его части»8.
Подчеркнем, что внимательное прочтение этих, во многом пересекающихся и взаимодополняющих характеристик все же указывает,
3 Colomer J. Political Institutions: Democracy and Social Choice. Oxford: Oxford University Press, 2001. P. 41-45.
4 Тилли Ч. Борьба и демократия в Европе, 1650-2000 гг./ пер. с англ. А.А. Калинина. М.: Изд. дом Гос ун-та - Высшей школы экономики, 2010. С. 340.
5 Martinelli. Op. cit. P. 15.
6 Muddle C. Populist Radical Right Parties in Europe. NY: Cambridge University Press, 2007.
7 Inglehart R. Modernzation and Post-Modernization: Cultural, Economic and Political Change in 43 Societies. Princeton: Princeton University Press, 1997. P. 243-246; Inglehart R. and Norris P. Trump, Brexit and the Rise of Populism: Economic Have-Nots and Cultural Backlash. Faculty Research Working Paper Series, Harvard Kennedy School. August 2016. URL: https://research.hks.harvard.edu/publications/workingpapers/Index. aspx; Hooghe L, Marks G. Cleavage Theory Meets Europe's CrisesL Lipset, Rokkan and the Transnational Cleavage. Forthcoming in Journal of European Public Policy.
8 Urbinati. Op. cit. P. 151.
что популизм не имеет цельной доктрины, во многом ситуативен и стоит вне традиционной парадигмы соперничающих идеологий: противопоставление (острое, порой манихейское) общества «злонамеренным» элитам — это фактор, консолидирующий (и/или мобилизующий) широкую массовую поддержку для разрешения других конфликтов, существующих в обществе.
Оборотная сторона такой «всеядности» популизма — неизбежный «программный флюс» популистских движений. Приоритетом их программ становится именно то, что связано с «антиэлитным» месседжем, атака на истеблишмент слева или справа. Остальные разделы программы остаются вторичными, зачастую непро-работанными. В этом в современных условиях заключается сила популизма: когда ведущие, мейнстримовские партии ограничены узким коридором в выборе социально-экономических политических решений и не способны предъявить обществу успехи в этой области, популизм предлагает привлекательную, манящую альтернативную повестку. Но в этом и слабость популизма: в демократиях — в необходимости предъявить обществу к следующим выборам результаты своего правления, в недемократиях — в усугублении кризиса неэффективности режима, отвлекающего общество популистской повесткой дня и не решающего конкретные вопросы развития страны.
Если обратиться к привычной схеме общественно-политических размежеваний1, то почти для каждого из них можно найти примеры оставивших след в политической истории популистских движений. На протяжении большей части ХХ века доминирующую роль в разграничении политического пространства, роли «оси», вдоль которой выстраиваются остальные размежевания, играло социально-экономическое. Однако в современных условиях оно утрачивает главенствующую роль. Основная причина этого — долговременное (на протяжении полувека) повышение жизненного уровня и создание социального государства, сгладившие социальные противоречия в западных обществах. По наблюдению британского политического философа Дж. Данна, «в течение двух последних третей столетия такого рода сочетание политического и экономического устройства предложило... основания для удовлетворенности большему количеству людей на б льших территориях, чем любые другие устройства прежде»2.
1 LijphartA. Patterns of Democracy: Government Forms and Performance in Thirty-Six Countries. New Heaven: Yale University Press, 1999. P. 78-89.
2 Данн Дж. Не очаровываться демократией / пер. с англ. И. Кушнаревой. М.: Изд-во Института Гайдара, 2016. С. 17.
С другой стороны, те же процессы глобализации и европейской интеграции привели к сокращению маневра национальных правительств в социально-экономической политике, ограниченной рамками единой фискальной политики Евросоюза. Взаимоусиливаясь, эти процессы привели, по высказанному полвека назад провидческому выражению Р. Даля, к становлению «нового Левиафана», который многим гражданам европейских стран стал казаться «слишком отдалившимся и бюрократизированным, слишком погрязшим в сделках и компромиссах, слишком сильно превратившимся в инструмент политических элит и технократов»3.
Прекращение роста благосостояния, усугубленное социально-экономическим кризисом 2008—2009 годов, обострило социально-экономическое размежевание, однако канализация этого конфликта выражалась через иные «точки напряжения»: там, где решение социально-экономических проблем кажется невозможным, на первый план выходят «проблемы идентичности»4, которые вытекают из иных размежеваний. Рост актуальности проблем европейской интеграции (и евроскептициз-ма) и миграции порождает концепции нового, «транснационального», размежевания, выросшего из прежнего социально-экономического5. Все эти темы имеют высокий «популистский потенциал» — логичную возможность манихей-ского противопоставления «своего» и «чужого», обвинения за содействие последнему возлагается на элиты:
• «культурная идентификация»: включает в себя множественные компоненты. С одной стороны, это конфликт традиционных ценностей с либеральными — толерантность, «недискриминация» меньшинств ни по одному основанию, более свободные моральные нормы (в том числе в области сексуальных отношений). Особую остроту конфликту придает резонирование этого водораздела с противостоянием религиозной и светской субкультур — также одного из главных и «старых» размежеваний. С другой стороны, это реакция на массовый приток мигрантов (тоже противопоставляется либерально-толерантной позиции): мигранты воспринимаются и как угроза безопасности, и как нарушение привычного культурно-бытового жизненного уклада. Это накладывается на давно существующее представление о мигран-
