CC BY
86
УДК 800; 801
ПОНЯТИЕ СМЫСЛА ЖИЗНИ В БЫТИЙНОМ ДИСКУРСЕ
THE CONCEPT OF THE MEANING OF LIFE IN EXISTENTIAL DISCOURSE
© 2015
С.Г. Воркачев,
Кубанского государственного технологического университета (Россия, Краснодар)
© S.G. Vorkachov, Kuban State Technological University (Russia, Krasnodar)
Исследуется вербализация понятия «смысл жизни» в художественном и философском дискурсах, устанавливается, что смысл жизни - это лингвокультурная идея, абстракция высшего порядка, которая нуждается в образной опоре для своего представления сознанию.
The article concerns verbalizing the concept of the meaning of life in belletristic and philosophical discourse. The author describes it as a linguocultural idea, a top-level abstraction that needs a sensory substrate to be presented to mind.
Ключевые слова: смысл жизни, лингвокультурная идея, образная составляющая, прецедентное имя.
Keywords: the meaning of life, a linguocultural idea, the sensory component, a precedent name.
Словосочетание «смысл жизни» как имя концепта, совпадающее с доминантой соответствующего синонимического ряда («смысл жизни», «смысл бытия», «смысл существования», «цель жизни», «цель бытия», «цель существования», «сущность жизни», «сущность бытия», «суть бытия», «оправдание жизни», «(пред)назначение жизни» и пр.), относительно недавнего происхождения: считается, что в обиход его ввел Л.Н. Толстой в своих «Дневниках» где-то в середине XIX века (см.: [2, с. 21]), а до этого здесь употреблялись словосочетания «цель жизни» и «цель бытия»: «Цель нашей жизни - цель к покою:/ Проходим для того сей путь,/ Чтобы от мразу, иль от зною/ Под кровом нощи отдохнуть» (Державин, 1797); «Достойна жизни цель, достойна жертв награда» (Карамзин, 1798); «Вы, верно, сами отгадали,/ Коль с райской цели бытия/ Покров завистливый снимали» (Языков, 1824); «И, погрузясь в преступные сомненья/ О цели бытия, судьбу кляня,/ Я трепетал...» (Полежаев, 1834).
По большому счету (и именно об этом говорят русская философия и русская классическая литература) смысл жизни - это такая жизненная цель, стремление к которой не уничтожается (не обессмысливается) сознанием смертности человека, а подобным свойством обладают лишь цели, обусловленные его высшими, духовными по-
требностями, связанными с выходом за пределы индивидуального, «корыстного» бытия.
Потребность в смысле жизниотносится к числу потребностей высшего, «культурного» уровня, которые субъективно являются менее насущными, чем потребности низшего, физиологического уровня: их удовлетворение может откладываться на длительный срок либо они относительно безболезненно могут не удовлетворяться вовсе (см.: [11, с. 108-111]). Однако складывается впечатление, что в русской культуре в случае смысла жизни иерархия базовых потребностей инвертируется и необходимость осознания смысла и цели бытия поднимается над потребностями биологического выживания и физиологического комфорта.
Озабоченность поисками смысла жизни - это, очевидно, характерная черта русского национального характера: «Русский -это тот, кто страдает в поисках смысла жизни, но не печалится, просадив виллу в карты.» (Гладильщиков). И если признавать состоятельность гипотезы «лингвистической относительности» Сэпира - Уорфа, постулирующей совпадение языковой и когнитивной картин мира носителей определенного естественного языка и определяющее влияние последнего на менталитет нации, то склонность русского человека к поискам разумных оснований бытия и размышлениям о смысле
жизни заложена уже в лексической системе русского языка и обусловливается вполне прозрачной «внутренней формой» слова «смысл» (от «мысль, мыслить»).
Русская религиозная философия усматривает бессмыслицусуществования в «дурной бесконечности жизни» - круговороте рождений и смертей и однообразной смене умирающих поколений, где «все пожирают друг друга и никогда до конца не насыщаются», где царствуют «страдание и смерть» [13, с. 35-36, 68].
