Политическое развитие государств Центральной Азии в свете географии и истории региона Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

СТЕРЕОСКОП

Политическое развитие государств Центральной Азии в свете географии и истории региона

Сергей Панарин

Центральная Азия — крупнейший после России блок постсоветского пространства. Он занимает связующее положение между западной и восточной частями Евразии и промежуточное — между развитым Севером и развивающимся Югом. Это также один из богатейших регионов мира по запасам минерального сырья. Пространственное положение и ресурсные богатства делают Центральную Азию важным театром мировой политической игры. Государства региона могут сыграть в ней роль первого плана. В ней есть нечто от роли героини, осаждаемой поклонниками. Ведь только один их выбор между ориентацией на Север или на Юг может заметно повлиять на расклад сил в мировой политике. К тому же и при северной, и при южной ориентации остается выбор внутри выбора: с США или с Россией? с Турцией или с Ираном? Не меньшее значение имеет и внутриполитический выбор между демократией и авторитаризмом.

Неудивительно, что накопилось уже довольно много текстов о внутриполитическом развитии стран Центральной Азии, их внешнеполитических предпочтениях1. К достоинствам этих сочинений следует отнести рассмотрение политического развития Центральной Азии в широком геополитическом контексте, подробный анализ политических сил, мониторинг изменений. К изъянам — недостаточное внимание авторов к географии и истории региона.

Быть может, в других краях, где утвердилась-таки политическая культура, преодолевшая влияние ландшафта и обычая, и не нужно совершать долгие путешествия в пространстве и во времени. Но когда имеешь дело с Центральной Азией, первостепенная задача — исследовать зависимость социальной структуры от пространственной, политического творчества — от культурного. Иначе расчеты экспертов

Сергей Алексеевич Панарин, заведующий отделом стран СНГ Института востоковедения РАН, Москва.

будут ошибочными, ожидания политиков — завышенными. Статья и представляет собой попытку приблизиться к решению этой задачи. В первом ее разделе выявляется господствующая модель политического развития региона, во втором — показывается, как конкретно она воплощается в политической жизни разных стран, а в третьем и четвертом разделах прослеживаются географические и исторические предпосылки ее утверждения.

Несколько понятий будут играть в статье ключевую роль, поэтому необходимо заранее определить, какое содержание вкладывается в них автором. Под государствами Центральной Азии подразумеваются Казахстан, Узбекистан, Таджикистан, Кыргызская Республика (Киргизия) и Туркменистан (Туркмения). Термин политическое развитие указывает на процесс развертывания, упорядочения и изменения отношений по поводу власти в масштабе страны и межгосударственных отношений — в масштабе региона или мира. Непосредственно жизнеобеспечивающие ресурсы — это в условиях Центральной Азии земля и вода в сельской местности, товарный фонд продовольственного потребления и коммунальные услуги (вода, освещение, отопление, транспорт) в городах. Пространственная структура понимается как совокупность позиций (положений), занимаемых в пространстве значимыми территориальными единицами в составе региона и всем регионом. Политическая культура — как другая совокупность, совокупность господствующих в обществе представлений о власти, о способах ее утверждения и функционирования; эти представления, в свою очередь, определяются как текущей политической практикой людей, так и их историческим наследием. Наконец, понятием историческое наследие охватываются ценности и общественные институты, сформировавшиеся в прошлом, то явно, то неявно влияющие на поведение людей в настоящем.

Модель политического развития

В западной политической мысли все настойчивее звучат утверждения, что современное государство переживает кризис2. Подчеркивается, что и в пределах одного отдельно взятого общества и мирового сообщества в целом у государства появились сильные соперники. Это транснациональные корпорации, международные организации, преступные синдикаты, формальные и неформальные структуры обеспечения местных интересов, и т. п. Во многом эти утверждения верны. Однако государство все еще остается ведущим субъектом политического развития. Почему? Во-первых, по самой своей сути — как организация публичной власти, обладающей суверенитетом, действую-

щей на определенной территории и подчиняющей себе все население этой территории3. Во-вторых, потому, что государство образует устойчивую внешнюю рамку действия всех коллективных политических сил, в том числе автономных от государства и оппозиционных власти. И в-третьих, из-за того, что государство, несмотря на сложение крупных коллективных региональных субъектов типа объединенной Европы, по-прежнему выступает главным субъектом отношений сотрудничества или соперничества на международной арене. Поэтому оправдана формулировка: какое государство — такая модель политического развития общества.

1. Общие замечания: основные структурные элементы модели

Модель развития — абстрактно-логическая конструкция. Она освобождена от всего того промежуточного и неустоявшегося, остаточного и зарождающегося, привнесенного и неорганического, что сплошь и рядом встречается в реальном политическом развитии. Модель конструируется как совокупность трех основных организационных форм, в которые отливаются различные типы или виды властных отношений. При этом в модели каждой форме приписывается строго определенная функция, не осложненная, как это на самом деле бывает в действительности, другими функциями4.

Первая форма — это форма правления, организация высших институтов власти. Основные известные из истории формы правления таковы: деспотия, монархия (сословно-представительная, абсолютная и конституционная) и республика (парламентская и президентская).

Вторая форма — это государственное устройство, организация отношений между высшими и прочими органами власти. По устройству различают государства унитарные и федеративные; последние, в свою очередь, разделяются по главному принципу образования субъектов федерации. Обычно используются, по отдельности или вместе, принцип территориальной автономии и принцип национальной автономии. Известны три варианта национальной автономии: национально-государственная, национально-административная и национально-культурная.

Наконец, третья форма — это политический режим. Он определяется характером отношений между государством и обществом. Отношения эти выражаются двояким образом: в способах санкционирования власти и в степени ее контроля над обществом и/или в степени контроля общества над властью.

Если право на власть выводится непосредственно из отношений ее носителей с обществом, мы имеем светский режим. Его особым случа-

ем является аристократический режим, при котором право на соучастие во власти наследуется по рождению. Теоретически возможны также меритократия (право на власть, вытекающее из особых личных достоинств) и охлократия (право «количества», или власть толпы). Однако ни та, ни другая никогда не существовали в чистом виде, а были лишь одной из дополнительной характеристик политических режимов, определяемых по другому критерию. Если же право на власть выводится из особых отношений ее носителей не с обществом, а с высшей божественной силой или основывается на обладании некоей высшей истиной, то мы имеем дело с режимами, которые вовсе не могут считаться или не могут считаться в полной мере светскими. В первом случае — с теократическим режимом, во втором — с идеократическим.

Когда власть напрямую ответственна перед всем обществом и разделена на отдельные ветви со строго определенными прерогативами, тогда оправданно говорить о демократии. В демократических государствах закон подчинен праву, само право руководствуется принципом справедливости. Естественные права человека признаются неотчуждаемыми и приоритетными по отношению к правам, устанавливаемым нормами позитивного права. В праве господствует либеральный подход: человеку разрешено все, что не запрещено законом, а государству, напротив, запрещено все, что не разрешено законом. Частная жизнь человека защищена от вмешательства государства, отношения между человеком и человеком и гражданином и государством строго опосредуются правом. Соответственно возможности для деятельностного самовыражения личности, для самоорганизации и автономного от власти существования и взаимодействия общностей разного ранга и статуса, с разными функциями и принципами формирования — наибольшие.

Когда власть не ответственна перед обществом и не разделена на ветви или такое разделение проведено чисто формальным образом, тогда налицо признаки авторитарного политического режима. Он может функционировать как режим личной (диктаторской) или групповой (олигархической) власти. Конечно, такой режим тоже не висит в безвоздушном пространстве, а опирается на некоторую часть общества. Но делает он это специфическим образом: находит (или «выращивает») социальные группы, при необходимости мобилизуемые на его поддержку. Особый случай авторитаризма представляет собой бонапартистский режим. При нем сохранение власти правителя, нередко обладающего харизмой, достигается за счет беспрерывного оппортунистического балансирования между разными социальными группами и политическими силами, а излюбленной формой самолегитимации является демагогическое обращение к «воле народа», выражаемой на референдуме (так называемое плебисцитарное управление)5.

При авторитарном режиме право подчинено закону. При этом в лучшем случае господствует государственнический подход, когда человеку запрещено все, что не разрешено законом, государству же разрешено все, что не запрещено законом. В худшем же случае власть вообще вполне произвольна: может опираться, а может и не опираться на позитивное право, может считаться, а может не считаться с естественными правами человека и историческими правами общностей. Самое же главное заключается в том, что она руководствуется только принципом политической целесообразности, так что любой ее собственный закон в любую минуту может оказаться фикцией, никак не ограничивающей ее действия. В арсенале средств, используемых авторитарным режимом для самоутверждения, обязательно присутствуют политические репрессии. В то же время он, с одной стороны, постоянно испытывает трудности в решении проблемы собственной легитимности и потому, как правило, озабочен сооружением красивых конституционных фасадов, с другой — применяет силу лишь для подавления открытого сопротивления. Как только оппозиция умолкает, репрессии прекращаются. Разумеется, даже на стадии «спокойного» и квазилегитимно-го существования авторитарного режима ни у отдельных индивидов, ни у групп (включая группы, поддерживающие режим) нет достаточной (а то и никакой) свободы для самодеятельности, самоорганизации и самовыражения. Частная жизнь не защищена или защищена плохо. Однако государство не стремится поставить ее под всеобъемлющий контроль и не в состоянии это сделать, хотя и пытается держать каждого подданного в поле своего зрения. Ибо общий стиль власти и жизни при авторитаризме приводят к тому, что в обществе приобретают большое значение отношения «патрон — клиент». Они, безусловно, облегчают власти политическую мобилизацию масс, но они же смягчают ее гнет и снижают управленческую эффективность аппарата.

Еще одна разновидность политического режима — это тоталитарный режим6. Он обладает практически всеми признаками авторитарного режима, но все же отличен от последнего. Главных отличий три. Во-первых, тоталитарный режим опирается не на все общество и не на какую-то его структурную часть, а на «массу» — на атомизированных индивидов, не объединенных устойчивыми социальными связями. В структурно распадающемся обществе он использует массу для прихода к власти, в обществе структурированном создает ее сам после прихода к власти для того, чтобы продлить свое господство. Во-вторых, насилие в форме систематического террора осуществляется тоталитарным режимом постоянно, независимо от наличия или отсутствия оппозиции. По существу, террор — рутинный способ управления подданными. В-третьих, тоталитарный режим обязательно является в большей или меньшей степени идеократическим. Официальная идеология,

навязываемая им обществу, с одной стороны, претендует на научность и потому изгоняет Бога или отводит ему скромное место, с другой, обладает всеми признаками божественного откровения, поскольку никогда не может быть постигнута до конца непосвященными в таинства учения. Тоталитарный режим прилагает титанические усилия к тому, чтобы посредством идеологической индоктринации добраться до каждого подданного, чтобы лояльность, созданную страхом, подкрепить псевдологикой псевдоубеждения. Благодаря этому он куда успешней решает проблему собственной легитимности, чем его авторитарный собрат.

Итак, взятые вместе, все три формы властных отношений — форма правления, государственное устройство и политический режим — образуют ту или иную модель политического развития, воплощаемую в государстве. Но есть еще одно различие, типологически разделяющее даже государства с абсолютно тождественными формами. Это различие кроется в явно или неявно предполагаемом источнике суверенитета. Несколько огрубляя, можно сказать, что в современном мире в качестве такового повсеместно признается воля народа. Но понятие «народ» употребляется и в широком, и в узком смысле. Если подразумеваются все граждане данного государства, без различия в их расовой, этнической и конфессиональной принадлежности, то тогда понятие «народ» используется расширительно: все люди, живущие на этой земле. Государство, полагающее источником своего суверенитета волю «людей общей почвы», является государством национальным. Если же подразумеваются только люди титульной национальности, то тогда «народ» понимается узко: люди, «первыми» занявшие эту землю и отличающие cебя от более поздних ее насельников биологической связью с предками и друг с другом. Государство же, полагающее источником своего суверенитета волю «людей общей крови», является государством этническим.

Каждая из разобранных нами форм находит отражение в конституциях государств. Но здесь есть одна тонкость: нормы конституционного права, определяющие форму правления и государственного устройства, в той части, в какой они касаются собственно политических институтов, — это безусловно устанавливающие (императивные) нормы. Нормы же, определяющие режим, — это главным образом ориентирующие нормы. Если в конституции записано, что форма правления республиканская, то в ней обязательно будут положения об институтах парламента и президента. При этом конституция может предусматривать роспуск парламента и отрешение президента, но оба института никак и ничем не ограничиваются в самом их существовании. Напротив, если в конституции провозглашены свободы слова, собраний и политических объединений, то само пользование этими свободами не является для граждан обязательным. Граждане могут, но

вовсе не должны открыто заявлять все, что думают, на митингах и в газетах или создавать оппозиционные политические партии. А кроме того, все политические свободы подлежат ограничению в пределах, устанавливаемых той же конституцией.

