CC BY
133
Эмиль ПАИН
Политический режим в России 2000-х гг.: особенности наследственные и приобретенные
Вот уже около 20 лет научная школа, созданная Ю.А. Левадой (Левада-Центр) рассматривает развитие постсоветской России как процесс разложения тоталитарного режима. В принципе я согласен с такой оценкой, вопрос лишь в том, что же произойдет после этого разложения, какой режим сменит тоталитарный? На мой взгляд, Россия нулевых лет дает ответ на этот вопрос: под истончающимся и уже почти полностью облупившимся слоем тоталитаризма все яснее проступает признаки другого режима — авторитарно-патримониального. Этот авторитаризм и сам многослойный. Он включает в себя сравнительно древний слой, не вытравленный годами тоталитаризма, и авторитаризм новый, нарождающийся ныне в условиях, похожих на те, которые вызывали к жизни авторитарные режимы в различных частях света в течение всего недавно минувшего века. Есть в этом авторитаризме как универсальные черты, так и уникальные, присущие только России. Наложение различных исторических пластов и синтез признаков разных режимов как раз и создают, на мой взгляд, те современные политические особенности России, которые Л. Гудков и некоторые другие пытаются охарактеризовать термином «путинизм»1. Обоснованию гипотезы об исторической многослойности нынешнего политического режима в России посвящена данная статья.
О сходстве и различиях авторитарных и тоталитарных режимов. Из многочисленных попыток дифференциации указанных режимов мне ближе всего подход, предложенный Хуаном Линцем. Он определил авторитаризм как политическую систему, при которой власть, ограни-
1 См.: Гудков Л. Природа «путинизма» // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2009. № 3. Сразу же отмечу, что термин «путинизм» мне не нравится, поскольку он неоправданно привязан лишь к одной исторической персоне, хотя многочисленные вариации основных признаков такого многоукладного режима проявляются и в ряде других постсоветских стран, в политических системах, лидерами которых выступают персоны с принципиально разными личностными характеристиками и судьбами.
чивает участие народа в политической жизни, опираясь на традиционализм и политическую апатию населения. Именно опорой на традиционные институты (церковь, патриархальные семьи, клановые группы и др.) и на политическую пассивность населения авторитаризм, прежде всего, отличается от тоталитаризма — политического режима, при котором правители государства не заинтересованы в пассивности населения, напротив, они политически мобилизуют его, идеологически подчиняют себе, манипулируя массовым сознанием и стремясь к тотальному контролю над всеми сферами жизни общества2. Только тоталитаризм во всех его локальных проявлениях пытался заменить традиционные формы легитимации власти совершенно новыми, искусственно созданными идеологическими системами, в основе которых лежала идея создания «нового мира», «нового общества» и «нового человека». Советский большевизм (весьма специфическая форма марксизма), немецкий нацизм, китайский маоизм, северокорейское «чучхе» во многом похожи на религию и могут быть названы новыми политическими религиями. В каких-то случаях тоталитарные вожди могли использовать в актуальной политике фрагменты, символы действительно традиционных этнических и религиозных культур, как это сделал Сталин во время Второй мировой войны, но всегда такие попытки сводились лишь к декорированию культурными традициями новых искусственно созданных идеологических систем.
За пределами различий в политических стратегиях (мобилизационной и демобилизационной) и в методах подавления реальной политической субъектности населения (авторитаризм опирается на традиционные институты, а тоталитаризм на искусственно созданные) трудно найти информативные признаки для разграничения тоталитаризма и авторитаризма. Эти режимы плохо различимы потому, что и тот
2 Cm.: Linz J. Totalitarian and Authoritarian Regimes // Macropolitical Theory, Reading: Addison-Wesley Pub. Co, 1975.
и другой принципиально антидемократичны и автократичны. Режимы личной власти могут быть чрезвычайно многоликими и различаться вариациями репрессивности и мягкости, отчужденности от населения и популизма, разным уровнем и формами имитации демократических процедур. Они могут быть представлены как режимами персональной диктатуры (вождями, лидерами наций), так и групповыми формами правления, олигархиями (властью клик, хунт, корпораций и т. п.)1. Во всех случаях они остаются антидемократичными, исключающими реальное участие населения в государственном управлении, а также реальный плюрализм и конкуренцию политических сил, представляющих разнообразие социальных интересов.
Принципиальный антидемократизм как искусственных тоталитарных, так и традиционалистских авторитарных режимов делает их взаимозаменяемыми. Тоталитаризм легче всего и сравнительно надолго утверждался в странах с давними авторитарными традициями. Он же в определенных исторических условиях легко уступает место вовсе не демократиям, а другим формам антидемократизма, кажущимся более мягкими и более «естественными». Так произошло в начале в Китае после правления Мао, затем в большинстве стран, возникших после распада СССР.
Непосредственный переход от тоталитаризма к демократии наблюдался лишь в тех странах, где в дототалитарный период уже существовал, сравнительно длительно, республиканский и «минимально демократический» строй2. В России такой строй просуществовал всего несколько месяцев, с февраля по ноябрь 1917 г. Однако даже в тех странах, где подобный политических режим просуществовал более десятилетия перед приходом тоталитаризма, возврат к демократии был не простым и обычно сопровождался некими чрезвычайными историческими обстоятельствами. Так, становление демократии в Германии, на развалинах тоталитарного нацистского режима, стало возможным лишь после поражения этой страны в войне,
1 Ворожейкина Т. Авторитарные режимы ХХ века и современная Россия: сходства и отличия: См. в настоящем номере.
2 Современная политическая теория проводит принципиальное раз-
личие между «минимальной демократией», ограничивающей участие населения в политике лишь его электоральной активностью, и полноценной либеральной демократией, обеспечивающей повседневную активность граждан, а также эффективную защиту гражданских прав и политических свобод.. См., например: Даймонд Л. Прошла ли «третья волна» демократизации? // Политические исследования. 1999. № 1. Практически все ранние формы демократии были полуавторитарными и представляли собой режимы с высоким влиянием олигархических группировок.