Утрата высоких целей, их «заземление и материализация», упразднение заботы о «счастье Родины», от которой «этнический» российский патриот себя не отделяет (см.: [4, с. 79-80]), и в сегодняшней русской культуре расцениваются как утрата смысла жизни: «Для многих жизнь стала менее осмысленной, а для кого-то и вовсе превратилась в хаос» (АиФ. 2008. №36); «Мы живем в эпоху чудовищной потери смысла <...> В обмен на некоторую комфортность существования у людей отняли смысл жизни» (АиФ. 2008. № 16).
Смысл жизни - это ответ на риторический вопрос «Зачем / для чего жить и как жить?», который человек задает самому себе и на который у него уже либо есть ответ, либо этого ответа нет и не будет: «Такой вопрос один, вечный, у всего человечества: что я такое, зачем я живу, к чему?» (Л. Толстой). Поэтому было бы любопытно вернуться к истокам и проследить вербализацию идеи смысла жизни в текстах «бытийного» [8, с. 289], персонализованного дискурса: в философской лирике, художественной и публицистической прозе, мемуаристике и литературной критике.
По всем признакам смысл жизни представляет собой лингвокультурную идею -семантическое образование синтезирующего, гиперонимического типа (см.: [3, с. 19]), включающее в себя помимо базового, центрального элемента - одноименного концепта «смысл жизни» - также «антиподы» и «спутники» последнего: «бессмыслицу/ абсурд существования», «смысл смерти», «счастье», «любовь», «бессмертие» и др. Составляющие идеи смысла жизни (понятийная, образная и значимостная) в принципе совпадают с составляющими ее ключевого концепта.
При отсутствии удовлетворительного дискурсивного определения смысла жизни он, как отмечалось, толкуется главным об-
разом через свои синонимы, что само по себе уже является косвенным свидетельством «примитивизма» ментальной единицы как невозможности разложить ее на более дробные семантические составляющие. Самым частотным, регулярным и приближенным синонимом для представления смысла жизни, в том числе и по наблюдениям философов, выступает «цель жизни».
В лингвокультурологии понятийная составляющая концепта выделяется преимущественно по «апофатическому принципу»: в нее входят признаки не-образные, не-оценочные и не закрепленные за каким-либо специфическим средством вербализации концепта - не-зна-чимостные. Она формируется из нескольких источников: в первую очередь это, конечно, дефиниции научного дискурса, а при отсутствии таковых - лексикографические толкования и паремиология.
Что касается «смысла жизни», то, будучи словосочетанием, эта лексическая единица отражения в толковых словарях русского языка не находит. Отсутствует она также и в русской паремиологии, основной корпус которой сформировался на ранних этапах становления русской нации в недрах крестьянской общины, где, видимо, вопрос о смысле жизни не стоял. Тем самым единственным источником сведений о наполнении понятийной составляющей идеи смысла жизни в русском языковом сознании остаются тексты неинституционального, персо-нализованного дискурса, в которых отражены семантические элементы «формулы смысла жизни» - его признаки, концепции и источники.
Понимание смысла собственной жизни осуществляется человеком в терминах двух основных однопорядковых категорий: сущности (и ее ипостасных вариантов: сути, основы, основания) как первопричины бытия объекта - совокупности его определяющих свойств - и цели (и ее ипостасных вариантов: ценности, оправдания, призвания и пр.) -«конечной причины», предназначения этого объекта. В то же время статус сущности как первопричины может подвергаться сомнению: а что же является причиной первопричины, «нулевой причиной», в чем сущность сущности?
«В жизни живых существ все целесообразно, все направлено к цели» [13, с. 34]; остается только выяснить два момента:
субъектность (чей разум задает цель) и где находится её местоположение (locus finis).
«Разумное основание», задающее цель бытия, может существовать вне самой жизни и вне мироздания. Для «обыденного сознания» это, как правило, Бог, вера в которого наиболее надежным и очевидным способом гарантирует смысл земной жизни -обретение жизни вечной через следование Его заповедям: «Наличие же Высшего Разума означает безусловно наличие и высшего смысла. Смысла, который единственно способен мироздание это объяснить, оправдать и указать его конечную цель» (Гусейнов); «Все практические объяснения - труд, творчество, деторождение и прочее упираются в ответ о бессмысленности бытия. Бог - рабочая гипотеза о смысле жизни» (Самойлов); «Так что Бог есть та сущность жизни, которую человек сознает в себе и познает во всем мире как желание блага и осуществление его» (Л. Толстой).
