CC BY
54
С.В. Савинков (Воронеж) ORCID 0000-0002-9625-7980
ПОЧЕМУ РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК НЕ МОЖЕТ СТАТЬ СВЕРХЧЕЛОВЕКОМ: ВЕРСИЯ А.А. ГОЛЕНИЩЕВА-КУТУЗОВА
Аннотация. В статье рассматривается нарративно-тематическая конфигурация романа А.А. Голенищева-Кутузова «Даль зовет» с учетом авторского, литературного и историко-культурного контекстов. Изучение этой конфигурации первоначально наводит на мысль о том, что его авторская программа поиска нацелена на обнаружение и на утверждение такого аксиологического измерения бытия, которое свидетельствовало бы о непререкаемом превосходстве свободного существования без привязанности к чему-либо, в том числе и к ложно понятым морально-этическим нормам. Согласно этой программе, герой должен найти счастье не в такой близости, которая не мыслится без привязанности, а в такой, которая не станет помехой для скитальческой преданности дали. Герой романа Голенищева-Кутузова совершает попытку диверсии против традиционного (и связанного, прежде всего, с именем Пушкина) представления о счастье как о домашнем круге, охраняемом принципом долженствования. Счастье - не без ницшеанского, конечно, влияния - главный герой романа Погостов связывает с любовью не к ближнему, а к дальнему. Скитальцем он становится не потому, что его что-то оторвало от родной почвы и тем самым обрекло на скитальческую жизнь, а потому, что природа его такова, что он не может не откликнуться на зов дали. Однако в ходе анализа устанавливается, что заявленная нарративная установка цели не достигает. В финальной части романа на сюжетном уровне происходит событие, которое вносит существенные коррективы в представление об идейно-тематической конфигурации данного произведения, и это заставляет читателя выстраивать ее принципиально иначе. Герой Голенищева-Кутузова поступает в полном соответствии с присущим русскому человеку характером, который, имея в основе совестливое начало, не позволяет ему стать сверхчеловеком в духе Ницше и Вагнера.
Ключевые слова: даль; зов; скитальчество; счастье; далекое; близкое; привязанность; чувство; долг; совесть; сверхчеловек; русский человек.
S.V. Savinkov (Voronezh) ORCID 0000-0002-9625-7980
Why the Russian Man Can Not Become a Superman: A Version by A.A. Golenishchev-Kutuzov
Abstract. The article deals with the narrative-thematic configuration of the novel by AA. Golenishchev-Kutuzov "Distance Calls" taking into account such contexts as the author's, literary and historical-cultural ones. Initially, the study of this configuration suggests that in this work the author's search program is aimed at disclosing and
asserting such an axiological dimension of being which would testify to the indisputable superiority of free existence with no attachment to anything, including the misunderstanding of moral and ethical standards. According to this program, the protagonist is to find happiness not in such intimacy that cannot exist without attachment, but in the one which does not hinder a wanderer's devotion to distance. In Golenishchev-Kutuzov's novel, the protagonist makes an attempt to sabotage the traditional (primarily associated with the name of Pushkin) concept of happiness as a home circle, protected by the principle of obligation. The protagonist (Pogostov) associated happiness not with the love to one's neighbor, but with the love for the distance, that, undoubtedly, not without Nietzschean influence. He becomes a wanderer not because he was torn off from his native soil and thus condemned to a wandering life, but because his nature is such that he cannot fail to respond to the call of distance. However, the analysis draws us to the conclusion that the declared purpose is nor achieved. In the final part of the novel, on its plot level, an event occurs which introduces significant changes to the notion of the ideological and thematic configuration of this work, and that forces the reader to build it in a fundamentally different way. Golenishchev-Kutuzov's protagonist acts in full accordance with the character of the Russian man, which being fundamentally conscientious, does not allow him to become a super-human being in the spirit of Nietzsche and Wagner.
Key words: distance; call; wandering; happiness; the distant; the close; affection; feeling; duty; conscience; superman; Russian person.