после трагедии, которую национальное сознание связало именно с тоталитаризмом. К тому же все это происходило под влиянием жесткого внешнего контроля над процессом денацификации страны. Тоталитарные режимы в странах Центральной и Восточной Европы возникли как инородные явления вследствие оккупации Советским Союзом. Устойчивость таких режимов во многом зависела от меры принуждения со стороны СССР. После смерти Сталина эти режимы эволюционировали в сторону авторитаризма. Частичная реанимация каких-то сторон тоталитаризма в бывших социалистических странах почти всегда являлась следствием либо прямых военных интервенций, как это было в 1956 г. в Венгрии и в 1968 г. в Чехословакии, либо принуждения местных вооруженных сил к введению военного положения (Польша — декабрь 1981 г.). По мере ослабления внешнего давления в этих странах стали развиваться процессы, приведшие к демократическим «бархатным революциям» конца 1980-х гг. К этому времени в большинстве стран Варшавского договора уже не было тоталитарных режимов.
Мало что сохранилось от такого режима и в современной России. Не буду повторять аргументы Л. Гудкова, приведенные в упомянутой статье, полностью поддерживая эту часть его анализа. Нынешний режим в России, конечно же, нельзя назвать тоталитарным: он утратил свой тотально репрессивный характер; к нему совершенно не применим термин «мобилизационный», напротив, это режим политической демобилизации, «режим разобщения», как его назвал Б. Дубин3. Напомню, что политическая демобилизация и разобщение народа, наряду с опорой на традиционализм, являются важнейшими характеристиками именно авторитарной разновидности антидемократических режимов, поэтому определение Дубина, на мой взгляд, адекватно отражает суть нынешней политической системы в России, но хотелось бы уточнить природу этого разобщения. Оно не является следствием одних лишь политических технологий, применяемых властями, напротив, нынешние власти оседлали настроения и подстегнули процессы, возникшие еще до его появления.
Традиционализм естественный и искусственный. Распад многонациональных государств, таких, как СССР, неизбежно вызывает «кризис идентичности», выходом из которого
3 См.: Дубин Б. Режим разобщения // Рго et Согїга. 2009. № 7.
в постоталитарных обществах чаще всего является усиление так называемой «аскриптивной идентичности». В таких условиях человек чаще всего ассоциирует себя с общностями, которые Эдвард Шилз назвал primordial (естественными), такими, как семья, род, землячество, этнические, религиозные и др. Усиление роли примордиальных общностей произошло во всех постсоветских государствах, и Россия в этом смысле не стала исключением.
Естественным следствием усиления роли аскриптивной идентификации стал и рост традиционализма — повышенный интерес к прошлому, обращение к истории как канону нравственных оценок. В России ценность идей «наша земля» и «наше прошлое, наша история» за последние 20 лет заметно выросла, тогда как значение такой формы самоопределения, как принадлежность к «советским людям», уменьшилось с 31 до 12%!.
Замечу, что рост традиционализма, особенно таких его разновидностей, как этнический национализм и религиозность, наблюдался во всех постсоветских государствах, включая и страны Балтии. Если что и выделяет Россию, так это запаздывание интереса к традиционализму у большей части населения России, по сравнению с жителями других новых государств. В начале 1990-х, когда национальные фронты пришли к власти во многих постсоветских государствах, когда десятки национальных движений, партий и группировок появились в автономиях Российской Федерации, уровень этнического самосознания русских все еще оставался таким же низким, каким он фиксировался по материалам этносоциологических исследований в СССР в 1980-е гг. Более 90% русских демонстрировали этнический нигилизм, безразличие («Я никогда не задумывался, какой они национальности») и менее 10% подчеркивали: «Я никогда не забываю, что я русский»2. За период 1994—1999 гг. доля лиц с ярко выраженным признаками этнической озабоченности («Я никогда не забываю, что я...», далее перечислялись национальности) выросла у всех обследованных в России этнических групп, но особенно заметным этот рост стал у русских, только в этой группе он удвоился. При этом быстрее всего выросли наиболее эмоционально выраженные формы этнического самосозна-
1 См.: Дубин Б. Указ. соч. С. 7.
2 См.: Русские (этносоциологические очерки) / Под ред. Ю.В. Арутю-
няна и др. М., 1992. С. 419-421.
ния. Если в 1994 г. не более 8% русских в республиках РФ отвечали: «Любые средства хороши для отстаивания благополучия моего народа», — то в 1999 г. не только в республиках, но впервые и в русских областях, такую ориентацию проявили в опросах более четверти русских ре-спондентов3. Рост этнического самосознания русских в значительной мере стал ответом на предшествующее ему возбуждение этнических меньшинств. Буквально взрыв этнической озабоченности и откровенной ксенофобии у русского населения фиксировался после «первой чеченской войны» (1994—1996 гг.).
Параллельно развивался традиционализм как противопоставление «плохому» (в социально-экономическом и политическом отношении) настоящему некоего «золотого века» в прошлом. Понятно, что такие настроения явились результатом, прежде всего, усталости от реформ и усиливающегося восприятия их как провалившихся. Такие настроения стали в российском обществе почти тотальными после финансового кризиса 1998 г. — «дефолта», признания государством своей финансовой несостоятельности. В усилении социальнополитического традиционализма этот кризис сыграл ту же роль, какую «чеченская война» сыграла во взвинчивании традиционализма этнического.
С середины 1990-х гг. российское общественное мнение демонстрирует инверсивные перемены в отношении к большинству фундаментальных политических явлений. Радикально изменилась оценка советской системы. Если в 1991 г. свыше половины (57%) опрошенных ВЦИОМ (ныне Левада-Центр), соглашались с тем, что в результате коммунистической революции страна оказалась на обочине истории и советская власть принесла людям лишь нищету, то к 1995 г. такая же доля россиян уже полагали, что сама по себе советская система была не так уж плоха, однако негодными были ее правители. Еще через два года в общественном мнении началась реабилитация и советских лидеров. Сравнения в опросе ВЦИОМ 1997 г. старой советской и новой российской власти дали следующую картину: советская власть к этому времени характеризовалась сравнительно наибольшей частью опрошенных (36%) как «близ-
3 По материалам исследовательских проектов, выполненных под рук. Л.М. Дробижевой: «Посткоммунистический национализм, этническая идентичность и регулирование конфликтов» 1993-1996 гг.; «Социальное неравенство этнических групп и проблемы интеграции в Российской Федерации» 1999-2001 гг.