«Разумное основание», задающее цель бытия, может существовать вне самой жизни, но в пределах мироздания. Это, конечно, природа, определяющая способности и задатки человека, в наиболее полной реализации которых и заключается смысл его жизни - его призвание, которое нужно сначала найти: «Цель жизни - выполнить назначение» (Битов); «Потому что поиск себя - это единственный смысл жизни» (Токарева).
«Разумное основание» и оправдание бытия может быть исключительно субъективным и заключаться в самом человеке, «в самой природе которого заложена склонность извлекать смысл из хаоса и бессмыслицы» (Искандер) и который сам формирует смысл своей жизни: «Кому как не тебе определять смысл твоей жизни, кому как не тебе определять правильность твоих поступков? <...> Ты и только ты главное мерило твоей жизни, ты свой собственный эталон. Ты сам выбираешь смысл своей жизни!» (Гадеев), а «поиск смысла жизни -сам по себе единственный смысл жизни» (Пелевин).
В свою очередь, местоположение той главной цели, стремление к которой составляет смысл жизни человека, может находиться за пределами его индивидуального бытия, которое здесь выступает лишь средством ее достижения: «Жизнь сама по себе не представляет цели существования» (Еремеева); «Если я только для себя, то зачем я?» (Аксенов); «Но люди отличаются от
уток тем, что знают, что будет завтра, что завтра их не будет, а сегодня надо трудиться для тех, кто придет на их место завтра. В этом весь смысл жизни, вся ее диалектика» (Владимиров).
В то же время смысл жизни может заключаться в самой жизни, как бы она ни понималась: «Насколько он понимал, смысл жизни был только в том, что ты живешь» (Козько); «Говорят, смысл жизни - сама жизнь. Каждый человек должен заботиться о своих детях, собственно, в них-то и есть тот самый смысл, ради чего мы пришли в этот мир» (Хайрюзов); «Смысл жизни -чтобы жить. Больше никаких смыслов не существует» (Клейн).
«Разумное основание» личного бытия и его «конечная цель» предстают сознанию субъекта в первую очередь в виде конкретных «факторов» смысла жизни: идеальных объектов, заполняющие место главной жизненной цели, присутствие которых создает у человека представление об осмысленности его существования в этом мире. Большая часть этих факторов распределяется по нескольким объемным семантическим объединениям - концептуальным блокам.
Наблюдения над употреблением имен, отправляющих к этой главной цели в жизни человека (см.: [6, с. 83-94; 424-425]), свидетельствует о том, что безусловным «чемпионом» выступает любовь, причем любовь во всех её видах - романтическая, родительская, детей к родителям, к ближнему, к Богу, к Родине и пр. За «любовью» со значительным отставанием отмечаем «работу» («дело», «труд»); следом за «работой» -«помощь (забота, служение) другим/ обществу/ народу»; затем «материальные блага/ деньги», «творчество/ созидание», «познание», «удовольствие/ наслаждение», «самореализация», «вера/ Бог», «борьба», «духовность», «карьера», «свобода/ воля», «счастье», «справедливость/ правда», «добро», «власть», «пища», «успех», «дети», «семья», «действие», «страдание», «секс», «полнота жизни», «друзья», «покой».
Спорадически (по 1 разу) появляются «месть», «память», «отчаяние», «обладание», «ненависть», «красота», «индивидуальность», «гармония», «выживание», «бой», «смех», «движение вперед», «покой», «культура», «добродетель», «общение», «идея», «честь», «радость», «риск», самовыражение» и экзотические смыс-лы«язык», «число» и «нирвана».