3 DahlR. Reflections on Opposition in Western Democracies // Government and Opposition. 1965. 1:1. P. 21-22.
4 Krastev I. The Unreveling of the Post-1989 Order // Journal of Democracy. 2016. Vol. 27. № 4 October. P. 11.
5 Hooghe and Marks. Op. cit. P. 25.
тах как нахлебниках, паразитирующих на системе социальной защиты;
• «государственно-цивилизационная идентификация» — именно на государство, точнее на правящие элиты и мейнстримные партии, возлагается вина и за неудовлетворительное материальное положение, и за «предательство» ключевых параметров национальной идентичности, в том числе за потакание мигрантам. Будучи спровоцированной социально-экономическими причинами, политическая эмоция общества восстает против утраты национального, требует его сбережения в неблагоприятных условиях. Эта особенность общественного запроса играет на руку популистским политикам: за них голосуют не потому, что они предлагают рациональную и реалистичную экономическую программу, а потому, что точно «попадают» в общественный запрос на сохранение и укрепление культурно-национальной идентичности, а если и «сдабривают» ее обещаниями поднять экономику простыми решениями, то критика этих «рецептов» почти не воспринимается сторонниками популистов. Самый яркий пример такого позиционирования популистов — брек-зит, но и успех Д. Трампа вполне объясняется этой логикой. Как писал американский аналитик Жамель Буйе, «на выборах 2016 года борьба строилась не вокруг политических проблем, а вокруг ценностей и приоритетов1;
• следующая из предыдущей идентификация «свои» и «чужие» во внешней политике. «Предательство национального» и в Европе, и в США ассоциируется с интеграционными тенденциями: в первом случае — с делегированием части национального суверенитета наднациональному Евросоюзу, во втором — с бременем глобализма и глобального лидерства. Правящий истеблишмент ассоциируется с некой внешней силой, навязывающей нации вредные решения и ущемляющей ее интересы. Тем самым мани-хейское противопоставление элит и масс только усиливается.
Резюмируя эти факторы, можно сказать, что сравнительное исследование популизма обязательно должно отталкиваться от анализа институциональных факторов: типа политического режима, особенностей государственного строя и избирательной системы, а также от «стажа» демократического развития и конфигурации политических субкультур.
1 http://www.slate.com/articles/news_and_politics/politics/2016/12/ donald_trump_is_unpopular_and_so_is_the_gop_agenda. html?wpsrc=newsletter_tis&sid=57b2f2011e560357738b477d Donald Trump Is Unpopular, and So Is the GOP's Agenda How can Democrats capitalize?
Триумфы и поражения популизма: критерии оценки
Возвращаясь к отмеченному выше противоречию между «антиэлитарным» посылом популизма и его носителями, принадлежащими к элите, мы должны дифференцировать и понятия успехов или побед популизма. Исторически «победы» в виде прихода к власти через выборы для популистских движений были возможны либо на выборах с предельно низкой конкуренцией, в переходных режимах, либо, как исключения, в условиях острого политического кризиса (например, победа НСДАП на выборах в Веймарской республике). Первый сценарий — победа популизма, закрепляющегося у власти на долгий срок, — был доминирующим для недемократических режимов разных видов.
В упрощенном виде успех популизма в недемократических или гибридных режимах состоит в долгосрочном удержании власти и относительной государственной стабильности правящими режимами, практикующими популистские доктрины. В таком случае популизм является не «симптомом болезней демократии», а инструментом поддержания недемократического строя.
Сложнее определить успешность популизма «антиистеблишментных» сил в демократиях. Исторически такие популистские движения были недолговечными, они оказывали влияние на политику страны и поведение основных партий, но, как правило, распадались и поглощались ими (как Народная или Популистская партия в США конца XIX века, слившаяся с Демократической партией).
В современном мире в большинстве случаев речь пойдет об успехах относительных: редких приходах к власти, после которых популистские силы переживают сильные «мутации вписывания во власть» (СИРИЗА в Греции), порой заканчивающиеся быстрым разочарованием электората с неизбежным в демократиях поражением на следующих выборах. Однако в переходных режимах партии с сильным популистским компонентом могут вырастать до масштабов правящих или даже доминирующих. Там, где традиции гражданской субкультуры слабы, а демократия не до конца консолидирована, может не срабатывать главное «демократическое противоядие» популизму — привлечение политиков к ответственности. Так, в Польше партия «Право и Справедливость» возглавила правительство в 2005 году, неудачи привели к ее поражению в 2007-м, но еще через одни выборы (2011) она в 2015-м вернулась к власти. В Венгрии партия «Фидес» получала уверенное преимущество по
итогам выборов 2010 и 2014 годов. Особый случай — победа Д. Трампа в США: президент, победивший на явно популистской повестке дня, отправляет свой курс с «исполнительной командой» из традиционной элиты и опорой на мейн-стримовскую (хотя и существенно сдвинувшуюся вправо) Республиканскую партию в конгрессе и правительствах штатов.
В более широком смысле успешность популизма следует оценивать не по электоральным результатам, а по «титульному критерию»: насколько популистским политическим силам удалось изменить элиты или их политический курс. О сколь-либо значимой смене элит в случаях современного «демократического популизма» говорить не приходится (хотя точечные подвижки и подъем в элиту отдельных популистских фигур, разумеется, имеют место), а динамика элит в недемократических и гибридных режимах вряд ли значимо зависит от публичной политики в целом и ее популистской составляющей в частности. Политическое влияние партий, относимых авторитетными экспертами к популистским, действительно выросло с 1960-х по 2016 год: вдвое — по голосам избирателей (с 5,1 до 13,2%), втрое — по местам в парламентах (с 3,8 до 12,8%)1.