кая народу, своя», а новая российская, («власть Ельцина и демократов») как «далекая от народа, чужая» (41%у. В этих оценках проявилась одна из особенностей русского национального сознания, отличающих его от коллективных представлений в большинстве других посткомму-нистических стран2. Русское население, хоть и понесло самые большие потери в результате небывало длительного тоталитарного правления (самые большие человеческие жертвы, наибольшие разрушения национальной культуры), не воспринимало этот режим как внешне навязанный, для россиян он оставался «своим» и даже «близким народу». При этом если немецкое общество, также самостоятельно на своей культурной почве породившее германский тоталитаризм, связывало с ним национальную катастрофу, поражение в войне, то русское общество при некоторых внешних пропагандистских усилиях со стороны истеблишмента оказалось способным связать с тоталитарным режимом Великую победу.
Тоталитаризм в России разлагается, но медленнее и в иных формах, чем это было в большинстве других посткоммунистических стран Европы.
В период, когда в элитарном и массовом сознании преобладало критическое отношение к советскому прошлому, большинство россиян смотрели на Запад как на эталон движения в будущее. В 1989 г. 60% опрошенных оценивали западный образ жизни как образцовый3. В середине 90-х гг. начался демонтаж этого эталона, а к 2000 г. оценки конца 80-х поменялись на противоположные. В это время 67% опрошенных указали, что западный вариант общественного устройства противоречит укладу жизни русского народа4. Отказ от иллюзий перестройки с ее прозападными настроениями сопровождался усилением утешительной веры в то, что «у России свой особый путь». При этом образ «особого пути» в массовом сознании чрезвычайно размыт, лишен какой-либо конкретности и в основном связан с идеализацией традиционно русских норм поведения, которые противопоставляются западным: «Есть опыт наших дедов, и мы должны держаться за него», — с этим суж-
1 См.: Гудков Л. Русский неотрадиционализм и сопротивление переменам // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. В.С. Малахова, В.А.Тишкова. М.: ИФ-ИЭА РАН, 2002. С. 132-133.
2 Этнические русские в этих опросах составляли 85% опрошенных.
3 См.: Дубин Б. Запад для внутреннего потребления // Космополис. 2003. № 1. С. 137.
4 См.: Дубин Б. Указ. соч. С. 150.
дением в конце 1990-х гг. были согласны 65% опрошенных5.
Прочность и масштабы российских антизападных настроений также демонстрируют особенности российского варианта разложения тоталитаризма. В посткоммунистических странах Центральной и Восточной Европы, как и в России, наблюдался процесс усталости от политических и экономических реформ. В некоторых из европейских стран также проявились ретроградные политические процессы. Например, в Польше и в Румынии на какое-то время к власти пришли левые партии и вернулись на политическую сцену персоны, сделавшие политическую карьеру в годы коммунистического правления6. Однако движение европейских посткоммунистических обществ на Запад не прервалось, поскольку с ним были связаны долгосрочные и фундаментальные стремления «вырваться из империи». В России такой «автоматики» не было. Советская империя рухнула, но элементы имперского сознания остались. С ними связан и такой феномен общественной жизни России, как «имперский национализм», противоречащий принятым канонам теории национализма, рассматривающий его только как противоположность имперскому сознанию.
Таким образом, этнический традиционализм и социально-политический многократно пересекались, дополняя и усиливая друг друга. Такие процессы, я называю естественным ростом традиционализма, поскольку они, как правило, почти неизбежно сопровождают распад империй и разложение тоталитаризма. Похожие процессы наблюдались и в других постсоветских странах, хотя и с некоторым своеобразием, обусловленным не столько спецификой политических манипуляций массовым сознанием, сколько особенностями исторического опыта разных народов. Однако как только такой традиционализм проявляется, он тут же становится ходким товаром на политическом рынке и сырьем для политических технологий, конструирующих новый искусственный традиционализм. Воспроизводство такого традиционализма становится подлинной индустрией, особен-
5 См.: Гудков Л. Указ соч. С. 133.
6 С 1995 по 2005 гг. президентом Польши дважды избирался Александр Квасьневский, член ПОРП с 1977 по 1990 гг., министр по делам молодежи в прокремлевском правительстве Польши с 1985 по 1990 гг. В 2000 г., после периода правления правых партий в Румынии, президентом этой республики избирается Ион Илиеску, который был руководителем идеологического отдела ЦК РКП во времена диктатуры Николае Чаушеску.
но в тех случаях, когда его разработку ведут влиятельные средства массовой информации, контролируемые государством.
Интерес к традиционализму проявляла уже администрация первого президента России. В эпоху Б. Ельцина вернулись в качестве государственных символов и имперский двуглавый орел на государственном гербе, и имперский триколор в качестве государственного флага. В это время были идентифицированы и захоронены по православному обряду останки последней царской семьи России. Постоянные публичные манифестации религиозности новой власти и многочисленные фотографии президента вместе с патриархом Русской Православной церкви даже дали повод шутникам того времени сложить анекдот о том, что в постсоветской России место политбюро заняло ме-трополитбюро. И все же, на мой взгляд, Ельцин не столько стремился повысить свой рейтинг опорой на набирающий популярность традиционализм, сколько хотел противопоставить исторически традиционные царские символы искусственным, коммунистическим. Возрождение православной церкви, разрушенной большевиками, также должно было, по мысли Б. Ельцина, символизировать его стратегическую линию возврата России в естественную историю, прерванную коммунистическим переворотом, а также возврата ее в семью цивилизованных европейских народов, из которой страна была вырвана большевиками. Получение администрацией Б. Ельцина согласия членов британской королевской семьи участвовать в генетической экспертизе останков царской семьи Романовых преследовало не только утилитарные цели, но и должно было подчеркнуть историческое кровное родство русской элиты с европейской1.