Как следствие, определение формы правления и государственного устройства с уверенностью может быть сделано на основе анализа текста конституции. Сложнее с политическим режимом: чтобы раскрыть его подлинную природу, необходим еще и анализ его текущей политической практики. Конечно, и первые две формы можно извратить и выхолостить. СССР формально считался федеративным государством, в действительности же был куда ближе к государству унитарному. Однако этот пример говорит и о другом. За всю советскую историю не было случая ликвидации союзной республики (за исключением возвращения прежнего автономного статуса Карело-Финской ССР, поспешно созданной Сталиным в расчете на присоединение Финляндии). То есть при любых произвольных нарушениях и извращениях конституции статьи, в которых устанавливается форма правления и государственное устройство, обозначают предел, который политическая практика не может преодолеть, не прибегнув к смене конституции. Напротив, ни Конституция Веймарской республики, благополучно сохраненная нацистами, ни лучшая в мире советская Конституция 1936 г. никак не помешали Гитлеру и Сталину в своей диктаторской практике полностью пренебречь конституционно закрепленными политическими свободами.

2. Региональная ситуация: господство авторитарной тенденции

С какой моделью политического развития мы сталкиваемся в Центральной Азии? Методика ответа на этот вопрос вытекает из сказанного выше: сначала нужно проанализировать конституционные нормы, а затем посмотреть, как они соблюдаются на практике. На деле специфика региона такова, что уже посредством анализа конституций можно с большой уверенностью сделать заключения не только о форме правления и государственном устройстве, но и о природе режимов.

Почему это возможно? Потому, что существуют некоторые исторически проверенные способы оценки конституций. Они позволяют выявить, как минимум, потенциальные линии расхождения между идеальным и реальным образом того или иного политического режима. Во-первых, очень важно установить, с основным законом какого типа мы имеем дело и как этот тип соотносится с общественным правосознанием. По отношению к правосознанию известны два типа конституций: декларирующие и инструктирующие. Декларирующие

конституции обходятся тем, что показывают, какое государство предполагается создать. Для этого достаточно коротко изложить приемлемые с точки зрения законодателя принципы общественного устройства и перечислить все основные конституционные нормы его обеспечения. В инструктирующих конституциях законодатель еще и разъясняет смысл принимаемых принципов, вводит и подробно разрабатывает те нормы прямого действия, с помощью которых эти принципы только и могут быть реализованы. Первый тип достаточен в обществе, где большинство членов доросли до адекватного понимания конституции, где многие правовые нормы, присутствующие в конституции, уже в значительной мере стали повседневным руководством в общественной практике. Второй тип необходим там, где конституция далеко опережает реальное правосознание людей. Ибо при принятии декларирующей конституции обществом с неадекватным ей уровнем правосознания основной закон не станет законом прямого действия. Как власть, так и рядовые граждане не почувствуют себя связанной им, с легкостью переступят через его положения7.

Еще одним индикатором потенций политического развития, заложенных в тексте основного закона, является способ его соотнесения с последующим законодательством. Если нормы, образующие систему сдержек и противовесов и защищающие права и свободы граждан, приведены непосредственно в самой конституции, то это означает, что принцип ее прямого действия имеет определенные шансы осуществиться на практике. Если же конституция постоянно отсылает к будущему законотворчеству, то тогда даже при самых лучших намерениях исполнительной власти целая гроздь конституционных норм так и не получит реального значения. В действительности принцип раскрытия содержания конституционных норм через будущие законы активно используется как раз для того, чтобы исполнительная власть не была стеснена в своем произволе.

Наконец, когда конституция прямо ориентирует на демократическое развитие, ключевое значение получают ее статьи, показывающие, как каждая ветвь власти должна формироваться и функционировать относительно других ветвей. От содержания этих статей очень сильно зависит степень реальной концентрации власти любой ее ветвью. Чрезмерное усиление одной ветви, исполнительной власти, противоречит основному принципу демократии. Значит, при наличии в конституции статей, обеспечивающих такой дисбаланс, формально демократический режим уже является либо легко может стать авторитарным.

В связи с этим статьи, распределяющие властную силу, по определению не могут быть чисто декларирующими. Ведь чем менее они ин-структивны, тем больше возможностей у исполнительной власти ущемлять власть законодательную и судебную. Однако такой способ

обеспечения преимуществ исполнительной власти содержит и некоторую толику риска: возможны ситуации, когда против нее может внезапно обернуться как раз неполнота и неясность статей, регулирующих взаимоотношения властей. Этой опасностью может пренебрегать только власть, уверенная в том, что политическая ситуация ни сейчас, ни в обозримом будущем не выйдет из-под ее контроля.

Там, где господство государства над обществом вырисовывается не с такой определенностью, применяется другой способ концентрации власти. В конституции разрабатываются процедуры формирования ветвей власти и прекращения их полномочий, неявно гарантирующие верховенство исполнительной власти. Причем делается это чуть ли не на все случаи политической жизни. Но поскольку о будущих ситуациях политики судят, исходя из настоящих (либо лично пережитых, либо известных из опыта других стран), соответствующие статьи конституции из универсальной нормы постоянного действия превращаются в норму частного и временного закона, подогнанного под политические задачи действующих политиков.

Отчетливее всего подлинная природа режима вырисовывается при обращении к положениям, регулирующим порядок формирования судебной власти, объем ее полномочий, процедуры их прекращения. И это вполне понятно. Во взаимоотношениях законодательной и исполнительной власти изначально заложен элемент соперничества. Судебная власть по определению стоит над схваткой. Кроме того, именно она призвана систематически следить за соблюдением основных прав и свобод исполнительными органами, так как парламент обращается к этим вопросам лишь в общем виде или в специальных случаях. Поэтому полную свободу рук исполнительная власть обретает не тогда, когда ей удается заполучить игрушечный представительный орган, а тогда, когда она пробивает в конституции порядок формирования судов разной компетенции, ставящий судейский корпус в полную зависимость от нее.

Итак, мы выделили разные по типу конституции. Различия между ними устанавливаются с помощью трех критериев оценки: по отношению к правосознанию возможны конституции декларирующие и инструктирующие, по отношению к последующему законодательству — конституции прямого или отложенного действия, по отношению к ветвям власти — конституции, обеспечивающие баланс властей или

не обеспечивающие его. Проведенный по этим критериям анализ дей-

<_» 8 ____________________________

ствующих конституций центральноазиатских государств8 показывает,

что в них заложены некоторые правовые предпосылки, не благоприятствующие формированию демократических политических режимов. В чем конкретно это выражается, я покажу в следующем разделе; пока же отмечу, что анализ политической практики вообще вынуждает прийти к заключению: в Центральной Азии господствует тенден-

ция к утверждению авторитарной модели политического развития в форме светского унитарного государства.

Я намеренно употребляю слово «тенденция», потому что о господстве этой модели во всей ее полноте можно пока говорить только применительно к Узбекистану и Туркмении. В Казахстане и Киргизии сохраняется убывающий потенциал демократического политического развития. Таджикистан не полностью вписывается в модель по другим причинам — здесь далеко не достигнута реальная унитарность государства и до сих пор не исключена перспектива утраты государством светского характера. Но преобладание указанной модели в регионе в целом не вызывает сомнений.

Не менее выражена тенденция к строительству этнического государства в оболочке квазинационального. Что бы там ни было записано на этот счет в конституциях, на деле во всех пяти государствах власть принадлежит титульной элите. Показательные министры-русские и мэры-корейцы совершенно не меняют общей картины.

Как социальная группа с особыми функциями, люди власти подразделяются на политических руководителей и управленческий аппарат. Последний, в свою очередь, складывается из общих администраторов и отраслевых специалистов. Сфера компетенции, а значит и объем властных полномочий у этих трех подразделений существенно различаются. Наибольшими полномочиями обладают политические руководители, за ними следуют общие администраторы, на последнем месте стоят отраслевые специалисты. Влияние первых, венчающих пирамиду власти, охватывает все общество во всех его деятельностных проявлениях. Таково влияние президентов в президентских республиках, премьер-министров — в парламентских, высших руководителей идеологических и силовых ведомств там и там. Влияние вторых распространяется либо на совокупности деятельности на уровне всего общества (например, влияние вице-премьеров в постсоветских государствах), либо на всю жизнь отдельных территориальных сегментов общества (например, влияние губернаторов или мэров). Максимум, что доступно третьим — это влияние на отдельные виды деятельности людей (руководители разного ранга в отраслевых министерствах и ведомствах). Так вот, на долю меньшинств достаются посты узких специалистов да исполнителей, тогда как титульные элиты резервируют за собой полномочия политических руководителей и составляют подавляющее большинство общих администраторов. Да и вообще дело не в том, кого в аппарате больше — титульных или нетитульных, — а в том, у кого больше реальной власти. В Центральной Азии именно лица титульной национальности принимают решения по формированию политического курса, распределению властных полномочий и стратегически важных ресурсов. Они же образуют верхушку силовых

ведомств — комитетов национальной безопасности, министерств внутренних дел, прокуратур. И этого достаточно: если троица стражей закона титульная, то и власть такая же9.

«Коренизация» власти влечет за собой далеко идущие социальные и культурные последствия. Меньшинства чувствуют себя незащищенными, титульная элита жаждет сохранить монополию на власть. Но чтобы удержаться и закрепиться, она должна выплавить из полиэтнич-ного и мультикультурного населения единую нацию — «неделимое духовное целое»10 — и сделать это ускоренными темпами. Она не может ждать, пока этнические границы размоются естественным образом и в культурном отношении все, как в мечтах Макара Нагульнова, станут «равномерно смуглявыми». Вариант исторически неспешного форми-

<_> <_><_> ТТ '-'А

рования единой нации на европейский манер в Центральной Азии не проходит: не те времена, не те условия. Да и единство многих европейских наций создавалось принуждением настолько же, насколько постепенным органичным слиянием.

Титульная элита должна навязать язык, на котором официально говорит (хотя в действительности часто не говорит), и культуру, которую официально разделяет (хотя нередко знает только самые расхожие ее символы) в качестве национального языка и национальной культуры11. Что из того, что этот язык и эта культура сейчас во многих отношениях уступают русскому языку и культуре? Это только поднимает цену, платить которую придется в первую очередь меньшинствам, но не делает задачу неразрешимой. Сумели же в свое время чехи вытеснить немецкий язык и сделать чешский языком государственности и культуры. В Центральной Азии во всех пяти государствах уже взят курс на то, чтобы со временем национальная система образования функционировала только на титульном языке, чтобы в качестве базовых использовались идиомы и авторитеты только титульной культуры. Русский язык и культура будут вытесняться; русскоязычные меньшинства, если захотят остаться, будут вынуждены перейти к двуязычию и смириться с частичной культурной ассимиляцией. Даже культурная автономия вряд ли им будет дарована: во-первых, потому, что это противно природе авторитарной власти; во-вторых, как раз из-за того, что они являются представителями очень сильной культуры.

Страновые модификации авторитарных режимов

Господствующая в Центральной Азии модель политического развития представлена сейчас тремя модификациями. Различия в модификациях выражены в конституционном праве, а также в политической практике и стиле руководства.

1. Первая модификация: Кыргызская республика — Казахстан

Это авторитарная модель с некоторыми элементами демократии. Конституции обеих стран могут быть признаны если и не безусловно инструктирующими, то, во всяком случае, приближающимися к этой разновидности конституционных текстов. В особенности это относится к конституции Киргизии. По сравнению с другими конституциями она создает наиболее благоприятные правовые условия для формирования демократического политического режима. Однако и в ней наблюдается перекос в пользу исполнительной, точнее, президентской власти (ст. 46, пп. 5.5, 5.6, 6.2, 6.3, 6.5). В Конституции Казахстана доминирование президента над законодательной и контроль над судебной властью обеспечены куда более надежно (ст. 44—47, 50, 53—55, 58, 71, 73, 82), хотя и неявно, так сказать, окольным путем, с соблюдением внешних приличий. Так, формирование Верховного Суда страны вроде бы оказывается прерогативой Сената, но сам Сенат образуется таким образом, что просто не может быть нелояльным президенту. Поэтому Верховный Суд, а с ним и вся судебная система находятся в руках президента. Кроме того, конституция Казахстана в еще большей степени, чем конституция России, написана под конкретного президента и конкретную политическую ситуацию (см., например, ст. 91—97), а значит обладает сильнейшим изъяном — конъюнктурна12.