Что касается политического курса, примеры продвинутых популистами значимых решений не очень многочисленны, но весьма резонансны. Это состоявшийся брекзит, проведенные в Польше и Венгрии конституционные реформы, существенно ослабившие систему сдержек и противовесов и тем самым закрепившие власть большинства, ожидаемые от администрации Д. Трампа перемены как во внутриполитической, так и внешнеполитической сферах. Труднее оценить влияние популистских партий на решения, принимаемые стоящими у власти. Ограничение миграции, отход от политики мультикультурализма, затруднение мигрантам доступа к социальной помощи — все эти меры активно продвигались популистскими партиями, но они в любом случае стояли в повестке дня европейской политики и востребовались значительной частью обществ. Однако на фоне главных «побед» популизма в 2016 году общественное мнение склонно атрибутировать и решающую роль в воздействии на перечисленные выше проблемы политической повестки дня. Наблюдатели отмечают и другие случаи, когда правящая, обычно правая, партия принимает решения, явно опасаясь роста популярности
1 Inglehart R. and Norris P. Trump, Brexit, and the Rise of Populism: Economic Have-Nots and Cultural Backlash. Harvard University 2016. URL: https://research.hks.harvard.edu/publications/workingpapers/Index.aspx.
своих популистских «соседей» по партийной системе. Это и тот же референдум по брекзи-ту, решение о проведении которого принимала Консервативная партия Великобритании, и запреты на выступления турецких политиков в Голландии накануне недавних выборов.
Формат и масштаб электорального успеха популизма зависят и от такого институционального фактора, как принятая в обществе избирательная система. С одной стороны, пропорциональные системы выгодны для «периферийных» популистских партий, поскольку гарантируют им представительство в парламентах при преодолении умеренного (3—5%) отсекающего барьера; парламентская фракция становится плацдармом, с которого такая партия может со временем развернуть экспансию на позиции центристских сил и/или войти в правящую коалицию в роли младшего партнера. С другой — при пропорциональной системе труднее поляризовать повестку дня избирательной кампании (что выгодно для популистов с их манихейским видением политики) и, соответственно, добиться большинства. Стимулируя сотрудничество и коалиционное строительство, пропорциональная система умеряет популистский запал, принося результат, скорее, в виде коррекции политического курса, чем его радикального пересмотра. Впрочем, Венгрия (смешанная система) Орбана и Польша (пропорциональная система) «Права и Справедливости» являют собой знаковые исключения из этого правила. Правда, в 2017 году пропорциональная система не позволила популистской партии в Нидерландах войти в правительственную коалицию даже при высоком результате на парламентских выборах, тот же сценарий выглядит вероятным и на предстоящих осенью выборах в Германии.
Мажоритарная система одним из своих свойств имеет отсечение радикальных крайностей и поощрение центризма. Именно поэтому во Франции и Великобритании мощный подъем электоральной поддержки популистских сил (иК1Р и Национального фронта соответственно) не трансформировался в сравнимое представительство в парламентах, а в США не привел к появлению новой популистской партии. Однако благодаря биполярному и остроконкурентному стилю политики, порождаемому мажоритарной однотуровой системой, при критическом обострении биполярного противостояния популистские силы одержали в 2016 году две ошеломительные победы: успех референдума по брекзиту в Великобритании и победа Д. Трампа на президентских выборах
в США. Лишь Франция стоит в этой модели несколько особняком. С одной стороны, двухтуровая система выборов уже давно дает Национальному фронту возможность собрать солидную электоральную поддержку в первых турах любых голосований, что повышает «шантажный потенциал» партии. Однако против такого шантажа столь же безотказно включается так называемый феномен «республиканской мобилизации»: неприятие авторитаризма является консенсусным для всех системных политических сил принципом, стоящим выше противоречий между левыми и правыми. Так сработал этот феномен в 2002 году против неожиданно вышедшего во второй тур президентских выборов Ж.-М. Ле Пена, так же и против его дочери в аналогичной ситуации в 2017-м. Несмотря на то что кандидаты от правого (М. Ле Пен) и левого (Ж.-Л. Меланшон) популизма в первом туре выборов набрали в сумме 40,9% против 26,4% у кандидатов от крупных право- и левоцентристских партий и 24% — у центриста Э. Макрона, именно вокруг последнего во втором туре объединилось 66,1% избирателей против 33,9% у М. Ле Пен.
«Институциональная картография» популизма: режимы и элиты
1. Режимы с предельно ограниченным или отсутствующим плюрализмом
В режимах без политического плюрализма, авторитарных, тем более тоталитарных отсутствует кажущееся ключевым условие для популизма: институционализированные размежевания, в том числе на элиту и массу; диктатор и правящий класс позиционируются как выразители интересов всей нации (особенно в режимах с националистическим уклоном), ее абсолютного большинства или «правильных классов»; возможности для социализации и мобилизации оппозиционных власти антиэлитарных движений в легальном поле отсутствуют. Однако популизм в подобных обществах весьма распространен. Его основные черты и особенности:
— часто «революционная легитимность» или ее аналоги. Элита подает себя как «вышедшая из народа», победитель старой (аристократической, колониальной, коррумпированной), «спаситель» от пагубного кризиса, к которому страну вело предыдущее руководство;
— потребность в «перманентной»1 или «харизматической»2 легитимации. Если в демо-
1 Гельман В. Трещины в стене // Pro et Contra. 2012. Янв.-апр. С. 94-115.