К режиму Б. Ельцина вряд ли подойдет определение «демократический», несмотря на использование им легитимных электоральных процедур. Первый президент не очень обижался на газетчиков, именовавших его «царь Борис», а выражение «не царское это дело» было весьма популярным в администрации Ельцина. Политолог И. Клямкин определил такой политический режим как «выборное самодержавие». По его мнению, «.этот термин довольно адекватно передает искусственность российской политической системы, несовместимость способа легитимации высшего должностного лица,
1 См. подробнее: Императорский том. Следственный комитет идентифицировал детей Николая II // Время новостей. 2008. № 127; http:// www.vremya.ru/2008/127/51/208516.html
характерного для демократической политической парадигмы, с традиционным способом функционирования власти, характерным для парадигмы имперско-державной»2. Программа передачи власти наследнику, которого Ельцин отбирал в течение нескольких лет среди своих приближенных, тоже не свидетельствует о последовательности демократических убеждений Ельцина. Его режим покоился на «сговоре элит», прежде всего, центральных и элит в российских автономиях. Возможно, существовала теоретическая вероятность эволюции этого режима в сторону демократии, однако движение в противоположном направлении — к авторитаризму — было куда более вероятным. Напомню, что массовый спрос на появление политического режима, похожего на советский, но без репрессий проявился уже в середине 90-х гг. С учетом подобных настроений Б. Ельцин выбирал себе преемника.
Второй президент России, будучи ставленником первого, кое-что перенял от предшественника, но больше переиначил, преобразовав полуавторитарный режим Б. Ельцина в полноценный авторитаризм, да еще и с символическими признаками тоталитаризма. В. Путин воспринял не только пышность ритуала инаугурации президента России, больше напоминающей коронацию русских царей, но и небывалый объем полномочий, сосредоточенных в руках президента, тех полномочий, которые при Ельцине были внесены в Конституцию страны. Он перенял технологию исторической легитимации президентской власти, но в отличие от своего предшественника легитимировал и советский режим. Ельцин проводил политику «возвращения России в Европу», Путин возродил сталинскую политику «осажденной крепости», антиза-падническую риторику холодной войны и шпиономанию. Ельцин символизировал разрыв России с тоталитаризмом; при Путине же российские власти рассылали ноты протеста тем европейским странам, которые признали сталинизм и гитлеризм равно недопустимыми формами тоталитаризма. Ельцин подчеркивал антиимперский характер своей политики. При Путине доминирующей линией внешней политики России стало «великодержавие», по сути дела, культ
2 Клямкин И. Российская власть на рубеже тысячелетия // Pro et Contra. 1999. Т. 4. № 2. С. 57.
империи. Для этой цели возрождается и культ Сталина, который подается вовсе не как марксист, а как человек, создавший великую империю, превосходящую по территорию Римскую и простиравшуюся от Меконга до Эльбы, от Владивостока до Берлина. Для «державников» Сталин стал «новым собирателем империи, новым Петром Великим, новым супергосударственником, которому прощалось народом многое»1.
Кстати, второе пришествие культа Сталина — это образец сугубо искусственной «изобретенной традиции». Даже в период, когда значительная часть населения России отказала в доверии власти «демократов» и предпочла им власть советскую, это совсем не означало возрождение любви к Сталину. Еще 2002 г. не Сталин и, уж во всяком случае, не время его правления, рассматриваются общественным мнением как эталон «хороших советских времен». Наибольшая часть опрошенных (39%) предпочла бы жить во времена Л.И. Брежнева, лишь 3% выбрали в качестве предпочтительного сталинский период, при этом мирные годы первых годы пятилеток2. Выбор брежневского времени во многом был продиктован восприятием его как стабильного, сытого, без репрессий и потрясений, поэтому особенно привлекательного для людей, уставших от 15-летнего периода бурных политических трансформаций. Российским политическим технологам путинского призыва нужно было очень сильно постараться, чтобы наперекор таким настроениям превратить Сталина в один из символов современной России.
Ныне образ Сталина «раскручен» и популярен настолько, что эту золотую жилу активно разрабатывают представители разных политических сил, например, бывшие либералы, ныне политические выкресты. Этот тип людей во все времена хотел выглядеть святее папы, поэтому нет ничего удивительного в их активности на ниве «неосталинизма». Один из таких перебежчиков Михаил Леонтьев ценит Сталина за то, что он был автором проекта «мобилизационного общества»3. Виталий Третьяков, бывший главный редактор некогда одной из самых либеральных в России газет («Независимой газеты»), придумывает культурологические обоснования новому культу Сталина: «Сталин — наше все.
1 Бондаренко Вл. Народ вседержитель // Завтра. 2000. № 1.
2 См.: Общественное мнение - 2002. По материалам исследований 1989-2002 гг. М.: ВЦИОМ, 2002. С. 20.
3 Леонтьев М. Наша страна самостоятельный проект // Рошя. 2003. 31 марта.
Как и Пушкин. Два полюса русской культуры»4. В стане левых сил, подлинных наследников Сталина, который безжалостно разрушал и русские национальные традиции, и церковь, гноил в лагерях как русских националистов, так и видных представителей русского клира, создаются движения с невероятной идеологической начинкой из смеси сталинизма, национализма и православия5. Однако все разновидности такого изобретенного традиционализма недолговечны — это скорее мода, чем традиция.
Традиционализм без традиций. Традиционализм как политический интерес к опоре на традиции в России, безусловно, есть, а вот в какой мере сохранились сами традиции, т. е. накопленный культурный опыт, передающийся из поколения в поколение и воспроизводящий своеобразие форм, норм и ценностей культуры? Понятие «традиция» генетически восходит к латинскому traditio и к глаголу tradere, означающему «передавать». Воспроизводство традиций возможно лишь при наличии особых социальных каналов для диахронной, межпоколенной передачи (трансляции) ценностей и норм культуры, а также механизмов социального контроля, поддерживающих устойчивость традиционных норм.
Многие народы бывшего Советского союза сохранили и то и другое вопреки тоталитарной политике борьбы с «традиционными пережитками». Так, каждый казах до сих пор знает, к какому из трех жузов (некогда союзов племен) принадлежит он, его семья и род. Сохранность родовых отношений значительно смягчила в Казахстане последствия коллективизации 1930-х гг., предотвратила ту социальную ксенофобию и бесчинства так называемых «комитетов бедноты», которые проявились в российской глубинке. Впоследствии родовые связи встроились в советскую систему «блата», став основным инструментом нелегального доступа к различным дефицитным благам6. Родовые отношения, через которые передаются этнические традиции, сохранились также в Туркмении и еще прочнее в современном чеченском обществе. Здесь все иерархические элементы родо-
4 Цит. по: Бондаренко Вл. Указ соч.