В обеих странах установилась президентская республика со значительными и постоянно расширяющимися полномочиями главы государства. Режимы правления двух президентов в целом подпадают под категорию «просвещенный» бонапартизм. По этому признаку лидирует Акаев, по частоте использования политических приемов, в которых раскрывается именно авторитарная сущность бонапартизма, — Назарбаев. Следует, однако, иметь в виду, что называя эти режимы бонапартистскими, я не имею в виду полного совпадения с классическим французским образцом. Скорее подразумевается, что и Акаев, и Назарбаев предпочитают находить эффективные способы нейтрализации сохраняющихся элементов демократии, а не грубо их попирать или вовсе ликвидировать. Сами эти способы, как это тоже очень характерно для политической практики бонапартизма, замаскированы под свободное волеизъявление — то всего народа (референдумы), то его выборных представителей (инициатива казахстанского парламента с переносом президентских выборов). Другая отличительная черта бонапартистского режима — постоянное балансирование между разными политическими и социальными силами — в этих двух центральноазиатских государствах приобрела значительную специфику. Она заключается в том, что приходится учитывать не просто многонациональный состав населения, но и не преодоленный культурный дуа-

лизм общества. Хотят ли они того, или не хотят, но оба президента вынуждены говорить на двух языках, пользоваться идиомами двух культур. Это, с одной стороны, не позволяет им отказаться от остаточной демократии, с другой — как раз очень помогает добиваться своих политических целей с помощью ссылок на необходимость поддерживать межнациональный мир. Наконец, яркой особенностью Казахстана, видимо, следует считать то обстоятельство, что здесь президент уже в основном прошел этап социального балансирования. Сейчас он опирается на им же взращенную «искусственную касту, для которой сохранение его режима — вопрос о хлебе насущном» 13. Каста эта — симбиоз капитализирующихся чиновников и бюрократизирующихся предпринимателей. Они целиком зависят от сильной президентской власти и потому полностью ей послушны.

Что еще отличает государства первой модификации? Прежде всего, первоначальная относительная самостоятельность законодательной и судебной власти, впоследствии ими утраченная. Далее, это хотя и низкий по влиянию на политическое развитие, но все же наивысший в регионе уровень развития партий. Допускается деятельность оппозиции и правозащитных организаций, прямые преследования противников режима проводятся «по случаю» и сравнительно мягкими методами. Имеется полусвободная пресса в столицах, в последнее время подвергающаяся, однако, все большему «урезанию языка»14. Критика режима (но не личности президента) возможна, но либо игнорируется, либо купируется. Предпринимаются настойчивые — но пока не очень успешные — попытки создания объединительных идеологий с упором на верховенство идеи национальной государственности.

Для Казахстана и Кыргызской Республики характерна также наибольшая в Центральной Азии и достаточно высокая по международным меркам открытость внешнему миру. Обе страны ведут активную внешнюю политику с преобладающей направленностью в сторону США, Западной Европы, Китая, стран АТР. Отношения с Россией занимают важнейшее место во внешней политике, но четко просматривается стремление к тому, чтобы они утратили свое доминирующее значение. Тем не менее государства первой модификации сохраняют наивысший в регионе потенциал партнерства с Россией. В отношениях с соседями по региону попытки наладить сотрудничество сочетаются с соперничеством за ресурсы, а в случае Казахстана — и за лидерство.

В экономической области выбран курс на интеграцию в мировую экономику, на создание льготного режима иностранному капиталу, на первоочередное развитие частного предпринимательства и экспортных сырьевых отраслей промышленности. В Казахстане национальный капитал формируется почти исключительно «сверху», на клановобюрократической основе. В Киргизии как будто имеются несколько

более благоприятные условия для развития мелкого и среднего бизнеса. Впрочем, заявленная экономическая политика и реальные тенденции изменений сильно расходятся в обеих странах. Одна из главных причина в том, что оба государства — самые «рыхлые» в регионе: в них исполнительной власти никак не удается эффективно решать другие, кроме охранительных, задачи. Даже карательные органы слабы.

2. Вторая модификация: Узбекистан — Таджикистан

Хотя в регионе ее представляют два государства, описание (из-за особенностей положения в Таджикистане) дано на примере одного Узбекистана. Здесь мы наблюдаем очень жесткую авторитарную модель с сугубо декоративными элементами демократии, президентскую республику с очень большими полномочиями главы государства и фактически прямое президентское правление в сочетании с конституционно проведенным, но абсолютно формальным разделением властей.

Конституция Узбекистана не является инструктирующей и поэтому в принципе не может обеспечить прямого действия основных законов. Даже как декларирующая конституция она адресована в большей степени не собственному населению, а мировому общественному мнению. Иначе говоря, она решает прежде всего не внутриполитические, а внешнеполитические задачи: служит формальным свидетельством соответствия конституционного устройства нового государства международно признанным нормам конституционного права, принятие которых открывает дверь в мировое сообщество. При этом в ней вообще не прописаны некоторые важнейшие конституционные нормы. Например, отсутствуют положения, устанавливающие порядок проведения референдума (в ст. 9), регистрации общественных объединений (в ст. 56), выборов президента страны (в ст. 90), организации и деятельности Кабинета Министров (в ст. 98) и Конституционного суда (в ст. 109). Во всех этих случаях появляется лаконичная формулировка: «определяется законом». Я уже отмечал, какие возможности для концентрации власти создает такая невинная с виду отсылка. Неудивительно, что законодательная и судебная власти не обладали и не обладают здесь даже призрачной независимостью от исполнительной.

С наметившимся в конце 80-х — самом начале 90-х годов политическим плюрализмом давно покончено. Ныне слабая партийно-политическая структура огосударствлена, пресса полностью подконтрольна, открытая оппозиционная и правозащитная деятельность абсолютно невозможна. Допускается только строго дозированная и «лояльная» критика низших эшелонов исполнительной власти. Репрессивные органы государства получили столь гипертрофированное развитие, что по этому признаку режим напоминает уже не авторитарный, а тотали-

тарный. Усиленно насаждается националистическая идеология узбекского величия. Его символами, наряду с поэтом-гуманистом Навои и правителем-ученым Улугбеком, избраны религиозные деятели средневекового Мавераннахра и беспощадный завоеватель Тимур. Ислам инкорпорируется в нее в умеренных дозах, для перехвата инициативы у местных фундаменталистов.

При формальной открытости внешнему миру пресекаются любые попытки заезжих журналистов и ученых получить независимую информацию о реальных процессах в стране. Впрочем, после взрывов в Ташкенте трудно говорить даже о формальной открытости. В первую очередь резкому ужесточению подвергся пограничный и таможенный режим с сопредельными государствами, так что эти границы все больше начинают напоминать советскую границу на замке. Внешняя политика активна и направлена в сторону не столько родственных по культуре мусульманских государств, сколько тех стран, которые воспринимаются как потенциальные инвесторы и противовесы остаточному влиянию России. От России и СНГ Узбекистан дистанцируется все больше и больше, последнее свидетельство — выход из Договора о коллективной безопасности. Параллельно Узбекистан до недавнего времени довольно откровенно претендовал на роль единоличного лидера в Центральной Азии.

В экономической политике Каримова возобладал курс на сочетание экспортоориентированного развития в добывающих отраслях с импортозамещающим в обрабатывающих, на диверсификацию сельскохозяйственного производства и достижение зерновой самообеспеченности. Избрана этатистская модель модернизации, главный субъект экономической деятельности — государство. Наличие сильной вертикали исполнительной власти облегчает реализацию этого курса. Оборотная сторона — чрезмерная зарегулированность экономических отношений, медленное формирование предпринимательской прослойки нетрадиционного типа и жесткое ограничение на низком уровне доходов и потребления большинства населения.

3. Третья модификация: Туркменистан

Тут мы имеем дело с очень своеобразной модификацией авторитарной модели: в облике ее все отчетливее проступает даже не тоталитаризм (хотя его опытом тоже не пренебрегают), а восточная деспотия. Разделение законодательной и исполнительной властей не проведено даже на конституционном уровне. Точнее, оно смазано из-за того, что над обеими поставлен некий высший псевдопредставительный орган — Халк маслахаты. По Конституции он соединяет в себе функции

обеих ветвей власти и выражает высшую волю народа. Но комплектуется и работает он таким образом, что служит чисто декоративным совещательным органом при президенте (ст. 48—53). Кроме того, Конституцией Туркменистана обеспечен жесткий и довольно откровенный контроль президента над судебной властью (ст. 57, 67, 102).

Формально страна является президентской республикой. Но ее глава обладает поистине неограниченными полномочиями. Режим Туркменбаши причудливо сочетает черты и жесткого, и патриархального правления, все более напоминает правление традиционного восточного монарха, пользующегося, однако, некоторыми современными технологиями власти. Так, с одной стороны установлен всеобъемлющий и всепроникающий полицейский контроль над населением, с другой — делаются разного рода популистские жесты в области его социальной защиты. Партийная структура совершенно не развита, пресса — официозная и откровенно рептильная. Какая-либо критика власти исключена, оппозиция разгромлена и изгнана, немногие уцелевшие правозащитники подвергаются систематическому запугиванию и периодическим судебным преследованиям.

Разрабатывается идеология этнонационального единства — с использованием отсылок к славному парфянскому прошлому. Одновременно верность идее нации отождествляется с личной преданностью каждого жителя страны президенту. Очевидны попытки внедрить в головы подданных традиционное представление о мироустрояющей функции деспотической власти. Для этого вполне целенаправленно насаждается культ «отца нации», городской ландшафт заполняется зримыми символами его величия, обеспечиваемого его мудрым правлением процветания. В последнем случае то ли осознанно, то ли неосознанно используется опыт пропагандистской символизации пространства, заимствуемый у разных автократоров, таких как Сталин и Ким Ир Сен. Ислам привлекается с теми же целями, что и в Узбекистане, и так же осторожно.

После введения визового режима со странами СНГ Туркмения закрыта от внешнего мира еще больше, чем Узбекистан. Внешняя политика отличается средним уровнем активности и проводится формально в соответствии с доктриной нейтралитета, реально — по принципу охранительной самоизоляции или равноудаленности от основных мировых центров и избирательного, всегда прагматического и осторожного, сближения с государствами второго ранга в мировой политике и экономике. Туркменистан — давно уже самый пассивный участник мероприятий, проводимых в рамках СНГ. Зато его двусторонние отношения с Россией по некоторым направлениям выглядят даже предпочтительнее, чем отношения с ней Казахстана и Узбекистана.

В экономике сделана ставка на выход страны на мировой рынок в качестве крупного поставщика энергоносителей. Но слабость управленческого аппарата, очень сильно разъедаемого коррупцией и местническими связями, сводит на нет объективные преимущества, которые страна имела на старте самостоятельного развития. Пример Туркмении наглядно показывает, что изоляционизм, питаемый узкими представлениями о самодостаточности новоявленных «вторых Кувейтов», ведет к культурному упадку и социальному прозябанию основной массы населения.

Роль географии

Определенные географические предпосылки для укрепления авторитарной тенденции в политическом развитии региона заключены уже в его пространственной структуре. С еще большей силой авторитарный потенциал природной среды проявляется в том воздействии, которое оказывают на политическую жизнь Центральной Азии острые ресурсные дисбалансы, образовавшиеся в регионе. Правда, и в первом, и особенно во втором случаях некорректно было бы говорить о чистом влиянии географического фактора: оно стало возможным благодаря историческим изменениям, растянувшимся на десятилетия и столетия.

1. Пространственная структура

Если оценить пространственную структуру каждого центральноазиатского государства в отдельности, то окажется, что у всех она уязвимая. По своей причудливости границы Узбекистана, Таджикистана и Киргизии на их ферганском участке не имеют аналогов на карте современного мира. Сравнить их можно только с очертаниями европейских государств времен Карла Смелого. Казахстан и Туркмения обладают более компактными, не столь изрезанными территориями. Но у них другая беда: они фактически лишены пространственного ядра15. Как центральная часть Казахстана, так и внутреннее пространство Туркмении — малопригодные для жизни территории. Подавляющее большинство жителей, городов и предприятий и почти все обрабатываемые земли сосредоточены в них по периметру. Их пространство как бы разрывается на части силами экономического, этнического и культурного притяжения, находящимися за пределами национальной территории. Любая внешняя угроза сразу оказывается угрозой главным жизненным центрам. Впрочем, наличие ядрового пространства у Киргизии и Таджикистана тоже сомнительно. Их тер-

ритории составлены из долин, обрамленных труднопроходимыми хребтами высотой в 3, 4, нередко и в 5 тыс. м над уровнем моря. А жизнь обитателей каждой долины столь долго замыкалась в ее пределах, что возникли и закрепились значительные локально-культурные различия между районами, резкие перепады в уровнях социальноэкономического развития более низменных и открытых и более возвышенных и закрытых районов.