2 Баунов А. Хождение в народ и обратно: российская власть между профессионалами и энтузиастами. М.: Московский центр Карнеги,
2016. URL: http://carnegie.ru/2016/10/24/ru-pub-64815.
кратиях легитимность власти обеспечивается свободными конкурентными выборами и, кроме случаев тяжелых политических кризисов, не нуждается в ее подкреплении в межвыборный период, то в авторитарных режимах роль выборов ритуальна, что побуждает власть к перманентному напоминанию о своей легитимности через пропаганду (в случае персоналистских режимов неизбежно включающую вариации культа личности), организованные демонстрации лояльности различных групп элит и общества и т.п. Ключевой темой такой «перманентной легитимации» является «единство власти и народа», защита первой интересов всего общества;
— оборотная сторона такой легитимности режима — потребность во «враге», реальном или искусственно выведенном, от которого правящий режим защищает народ. В большинстве случаев «враг» совмещает черты «внешнего» и «внутреннего»: в логике такого популизма «англо-саксоно-масонская» угроза, «американский империализм», бывшие «колониальные хозяева» или «враждебное море капиталистического окружения». Враг имеет свою «пятую колонну» внутри страны — «недобитую», лелеющую планы реванша или подкупаемую врагами. Такие построения можно найти не только в тоталитарных режимах — фашистских или коммунистических, но и в самых разных вариациях режимов корпоратистских или неокорпора-тистских, которые рассматривают все общество как единое тело, «мозгом» которого является элита (лидер), «членами» — все разряды общества, повинующиеся командам мозга, а неповинующееся представляет собой чужеродную заразу, отравляющую этот организм (аллюзия, приписываемая Муссолини, но повторявшаяся и творцами концепции «суверенной демократии» в России в недавние годы)3;
— персоналистский характер: указанные выше факторы зачастую усиливаются наличием харизматичного лидера, выстраивающего плебисцитарную связь с народом поверх голов всех элит. Плебисцитарность власти ограничивает роль общества аккламацией, разовым одобрением лидера и де-факто полным карт-бланшем на осуществление любого политического курса, ответственного спроса за который общество осуществить не может.
Итак, в недемократических режимах популизм власти — это скорее норма, чем исключе-
3 «Наша российская модель демократии называется "суверенной демократией"». Стенограмма выступления заместителя руководителя Администрации Президента - помощника Президента РФ Владислава Суркова перед слушателями Центра партийной учебы и подготовки кадров ВПП «Единая Россия» 7 февраля 2006 года. URL: http://www. edinros.ru/news.html?id=111148.
ние. Его отличие в том, что он направлен не на изменение отношений между элитами и обществом, тем более не на смену власти (или властных элит), а на их консервацию, обеспечение массовой поддержки власти. Его смысл — внушить народу мысль о безальтернативности правящей элиты, недопустимости ее смены на другое руководство.
2. Режимы с развитым политическим плюрализмом
По сути, речь идет о консолидированных демократиях. Поскольку власть в них обретается благодаря поддержке большинства населения, некоторый элемент популизма не может не присутствовать у всех участников электорального состязания. Для демократической публичной политики естественно и неизбежно стремление любых партий понравиться избирателю: акцентирование электорально выигрышных тем, включение в предвыборные программы популярных (в том числе умеренно перераспределительных) обещаний, оттачивание навыков публичной риторики и дебатов с оппонентами (включая намеренную демониза-цию своих оппонентов, но в рамках допустимого культурой публичного дискурса в данной стране). Как отмечают исследователи, язык демократической политики — «банальный», «неуникальный», «обычный», в нем повышена частота слов из базового словаря языка1. Образ лидера вигов У. Гладстона с топором лесоруба в руках — классический пример «мимикрии под простого человека». Этот стиль можно назвать «естественным минимальным уровнем популизма» демократической политики.
Данный уровень неодинаков для правящих партий и оппозиции. У последней, включая и «истеблишментную», элементов популизма больше: сам статус оппозиции располагает к тому, чтобы обвинить власть в «элитизме» и защите интересов привилегированных слоев и «вступиться за народ». Сегодняшние западные лидеры, вполне компетентные управленцы и государственные деятели, проигрывают по энергетике и харизматичности «новым популистам», что является одним из симптомов кризиса современной публичной политики2. Характерно обвинение со стороны популистского британского политика Н. Фараджа в адрес тогдашнего главы Еврокомиссии Х. ван Ромпёя: «У вас харизма мокрой половой тряп-
1 Anderson R. The Discursive Origins of Russian Democratic Politics In Postcommunism and the Theory of Democracy. Princeton UP. 2001. P. 112.
2 Консерватизм и развитие: Основы общественного согласия / под
ред. Б.И. Макаренко. М.: Альпина Паблишер, 2015. С. 57.
ки и вид мелкого служащего банка». Элемент популизма можно усмотреть и в нечастых, но регулярно возникающих в разных контекстах персоналистских феноменах в демократических странах. Сильный политик с чертами ха-ризматика предстает в глазах избирателей как «отец нации», «спаситель» от тяжелых испытаний, реформатор, достижитель: он (редко она) — «плебисцитарный вождь» в состоянии «общественного договора с нацией поверх голов элит. Такой феномен привычен для латиноамериканской политики: Х. Перон, А. Фу-химори, У. Чавес, супруги Киршнер. Но эти же черты можно наблюдать и в Европе: У. Черчилль, Ш. де Голль, С. Берлускони — примеры таких харизматиков.