Большая часть из выделенных на достаточно условных основаниях «факторов смысла жизни» концептуально объединяется в несколько семантических блоков, тоже, естественно, на основании довольно условных и пересекающихся классификационных признаков, из которых наиболее объемным предстает блок «служения» - каритативно-альтруистический, включающий «любовь», «помощь другим», «добро», «детей», «семью» и «память». За ним следуют блоки социальный - «деньги/ богатство», «свобода/ воля», «власть», «карьера», «успех», «месть», «обладание», «общение», «ненависть» - и деятельностный - «работа/ дело», «борьба», «действие», «бой», «идея», «движение вперед», «риск». Далее следуют блоки креативно-гносеологический («познание» и «творчество») и гедоническо-эпику-рейский («удовольствие/ наслаждение», «счастье», «полнота жизни», «радость», «нирвана» и «покой»). Затем идут блоки моральный («правда/ справедливость», «добродетель» и «честь»), призвания («самореализация», «индивидуальность» и «самовыражение»), религиозный («вера/ Бог») и в завершение потребностный блок («пища», «секс» и «выживание»).
Блоковые группировки смысложизнен-ных факторов по частотностипоявления включенных в них единиц располагаются между двумя полюсами: каритативно-альтруистическим - блоком, ориентированным на цели, выходящие за пределы личного, индивидуального и эгоистического бытия, - и потребностным, образованным «полуфабрикатами» смысла жизни - целями, задаваемыми биологическими, инстинктивными потребностями: есть, согреваться, совокупляться - выживать. И если цели биологического выживания достигаются удовлетворением соответствующей потребности, то цели, задаваемые высшими, духовными потребностями, принципиально недостижимы, как неутолимо «любовное» желание блага любимому.
Факторы смысла жизни функционально неоднородны и, подобно факторам счастья (см.: [12, с. 142-157]), эти факторы можно разделить на источники смысла жизни и его условия. Источники - это идеальные объекты, заполняющие место главной жизненной цели, наличие которой создает у человека ощущение осмысленности жизни, условия - это те обстоятельства, которые
сами по себе смысла жизни не создают, но без которых его обретение человеком невозможно или затруднено.
Тогда в число онтологических условий смысла жизни попадают свобода, без которой невозможен осознанный выбор жизненных целей, и смерть, вернее, сознание бренности и конечности жизни. Значительно реже условием осмысленности жизни представляется бессмертие.
В свою очередь, счастье предстает, скорее, как эмоциональный рефлекс и симптом обретения смысла жизни, тем более что многиеисточники счастья и источники смысла жизни совпадают: «Ты понял жизни цель, счастливый человек» (Пушкин); «Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни» (Чехов).
Праксеология смысла жизни заключается в терапевтическом эффекте обладания им - и, немного «подрихтовав» слова Вольтера, можно сказать, что если бы смысла жизни не было, его следовало бы выдумать: «Я б не думал о цели и смысле,/ Только часто мое самочувствие/ Слишком явно зависит от мысли,/ Что мое не напрасноприсут-ствие» (Губерман).
Идея смысла жизни - абстракция высшего порядка; как таковая она нуждается в «материальной опоре» для своего представления сознанию, в программе для когнитивной обработки данных, которые иным способом обработаны быть в принципе не могут. И этой опорой здесь выступает метафора, к которой отправляют «вещные коннотации» [14] имен - единиц синонимического ряда смысла жизни.
Прежде всего, смысл жизни реифици-руется - уподобляется какому-либо материальному предмету вообще, который имеет размеры, форму, который на чем-то стоит, который можно видеть и осязать, с которым можно совершать какие-то операции: «Со временем смысл жизни становился все шире и шире, он уже распространялся не только на себя и на близких, но и на других людей, и на тех, кто еще не появился» (Бурков); «Валька растерялся. Смысл жизни терял для него основу» (Железников).
Метафоризованная атрибутика смысла жизни свидетельствует о том, что он может быть радостным («Души бодреют, молодеют, вдохновляются новыми надеждами, чуют откровение какого-то радостного смысла жизни» - Карташев), пронзительным («Вот
этот ее интерес к делам Драйера не сочетался с новым, пронзительным смыслом ее жизни» - Набоков), благим («Бытие во всей своей полноте совершалось в стомерном объеме мира, куда не было доступа его ограниченной жизни, и оставалось лишь верить в благую суть бытия» - Проханов), прожорливым («Нельзя сказать, будто тополиная охота обернулась внеурочным увлечением, забавой, хобби, а семья или работа - истинным, бесконечно прожорливым смыслом моего никчемного бытия» - Хлумов), горячим («Он тогда технически, то есть единственно истинно, разъяснит и завоюет всю сферу вселенной и даст себе и людям горячий ведущий смысл жизни» - Платонов) и скромным («Чудеса-то бы, бог с ними, но припадки ужаса, которые он наводил на людей своими внезапными появлениями, были так глубоки, что потерпевшие, если только не сходили с ума сразу, вдруг начинали потихонечку понимать весьскромный смысл жизни» - Осипов).