Очевидно, что слабая экономическая и политическая интеграция центральноазиатских государств в значительной мере объясняется особенностями пространственной структуры каждого из них. На фоне этих особенностей и с учетом полиэтнического состава населения позиции унитаристов выглядят куда предпочтительнее, чем позиции федералистов. Да и идея сильного местного самоуправления вряд ли может вызвать благосклонное внимание центральной власти, все время опасающейся, что она может утратить контроль над той или иной частью государственной территории. Зато силен соблазн скрепить структурные разрывы чисто административными методами. По такому пути уже пошел Казахстан, где в 1997 году к нескольким окраинным областям были привешены, в качестве противовесов их возможному дрейфу вовне, внутренние области. Попыткой создания консолидирующего ядра — пусть смещенного к северу от географического центра — во многом объясняется и перенос столицы из Алматы в Астану. Все это говорит о том, что первое средство против дезинтегрированности новых государств их властители склонны искать в одномоментных волевых решениях. Пространство как бы подталкивает к тому, чтобы преодолеть его изначальную рыхлость на путях авторитарной концентрации власти.

Внутренние слабости пространственной структуры того или иного государства и региона могут быть отчасти скомпенсированы их положением в более обширном пространстве. В связи с этим посмотрим сначала, как расположены государства. Всю северную половину Центральной Азии занимает Казахстан. Южная половина с северо-запада на юго-восток рассекается длинным телом Узбекистана. Прочие государства зажаты между региональными гигантами и внешним окружением региона. Они объективно поставлены в геополитическую зависимость от казахстанской «кроны», узбекистанского «ствола» и внерегиональных соседей, Ирана и Афганистана.

У региональных лидеров есть свои позиционные проблемы. Казахстан непосредственно граничит с самыми мощными соседями Центральной Азии, с Россией и Китаем. Волей-неволей он открыт поступающим от них импульсам экономических и политических воздействий. Вместе с тем и Россия, и Китай имеют выходы к океану. При наличии хороших отношений хотя бы с одной из этих стран Казахстан может

получить стабильный выход к мировым экспортно-импортным и информационным потокам. Конечно, все страны признают принцип невмешательства во внутренние дела друг друга; но ни одна страна не равнодушна к тому, близок ли ей ее сосед по своему политическому устройству и режиму или нет. Все это сказывается на политическом режиме в Казахстане, несколько сдерживает авторитаристские устремления Назарбаева. Напротив, Узбекистан спрятан в толще региона. Мало того, он — единственное в мире государство (если не считать крохотного Лихтенштейна), которое не имеет выходов к морю и со всех сторон окружено государствами, также лишенными такого выхода. Благодаря этому он одновременно и лучше защищен от внерегиональ-ных воздействий, и сильно уязвим в своих связях с внешним миром. Но и то, и другое лишь на руку авторитарной политической тенденции.

Что касается всего региона, то давно уже стала общим местом его континентальность. Сама по себе она не плоха и не хороша — все зависит от исторических обстоятельств. В прошлом Центральная Азия оправдывала свое название не только по географическому положению, но и по месту в системе мировой торговли. Андре Гундер Франк высказал даже мысль, что народы региона длительное время играли центральную роль в мировой истории16. Но если так и было, то к XVII веку Центральная Азия утратила это место, а ее обитатели — эту роль. Замена гужевого транспорта водным лишила регион прежнего исключительно выгодного для него положения, усугубила его позиционную уязвимость как внутриконтинентальной области, обделенной водными путями, которые выводили бы на основные океанские коммуникации.

Политические сдвиги последнего десятилетия сыграли с Центральной Азией ту же злую шутку, что и сдвиг торговых путей в эпоху Великих географических открытий. Прежде она была частью державы, омываемой судоходными морями. Это облегчало бремя глубинной континентальности, почти всегда чреватое закрытостью и застоем. Стоило ей вернуться в положение отдельного региона — и бремя вновь потяжелело. Надежды на то, что его снимут страны и корпорации, заинтересованные в ресурсах региона, преувеличены. Сторонники воссоздания «великого шелкового пути», пылкие в речах, прохладны в делах. Они не забывают о том, что Центральная Азия открыта на севере и северо-западе и где больше, где меньше заперта на юге и юго-востоке и что хорошо освоенные, наиболее экономичные коммуникации направлены только в сторону России. Важно и то, что по отношению к своим центральноазиатским соседям Россия выступает сразу в двух качествах. Во-первых, как пока еще более или менее целостное экономическое и политическое пространство, связывающее регион с остальным миром. Во-вторых, как совокупность крупных, относительно высокоразвитых экономико-географических районов, с каждым из

которых могут быть установлены связи хозяйственной кооперации. Благодаря этому большинство транспортных артерий, идущих из России в Центральную Азию, могут взаимовыгодно использоваться по всей их длине всеми участниками мировой торговли. Прочие соседи Центральной Азии не обладают такими преимуществами. Их пространство, смежное с центральноазиатским, используется слабо. Либо оно по своей хозяйственной специализации и уровню развития не способно служить полюсом роста для центральноазиатской экономики. Магистрали северного и северо-западного направления многофункциональны. Проектируемые же и введенные в строй железные дороги, соединившие регион с Китаем (Достык — Урумчи) и Ираном (Тед-жен — Мешхед), выполняют скорее политическую, чем экономическую функцию. Они напоминают России, что есть и иные, не только через ее территорию, выходы к океану17.

Но дело не только в том, что именно через Россию регион наиболее доступен мировому рынку. И не в ожидаемом противодействии России попыткам лишить ее этого преимущества. Осуществление проектов вывода Центральной Азии к терминалам на побережьях Средиземного моря, Тихого и Индийского океанов может повлечь за собой столь значительные изменения в положении нынешних субъектов контроля над мировыми экономическими ресурсами, что каждый такой субъект принужден действовать с большой осторожностью. Да и дорогостоящее это предприятие — преодоление континентальности. Так что пока Центральная Азия — потенциально важный резерв мировой политики и экономики, но не их передовая линия. Она подравняется по своей реальной значимости к другим регионам мира лишь после того, как будут исчерпаны возможности мобилизации ресурсов, принадлежащих более удачно расположенным участкам мирового пространства. Вот тогда Запад куда более серьезно займется проблемами прав человека и неконституционной политической практики в Центральной Азии, чем он это делает сейчас.

Обычно, говоря о потенциале развития Центральной Азии, подчеркивают богатство минеральных ресурсов региона и их труднодоступ-ность для потенциальных потребителей из-за неразвитости транспортных коммуникаций. Похоже, что руководители центральноазиатских государств главную проблему видят в том, чтобы доставить ценное сырье туда, где оно пользуется спросом. Удастся решить эту задачу — и государства региона будут интегрированы в мировую экономику. А если они еще сумеют максимально разнообразить направления сбыта минерального сырья, то тогда уж совершенно точно добывающие отрасли превратятся в надежный источник накоплений, необходимых для развития обрабатывающих отраслей и общего экономического рос-та18. Ну а с приходом процветания и для демократии наступит время.

Оставим в стороне спорный вопрос о том, помогают ли или мешают шоры авторитаризма экономическому росту и социальной модернизации. Остановимся на другом — насколько вообще оправданы оптимистические прогнозы тех, кто рассчитывает на быстрое освоение центральноазиатских ресурсов и быструю социальную отдачу от них. Представляется, что этим политикам свойственен упрощенный подход к ресурсам и пространству. Они недооценивают силу связанности минерального сырья с остальными природными ресурсами. Они упускают из виду и то обстоятельство, что ассортимент и степень освоенности природных ресурсов региона находятся в прямой зависимости от структуры и состояния ресурсов неприродных — социальных и исторически созданных материальных. И они в значительной мере игнорируют культурно обусловленные деятельностные предпочтения населения.

Теоретически, при условии политической стабильности в регионе и его подключения к главным мировым коммуникациям, освоение минеральных ресурсов Центральной Азии возможно за счет привлечения внешних источников финансирования, импорта технологий и высококвалифицированной рабочей силы. Подразумевается, что Центральная Азия может в своем развитии повторить модель аравийских нефтяных монархий. Но при некотором типологическом сходстве исходных ситуаций в двух регионах имеются и очень сильные различия между ними19. Большой вопрос, насколько эти различия могут быть сглажены за счет внешнего воздействия. Принцип опоры на вне-региональных агентов освоения минеральных ресурсов предполагает диспропорциональное и анклавное развитие. Впрочем, сомнительна вероятность достижения даже такого результата. Ибо придерживающиеся этого принципа фактически игнорируют пространственные характеристики центральноазиатских ресурсов.

Ресурсы существуют не в вакууме, а в пространстве. Планируя экономическую стратегию, всегда лучше иметь в виду не ресурсы вообще и тем более не какой-то отдельно взятый вид ресурсов, а именно пространственные ресурсы20. Полезные ископаемые лежат в земле; но поверхность земли не есть нечто нейтральное по отношению к ее недрам. Нефть и газ, железорудные и свинцово-цинковые месторождения, благородные металлы и бокситы не являются самозначимым богатством. Их значимость опосредуется пространством, притом двояким образом.

С одной стороны, характеристики пространства определяют объем затрат на эксплуатацию ресурсов, экономическую целесообразность их освоения в данном месте и в данное время. В данном месте — потому, что в физическом пространстве, окружающем месторождение, могут наличествовать труднопреодолимые препятствия к его разработке. В данное время — потому, что в историческом пространстве могут еще

не сформироваться местные социальные контрагенты, готовые участвовать в тех предлагаемых внешними агентами способах присвоения минеральных ресурсов региона, с помощью которых преодолевались бы природные препятствия. Или потому, что существующие технологии вообще не позволяют задействовать труднодоступные ресурсы.

С другой стороны, сырье да и все вообще ресурсы обладают не столько абсолютной, сколько относительной ценностью. Богата не та территория, недра которой «набиты» элементами таблицы Менделеева, а та, «которая насыщена контрастами, границами, контактными линиями, порождающими потоки и обмены»21. Причем относительная ценность ресурсов раскрывается не на одном, а сразу на нескольких уровнях. Если за единицу берется государство, то надо представлять, как тот или иной ресурс на его территории соотносится не только с его собственным пространством, но и с пространством региона, частью которого это государство является, а также с пространством других регионов.

Но и это еще не все. Направление ресурсных потоков и обменов определяется не одним лишь природно-ресурсным наполнением контактирующих территорий. Не менее важно их историко-культурное наполнение: хозяйственная специализация, культурные и социальные традиции, производный от них тип репродуктивного поведения населения, политическое устройство и т. д. В одних случаях эти характеристики территорий дополняют друг друга по сходству или, наоборот, по различию; в других — никак не стыкуются либо настолько близки, что не порождают стимулов к обмену. Как и проекты транспортных магистралей, планы освоения ресурсов, исходящие только из учета спроса, предложения и возможных инвестиций, пренебрегают сложившимся тяготением друг к другу или отталкиванием смежных пространственных единиц. Будто бы любое прежнее тяготение или отталкивание может быть преодолено простыми политическими и финансовыми решениями! Поэтому планы и проекты такого рода недостаточно реалистичны и рано или поздно должны разочаровать своих недавних поклонников.

2. Ресурсные дисбалансы

Только взятые вместе, в их взаимном соотношении, ресурсы и пространство образуют действительную ресурсную базу государства или региона. И для оценки ограничителей развития, заложенных в единстве ресурсов и пространства, нужно обязательно установить, насколько эта база сбалансирована. Надо знать, в какой степени ресурсы могут дополнять друг друга, насколько освоение одного стимулируется

наличием других, характером размещения в национальном или региональном пространстве их всех, позиционными особенностями и историческими тяготеньями различных блоков пространства.