С этими оговорками, современные мейн-стримовские партии в демократических режимах не являются популистскими: их верхний эшелон — отряды элиты (возможно, периферийные). Во главе же популистских движений вставали группировки, которые можно охарактеризовать как «альтернативные» или «периферийные» либо «контрэлитные». Первые стремились к существенным переменам в общественном строе (и в демократической политике, вхождении во властную элиту), но не помышляли о полном его демонтаже или революционном переустройстве. Вторые, даже если «играли по правилам» электоральной демократической политики, в пределе стремились именно к революции, свержению существующего строя.
До появления «новых партий» (в смысле типологии Гюнтера — Даймонда3) популизм был уделом двух типов партий, у которых антиэлитарность, противопоставление массы, идущей за такой партией или движением, привилегированным классам, была ключевой составляющей политической платформы. Первый — популистские в самом прямом смысле слова массовые движения, базой которых были либо аграрные производители, либо низший средний класс в городах (в США — Популистская партия в конце XIX века, движение Хьюи Лонга «Поделимся нашим богатством», прогрессисты Р. Лафол-лета, во Франции — пужадисты). Второй тип — коммунистические (по Гюнтеру — Даймонду, «ленинистские») партии, которые в последние десятилетия утратили роль контрэлиты («революционные» планы и заявления у таких партий в этот период встречаются, но, скорее, как артефакты), а многие из выживших партий, особенно после окончания «холодной войны», стали периферийной альтернативной элитой (Фран-
3 Species of Political Parties / R. Gunther, L. Diamond // Party Politics. 2003. Vol. 9. № 2. P. 167-199.
ция, Германия, Португалия, Греция) либо вписались в широкую левую коалицию (Италия). К этому типу контрэлитных партий, равно как и к фашистским партиям прежней эпохи, интерес, скорее, исторический, для исследования современного популизма они не очень релевантны.
Исторический тип популизма, ныне сохраняющийся в виде рудиментов, — антиколониальные и иные национально-освободительные движения (и их «мягкая версия» — этнические партии в самых разных странах). Под определение популистских они попадают по формальному, но бесспорному признаку: их политическим приоритетом является противопоставление интересов этноса (или конгломерата этносов в случае партий-конгрессов типа ИНК или АНК Южной Африки) доминирующей «иной» элите — колонизаторам или центральной власти в этнически фрагментированной стране.
Наибольший интерес представляют «новые левые» и «новые правые» партии. До последних лет они располагались на периферии партийных систем; даже если проходили в парламенты, оставались меньшинством, случаи вхождения в правительственные коалиции были единичными. Они, в логике типологии партийных систем Дж. Сартори1, почти никогда не располагали «коалиционным потенциалом», несколько чаще претендовали на «шантажный потенциал». По сути этот феномен сравним с тем, что при описании российской политической системы называется «протестным голосованием»: граждане голосуют против власти за иные партии, не надеясь, что они придут к власти, а просто выражая свое недовольство власть предержащими.
Современный этап развития популизма и сдвигов в партийных системах наступает после кризиса 2008—2009 годов. Происходит подъем новых левых и новых правых партий, вызванный описанными выше сдвигами в структуре размежеваний на волне последствий кризиса (разочарование обществ в сломе модели «постоянного роста» и социального государства либо, как следствие из предыдущего, кризиса модели евроинтеграции, что радикально усилило евроскептицизм, а также миграционного наплыва, особенно в 2015—2016 годах). Сумма этих явлений была воспринята заметной частью западных обществ как угроза не только благосостоянию, но и идентичности, образу жизни и безопасности.
Вопрос о том, почему за популистской повесткой дня пошла значительная часть обществ
1 Sartori G. Parties and Party System: Volume 1. A Framework for Analysis. Cambridge: Cambridge University Press, 1976.
в государствах со стабильной либеральной демократией и развитой гражданской политической культурой, требует обширных исследований. В предельно упрощенном виде можно говорить об эффекте резонанса различных факторов. С одной стороны, это растущее разочарование ухудшением материального положения и иных условий жизни (безопасность, привычная социальная среда и т.п.), то есть классическая ситуация относительной депривации2. С другой — это иные механизмы получения и осмысления информации об общественно-политической сфере, настрой на вынесение самостоятельных суждений и недоверие к мейнстримовской информации. Состав этой «популистской коалиции» может существенно различаться от страны к стране, но основное размежевание — это «победители против проигравших» в новой экономике, то есть за популистами идут те слои, которые испытывают наибольшие трудности в адаптации к новым вызовам — это, скорее, не самые бедные, а «предпоследние двадцать процентов [по уровню доходов] постмодернистского общества, слой, относительно защищенный от бедности, но все же боящийся еще что-то потерять»3.