Роман Голенищева-Кутузова «Даль зовет. Из воспоминаний скитальца» не приобрел большой известности, а между тем, он заслуживает особого к себе внимания по нескольким причинам. Прежде всего, это произведение претендует на статус такого текста, в котором осуществляется процесс образования литературного характера. В определенном смысле его значение для русской литературы аналогично значению тургеневского «Дневника лишнего человека», где человек с фамилией Чулкатурин путем рефлексивного самоотчета наделяет себя именем, по сути, становящимся его настоящим именем собственным - именем лишнего человека. В «Дали зовет» (также использующему исповедальную повествовательную форму) герой определяет себя как скитальца. Правда, в отличие от тургеневского персонажа, который придает самоопределению «лишний» статус имени собственного, свое имя «скитальца» Погостов рассматривает его как «верное самоопределение человека, принадлежащего довольно распространенному на Руси типу переходного времени, то есть второй половины XIX века» [Голенищев-Кутузов 1907, 4]. Согласно композиционному решению романа (выбранному с оглядкой на его классические образцы), герой передает свои записки доверенному лицу, которому разрешает делать с ними все, что он ни пожелает, и даже издать их, но в этом случае под вымышленным именем. В качестве псевдонима герой выбирает для себя «говорящую» фамилию Погостов, неприкрыто намекающую на ожидающую героя судьбу.
То, как в этом произведении А.А. Голенищева-Кутузова представляются основания и цели странничества, указывает на их комплементар-
ную связь с неоромантической идеологией в ницшеанской ее огласовке и на связь контрарную с почвеннической доктриной, получившей авторитетное обоснование в юбилейной речи Достоевского о Пушкине. По Достоевскому, Пушкин «отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем». Такой отрыв от народа, от народной силы, от "почвы" превратил русского человека в былинку, носимую ветром, сделал из него мечтателя и фантазера, занятого бесплодно-фантастическим поиском "всемирного счастья"» [Достоевский 1984, 137].
В романе Голенищева-Кутузова скитальческое существование, очевидно, подается в иной модальности. Скиталец становится скитальцем не потому, что его что-то оторвало от родной почвы и тем самым обрекло на скитальческую жизнь, а потому, что природа его такова, что он не может не откликнуться на зов дали. Эта модальность согласуется с общим для 1890 - начала 1900-х гг. пафосом освобождения от гнетущей пошлой действительности и сближается с ницшеанской установкой на необходимости построения жизни в «любви к дальнему», всесторонне отрефлексирован-ной в русской религиозной философии серебряного века, в том числе и специально посвященной этому вопросу статье С.Л. Франка «Фр. Ницше и этика "любви к дальнему"» [Франк 2001, 598-648].
Во имя любви к дальнему герой Голенищева-Кутузова находит в себе «сверхчеловеческую» решимость преодолеть силу притяжения «ближнего» и оторвать себя от всего того, что может удержать его на месте и стать преградой на пути к дали. Продажа Погостовым после смерти матери родного дома - последнего оплота ближнего - в этом контексте семантизируется как жест, знаменующий окончательность и бесповоротность такого отрыва.
Невозможность союза между, условно говоря, далью и ассоциирующейся со счастьем близостью-привязанностью - архетипическая коллизия. В романтической интерпретации она зачастую выражалась противопоставлением славы и любви и предполагала необходимость бескомпромиссного выбора пути: либо — к славе (который осмысливался как воинский), либо — к любви. Как правило, нарративной задачей репрезентирующих такую коллизию текстов было показать, что отказ от любви в пользу славы чреват гибельным исходом. Того, кто, подобно, скажем, лермонтовскому Измаилу Бею или толстовскому князю Андрею, становился на путь славы, ожидало поражение. Сколько можно судить, в литературе, базирующейся на ценностях и идеях так или иначе заданных пушкинской парадигмой, никогда не обсуждалась возможность объединения двух путей: сделать так, чтобы любовь не рассматривалась как помеха на пути к славе, а слава - на пути к любви. А у Голенищева-Кутузова возможность третьего пути (в соединении любви и славы ведущего к достижению полного счастья) становится предметом рефлексии в ницшеанском, условно говоря, ключе. Достижение такой полноты не может не быть сопряжено с
поступком, требующим преодоления этических преград. Перед дилеммой о совершении или не совершении такого поступка окажется и герой незавершенной поэмы Голенищева-Кутузова с говорящим заглавием «Яромир и Предслава». Стоящему на распутье Яромиру (в одну сторону его зовет слава, в другую - любовь к Предславе) предлагается совершить выбор в пользу славы, но при этом утолить и свою любовную страсть - сделать так, чтобы уже ничто не препятствовало выбору «величия» и «славы». И предлагает ему это сделать довольно коварным образом ночь, у которой в поэме статус чуть ли не действующего лица:
Душа твоя полна тоскою и желаньем,
Что ж медлишь? Насладись мгновенным обладаньем,
Упейся девственной доверчивой красой!