В свете всех этих замечаний приходится признать, что общая черта государств региона — резкая структурная несбалансированность их ресурсной базы. Правда, в каждом государстве она выражена по-своему. В Казахстане, богатом разнообразным сырьем, обладающем обширной территорией с низкой плотностью населения, рассекаемом полноводными реками обского бассейна, налицо, казалось бы, хорошее соотношение ресурсов. Но это не так. Казахстан испытывает острую нехватку капитальных ресурсов, необходимых для того, чтобы «взять» природные богатства. Да и расположены эти богатства преимущественно в маловодных районах с неразвитой физической инфраструктурой и суровым климатом. Киргизия и Таджикистан при изобилии водных и гидроэнергетических ресурсов не располагают значительными запасами прочих энергоносителей и пригодных к освоению земель. По разнообразию имеющихся ресурсов положение Узбекистана можно было бы признать наилучшим, если бы не абсолютный дефицит водных и земельных ресурсов и не угрожающий рост аграрного перенаселения. Что касается Туркмении, то она — едва ли не чемпион Центральной Азии по недостатку независимых от внешнего контроля источников воды. А также — по резкому разрыву между уровнем богатства нефтегазовых запасов и уровнем готовности самих туркмен к их освоению.

Три особенности присущи ресурсной базе всех государств региона: 1) абсолютный дефицит инвестиционного капитала, формирующегося на основе внутренних накоплений; 2) избыток неквалифицированных трудовых ресурсов, образуемых титульным населением; 3) острый дефицит непосредственно жизнеобеспечивающих ресурсов на большей части территории региона. Вдобавок ресурсы центральноазиатских государств слабо дополняют друг друга: того, что много у одного (трудовые ресурсы низкой квалификации), много и у остальных; того, что не хватает одному (капиталов и непосредственно жизнеобеспечивающих ресурсов) не хватает всем. А некоторая взаимодополняемость минеральных ресурсов обесценивается тем, что для их запуска в меж-страновой экономический обмен нужно сначала решить все ту же проблему внутренних накоплений и запасов воды.

Какие социально-политические последствия влечет за собой несбалансированность ресурсной базы региона? Самый жгучий вопрос для Центральной Азии — это вопрос о доступе ее слабо урбанизированного титульного населения к непосредственно жизнеобеспечивающим ресурсам, то есть к работе на земле. Ведь за ее счет покрывается львиная доля личного продовольственного потребления жителей

сельской местности и формируется значительная часть фонда продовольственного потребления горожан. От того, насколько сельским жителям доступны земля (неважно, в виде ли пашни, в виде ли пастбищ) и вода, необходимая для ее орошения, напрямую зависит и сила давления деревни на городские рынки труда, на социальную инфраструктуру городов. Вечной для региона актульностью этого вопроса определяется упорное сохранение здесь традиционных институтов социальных гарантий и социального контроля, конфигурация политических союзов на микроуровне, межэтнические отношения и отношение к власти, взаимоотношения государств. Любая власть в регионе прочна до тех пор, пока ей удается поддерживать, пусть на низком уровне, доступ сельского населения к земле и воде, городского — к рынку продовольствия, мало-мальски вознаграждающим занятиям и коммунальным услугам. И пока она осуществляет хотя бы символическое перераспределение общественного продукта в пользу неимущих и малоимущих.

Но ресурсные дисбалансы по самой своей природе не могут быть преодолены в короткие сроки, в ближайшем будущем. И дело здесь не столько в ограниченности тех или иных природных ресурсов. Их соотношение с трудовыми никогда не было в регионе идеальным. Однако при всех острых ресурсных кризисах, на какое-то время поражавших отдельные части Центральной Азии, в масштабах всего региона и в длительной исторической ретроспективе вплоть до XX века все же сохранялся — пусть приближенный, колеблющийся и неустойчивый — баланс между землей, водой и рабочей силой. Достигался он двумя способами: позитивным — за счет колонизации новых территорий, и негативным — за счет физического сокращения части населения в староосвоенных районах в ходе войн и голодовок и перетока уцелевшей части в районы нового освоения.

К середине XX века регулирование баланса негативным образом полностью прекратилось. Но еще раньше, по мере развития товарного хозяйства, работающего на российский рынок, возникла острая потребность в капитальных ресурсах. Их нехватка покрывалась за счет вовлечения в хозяйственный оборот все новых и новых природных ресурсов и привлечения все большей массы живого труда. Появился мощный стимул к росту числа рабочих рук. До поры до времени эта экстенсивная мобилизация ресурсов не сказывалась на их соотношении. Однако после того как к концу советской эпохи были исчерпаны все возможности хозяйственного освоения пространства региона (то есть завершилась его земледельческая колонизация), набравший силу демографический взрыв резко изменил соотношение между природными и трудовыми ресурсами. Давление вторых на первые стало разрушительным. А после распада СССР и появления на месте союзных

республик независимых государств стала невозможной даже та недостаточная коррекция дисбаланса природных и трудовых ресурсов за счет вливания капитальных ресурсов извне, которая все-таки осуществлялась Москвой.

Сейчас, в условиях кризиса перехода, охватившего все постсоветское пространство, подрывной потенциал ресурсных дисбалансов не то чтобы сокращается, а усиливается. По существу, власть поставлена перед необходимостью гасить таящиеся в этом потенциале угрозы посредством первоочередного решения охранительных задач. Ей нужно быстро подавлять стихийные вспышки социального недовольства населения, не допускать его политизации, а значит — активности оппозиции, создавать хотя бы видимость согласия общества и сплоченности элит. Простейшие способы решения этих задач давно известны в регионе. Это жесткий контроль государства над обществом, создание разветвленного репрессивного аппарата, поддержка общинноколлективистских традиций, ценностей послушания и стабильности, отказ от политического плюрализма. Получается, что ресурсные дисбалансы являются ощутимыми препятствиями на пути демократического развития. И они же помогают утверждению авторитаризма.

Роль исторического наследия

Вся история Центральной Азии может быть разделена на два больших периода. В течение первого регион входил в круг культур и государств Востока. В течение второго он пребывал в сфере российской государственности, испытал влияние русской и советской культуры. Второй период многое унаследовал от первого. Но он создал и резкие перерывы в преемственности.

1. Наследие восточного периода

«Я начинаю с повседневной жизни, с тех ее проявлений, которые повелевают нами без нашего ведома: с привычек, точнее, с установившихся образцов поведения, с тех неисчислимых движений человеческой природы, которые цветут и плодоносят независимо от решений имярека... Эти движения — мотивы поступков, образцы и способы действий и противодействий — гораздо чаще, чем мы полагаем, восходят к началам человеческой истории. Древнее, но еще живое, это многовековое прошлое вливается в настоящее подобно тому, как Амазонка извергает мутный поток своих вод в Атлантический океан»22.

В этих словах Фернана Броделя великолепно передано незримое влияние погребенного временем культуротворчества предков на деяния потомков. В социальной психологии людей отложились очень мощные разновременные пласты ценностных мотиваций поведения. Между ними нет таких же четких границ, как между строительными горизонтами на древних поселениях. Достаточно жизненным условиям измениться таким образом, чтобы поведенческие реакции и ориентации людей, выработанные седой древностью, начали играть роль защитников этнической идентичности или религиозных верований или социального статуса человека, как самая допотопная архаика возрождается, обнаруживает замечательную мобилизующую силу и подчиняет своему влиянию общество, казалось бы, вполне современное.

Центральная Азия входила в число тех областей Востока, где впервые произошел переход от присваивающего к производящему хозяйству. Коллективная память первых земледельцев и скотоводов провоцировала в них смутное понимание первотворимости культуры. Они должны были испытывать ощущение своей выделенности, противопоставленности природе и прежнему миру охотников и собирателей. Это побуждало их делать сильный акцент на обосновании и разработке культурозащитных представлений и ритуалов и их прочном закреплении. Самосохраниться первичная культура могла, лишь затвердив в идеалах и общественной практике отличия, привносившиееся в жизнь «неолитической революцией». Что не могло осуществиться иначе, как в нормативном, освященном виде. Так установка на неизменность жизни, защищавшая новообретенную культуру, заняла первенствующее положение.

Когда оформилась хозяйственная специализация различных районов Центральной Азии, появились новые доводы в пользу ценностей стабильности. По региону прошла граница между мирами земледельцев и кочевников. В мире земледельцев культурная традиция стала письменной и благодаря этому авторитетной для всего региона. Она усваивалась и кочевниками; однако плата земледельцев за приобщение к ней северных соседей была очень высока.

По частоте выпавших на ее долю кочевнических передвижений Центральная Азия превосходит любую другую область Старого Света. И почти каждому передвижению сопутствовали сражения, вытеснение побежденных с пастбищ и превращение в пастбища части пахотных земель, взятие городов и сожжение деревень, угон скота и людей, разграбление и уничтожение материальных ценностей, разрушение и упадок ирригационных сооружений. То были настоящие потрясения. Причем потрясения не только для побежденных, но и для победителей. Ведь им предстояло «переварить» соблазны городского комфорта и оазисного богатства, не утратив своей, обеспечившей победу, воин-

ственной самобытности. В таких обстоятельствах еще выше поднимался авторитет неподвижной неизменности.

Особую роль в формировании наследия эпохи культурогенеза сыграл его заключительный этап. Тогда в Центральной Азии распространился зороастризм, регион попал в сферу культурного и политического влияния древнеперсидской монархии. Так было закончено возведение верхних этажей местного общества — этажа этики и этажа религи_______ <_» _ _ 23

озно-политической практики23.

Г"\ _ <-> <->

Зороастризм придал системный характер и до него уже сильной установке к самоувековечиванию культуры в нормативном виде. То был спасительный консерватизм. Благодаря ему при оседании очередной кочевой волны ценностные первоэлементы аграрной цивилизации и связанные с ними поведенческие реакции, даже самые элементарные и заурядные, не уничтожались, а усваивались кочевниками. Но тот же зороастризм еще больше заглушил изначально слабую склонность этой культуры к тому, чтобы в самой себе создавать предпосылки для решительных изменений в подпирающей ее структуре производительных сил. Одна только сакрализация им плодовитости24 крайне затрудняла появление трудосберегающих технологий. Сравнительно быстрые подъемы производительных сил и блестящие взлеты творческой мысли не раз имели место в истории Центральной Азии. Но при этом после завершения «неолитической революции» ни в экономике, ни в культуре не было сопоставимых с ней по размаху новых переворотов или мутаций.

Ахеменидская держава просуществовала всего двести лет. Но она была первой мировой империей, вторгшейся в жизнь населения Центральной Азии. Потом таких империй было немало; и они либо брали ее за образец, либо не могли стереть оставленные ею политико-идеологические эталоны. Она оказала глубокое воздействие на судьбы народов региона. Их спонтанное культуротворчество было введено ею в русло регламентирующей государственной политики. А та потому и достигала души подданных, что в главном не противоречила их естественно сложившемуся миропониманию.

Таков был исходный код местной культуры. И последующее историческое развитие его не отменило. Конечно, в отдельных областях происходили значительные изменения; но в то же время многое из того, что было заложено в эпоху культурогенеза, не только не ослабло, а, напротив, дополнительно закрепилось и усилилось.

Восточный период завещал Центральной Азии несколько магистральных линий ее исторического развития. Первая из них, хозяйственно-экономическая, выразилась в устойчивом воспроизводстве хозяйственно-культурных типов (ХКТ), идеально отвечавших природной среде. В регионе сосуществовали три главных ХКТ: 1) смешанный, в равной

мере основанный на орошаемом земледелии и скотоводстве, в том числе подвижном; 2) земледельческий, с четко выраженным преобладанием растениеводства над животноводством и орошаемого земледелия над богарным; 3) скотоводческий, при котором земледелие играло сугубо вспомогательную роль по отношению к кочевому животноводческому хозяйству25. Строгой специализации районов по ХКТ не было. Но все же Мавераннахр был преимущественно земледельческой зоной, степь — скотоводческой, тогда как комплексный ХКТ чаще всего встречался в пространстве между Каспийским и Аральским морями. При этом хозяйства с разной специализацией дополняли друг друга, обменивались продуктом и нередко вступали в кооперацию. Благодаря этому достигалась хозяйственная самодостаточность региона и, несмотря на частые военные столкновения между степью и оазисами, было возможно само их сосуществование. Каждое отдельное хозяйство тоже старалось избегнуть четкой специализации и вводило в свою практику некоторые элементы хозяйствования, нехарактерные для того ХКТ, к которому оно могло быть отнесено по основной производимой продукции. В оазисах обязательно выращивали люцерну и разводили мясомолочные породы скота, а степные кочевники практиковали разовые или регулярные посевы зерновых. Так достигались экономическая устойчивость мелкого сельскохозяйственного производства и сбалансированность продовольственного потребления.