Многие описанные выше тренды и предпосылки подъема популизма были практически общими для разных стран Европы и США, однако конкретная конфигурация «триггеров» и приоритетов «популистской повестки дня» имела существенные различия. С определенной долей условности можно выделить три разные модели современного западного популизма:
а) «староевропейская»: сильные антими-грантские настроения, евроскептицизм, то есть сильное раздражение на бремя, наложенное на «старую Европу» средиземноморскими странами ЕС (и, в меньшей степени, новыми членами), сильные страхи по поводу утраты идентичности. Главный тренд — подъем «новых правых», основной идеологический месседж — антилиберальный и «антикосмополитический». Это — Германия, Нидерланды, Швеция, Норвегия, Великобритания, Финляндия, Бельгия, со спецификой Франция. К этому же типу близок и популистский тренд, принесший в США победу Д. Трампу;
б) «посткоммунистическая»: в западных посткоммунистических странах, во-первых, ускорилось исчерпание феномена «посткоммунистического человека», радующегося тому,
2 Gurr T. Why men rebel. Princeton: Princeton University Press, 1970.
3 Minkenberg M. The renewal of the radical right: between modernity and anti-modernity // Government and Opposition. 2000. Vol. 35. Issue 2 April. P. 170-188; 187.
что он «ушел от Москвы и пришел в Европу»1. Это означало повышение скептичности в отношении модели развития страны и, в частности, ее членства в ЕС и вытекающих из этого обязательств. Во-вторых, сказалось недостаточное качество демократии (политического представительства), когда можно сменить правительство, но нельзя сменить политический курс, то есть удовлетворить чаяния граждан на перемены, учет своих интересов. В-третьих, проявились и антимиграционные настроения: в этих странах они вторичны — массовой иммиграции в них нет, но страхи сильнее, чем в «старой Европе» и отличаются более высокой ксенофобией и агрессивностью — следствие неукорененности ценности толерантности. Кризисные явления привели к почти повсеместному упадку левоцентристских сил, и симптоматично, что именно здесь случились победы правых популистов — в Венгрии и Польше, однако неполный набор перечисленных факторов можно наблюдать и в других странах (в частности, Чехия, Словакия, Хорватия);
в) «средиземноморская»: главный шок — провал экономики, резкий рост безработицы, сокращение социального государства, падение уровня жизни. Во всех случаях наблюдается подъем популизма левого (СИРИЗА в Греции, «Подемос» в Испании) или «всеохватного» («5 звезд» в Италии) толка, серьезное переопределение партийных систем, резкое усиление ев-роскептических настроений, поскольку именно от Евросоюза исходили требования жесткой экономии и сокращения социальных расходов. В Греции популисты пришли к власти, что, однако, не повлекло радикальной смены курса. Страны: Греция, Италия, Испания.
3. «Промежуточные» типы режимов: гибридные, переходные и т.п.
Даже в режимах с развитой или, напротив, предельно ограниченной конкуренцией популизм может принимать разные формы и наполняться разнообразным содержанием. Еще сложнее ситуация в средней части условного континуума «демократия — авторитаризм». Однако сложность эта — следствие большей вариативности и более сложных сочетаний тех же моделей актуализации противоречия «элиты — массы», которые наблюдаются соответственно в авторитарных и демократических странах.
«Популизм власти» в таких контекстах не отличается по своей природе: власть пытается себя представить безальтернативной «у кормила», представляющей интересы всей (или по-
1 Krastev. Op. cit. P. 13.
давляющего большинства) нации, разыгрывающей тему защитника от внешних и внутренних врагов и решающей стратегические задачи развития в общенациональных интересах. Однако эта «популистская игра» ограничивается наличием в стране других политических сил, также эксплуатирующих популистскую тематику, а потому должна быть более изощренной. Частой «технологией» такого «властного популизма» становится корпоративистский прием: все легально действующие в стране политические силы находятся под сильным влиянием власти, а потому объявляются «конструктивными», «патриотическими», а фактически младшими партнерами власти, обеспечивающими минимальный плюрализм и служащими «клапанами для выпуска пара» критических эмоций. Соответственно, последние, то есть легальные «младшие партии», становятся чисто популистскими: не имея шансов прийти к власти, они позиционируются как «народные альтернативы» правящей элите. Если что и сдерживает их критику политического курса, размах обещаний и остроту противостояния правящей элите, то это не страх ответственности перед избирателем за невыполненные обещания (они неисполнимы по определению, поскольку такие партии не имеют возможности войти в правительство), а опасение выйти за рамки «дозволенной» властью оппозиционности.
Сказанное выше относится к более жестким моделям «промежуточных» режимов. В более «мягких» не исключается наличие реальной (то есть не контролируемой властью и потому ставящей себе целью, по крайней мере в пределе, завоевание власти) оппозиции. Она также является популистской, поскольку настроена на смену власти: в отличие от консолидированных демократий, где сменяемость у власти мейн-стримных партий означает ротацию, но не смену элит, в «гибридных» режимах такое позиционирование означает заявку на существенную мутацию всего политического режима, в том числе существенное видоизменение конфигурации политической элиты. Иными словами, подобные партии в гибридных режимах — это «альтернативные элиты», а потому они подходят под определение популистских (что не исключает наличия у них реальных политических программ).
Перспективы и прогнозы
Резкий подъем нынешней популистской волны основан на объективных факторах и явлениях западной политики. Усложнение системы общественно-политических размежева-
ний — давно идущий (но ускорившийся) объективный процесс, обусловленный комплексом причин. Объективны и замедление роста экономик и благосостояния западных обществ, и последствия кризиса 2008—2009 годов, и возросшие масштабы процессов миграции. Иррациональность и эмоциональность реакции на них определенной части обществ подчас неожиданны для наблюдателей, но это не отрицает объективного характера предпосылок подобных явлений.