Потом... потом беги! Навек покинь Предславу...
Судьба тебе сулит величие и славу -
Забвением любви ты к счастью путь открой!
[Голенищев-Кутузов 1914, 268-269].
Поддастся ли Любомир ночному соблазну, остается только гадать: поэма осталась незаконченной. Однако если выбор им все же будет сделан в пользу славы, то он с неизбежностью подвергнет гибельной опасности Предславу, которая может и не преодолеть ситуацию близости без привязанности.
Примечательно, что в романе «Даль зовет» заданная в поэме коллизия готовности или неготовности на решимость во имя дали сбросить с себя ответственность перед другим за близость без привязанности представляется в трех диспозициях. И только в одной из них - не имеющей прямого отношения к главному герою Погостову - такая готовность обретает успешную реализацию. В истории любви апологета искусства и красоты некоего Иванова (по происхождению не русского, хотя и с русской фамилией) и итальянки Мари апогейной точкой как раз и станет достижение такой между ними близости без привязанности, которая будет тематизиро-ваться ими и как самая желанная, и как единственно возможная.
«Разве такое счастье, как наше с тобой, может продлиться, повториться? Оно, быть может, убьет меня, и я должна буду от него умереть, но до последней минуты моей жизни ты будешь светиться в моих глазах таким, каким ты был сейчас, когда пел мою песню. Другим, завтрашним я не хочу тебя видеть, не хочу тебя знать! И ты должен помнить и любить меня только тою, какою я была в эту ночь, когда отдалась тебе. Всмотрись же пристально в меня, в каждую черту моего лица; ты и в темноте должен видеть, как оно сияет счастием! А потом - не удерживай, не следуй за мною. Я ухожу... благодарю тебя... Прощай... Ты меня никогда и нигде больше не увидишь» [Голенищев-Кутузов 1907, 118].
Залогом успеха достижения безраздельного (не привязанного ни к ме-
сту, ни к времени, ни к лицу) счастья здесь объявляется доверие чувствам, полностью исключающее какое бы то ни было вмешательство рассудка (с его непременным требованием так или иначе привязывающего к обстоятельствам отчета). Счастье в близости, осененной красотой и искусством -главными коннотатами «Италии» и «итальянского», становится возможным, таким образом, только вне зоны этической ответственности. Там же, где эта зона присутствует, оно оказывается совершенно невозможным. А присутствует она в обрамляющих итальянскую часть дневника Погостова повествованиях - и в рассказе о первой любви к девушке-страннице, и в рассказе о последней любви к замужней женщине.
Странница Матреша (предмет первой любви героя), в отличие от итальянки Мари, отказывает себе в искушении отдаться чувствам, осознавая, что такое с ее стороны безрассудство может оказаться губительным для Погостова, который в силу своей молодости не сможет довольствоваться близостью без привязанности: «Вы не помиритесь на этом, вы погонитесь за мной, куда бы я ни пошла, и будете и меня, а пуще всего себя самого мучить. Лучше, стало быть, разом покончить, чтобы не томить ни себя, ни вас» [Голенищев-Кутузов 1907, 23]. Совершая выбор, Матреша делает его — если использовать привычную формулировку — в пользу не чувства, а долга, хотя, может быть, и превратно понятого. И этот выбор, конечно, сближает ее с именитой литературной предшественницей, несмотря даже на то, что «устройство» пушкинской героини прямо противоположно голе-нищево-кутузовской. Тем не менее, и в скитальческой природе Матреши, и в домашней природе Татьяны Лариной просвечивает общее для них русское начало, не позволяющее им ценой другого обрести право на личное счастье.