5 См.: КвачковВ. Сталин сегодня: русский православный социализм // «Народное ополчение». Официальный сайт Владимира Квачкова http://www.kvachkov.org/narod.php?narod=social_sphere/182-vladimir-kvachkov-stalin-segodnya-russkij.html
6 Подробнее см.: Шац. Э. Роль государства и устойчивость родовых связей в Казахстане // Казахстан и Россия: общества и государства / Ред. и сост. Д.Е. Фурман. М., 2004.
племенных структур (дезел, ца, гар, некье и тейп) в совокупности обеспечивают сохранность традиционных механизмов социального контроля и тот уровень доверия в пределах родовых групп, при котором многомиллионные сделки могут осуществляться без оформления каких-либо документов, на основе устных договоренностей между сородичами. Разумеется, в результате депортации чеченцев и многих последующих событий собственно родовые (тейповые) отношения в их среде сильно ослабели. Однако в ходе двух «чеченских войн» их роль вновь возросла: «оказалось, что в кризисных ситуациях тейп смог взять на себя обязанность защищать личность и гражданское достоинство человека. Уже в силу этого тейп оказался вовлеченным в политическую жизнь»1. У большинства других народов Кавказа родовые отношения к настоящему времени практически изжиты, но у них сохраняются прочные семейно-родственные и территориально-соседские традиционные институты.
Что касается русского общества, то в нем практически не сохранились те партикулярист-ские институты, которые все еще выполняют важные социокультурные функции у народов Средней Азии и Кавказа. Намного ниже в России, чем, например, в христианских странах Латинской Америке или в Южной Европе (не говоря уже об исламских странах мира), социальная и политическая роль церкви. Ф. Фукуяма полагает, что уровень проявлений семейнородственных отношений и передаваемых по этим каналам традиций в России ниже не только по сравнению с такими откровенно традиционными обществами, как китайское, но и со многими европейскими, например, с обществами Франции и Италии. По его мнению, «фамилистические» общества, «то есть те, в которых наиглавнейшим путем реализации общественного инстинкта является семья или более широкие родственные структуры — кланы и племена», обладают «более высоким уровнем социализированности, чем современная Россия»; члены российского общества, по мнению названного философа, «не умеют объединяться друг с другом»2.
Действительно, на большей части территории России почти полностью демонтированы механизмы традиционного социального кон-
1 Чеснов Я. Быть чеченцем: личность и идентификации // «Удел Ма-гуллтая». - Сайт форума посвященного истории, культурологи и литературе. Москва. 04.02. 2004; http://www.wirade.ru/cgi-bin/wirade/YaBB.pl ?board=polit;action=display;num=1080921867
2 Фукуяма Ф. Доверие. М.: АСТ, 2004. С. 57.
троля вместе с институтами, которые их хранили. О сельской общине прочно забыли уже в середине прошлого века. Религиозные общины, православные церковные приходы были разрушены в советское время, и их роль, скорее всего, не восстановится ныне, учитывая, что свыше 97% православных верующих не считают себя частью какого-либо одного прихода и посещают церковь эпизодически, по случаю и какую придется. Еще недавно были дворы, в которых пенсионеры, играя в домино, все же приглядывали за соседями, а бабушки, сидящие на лавочках перед парадным, судачили о нравственности тех или иных семей. Это хоть как-то восполняло отсутствие полноценного механизма социального контроля, действующего по принципу «Что люди скажут?» Сегодня и этого нет. А родственные отношения? Их разрушение в российской и, прежде всего, в русской среде, доведение некогда плотных родственных контактов до уровня эпизодического общения — общепризнанный факт. Об ослаблении семейных и родственных связей в русской среде свидетельствует почти полное забвение основных терминов родства, обозначающих родственников за пределами малой нуклеарной семьи. Сегодня не только представители молодежи, но и люди в возрасте 40—45 лет вряд ли скажут, что обозначают такие некогда привычные понятия, как «деверь» (брат мужа), «шурин» (муж сестры), «золовка» (сестра мужа) и многие другие.
Соседские связи в городах наполнены реальным содержанием лишь в границах лестничной площадки. Уже в пределах одного подъезда они ограничиваются в лучшем случае эпизодическими приветствиями друг друга. Договориться же о чем-то жителям всего многоквартирного дома обычно очень сложно. Как отмечает И. Шмерлина, в современных российских городах «соседи воспринимаются отчасти как вынужденный, навязанный элемент окружающей среды»3.
Социологический мониторинг российского общества (Левада-Центр, 1991—2005 гг.) указывает на монотонное ослабление всех видов социальных связей и сжатие сферы межличностного общения до уровня своей квартиры. Две трети опрошенных устойчиво ограничивают свои еженедельные контакты во внерабочее время лишь общением с членами своей семьи
3 Шмерлина И. Социальная экология соседства // Социальная реальность. 2006. № 9; (http://socreal.fom.ru/?link=ARTICLE&aid=211&pri nt=yes.
и родствениками. Более или менее регулярно во внерабочее время и за пределами своей квартиры общаются с коллегами по работе 20% опрошенных), с членами одной добровольной общественной, политической, культурной организации либо спортивного клуба, секции — 5%, с людьми, принадлежащими к той же церкви, — 2%'.
Не вызывает сомнений тот факт, что представление о российском обществе как коллективистском, соборном и общинном — это миф. Напротив, сегодня это общество — одно из наиболее атомизированных в современном мире. Это признает большинство экспертов, по крайней мере, в академической среде. Менее освоено следствие из этого факта — атомизация общества существенно ухудшает условия трансляции социокультурных и особенно этнических традиций.
Таким образом, традиционализм в России лишен своих естественных социальных корней, но он и не является в российскихусловиях основныммеханизмом подержания авторитарного режима. Эту функцию в России выполняет разобщенность. «Российский социум, — пишет Борис Дубин, — причем именно в образованной и урбанизированной его части — стал более простым и однородным, уплощенным и раздробленным, но тем самым и более податливым для внешних воздействий на всех и каждого из его атомизированных членов»2.