Политологи много говорили о симптомах снижения качества представительства интересов через традиционные партийные системы (снижение явки, ослабление партийных машин и т.п.), но редко оценивали их как кризис системы представительства, а он усугублялся углубляющимся противоречием между абсолютным доминированием истеблишмента (как правило, право- и левоцентристского) и диверсификацией и фрагментацией общественного запроса к политикам. Обществом — или, по крайней мере, его значимой частью — это не могло не прочитываться как отчуждение масс от политики.
На протяжении нескольких предыдущих десятилетий в западных демократиях наблюдалось усиление либерализма как в экономической, так и общественно-политической жизни обществ, причем эти процессы были взаимоувязаны: затяжной подъем экономик и уровня благосостояния ознаменовывался ростом чис-
Таблица
ПОПУЛИЗМ: РАЗНЫЕ РЕЖИМЫ, РАЗНЫЕ ЭЛИТЫ
ленности и достатка средних классов. Это означало снижение антагонизма между традиционными «левыми» и «правыми», конвергенцию этих двух лагерей (что и породило упомянутый выше «центристский истеблишмент»). С другой стороны, именно этот средний класс (по мере бурной урбанизации, во все большей степени городской) востребовал либеральные нормы в политике, культуре и морали.
Пока эти процессы были на подъеме, описанное противоречие оставалось латентным, но ситуация изменилась, когда истеблишмент продемонстрировал неспособность справиться с последствиями социально-экономического кризиса, а поток иммигрантов из «ручейка» не превратился в «полноводную реку». Создалась критическая масса недовольных из тех, кто занят в наиболее пострадавших отраслях, выбыл или оказался на грани выбывания из среднего класса: либерализм экономический и либерализм политический оказались главными объектами критики за создавшееся положение.
С известной долей условности нынешний кризис партийных систем и, шире, институтов демократической политики можно сравнить с межвоенным временем, когда после Первой мировой войны и большевистской революции существенному переопределению подверглись партийные системы большинства европейских стран, на политической арене появились и социал-демократы, и коммунисты, и фашистские партии и движения. Если в том случае
Уровень конкурентности политического режима
Тип политической элиты -
Конкуренция отсутствует Ограниченная конкуренция Полноценная конкуренция
Монолитная несменяемая элита Властный популизм Правящая элита позиционируется как выражающая интересы всей нации, слуга народа Властный популизм vs Популизм «дозволенной оппозиции» Невозможна по определению
Конкурирующие мейн-стримные элиты (ядра сменяющихся правительственных коалиций) Невозможна по определению Невозможна по определению «Естественный уровень минимального популизма», более высокий у оппозиции
Альтернативные элиты: стремятся стать новым мейнстримом Невозможна по определению Маргинальны. Популизм - важная составляющая альтернативной повестки дня Популизм - «главное политическое оружие», центральный элемент программ. Сложности в случае прихода к власти
Контрэлиты (ленинисты, фашисты, ультраправые): стремятся к радикальной смене режима Если существует, то нелегально Маргинальна или отсутствует Маргинальна или отсутствует
сдвиги были ответом на кризис классической модернизации, переход к современному индустриальному обществу, то нынешний подъем популизма — ответ на «кризис постмодерна»: политическая система, породившая этот постмодерн, сталкивается с его «термидором» — накопившимися издержками и разочарованиями «проигравших».
Было бы ошибкой видеть в подъеме популизма исключительно негативный феномен. Он частично разрешает описанное противоречие, давая политическое представительство и влияние на политическую повестку дня существенным сегментам населения: лучшее тому свидетельство — небывало высокая явка на референдум по брекзиту. Популизм посылает убедительный сигнал властным элитам, меняет систему приоритетов, то есть популисты исполняют функции, присущие партиям по всем классическим теориям.
Минусы популизма также очевидны. Во-первых, популизм максимизирует одну, хотя и «первую», функцию демократии — власть большинства, но он куда менее внимателен к другим ее функциям, которые принято называть либеральными: выверенный баланс сдержек и противовесов, роль судебной ветви власти, толерантности и недискриминации (каковые стали существенными чертами либеральной демократии в последние полвека), популизм стремится «заместить равенство единством»1. Если плебисцитарная демократичность западной политики благодаря популистской волне повышается, то либеральность этих режимов снижается, что разбалансирует всю институциональную систему, на которой строилась политическая жизнь этих государств на протяжении десятилетий.
Во-вторых, популизм, поднимаясь на сочетании нескольких приоритетных запросов, уводит на второй план социально-экономическую программу. Электоральные успехи популистов — триумф, скорее, политической воли, каковая и выражается актом голосования на выборах: в президентской избирательной кампании во Франции мотивация избирателей к такому выбору получила название «дегажизма» (от глагола d gager — «уходить»); под кратким лозунгом «Уходи!» (D gage!) на французском же языке проходили в 2012 году демонстрации в первой стране «арабской весны», в Тунисе, где демонстранты требовали ухода непопулярного президента Бен Али. «Совпадение эмоций» граждан старой европейской демократии и арабской страны, никогда не знавшей демо-
1 Urbinati. Op. cit. P.152.
кратического правления, вряд ли можно объяснить лингвистической общностью: скорее, оно объясняется схожей утратой доверия общества к правящему истеблишменту. В какой степени сможет удовлетворить долгосрочные интересы избирателей другая власть, которая придет на смену «изгнанной», — будь то стихией демонстраций или результатами голосования, — пока неясно. Во всяком случае, эмпирических данных о реальной экономической политике пришедших к власти популистских сил явно недостаточно: оценивать экономический эффект брекзита или администрации Д. Трампа слишком рано, относительно успешной парадоксальным образом можно счесть смягчение социально-экономических проблем Греции при правительстве, возглавляемом СИРИЗА, но оно в целом следовало рекомендациям кредиторов из Евросоюза. Как и с либерализмом в политике, привычные схемы экономической жизни находятся под ударом, а новые рецепты политиков-популистов еще не прошли «клинические испытания» практикой.