Перцептивно-образные характеристики смысла жизни, наглядно отражающие ситуации и условия его обретения и потери, представляют собой, очевидно, элементы эталонного стереотипа национального сознания.
В первую очередь поиски и обретение смысла жизни в обыденномсознании связываются с возрастом - с образом «юноши, обдумывающего житье» (Маяковский), либо с образом человека зрелого или даже пожилого, подводящего промежуточные или окончательные итоги прожитой жизни: «Вопрос о смысле жизни принадлежит ранней юности» (Самойлов); «Надо только задавать один детский вопрос - в чем смысл жизни?» (Лайтман); «.Молодые люди в известный период не ощущают ценности жизни, которая правильно оценивается лишь в зрелом и пожилом возрасте» (Мечников).
В то же самое время считается, что деятельному, занятому человеку думать о смысле жизни просто некогда и незачем -его для него заменяют работа и повседневные бытовые заботы: «Мозги наши всегда активно шевелятся насчет попить, насчет пожрать, насчет переспать. Когда с этим всё в порядке, можно и стишки послушать, и киношку посмотреть, и даже покопаться - в чем смысл жизни» (Владимиров); «Через два года от начала великой борьбы отшель-
ник случайно заметил, что совершенно перестал думать о смысле жизни, потому что круглые сутки занимался травлей клопов» (Ильф и Петров).
На образ «смыслоискателя» в русской литературе, очевидно, может претендовать Вощев - герой платоновского «Котлована», однако его имя на статус «прецедентного», т.е. «связанного с широко известным текстом» [7, с. 28; 10, с. 172], явно не «тянет», поскольку оно в наши дни известно лишь редким «почитателям» Андрея Платонова и не менее редким литературоведам, занимающимся его творчеством. Платоновский Вощев, как представляется, конкретизирует вполне определенный «лингвокультурный типаж» (см.: [9, с. 176-190]) российского искателя «всеобщего и долгого смысла жизни», которого интересует «точное устройство мира» и «план общей жизни», который не может «действовать бессмысленно» и предпочитает «посидеть и подумать»: «Если мы сразу задумаемся, то кто действовать будет? - Без думы люди действуют бессмысленно! - произнес Вощев в размышлении»; «.Он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства мира и того, куда надо стремиться»; «"Наверно, он знает смысл природной жизни", - тихо подумал Вощев о Прушевском и, томимый своей последовательной тоской, спросил: - А вы не знаете, отчего устроился весь мир?»; «Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, - сказали в завкоме. - О чем ты думал, товарищ Вощев? - О плане жизни. - Завод работает по готовому плану треста, А план личной жизни ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном уголке. - Я думал о плане общей жизни».
Тем не менее прецедентные имена, «по касательной» связанные с образами искателей смысла жизни, в русской литературе присутствуют «апофатически», через отрицание, и даже изобилуют («Русь изобилует неудавшимися людьми» - Горький): это имена так называемых «лишних людей», смысла жизни отроду не имевших или же искателей смысла жизни - неудачников, этот смысл пытавшихся, но так и не сумевших найти - penseurs ratés. Их ряд открывается Онегиным, Печериным, Обломовым, большинством тургеневских героев и заканчивается горьковскими босяками, - образами людей одаренных, но бывших в тягость себе и другим, не нашедшим применения своим
талантам, слывущими в общественном мнении «опасными чудаками», живущим «без цели и трудов», стоящими среди современников «как нечто лишнее» (Пушкин). Сюда попадают (см.: [1, с. 168-169]) и лесковский Левша, и даже фурмановский Чапаев, ставший лишним, ибо «он ничего не может добавить к общему благу революции» [1, с: 169]; сюда можно присоединить также шукшинских «чудиков» и «безбашенных», ведомых по жизни «ложным смыслом».