Между традицией и правом: патримониальная модель авторитаризма и механизмы ее устойчивости. Новое, развившееся уже в постсоветское время состояние социальных связей, их прогрессирующая атомизация наряду с традиционной склонностью к патернализму и отсутствием исторического опыта самоорганизации и самоуправления — все это создает благоприятную почву для воспроизводства в современной России особой разновидности авторитарного политического режима — патримониального. Эта модель была обоснована Максом Вебером, подчеркивавшим ее переходный характер, проявляющийся в обществах, находящихся на пути между традиционными и рационально-легальными отношениями. В ее рамках права и обязанности представителей разных страт общества не легитимируются традицией, не опираются на нее. Это уже рациональные отношения, порожден-
1 См.: Дубин Б. Массмедиа и коммуникативный мир жителей России: пластическая хирургия социальной реальности// Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2006. № 3; http://www.polit.ru/ research/2006/09/06/dubin.html
2 Дубин Б. Указ. соч.
ные страхом или выгодой, но они еще не легальные, не опирающиеся на закон. Вся система патримониальных отношений основывается на личной (не правовой) зависимости бюрократии от правителя, народа от бюрократии.
Веберовская модель ныне стала особенно популярной в мировой политологии и часто используется для объяснения как самой специфики политических режимов в посткоммунисти-ческих странах, так и причин их устойчивости3. Вебер выделил разные типы личной зависимости бюрократии от властителя — от самых жестких, основанных на страхе наказания смертью («султанский тип»), до сравнительно мягких, покоящихся на взаимной экономической выгоде. Все эти разновидности проявляются и сегодня. Скажем, взаимоотношения нынешнего правителя Чечни Рамзана Кадырова не только со своей личной гвардией, но и со своим чиновничеством — это образец патримониальных отношений султанского типа. Отказ от подчинения султану карается смертью. При этом изменники при невыясненных обстоятельствах погибают не только в Чечне, но и в Москве, и даже в городах Западной Европы.
Султанский тип патримониализма проявляется и в ряде других регионов постсоветского мира, но все же в России, как и в большинстве других постсоветских стран, преобладает не деспотия, а более мягкая экономическая зависимость клиентов от патрона. В такой системе патримониальный чиновник служит не из страха, он вознаграждается за верность возможностью использовать служебное положение в личных целях.
Представление о двух типах авторитарнопатримониальных режимов совпадает, на мой взгляд, и с концепцией Freedom House, отражаемой в ежегодном докладе этой организации Nations in Transit. Например, в докладе за 2006 г. представлены следующие типы постсоветских стран4:
І. Консолидированные авторитарные режимы. Они во многом напоминают султанский тип патримониализма и характеризуются наивысшими показателями авторитарности: Казахстан 6.39
Беларусь 6.71
Узбекистан 6.82
Туркменистан 6.96
3 Наиболее полный обзор этих работ см.: Фисун А. Демократия, не-опатримониализм и глобальные трансформации. Харьков: Константа, 2006. См. также: Масловский М. Веберовская концепция патримониа-лизма и ее современные интерпретации // Социологический журнал. 1995. № 2.
4 Цит. по: Фисун А. Указ. соч. С. 144.
2. Неконсолидированные авторитарные режимы. Это определение очень близко тому, что Б. Дубин вкладывал в понятие «режим разобщения». Показатели авторитарности у стран с таким режимом несколько ниже, чем в первой группе:
Армения 5.14
Киргизия 5.64
Россия 5.75
Таджикистан 5.93
Азербайджан 5.93
3. «Гибридные» или полуавторитарные режимы. Показатели их авторитарности еще ниже:
Украина 4.21
Грузия 4.86
Молдова 4.96
4. Консолидированные демократии. Они характеризуются самыми низкими показателями авторитарности:
Эстония 1.96
Латвия 2.07
Литва 2.21
Итак, две первые группы можно отнести к патримониальным режимам, которые Макс Вебер считал не только переходными, но и принципиально неустойчивыми. Этот вывод в принципе верен, особенно применительно к неопатримониальным атомизированным обществам, однако жизнь показала, что такие режимы более устойчивы, чем это казалось в начале XX в.
Прежде всего, с тех пор кардинально изменилась возможность манипуляции общественным мнением, и дело не только в росте могущества информационных технологий, но и в ослаблении традиционной культуры. Атомизи-рованные общества с ослабленными механизмами традиционной саморегуляции становятся более пластичными, податливыми к конструированию квазитрадиций (жизни «по понятиям»), на какое-то время заменяющих полноценные нормы.
В современных условиях значительно возросли возможности использования так называемого административного ресурса. В современных патримониальных системах шансы на приход к власти политической оппозиции в результате выборов крайне малы, даже если оппозиция не запрещена полностью, как в Туркмении, и не уничтожается физически, как в Чечне. Скажем, в Грузии, где количество легальных партий велико, политические
ресурсы оппозиции примерно так же малы, как и в России, где осталась едва ли не единственная оппозиционная партия, КПРФ, и разрозненные группировки либеральнодемократического толка. Да и сами партии трудно отличить от патримониальной власти, поскольку они построены на личных отношениях — это всего лишь группы поддержки популярных личностей.
В неопатримониальных политиях перевернута с ног на голову система взаимоотношений между партиями, представленными в парламенте, и исполнительной властью. Не власть зависит от партий, а партии от исполнительной власти. В таких условиях даже при условии честных выборов мала вероятность демократического управления страной.
Что особенно важно, при современном могуществе политических технологий и разнообразии административных ресурсов простейшие электоральные демократии обречены на вырождение, на подмену имитационными формами, если они не опираются на свои естественные корни — институты гражданского общества. Но в том и состоит проблема развития постсоветских обществ, что в большинстве из них институты гражданского общества очень слабы и к тому же искусственно подавляются. Именно это делает весьма вероятными ретроградные политические процессы. Хочу подчеркнуть, что элементарные и неустойчивые демократии сносит в сторону авторитаризма почти вне зависимости от личных особенностей и биографии лидера страны или специфики региона, будь то бывший агент специальных служб, партийный функционер или бюрократ новой постсоветской формации. Так, академик Аскар Акаев пришел к власти в Киргизии на волне перестройки. Поначалу он демонстрировал и свой демократизм, и прозападную ориентацию, но затем его режим выродился в обычный авторитарный патримониализм и был свергнут в ходе «цветной революции» (уж не помню — то ли «тюльпановой», то ли «маковой»). Просвещенный юрист Николай Федоров, член Межрегиональной депутатской группы времен горбачевской перестройки, демократ из демократов в 1980-е гг., став президентом Чувашии, создал «демократуру», мало отличимую от режима соседней Башкирии, где с советских времен правит Муртаза Рахимов. Михаил Саакашвили по демократичности фразеологии может быть занесен в книгу рекордов Гиннеса, но ныне грузинская оппозиция добивается его отставки, упрекая, не без оснований, в авторитаризме.