Вторая тенденция видна в демографической области — в волнообразной динамике населения. Чаще всего подъемы/падения численности жителей случались на микроуровне, в том или ином конкретном районе. Они были вызваны войнами, усобицами, неурожаями, падежами скота. Особое значение имели локальные изменения ландшаф-та26. Если численность населения менялась одинаковым образом сразу в нескольких районах, то тогда амплитуда демографических колебаний отчетливо прорисовывалась уже на мезоуровне. Иногда эти, более крупные, сдвиги объяснялись масштабными экологическими катастрофами27. Но гораздо чаще сказывался кумулятивный эффект именно мелких изменений. Под их влиянием ухудшались условия воспроизводства населения в целой области, и люди уходили в другие места, с еще не исчерпанными ресурсами и более высоким уровнем политической стабильности. В одной части региона численность населения шла вниз, в другой — вверх. Ну а на макроуровне его приливы и отливы зависели от того, находился ли весь регион в фазе большей или меньшей аридности климата, переживал ли он период мира или период войн и сохранялось ли в его масштабах или было нарушено равновесие между численностью населения и способностью природной среды при данном уровне и способах ее освоения человеком выдерживать возрастающие антропогенные нагрузки.

Еще одна устойчивая линия прослеживается в изменениях этнической структуры региона. В нем постоянно соседствовали два этнокультурных мира: один на юге, другой на севере. В глубокой древности то были доарийские (предположительно дравидоидные) и арийские племена, в средневековье и новое время — иранские и тюркские народы. При этом общим правилом было движение кочевого населения с севера, из степи, на юг, постепенное оседание в оазисах и языковая ассимиляция пришельцами местного населения при одновременном усвоении его культуры.

О социальной линии развития стоит поговорить подробнее. Какие бы перемены не происходили в Центральной Азии, в восточный период истории региона упорно сохранялись множественные разноуровневые членения общества28. Как следствие, социальные и политические лояльности людей из поколения в поколение дробились между несколькими источниками силы и авторитета. Одним таким источником была локально-культурная общность — некоторая часть народа, по историческим обстоятельствам существования не утратившая сознание своей особости от остальных «тюрок», «таджиков» или «мусульман». Эти субэтнические единицы выстраивались порой в целую иерархию. Например, у таджиков зафиксировано не менее пяти уровней локально-культурной самоидентификации29.

Население объединялось и в другие, более мелкие, группы. Их внутренняя жизнь регулировалась отношениями трех типов. Я бы назвал их отношениями родства, порядка и преемства. Отношения родства регулировали межличностные отношения, в том числе по поводу собственности, внутри первичного человеческого объединения. В реальной жизни оно было большой неразделенной семьей или группой семей, а в идеальном представлении мыслилось как цепь умерших и живых, восходящая к одному предку и владеющая одним родовым достоянием — землей, ремеслом или стадом. Классический пример общности, в основном регулируемой отношениями родства, — таджикский авлод. Отношения порядка пронизывали объединения людей, возводивших свое происхождение к разным предкам, но живших и/или кочевавших совместно. Типичные примеры здесь — махалля у земледельцев и в городах и так называемая расширенная община у кочевников. Через эти институты осуществлялась смычка власти, принадлежавшей старшим в родах, с внешней властью государства. Отношения преемства обеспечивали межпоколенную передачу социально значимой информации. Конечно, она совершалась и в рамках семьи и общины. Но для того чтобы усилить нормативный характер передаваемого с помощью особой поведенческой практики, выделенной из рутины повседневной жизни, имелся особый институт мужских объединений (гапов, гаштаков)30.

Наконец, все население Центральной Азии делилось на два больших сословия — «благородных» и «простолюдинов». В состав благородных входили люди, считавшиеся потомками Пророка, прославленных суфийских шейхов, великих правителей прошлого, а также служилая знать в оазисах и родовая аристократия (белая кость) в кочевой зоне. Теоретически любой благородный мог рассчитывать на знаки уважения и дары со стороны простолюдина. Практически входящая в число благородных семья имела обычно свой круг клиентов, обязанных обычаем поддерживать с ней асимметричные отношения взаимопомощи и взаимоподдержки. Этот круг был четко очерчен, благодаря чему снималась угроза конфликта между сословными и локально-культурными социальными связями.

В политической жизни региона господствовала восточная деспотия. Монархия с передачей престола по династическому принципу воспринималась как единственно возможная модель государственности. Правда, к моменту прихода русских войск более или менее централизованное деспотическое государство существовало только в земледельческих районах. Жители степи, не раз поставлявшие земледельцам правящие династии, обходились военно-потестарной организацией, заметно уступавшей деспотии по степени контроля над личностью и группой31. Тем не менее и в кочевых районах деспотия была тем идеалом, к которому стремились местные султаны и ханы. Любопытно, что саму претензию на единоличное главенство мог заявлять лишь тот, кто считался чингизидом — потомком создателя величайшей деспотии32. Стоит также отметить, что деспотическая власть — была ли она действительно тяжелой или, по существу, эфемерной — как правило, не покушалась на внутреннюю жизнь социальных общностей при условии, что те исправно платили налоги и несли установленные обычаем повинности.

И в земледельческих, и в скотоводческих районах какие-либо представления об этнических интересах и их обеспечении властными средствами если и появлялись, то лишь в зачаточном виде. Их утверждению препятствовали династический принцип наследования власти, давняя традиция доминирования в делопроизводстве и литературе общих для региона культурных языков (в разное время — греческого, арабского, персидского) и практически неизбежная полиэтничность всех государств, возникавших в Центральной Азии в восточный период ее истории. Ибо границы этих государств устанавливались не по контурам этнических ареалов, а таким образом, чтобы под контроль одного правителя подпали крупнейшие города, оросительные системы и торговые пути.

Идеология и политическая культура. Центральная Азия издавна находилась в зоне распространения религий с высоким морально-этиче-

ским зарядом и с разработанным идеалом мироустройства. С точки зрения формирования местной политической культуры наибольшее значение имели зороастризм и ислам. О значении зороастризма уже было сказано выше. Стоит, однако, еще раз подчеркнуть: он глубоко внедрил в местную культурную традицию идеал мудрого единоличного правителя — гаранта процветания управляемых им земель и древнюю установку первичной земледельческой культуры к самоувековечива-нию в нормативном виде. Что касается ислама, то он, во-первых, способствовал закреплению отношения к власти как к божественному установлению, во-вторых, фактически регламентировал повседневную жизнь, введя в нее универсальные политико-юридические понятия. В то же время на протяжении всего «восточного» периода центральноазиатской истории сильнейшее влияние на идеологию и политическую культуру оказывало само деспотическое государство. Правда, в степи это опять-таки было скорее влияние образца, чем повседневной политической практики, поэтому здесь оно было слабее, чем в кишлаках и городах.

В целом же получалось так, что и высокая идеология, и приземленный жизненный опыт многих поколений приучали людей отдавать безусловный приоритет социальной стабильности, даже неподвижности общества, высоко возносили ценности труда, мира, коллективизма, послушания, семьи, многодетности, уважения к старшим. А также сообща внедряли в каждое индивидуальное сознание представление об асимметричной зависимости как норме отношений между властью и подданными. Для правителя ценность простолюдина была выражена

u 1 <_> ■ <_> <_>

древней формулой: «работник — отец — подданный — верующий». Собственные ценности простолюдина выстраивались по другой, зеркальной первой, формуле: «вера — покорность — плодовитость — труд». Вряд ли все это могло помочь становлению независимой личности и свободному политическому выбору; зато благоприятствовало укреплению групповой солидарности, конформистского отношения к власти и статусной иерархии в обществе.

Особо следует остановиться на периоде XVI—XVIII веков. В эти столетия кардинально изменилось положение Центральной Азии в системе межрегиональных товарных и культурных потоков, пронизывавших пространство Старого Света. До Великих географических открытий ограничения, накладывавшиеся на культурное развитие Центральной Азии ее позиционными слабостями, хотя бы частично преодолевались благодаря притоку идей и вещей, путешествовавших вместе с купеческими караванами. После изменения магистральных линий мировой торговли с большой силой проступили прежде скрытые негативные аспекты континентальности региона. Они однозначно стали усиливать его культурный консерватизм.

Сходным по значению было и наложение новой позиционной уязвимости региона на устойчивую линию изменений в составе его населения. Последние по времени тюркские кочевники приходили в оазисы тогда, когда уже исчезали экономические предпосылки создания крупной региональной империи, черпающей свою силу в контроле над трансконтинентальной торговлей. Узбекская или казахская империя, сопоставимая по территории и масштабам накопления богатства с государством Саманидов или империей Тимура, так и не сложилась. Образовались слабые ханства и предгосударственные объединения, беспрестанно враждовавшие между собой. В таких условиях приобщение узбеков и казахов к оазисной культуре протекало медленнее, чем то было с предыдущими кочевыми волнами. Полоса опустошительных феодальных войн и усобиц растянулась на два с половиной века. Центральная Азия стала отсталой провинцией мусульманского мира, который и сам переживал глубокий упадок. Защитный и, в этом смысле, функциональный, здоровый консерватизм культуры сменился ее косной неподвижностью.

2. Российско-советское наследие

Экономика. Комплексное и кочевое скотоводческое хозяйство были сильно ужаты в пространственном отношении. На части их былой территории утвердились добывающие промышленные отрасли и зерновое хозяйство. В оазисах последнее, в свою очередь, было принесено в жертву хлопководству. Вековая взаимодополняемость местных ХКТ была таким образом подорвана сразу с двух сторон: и по причине хирения отгонно-пастбищного животноводства, и потому, что продукция растениеводства была четко ориентирована на выход за пределы региона. Экономические различия ранее скрепляли регион. Теперь они превратились в фактор обособления его крупных экономико-географических районов. Центральная Азия лишилась и экономической самодостаточности, стала сырьевым придатком внерегио-нальных промышленных центров.

Демография. Российская власть положила конец усобицам. В регионе начался устойчивый рост населения. Большие людские потери, вызванные гражданской войной и коллективизацией, были восполнены переселенцами из европейской части СССР. В дальнейшем успехи здравоохранения, повышение образовательного, а с ним и гигиенического уровня титульного населения способствовали быстрому падению смертности. Внешняя миграция и высокий естественный прирост соединились, дав настоящий скачок численности населения. С 1917 по 1989 год в целом по региону оно увеличилось в 5—6 раз, а в

некоторых районах, например в Ленинабадской области, прирост был 10-кратным33.

Этническая структура. В первой половине XX века в регионе быстро увеличивалась доля славянского населения. Депортация в регион немцев, горских народов, крымских татар дополнительно усложнила этническую картину. Казалось, что как тюрки потеснили и ассимилировали ираноязычное население, так на смену тюркам идут «европейцы». Однако после войны эта тенденция была перевернута. Произошла консолидация части мелких коренных этнических групп, говоривших на близких диалектах, вокруг родственных им народов, официально признанных титульными. Ссыльные и депортированные вернулись в прежние места проживания. Уже с 70-х годов выезд из Центральной Азии «европейцев» постоянно превышал их въезд в нее. Наибольшее же значение имели опережающие темпы естественного прироста титульного населения.

В преобразовании социальной структуры региона успехи колониальной и советской власти были наименее впечатляющими. Да, появились национальный рабочий класс и интеллигенция. Еще до революции было покончено с рабством, после нее — нанесены сокрушительные удары степной аристократии, духовному сословию, торгово-ростовщическому капиталу. Однако квартальные и деревенские общины, жузы у казахов, племена у киргизов и туркмен, локальнокультурные группы у таджиков и узбеков — все это не затрагивалось властью в эпоху генерал-губернаторов и с некоторыми потерями уцелело в эпоху первых секретарей. Более того, со временем традиционная социальная организация оправилась от понесенного урона. В ее выживании и возрождении заключался сильнейший ответ на российско-советский вызов: она помогла сохранить этнокультурную идентичность титульных народов. Уже после распада СССР она в значительной мере заместила рухнувшую государственную систему социального обеспечения. Но набирая новую силу, она обрастала и новыми, прежде ей не свойственными функциями. Так, ее стали успешно использовать фракции современной политической элиты, борющиеся за власть34.

Политическое устройство. Здесь абсолютным новшеством было административное переустройство региона по принципу национальной государственности. И хотя советские республики были декоративными образованиями, за их фасадами взросли национальная политическая элита и интеллигенция. Первая желала обрести безраздельную власть в границах своей республики, вторая готовила идеологическое обоснование для этого. Правда, понимание экономической слабости региона, равно как и приверженность ценностям стабильности и послушания, побуждали и элиту, и интеллигенцию к тому, чтобы воз-

держиваться от претензий на полную независимость. Более предпочтительным представлялся другой путь: при сохранении формального верховенства союзного центра и бюджетных ассигнований в пользу республик — овладение господствующими позициями в политике и культуре на региональном уровне35. Но представление о главенстве национально-политической формы исторического действия разделяла и элита, и интеллигенция.