Проведенное исследование представления смысла жизни в текстах бытийного персонализованного русского дискурса позволяет прийти кследующим заключениям.
Смысл жизни представляет собой лингвокультурную идею - семантическое образование синтезирующего, гипероними-ческого типа, включающее в себя помимо базового, центрального элемента - одноименного концепта «смысл жизни» - также «антиподы» и «спутники» последнего: «бессмыслицу/ абсурд существования», «смысл смерти», «счастье», «любовь», «бессмертие» и др.
«Конечная цель» личного бытия предстает сознанию субъекта в виде конкретных «факторов» смысла жизни: идеальных объектов, заполняющих место главной жизненной цели, присутствие которых создает у человека представление об осмысленности его существования в этом мире. Большая часть этих факторов распределяется по нескольким объемным семантическим объединениям - концептуальным блокам.
Блоковые группировки смысложизнен-ных факторов по частотности появления включенных в них единиц располагаются между каритативно-альтруистическим блоком, ориентированным на цели, выходящие за пределы личного, индивидуального и эгоистического бытия, и потребностным, образованным «полуфабрикатами» смысла жизни: целями, задаваемыми биологическими, инстинктивными потребностями.
Идея смысла жизни - абстракция высшего порядка, и как таковая нуждается в «материальной опоре» для своего представления сознанию. Самым эффективным средством ее «материализации» является метафора: уподобление тем или иным воспринимаемым органами чувств объектам.
Перцептивно-образные характеристики смысла жизни, наглядно отражающие ситуации и условия его обретения и потери, представляют собой элементы эталонного стереотипа национального сознания. В первую очередь поиски и обретение смысла жизни в обыденном сознании связываются с возрастом - с образом «юноши, обдумывающего житье», либо с образом человека зрелого или даже пожилого, подводящего промежуточные или окончательные итоги прожитой жизни.
При отсутствии «положительных» прецедентных имен «смыслоискателей» в русской литературе присутствуют имена героев, связанные с образами искателей смысла жизни через отрицание: это имена так называемых «лишних людей» - искателей-неудачников, этот смысл пытавшихся, но так и не сумевших найти.
Литература
1. Базылев В.Н. Лихо лишнего человека // Дискурс, концепт, жанр. - Нижний Тагил: НТГСПА, 2009. - С. 164-175.
2. Венцлер Л. Понятие «смысл жизни» в философии Владимира Соловьева и Евгения Трубецкого. Формальная структура и содержание // Вопросы философии. - 2007. - № 11. - С. 21-32.
3. Воркачев С.Г. Лингвокультурная концептология: становление и перспективы // Известия РАН. Серия языка и лит-ры. - 2007. - Том 66. - № 2. - С. 13-22.
4. Воркачев С.Г. Идея патриотизма в русской лингвокультуре. - Волгоград: Парадигма, 2008. - 200 с.
5. Воркачев С.Г. (2011а). Что есть человек и что польза его: идея смысла жизни в лингвокультуре. - Волгоград: Парадигма, 2011. - 203 с.
6. Воркачев С.Г. (20116). Родина, правда, смысл жизни: опыт русской лингвоидеологии. -Saarbrücken: Lambert Academic Publishing, 2011. - 575 с.
7. Гудков Д.Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентности. - М.: изд-во МГУ, 1999. -
152 с.
8. Карасик В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. - М.: Гнозис, 2004. - 390 с.
9. Карасик В.И. Языковые ключи. - М.: Гнозис, 2009. - 406 с.
10. Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? - М.: Гнозис, 2003. - 375 с.
11. Маслоу А. Мотивация и личность. - СПб.: Питер, 2008. - 352 с.
12. Татаркевич В. О счастье и совершенстве человека. - М.: Прогресс, 1981. - 365 с.
13. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни // Избранное. - М.: Канон, 1995. - С. 7-296.
14.Успенский В.А. О вещных коннотациях абстрактных существительных // Семиотика и информатика. - Вып. 11. - М., 1979. - С. 142-148.