Вместе с тем было бы неправильным автоматически предрекать экономическим платформам популистов скорый провал, который привел бы к утрате их электоральной популярности. Как указывает чилийский политик и политолог Андрес Веласко, опыт латиноамериканских правителей (Х. Перона в Аргентине, Ж. Варгаса в Бразилии, У. Чавеса в Венесуэле и др.) показывает, что реализация популистской экономической политики в долгосрочной перспективе действительно чревата серьезными кризисами и спадами, но краткосрочный эффект и экономическое самочувствие населения могут, напротив, быть положительными2.
Нерешенность социально-экономических проблем «замораживает» конфигурацию факторов, породивших популизм. Можно сказать, что для популизма «чем хуже [экономика], тем лучше» — тем больше спрос на «импрессионистские» программы популистских партий. Масштаб урона либеральным институтам и степень неадекватности социально-экономической политики, диктуемой популизмом, на сегодняшний день не поддаются эмпирической оценке, но о серьезном вызове сложившейся системе институтов либеральных демократий можно говорить с высокой долей уверенности.
В оценках перспектив «популистской волны» следует избегать крайностей: подъем популизма не пройдет сам в краткосрочной перспективе, но и пророчество «победоносного
2 https://www.project-syndicate.org/commentary/economic-populism-temporary-success-by-andres-velasco-2017-02.
шествия» и катастрофических последствий скорее основано на испуге мейнстримных и либеральных элит от успехов популизма в 2016 году, чем на рациональном анализе ситуации. Ключевые электоральные события 2017 года — недавние выборы во Франции и Нидерландах, предстоящие в Германии — не принесут популистским партиям символически значимых достижений, подобных брекзиту или победе Д. Трампа (хотя их результаты оказываются достаточно высокими). Там, где популисты входят в правительство (Греция, Швеция, Финляндия) или правительство действует по навязанной им повестке (брекзит, США), еще предстоит увидеть реакцию избирателей на следующих выборах, но, очевидно, популистские правители в той или иной степени будут вынуждены подстраиваться под мейнстримов-скую повестку, что им невыгодно с точки зрения электоральных перспектив. Более сложная, но также непредсказуемая ситуация складывается в двух центральноевропейских странах, где популистские партии находятся у власти (Венгрия, Польша).
Однако на жизнестойкость популизма также будут работать значимые факторы. Во-первых, преодолеть реальные социально-экономические предпосылки подъема популизма (экономическую стагнацию, «вписывание» мигрантов» в западные общества) в краткосрочной перспективе не удастся. Во-вторых, как отмечают многие наблюдатели, даже экономический подъем вряд ли быстро погасит про-тестные настроения избирателей популистских партий. В-третьих, на настоящий момент у нас недостаточно информации, чтобы оценить глубину воздействия популистского месседжа на электоральные настроения: разные исследования показывают потенциал роста популярности популистских партий.
Резюмируя вышесказанное, можно предсказать, что «популистская волна» в странах Запада — это среднесрочный фактор, оказывающий существенное воздействие на институт политического представительства и, опосредованно, на политическую конфигурацию европейских и североамериканских обществ, серьезный вызов для их политических систем. Популизм останется таким фактором, покуда мейнстримовские политические силы не наш-
ли адекватные — и понятные для большинства общества — ответы на вопросы, породившие взлет популистских настроений. Важную роль в противостоянии популизму сыграло бы и восстановление реальной конкуренции программ право- и левоцентристских партий, поскольку именно их конвергенция создала у части обществ ощущение того, что политический мейн-стрим един в своем игнорировании запросов общества.
Однако против популизма работают наметившийся экономический подъем в странах Евросоюза и «прохождение пика остроты» проблемы миграции: они не устраняют запроса на популизм, но могут положить конец его экспансии. Серьезным ограничителем для популизма, как указывалось выше, является и «испытание властью» или даже пребыванием в парламентах популистских политиков, и рациональные критерии оценки политиков обществом, и работающая система институциональных сдержек и противовесов (особенно наглядно проявившаяся в США в первые месяцы правления Д. Трампа).
Что же касается популизма в «недодемо-кратических» режимах, то его судьбы зависят от конкретных конфигураций политики в разных странах. Если говорить о постсоветском пространстве, большинство режимов выглядят достаточно стабильными именно потому, что власти в целом удается «заморозить» плебисцитарную модель отношений с обществом и становление более требовательной культуры граждан. Угрозы для стабильности таких режимов двояки: с одной стороны, это возможный раскол элит, который поставит под сомнение кон-солидированность верхов, однако сам по себе такой раскол с большей вероятностью приведет к верхушечному перевороту и становлению аналогичной популистской модели, но с иным лидером и обновленным набором «месседжей». Качественный сдвиг гипотетически возможен, если «альтернативным» — скорее всего, тоже популистским — политическим силам удастся утвердить себя в качестве значимых игроков на политической арене, способных включиться в процесс демократизации. С долей условности, примером (заимствованным из опыта «арабской весны») первого пути можно считать Египет, второго — Тунис.