Наряду с общими механизмами самосохранения патримониальных режимов в России проявляются и специфические, вытекающие из ее собственного исторического опыта. Так, знаменитую фразу В. Черномырдина: «В России, какую партию ни строй — получается КПСС», — можно трактовать не как фатальную предопределенность истории, а как традиционно российский технологический прием сведения новаций к известным шаблонам. Уже, по крайней мере, последние два века правители на Руси боролись с опасными для них инновациями тем, что противопоставляли им заготовки местного производства, которые похожи на зарубежные новации по форме, но противоположны им по содержанию. Так, термин «нация» стал известен образованному обществу России в самом начале XIX в., почти тогда же, когда он стал обсуждаться в интеллектуальных кругах Франции. Однако сразу же французская идея нации как согражданства, основанного на народном суверенитете, в России была подменена доктриной «официальной народности» или, как ее называет Рональд Суни, доктриной «официального национализма». Согласно ей, народ — вовсе не суверен, это дитя, опекаемое самодержцем как любящим, но строгим отцом. Официальный национализм, по мнению Р Суни, явился «ответом правящих групп, преимущественно династических и аристократических, на угрозу исключения или маргинализации последних в воображенном сообществе... и был связан с попытками аристократии и монархии сохранить империю»1. После Первой мировой войны на месте мировых империй стали складываться федерации, но российский особый путь проявился в создании Союза Советских Республик как формы сохранения империи, лишь декорированной некими атрибутами федеративного устройства. Последний по времени пример культурной подмены — это доктрина «суверенной демократии».
«Российская система» не традиционна, но инерционна. Основой этой инерции является господство сырьевой экономики. Как торговала Россия сырьем при Петре I, так и торгует, только вместо леса и пеньки продает нефть и газ. Сырьевые товары составляют 85% российского экспорта и охватывают более 50% российского ВВП, в то время как в развитых странах этот показатель составляет менее 20%. Проблема «ресурсного проклятия» известна давно: мно-
1 Суни Р.Г. Империя как она есть: имперский период в истории России, «национальная» идентичность и теории империи // Национализм в мировой истории / Под ред. В.А. Тишкова, В.А. Шнирельмана. М.: Наука, 2007. С. 65.
жество стран со значительными природными ресурсами получают весьма малую выгоду от их использования. Главное же, что тотально сырьевая экономика уменьшает стимулы к модернизации. Зачем менять отношение к труду, менять жизненные устои, если можно сносно жить на нефтедоллары? Впрочем, подобные формы самосохранения авторитаризма наблюдались и в других странах. Т. Ворожейкина приводит в качестве примера Мексику времен правления Институционно-революционной партии, которая обеспечила долголетие своего режима, осуществляя «обмен политических прав и свобод на перераспределение дохода в пользу средних и низко доходных групп населения через государственно корпоративистские механизмы»2. В России используется примерно тот же механизм, но в нашей стране сверхдоходы от ресурсной экономики еще в большей мере облегчают процесс выкупа демократии у населения.
Сложившаяся структура экономики препятствует утверждению собственнических начал среди большей части российского населения. В России, как отмечал Василий Розанов, вся собственность выросла из того, что было либо пожаловано государем, либо украдено у кого-то. Вот и в постсоветский период нефтяные поля и газовые месторождения не были заработаны новыми российскими бизнесменами или получены ими по наследству. Эта собственность досталась им от государства, поэтому и сохраняет свое значение диагноз Розанова: «Труда в собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается»3.
Существует прямая связь между ресурсной экономикой и структурой элит. В России главенствует элита, связанная с ТЭК, в наибольшей мере зависимая от государства, поэтому и наиболее сервильная по отношению к власти. Такая элита в наименьшей мере склонна к опоре на гражданское общество, вот и не может оно прорасти через асфальт российской системы.
Засилье нефтегазовой экономики обусловило избыточную роль государственной власти в жизни России. С. Кордонский назвал такое государство «ресурсным». Он пишет, что задачами ресурсного государства были и остаются мобилизация и управление ресурсами, которые совсем не товары и чья ценность невыразима в деньгах, а мобилизация ресурсов заключается в том, что государство (в идеале) безраздельно управляет всеми материальными и человеческими потоками.
2 Ворожейкина Т. Указ. соч.
3 Розанов В. Уединенное // Он же. Сочинения. М.: Советская Россия, 1990. С. 45.
Главным ресурсом всегда была территория с ее землями и недрами, поэтому ресурсное государство в качестве высшей цели выдвигает удержание, а по возможности и расширение территории. Размышляя о повторяющемся из века век воспроизводстве деспотических форм правления в России, многочисленные теоретики вслед за Монтескье связывали этот повторяющийся феномен с обширной территорией и наличием у нее врагов, реальных и мнимых. Чем больше страна, чем протяженнее ее границы, тем больше она ощущает угрозы со стороны многочисленных врагов. Страна, живущая в ситуации осажденной крепости, не расположена поощрять народный суверенитет и гражданские права. В таком государстве не приживается федерализм с его децентрализаций власти и широкими полномочиями региональных центров в сфере самоуправления. «Имперский тип государственности, — отмечает А. Захаров, — оказывается естественным оформлением режима, построенного на экспорте сырьевых ресурсов»1. Политическая апатия нулевых годов еще в большей мере увеличила вероятность возврата России от декоративной федерации к типу правления, напоминающему имперский, который всегда опирается на власть наместников в провинциях. Как сажали государи воевод и губернаторов «на кормление», так и сажают. Вот и воспроизводятся нравы города Глупова.