Идеология и политическая культура. В этих областях итоги российско-советского периода были, пожалуй, наиболее противоречивы. С одной стороны, Центральная Азия стала регионом практически сплошной функциональной грамотности, что создало благоприятные предпосылки для расширения политического кругозора населения. С другой, из-за строжайшей политической цензуры, ограничивавшей объем и содержание доступной информации, эти предпосылки реализовывались далеко не в полной мере. К тому же из-за перевода письменности с арабской графики на кириллицу и из-за того, что языком делопроизводства, науки и техники стал русский язык, произошел разрыв с собственной «высокой» культурной традицией центральноазиатских народов и традицией близких им по культуре народов Востока. Распространялось атеистическое мировоззрение, но оборотной стороной этого процесса было не столько вытеснение ислама, сколько превращение его в совокупность обрядов, механически подтверждающих статус и идентичность. Официальная светская идеология, марксизм-ленинизм, в основном была усвоена лишь в той мере, в какой ее постулаты попадали в резонанс с традиционными представлениями о должном. Она на свой лад подтвердила высокую значимость ценностей послушания и коллективизма и, наоборот, поставила дополнительные препоны формированию независимой, самостоятельно мыслящей личности. А такими своими компонентами, как установка на пересотворение мира и человека и на насилие ради этого над естественным течением жизни, она фактически готовила почву для националистической идеологии и этнократической политики36. В том же направлении действовала политическая практика советского государства, особенно в первые десятилетия советской власти. Вместе с тем такие особенности этой практики, как строгая политическая цензура, чрезмерная персонификация власти в фигуре вождя, высокая степень ритуализации политического действия, закрытость процесса принятия решений и т. д., фактически подкрепляли, а не подрывали собственные традиции центральноазиатской политической культуры.

В общем, к моменту окончания российско-советского периода восточное наследие не было искоренено во многих областях общественной жизни. Другое дело, что оно было придавлено, сильно, иногда до неузнаваемости, искажено — и потому дало хилую болезненную

поросль. Чтобы убедиться в этом, достаточно снова — только под другим углом зрения — взглянуть на уже рассмотренные магистральные линии развития региона.

Тогда мы увидим, что вовсе не исчезла традиционная хозяйственноэкономическая линия. Просто в советское время экономическая активность населения распределилась по двум этажам. Верхний этаж заняло плановое социалистическое хозяйство, нижний — личное подсобное хозяйство земледельцев и скотоводов. Первое находилось в привилегированном положении, получало лучшую и большую часть региональных ресурсов плюс капиталовложения из центра. Второе потеряло весомую долю местных ресурсов и могло рассчитывать лишь на ту долю внешних вливаний в экономику региона, которая перетекала в него по каналам теневой экономики. Все отрасли планового хозяйства были в высшей степени ресурсозатратными. Но и давление на ресурсы мелкого семейного производства возросло многократно: его природная база постоянно сужалась из-за изъятий в пользу современного сектора, а тот не мог обеспечить занятостью сельскую молодежь. Следствием явились застойное аграрное перенаселение и максимальное за всю историю региона обострение проблемы доступа к непосредственно жизнеобеспечивающим ресурсам. Перевод скотоводства на худшие пастбища, распространение экстенсивного зернового хозяйства на незащищенные почвы, чрезмерное использование удобрений, инсектицидов и дефолиантов на хлопковых плантациях и высыхание Арала создали реальную угрозу природным основам воспроизводства населения.

А что получилось по линии демографии? Древняя установка на многодетность не просто сохранилась в российско-советский период. Фактически были созданы наилучшие общественные условия для ее реализации. Быстрый рост населения не был совершенно новым явлением для региона. Но никогда прежде он не принимал таких размеров, потому что рано или поздно в действие вступали различные стихийные механизмы регуляции численности населения. К концу советского периода они не работали. Демографический взрыв привел к многократному возрастанию давления человека на среду, новых рабочих рук — на рынок труда и традиционные сферы занятости, к накоплению скрытой и открытой безработицы. Поскольку же он совпал по времени с подрывом природной базы воспроизводства населения, не был и не мог быть скомпенсирован адекватными социальными инвестициями, — драматически упал уровень здоровья населения. В целом, и в демографической области наследие традиций так наложилось на наследие новаций, что доступ к непосредственно жизнеобеспечивающим ресурсам болезненно сузился.

Вернемся к этнической линии развития. Дуальность этнической структуры осталась. Но место тюркско-таджикского дуализма занял

«европейско-азиатский». При видимой преемственности дуализма его содержание коренным образом изменилось. До XVIII века в регионе жили культурно и цивилизационно близкие этнические группы. В последующие столетия его культурная целостность была нарушена. При «старом» дуализме сосуществование культур было более или менее мирным, при «новом» — скрытно конфликтным. Ибо несмотря на относительно широкие масштабы русификации, коренное население в целом сохранило язык и культуру. В то же время пришлое «европейское» население вступало лишь в ограниченные и поверхностные культурные контакты с «азиатами». Этому сильно способствовало распределение двух ветвей населения по разным этажам экономики, а на верхнем этаже — еще и по разным отраслям. Образовались два культурных мира, и, как только их относительное равновесие было нарушено демографическим взрывом в среде коренного населения, «азиатский» мир начал теснить «европейский». В регионе создалось скрытое межэтническое напряжение, моментально проявленное «перестройкой» и независимостью.

Пойдем дальше. Социальная линия: что здесь? Несомненно, за годы советской власти коренное население Центральной Азии заметно продвинулось по пути консолидации в нации. Но параллельно дефицит ресурсов, создавшийся или обострившийся в те же годы, стимулировал сохранение или даже возрождение вертикальных социальных связей, поскольку плотная включенность в их сеть давала определенные шансы на доступ к ресурсам. Чем сложнее становился доступ, тем выше ценились клиентельские отношения с начальственными патронами. Напротив, горизонтальные связи солидарности развивались слабо, советская власть их, по существу, не приветствовала. Тут в поисках достойного выживания и социального признания люди ограничивались главным образом привычным мирком ассоциации, наследуемой по рождению, — кругом земляков и родственников, своей локально-культурной общностью, своим кланом.

После обретения независимости влияние традиционных социальных связей на политические процессы в регионе стало особенно заметным. Они препятствуют становлению самоответственного чело-века-гражданина, питают коррупцию, непотизм, местничество. Не охватываемые ими этнические меньшинства с модернизированными деятельностными мотивациями оказываются в тисках неформальной дискриминации почти что автоматически, так сказать, без злого умысла. Правящие элиты раздирает подковерная (а то и открытая) фракционная борьба. Процесс формирования титульной нации (тем более этнически смешанной политической нации) замедляется, а то и вовсе блокируется.

Какую линию развития ни возьми, почти повсюду обнаруживается, что завещанное восточным периодом выжило и стало возрождаться, или, точнее, выходить из-под спуда на поверхность37. Но это возрождение происходит под знаком живого российско-советского наследия, рядом с ним, в причудливом переплетении с ним: при ухудшившемся соотношении ресурсов, при иной, чем прежде, структуре экономики, при невиданной ранее информационной проницаемости региона, а также в изменившихся внешнеполитических условиях. Поэтому то, что возрождается под маской традиции, не столько отрицает результаты колониальной и советской модернизации, сколько откликается на ее вызовы. И само вносит мощный дестабилизирующий заряд в жизнь центральноазиатских обществ.

Заключение: авторитаризм на века?

Центральную Азию можно назвать «страной почти победившего авторитаризма». Успех авторитарной модели был в очень большой степени обусловлен географией и историей региона. При этом даже элита — не говоря уж о простых обывателях — вряд ли в полной мере осознавала, что ее решения и действия во многом определялись давлением пространственной структуры, ресурсных дисбалансов, верхних и нижних пластов исторического наследия. Политические расчеты, как им и положено, строились по принципу — как удержать и укрепить власть. Присутствовали и возвышенные мотивы: сердца лидеров и идеологов согревались картинами будущего величия их любимой родины. Технология власти и способы ее легитимации заимствовались отчасти из мирового, а еще больше — из советского управленческого и идеологического опыта. Но стоит только сравнить отношение российской

и, скажем, казахской элиты к прессе, чтобы увидеть: при всем их сходстве эти люди во многом по-разному подходят к окружающему миру.

Там, где первые покупают «четвертую власть» или нейтрализуют ее простым игнорированием, вторые стараются запугать и «укоротить» СМИ. И происходит так в первую очередь потому, что в отличие от России (по крайней мере, России городской), в Центральной Азии слово все еще воспринимается так, как оно воспринималось во времена Заратуштры, Ходжи Ахмада Яссави и Бохауддина Накшбанда. Какой бы особой Евразией ни мнила себя Россия, она даже по смыслу такой идентификации одной ногой стоит в Европе и все больше верит не словам, а числам. И в России, и в Центральной Азии слова во многом остаются «полем псевдодеятельности, на котором возводят псевдосооружения и где существуют псевдореалии»38. Но если в России за этим кроются то новый циничный расчет, то старое бегство от реаль-

ности, в Центральной Азии фоном любого отношения к слову остается древний завет благоговения перед ним, как перед могучим инструментом культуры. Здесь еще помнят о временах, когда «солнце останавливали словом, словом разрушали города».

Впрочем, не так уж и важно, стихийно или организованно политический курс центральноазиатских правителей обретал соответствие условиям, поставленным перед новыми государствами их физическим и историко-культурным пространством. Важно, что соответствие это, более четко выраженное в Узбекистане, Таджикистане и Туркмении и в более расплывчатом виде в Казахстане и Киргизии, довольно прочно установилось. И из этого надо непременно исходить, размышляя о политических перспективах региона.

Независимость досталась центральноазиатским республикам без активных усилий с их стороны. За исключением Таджикистана, здесь не сформировалась новая, конкурирующая со старой, элита «борцов за независимость», как нигде в бывшем СССР, оказалась значительной преемственность власти и управления. Однако само по себе такое, в общем-то исторически случайное, обстоятельство не сыграло бы существенной роли в плавном перерождении контролируемой Москвой авторитарной власти первых секретарей в никем не контролируемую авторитарную власть первых президентов, если бы не попало в резонанс с древней обрамляющей установкой на стабильность. Равным образом, низкий уровень активности всего населения в рамках современных политических структур не является лишь следствием естественной деполитизации людей, разочаровавшихся в обещаниях национального начальства и измотанных тяжелой борьбой за физическое выживание. Не меньшее значение следует отвести таким характерным чертам политической жизни, как повышенная значимость институтов социальных гарантий и клиентельских отношений в регуляции политического поведения и преобладание вертикальной этнополитической мобилизации над горизонтально распространяющимися связями межэтничес-

<_> <_> ' і' <_> <_> кой социальной солидарности. То и другое основывается на двойной

вековой памяти. Это память о том, что воды и/или земли, от которых зависит жизнь человека, мало и только определенные нормы поведения открывают доступ к этим ограниченным благам. И о том, что главной нормой, открывающей доступ, является базовый элемент традиционной политической культуры региона — послушание власти.

Память о прошлом, врезанная в сознание, в подкорку, действенна еще и потому, что ни одна из нынешних политически значимых характеристик центральноазиатского общества не может быть «привязана» к наследию лишь одного периода его истории. Даже тенденция к строительству национального государства на моноэтнической основе обязана своим происхождением все-таки не одному советскому пери-

оду. В тяге к этнократическому государству просматривается также и давнее представление о безусловном превосходстве общности «по крови» над всеми другими видами общности. Былая обязательная лояльность к клану переносится на этнонацию. Но авторитетную санкцию она получает и в советском национально-государственном «размежевании» региона, и в характерном для СССР превознесении национально-освободительной борьбы, и в политической теории национализма, сделавшейся хорошо известной в Центральной Азии опять-таки в советское время (пусть в форме ее критики).

Вместе с тем я ни в коем случае не хочу утверждать, что нынешнее политическое развитие региона и впредь будет определяться его географией и историей. Начнем с того, что пространство не только угнетает, но и побуждает к поиску выхода. Чтобы выжить, государства Центральной Азии должны быть открыты внешнему миру. Эта истина хорошо усвоена их руководителями. И Туркменбаши строит пятизвездочные отели не ради одного престижа, но и для того, чтобы в них жили иностранные бизнесмены. Открытость государств региона жестко обусловлена их зависимостью от экспорта сырья и импорта капиталов и технологий. Но чем больше она будет, тем менее вероятна консервация авторитаризма на долгие годы.

Наследие — тоже не вечное проклятие. Промежуточные результаты текущего политического творчества народов региона могут в дальнейшем трансформировать одни его элементы, нейтрализовать или погрузить в долговременное историческое небытие другие. Иначе говоря, «предпосланность» авторитарной модели не гарантирует ей эффективность, необратимость и долговечность. Она может быть оставлена. Но для того, чтобы это случилось, необходим постепенный отход населения от привычки к государственную опеке, нарастающее давление общества на власть и в конце концов — прямая оппозиция ей в тех случаях, когда та вступает в конфликт с крупными социальными интересами.

Пока в Центральной Азии это ключевое условие разрыва с авторитарной моделью выражено недостаточно. Даже «европейское» население, воспитанное в духе советского государственного патернализма, демонстрирует крайне низкий уровень политической активности. Его постоянный отток тем более усиливает черты местных обществ, благоприятствующие трансформации «мягкого» авторитаризма в жесткую власть ради власти. Но даже в наследии восточного периода есть немало такого, что исподволь подтачивает авторитарную власть. Например, накшбандийская традиция центральноазиатского ислама, порицая правителя-тирана, властелина неправедного39, открывает тем самым перед верующими определенную свободу самоопределения по отношению к власти. Та же дробность социальной структуры региона

в одних случаях помогает авторитаризму, в других — мешает превращению властных структур в самодовлеющую силу. Советский период, наряду с элементами, словно бы специально предназначенными для того, чтобы оправдывать подавление общества государством, оставил живые ценности справедливости, равенства, гуманистического отношения человека к человеку.

Вместе все это то прямо, то косвенно ставит под сомнение легитимность авторитарной власти. А ощущаемый народным сознанием недостаток ее легитимности — это та ржавчина, что разъедает самую прочную власть изнутри. И вовсе не обязательно, что крушение такой подвергшейся эрозии власти произойдет по причине организованного политического сопротивления ей, или сопротивления широкого, что называется всенародного. Опыт авторитарных режимов развивающихся стран Востока показывает, что переход от жесткого авторитаризма к мягкому, от деспотии к направляемой демократии, от мягкого авторитаризма и направляемой демократии к режимам, способным, при всех их несовершенствах и родимых пятнах, двигаться по пути подлинной демократизации, может осуществляться по-разному. В одних случаях толчок к переходу дает массовое социальное возмущение, в других — локальный, но сильный протест одной, наиболее сознательной социальной группы населения, в третьих достаточно нарастающей апатии и недовольства масс и углубляющегося раскола элит по признаку их прагматических предпочтений в выборе наиболее действенного способа избежать обвального кризиса. Короче, вариантов много. Важно однако, что обычно побеждает вариант, хоть в какой-то мере восходящий к собственным традициям политической культуры данного общества. А эти традиции, как я старался показать, редко бывают однозначными, однолинейными.

Никакая власть — самая жестокая, самая тоталитарная, самая уверенная в себе, в своей силе и своем праве на перепахивание жизни — не способна полностью овладеть жизнью, полностью подчинить ее своему политическому проекту. Она всегда в чем-то уступает, всегда что-то позволяет и дает, даже отбирая при этом в десятикратном размере. И в результате сама закрепляет в памяти народа какое-то непременное условие своей легитимности, переступив которое, она обрекает себя либо на долгое разложение, либо на стремительное крушение. Важно распознать это условие, этот последний предел легитимности, «его же не перейдеши». И в этой связи симптоматично, что хотя в истории дороссийской Центральной Азии было немало деспотов, ни один из них не покушался систематическим образом на автономию общностей и семьи. Советская власть попыталась покончить с этой автономией, во многом изуродовала условия ее воспроизводства — и все-таки отступила. Остается понять, где лежит предел несвободы

нынешних президентов. А в том, что они тоже несвободны и даже более несвободны в своих действиях, чем их исторические предшественники, сколь бы самосильными, неограниченными властелинами они себе ни казались, я глубоко убежден.

Традиция двойственна не только в результатах своего воздействия на жизнь, но и в своих имманентных качествах. Она — сочетание жесткости и пластичности. На поверхности она предстает предельно сковывающей. В действительности она вполне отзывчива на творческое действие и во всяком случае не является абсолютно непреодолимым препятствием для субъектов политической воли. Ее нельзя ломать через колено — тогда ее сопротивляемость переменам необычайно возрастает, слом на одном участке оборачивается уплотнением на другом. Об этом, между прочим, хорошо говорит история России. Но нельзя и слишком полагаться на то, что пластичная часть традиции сама размягчит ее жесткую часть. Во всех своих проявлениях и свойствах традиция складывается органическим образом и в этом смысле подобна природе, у которой под каждым цветком — змея. Вот об этом надо помнить постоянно и, опираясь на традицию или борясь с ней, всегда руководствоваться правилом, согласно которому политика — это искусство возможного.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Все указать здесь невозможно, назову только типичные образчики чисто политологического подхода к региону: Olcott M. B. Central Asia’s New States: Independence, Foreign Policy and Regional Security. Wahington, 1996; Постсоветская Центральная Азия. Потери и обретения. М., 1998; Казахстан: реалии и перспективы независимого развития. М., 1995; Узбекистан: обретение нового облика. Т. 1—2. М., 1998.

2 См., например: A Call To Action. Summary of Our Global Neighbourhood, the report of the Commission on Global Governance. Geneva, 1995; CreveldM. The Rise and Decline of the State. Cambridge, 1999.

3 Мушинский В. О. Основы правоведения. М., 1994. С. 193.

4 Здесь и далее использованы работы: Алексеев С. С. Право: Азбука — Теория — Философия. Опыт комплексного исследования. М., 1999; Мушинский В. О. Основы правоведения...

5 Характеристику современных бонапартистских режимов, во многом сохраняющую свою силу, см.: Эволюция восточных обществ: синтез традиционного и современного. М., 1984. С. 382-395.

6 При описании тоталитарного режима я опираюсь на классическую работу Ханны Арендт. См.: Арендт ХИстоки тоталитаризма. М., 1996. Ч. III.

7 Cвязь различий между двумя типами конституций c различиями в уровнях правосознания хорошо показана в работе: Предложения по конституции Казахстана с комментариями. [Алматы, 1996]. С. 19-20.

8 Их тексты см в: Новые конституции стран СНГ и Балтии. Сборник документов. Изд. 2-е. М., 1998. С. 227-308, 424-496.

9 Так, в Казахстане по состоянию на 1 апреля 1994 г. на долю казахов, составлявших тогда менее 40% трудоспособного населения, приходилось 53% прокуроров и 60% следователей старшего звена. Соответствующие цифры для русских были 32 и 27 %, для немцев — менее 2-х и 3 %. См.: Государственный Комитет Республики Казахстан по статистике и анализу. Итоги единовременного учета лиц немецкой национальности, занятых на руководящих должностях, и численности немцев, обучающихся в высших и средних специальных заведениях, проведенного в областях компактного их проживания (по состоянию на 1 апреля 1994 года). Алматы, 1994. С. 7.

10 Parekh Bhikhu. Ethnocentricity of the nationalist discourse // Nations and Nationalism, 1995. Vol. 1. No. 16. P. 35.

11 Я разделяю мнение Э.Геллнера о том, что национальное государство немыслимо без значительной унификации культуры, а та, за редким исключением, осуществляется на основе одного языка (Gellner E. Nations and Nationalism. Oxford, 1983. P. 29-38).

12 Здесь и далее ссылки на статьи конституций центральноазиатских государств даются по кн.: Новые конституции стран СНГ и Балтии.

13 Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Т. 8.С. 212.

14 Как это делается, см.: СМИ в СНГ: сумерки свободы? Алматы, 1998.

15 Масанов Н. Национально-государственное строительство в Казахстане: анализ и прогноз // Вестник Евразии, 1995. № 1. С. 124-127.

16 Frank A G. The Centrality of Central Asia. Amsterdam, 1992. Р. 52.

17 Подробнее о проблеме коммуникаций см.: Азовский И. П. Центральноазиатские республики в поисках решения транспортной проблемы. М., 1999.

18 См., например: Назарбаев Н. А. Казахстан-2030. Послание Президента страны народу Казахстана // Казахстанская правда, 1997, 11октября.

19 Сравнение двух регионов проведено в работе: Yakovlev A, Panarin S. The Contradiction of Reforms in Arabia and Turkestan // Naumkin V., Panarin S. (eds). State, Religion and Society in Central Asia: A Post-Soviet Critique. Reading, 1993. P. 57-87.

20 Здесь и далее я опираюсь на программную статью Б. Б. Родомана «Уроки географии» (Вопросы философии, 1990, № 4).

21 Родоман Б. Б. Уроки географии... C. 39.

22 Braudel F. Afterthoughts on Material Civilization and Capitalism. Baltimore and London, 1977. P. 6-7.

23 Исходными посылками моих рассуждений послужили выводы П.Бриана. См: Briant P. Rois, tributs et paysan. Etudes sur les formations tributaires du Moyen-Orient ancien. Paris, 1982. P. 432-489.

24 Отчетливо выражено в «Вендидаде», 21-й книге «Авесты» См: Хрестоматия по истории древнего Востока. М., 1980. Ч. 2. C. 68-70.

25 Поляков С. П. Современная среднеазиатская деревня: традиционные формы собственности в квазииндустриальной системе // Крестьянство и индустриальная цивилизация. М., 1993. C. 177-181.

26 Так, в III тыс. до н.э. земледельцы Геоксюрского оазиса вынуждены были покинуть насиженные места из-за того, что миграция дельтовых протоков р. Теджен лишила их воды для орошения полей (Лисицына Г. Н. Становление и развитие орошаемого земледелия в Южной Туркмении. М., 1978. С. 52).

27 Из-за высыхания Узбоя обезлюдела целая область (Алибеков Л. А. Полоса жизни. Между горами и пустынями. М., 1991.С. 62-65).

28 Ср: Вишневский А. Средняя Азия: незавершенная модернизация // Вестник Евразии, 1996. № 2(3). С. 142-146.

29 Chvyr L. Central Asia’s Tajiks: Self-Identification and Ethnic Identity // Naumkin V., Panarin S. State, Religion... P. 245-261.

30 См: Бушков В. И. Таджикский авлод тысячелетия спустя... // Восток, 1991. № 5. С. 72-81; Поляков С. П. Традиционализм в современном среднеазиатском обществе. М.,

1989; Рахимов Р. Р. Социальная иерархия в традиционных «мужских домах» у таджиков // Этнографические аспекты традиционной военной организации народов Кавказа и Средней Азии. М., 1990. Вып. 1. С. 89-130 и другие работы.

31 О ее конкретных формах в Центральной Азии см: Масанов Н. Кочевая цивилизация казахов. Алматы — Москва, 1995. С. 155-160.

32 См.: Юдин В. П. Орды: белая, синяя, серая, золотая... // Утемиш-хаджи. Чингиз-наме. Алма-Ата, 1992. С. 19-20. Ерофеева И. Хан Абулхаир: полководец, правитель и политик. Алматы, 1999. С. 26-30.

33 Bushkov V. The Population of Northern Tajikistan between 1870 and 1990 // Naumkin V., Panarin S. State, Religion... P. 219-244.

34 Например, в Таджикистане начала 90-х годов мужские объединения сыграли роль низовых ячеек Исламской партии возрождения. См: Бушков В. И., Микульский Д. В. «Таджикская революция» и гражданская война (1989-1994). М., 1995. С. 52-54.

35 OlcottM. B. Central Asia’s New States... P. 9-10.

36 О генетической связи постсответской националистической идеологии с коммунистической см: Панарин С. Национализмы в СНГ: мировоззренческие истоки // Свободная мысль, 1994. № 5. С. 30-37.

37 Подробнее см.: Panarin S. A The Ethnohistorical Dynamics of Muslim Societies within Russia and the CIS // Mesbahi M. (ed.). Central Asia and the Caucasus after the Soviet Union: Domestic and International Dynamics. Gainesville e. a., 1994. P. 17-33.

38 Египетский социолог Хасан Ханафи сказал эти слова в адрес соотечественников, но они применимы и к жителям СССР. Цит. по: Васильев А М. Египет и египтяне. М., 1986.С. 243.

39 Мухаммедхождаев А Идеология накшбандизма. Душанбе, 1991. С. 132, 204-215.