Господство природных ресурсов в экономике при дефиците человеческих требовало прикрепления населения к территории, а после отмены крепостного права прикрепления его к власти. И то и другое было связано с лишением основной части жителей их гражданской и политической субъектности. Используя формулу Джеффри Хоскинга, можно сказать, что «строительство государства в России мешало строительству нации»2. Но одновременно происходил и рост безответственности государева человека: «Барин правит — пусть он и отвечает за все», «Барин думает, что платит, — пусть думает, что я служу», «Барин имеет собственность — пусть он ее и охраняет». Мало что изменилось с тех пор, и не приходится удивляться тому, что как не было на Руси общества, способного контролировать государственный аппарат и осознавать свою ведущую роль в политической системе, так его и нет. Более того, в этом отношении наблюдается даже регресс, связанный с утратой традицион-
1 Захаров А . Унитарная федерация. Пять этюдов о российском федерализме. М.: МШПИ, 2008. С. 41.
2 ХоскингДж. Россия: народ и империя (1552-1917). Смоленск: Ру-
сич, 2000. С. 11.
ных институтов социального контроля. Отсюда и гигантские качели инверсии ценностей, о которой я уже говорил.
Неопатримониальные режимы устойчивы, как Матрица3. Они изменяются только в результате внутреннего раскола элиты или революции, которые тоже чаще всего являются всего лишь формой перераспределения власти между ячейками все той же Матрицы. В ходе революции в Киргизии президента Аскара Акаева сверг Курманбек Бакиев, бывший его премьер-министр. А кто такой президент Украины Виктор Ющенко? Премьер-министр президента Леонида Кучмы. А Михаил Саакашвили? Министр в правительстве свергнутого им президента Эдуарда Шеварднадзе.
Матрица прочна. Но она не вечна. Инерция — не фатум и не вечный двигатель. Инерция, как и традиция, ограничивает возможность произвольного движения, задает некоторую особенность исторического пути народа и страны, однако само понятие инерции, по определению, предполагает возможность ее преодоления при изменениях условий среды и усиления импульсов внешних воздействий. И такие импульсы ныне проявляются все заметнее в силу большей, чем в прошлом, взаимосвязи стран мира.
О системных пороках патримониальных режимов. Сохраняют свое значение выводы Макса Вебера о принципиальной неустойчивости патримониальных систем. Она порождается, прежде всего, хроническим дефицитом легитимности власти. Власть — уже не от бога, но и не от закона, не от выборов. Пока лидера терпят в расчете на то, что он защитит от совсем отвязавшихся бояр, но ресурс личного авторитета скоропортящийся. Отношения внутри элит не легитимированы ни религией, ни законом, ни традицией. Почему московские элиты должны признать верховенство питерских? Почему одним жирные куски, другим объедки? Признать это элитарные группы не могут, к тому же они
3 В данном случае термин «Матрица» используется примерно в том же значении, как в знаменитом фильме Энди и Ларри Вачовски, носящем такое название. В фильме Матрица - это рукотворная компьютерная программа, которая при всем ее могуществе подвластна воле людей и в принципе может быть перенастроена или уничтожена. Вот и патримониальная матрица, в моем понимании, - это всего лишь модель легитимации господства, которая поддается изменению, хотя и обладает высокой инерционной устойчивостью. Совершенно иная трактовка исторической матрицы проступает в произведениях многих современных российских квазикультурологов, использующих понятие «матрица» в мистическом смысле как рок, предопределяющий некий «особый» исторический путь.
все в большей мере ощущают, что власть не готова к демонстрации декларированной поначалу «равной удаленности» от всех олигархических групп. В неправовом государстве высока вероятность доминирования неких кланов, отраслевых или региональных групп интересов. В таких условиях высока вероятность того, что элита, которая не может укрыться за традицией, не может рассчитывать на постоянное благоволение к ней патрона, будет пробиваться к защите закона, будет заинтересована в переходе от власти авторитета к власти нормы, следовательно, рано или поздно станет поддерживать политическую модернизацию.
Системным пороком патримониальных режимов является также вырождение их общественных функций. Еще Вебер отмечал, что неизбежным следствием присвоения служебного положения является утрата чиновничеством своих бюрократических функций. Иными словами, патримониальный чиновник перестает быть государственным служащим, поскольку государственные и общественные интересы подменяются его личными или корпоративными. Вырождение общественных функций бюрократии приводит к тому, что такие режимы
буквально разлагаются от коррупции. Явление это хорошо известно и вряд ли в данной статье нужны какие-то дополнительные аргументы для доказательства растущей коррумпированности нынешнего политического режима в России.
Патримониальные режимы — это всего лишь средство самосохранения сложившегося истеблишмента, они принципиально не пригодны к проведению политики модернизации во всех ее формах, как мобилизационной, так (и тем более) инновационной. Отсутствие же модерни-зационных перемен в условиях включенности России в систему глобальной экономики будет постоянно напоминать о себе растущим отставанием нашей страны в мировой конкуренции. Эти вызовы, скорее всего, будут стимулировать возрастание общественного интереса к политическими переменам, хотя для таких перемен нужны еще и внутренние предпосылки — готовность общества к освоению рациональнолегальных форм жизнедеятельности, обычно предшествующих становлению устойчивых демократий. Такие процессы в Росси проявляются, но крайне противоречиво. Впрочем, анализ этих процессов — тема совсем другой статьи.
ИНДЕКС СОЦИАЛЬНЫХ НАСТРОЕНИЙ (ИСН), март 2008 г.=100%
120
100
А и /V л
А .л 1 Д/ > ч/
У
80
60 ■
40
Начиная с конца 2009 г., общественные настроения менялись очень мало. Сезонный всплеск потребительских настроений произошел в самом конце года, непосредственно перед новогодними праздниками: в декабре Индекс потребительских настроений (ИПН) вырос, по сравнению с ноябрем, на 12% и достиг уровня 102 пунктов.
Декабрьские измерения более общего показателя настроений, Индекса социальных настроений (ИСН), пришлись на начало месяца, когда еще предпраздничный покупательский ажиотаж был не столь велик, и ИСН не зафиксировал перемен настроений, по сравнению с ноябрем, оставшись на уровне 115 пунктов. Это свидетельствует о том, что рост потребительских настроений в конце декабря носил сезонный характер и был связан только с ожиданиями и подготовкой к самому массовому празднику в году.