Решающее испытание на героическую решимость к абсолютному счастью представляется в последней - условно говоря, германской — части дневника Погостова, где нарративно-тематическое развертывание проходит под эгидой вагнеровской семантики и прежде всего - «Тристана и Изольды», где идея близости без привязанности достигает своего абсолютного выражения.
В интерпретации Вагнера любовь Тристана и Изольды возможна только под покровом Ночи. День же становится коварным и злобным врагом влюбленных: он прельщает тщеславными помыслами о славе, чести, силе и власти и вводит в заблуждение, что может быть что-то ценно еще, кроме любви. К тому же при свете дня наиболее осязаемы оковы пространства и времени, не допускающие мысли о бесконечном и вечном бытии. Поэтому вагнеровские Тристан и Изольда одержимы верой в благость вечной, истинной, соединяющей Ночи, способной открыть дверь дивной смерти.
Легко можно увидеть, что семантический рисунок либретто Вагнера и семантический рисунок ночной поэзии А. Голенищева-Кутузова легко накладываются друг на друга [Савинков 2017, 66-69]. Однако есть между ними и расхождения, становящиеся заметными тогда, когда в текстах Голенищева-Кутузова проявляется нарративное начало. В сюжетных тек-
Новый филологический вестник. 2018. №4(47). --
стах отчетливее и драматичнее проявляется то, что в лирике звучит несколько приглушенно - ситуация выбора между ночью и днем, между далью и привязанностью к месту, между вечным и временным, между мгновенным обладаньем и бессмысленно длящейся жизненной рутиной.
Особый интерес в этой связи представляет поэма, заглавие которой «Рассвет» как будто указывает на то, что выбор будет сделан в пользу житейского счастья. Но на самом деле для героя поэмы рассветом как предвестником настоящей жизни становится ночь. Все - в соответствии с идеологией и эстетикой декаданса - происходит «наоборот» по отношению к традиции: «старые» ценности дискредитируются и замещаются их противоположностями. Нечто подобное наблюдается и на тематическом и на нарративном уровнях значения.
Персонажи поэмы и их отношения между собой таковы, что за ними явно прослеживается онегинская канва. Сами герои - он и она - идентифицируют себя с героями пушкинского романа. Она как Татьяна, слишком юна, он как Онегин, слишком беспечен. Они уже любят друг друга, но еще не знают об этом. Однажды она говорит ему, что если бы собралась замуж за другого, то обязательно пригласила бы Онегина (а надо понимать - пригласила бы его) на свадьбу. Так и происходит. Он, уже долго скитающийся в чужих краях, получает такое приглашение и откликается на него. Как только они встречаются, сразу же осознают, что любят (и всегда любили) друг друга, и решают во что бы то ни стало не упустить своего близкого счастья. Помехой на пути оказывается ничего не подозревающий и уповающий на свое счастье жених «Татьяны». Во имя общего счастья с Онегиным Татьяна отказывает своему жениху накануне свадьбы. Жених, как и оскорбленный Ленский, вызывает Онегина на дуэль. В отличие от настоящего Онегина герой Голенищева-Кутузова, осознавая всю степень несчастья бедного жениха и свою вину перед ним, стреляет в землю. Соперник же его производит выстрел, и «Онегин» получает тяжелое ранение. Это ранение погружает его в состояние ночного бреда. Герой пытается вести борьбу с мечтами и призраками, но все его старания оказываются напрасными. Выбившись из сил, он уносится в полный безумья мир, где все («свет и темнота», «правда и обман») сливаются в безбрежный океан, где забытые события прошлого являются ему как «новые виденья», где «в переменчивой игре воображенья» нет ни прошедшего, ни будущего.
Однако после такой схватки с привидениями он вдруг начинает испытывать ощущение несказанной легкости и понимает, что это ощущение вызвано близостью смерти, которую он встречает не со страхом и печалью, а с улыбкой. Великая отрада и спокойствие, которые он уловил во взгляде смерти, позволили ему посмотреть на свою жизнь (с ее радостями и страданиями, с ее пестрым роем событий) как на туманную даль, к которой его ничто уже не манило. Это его новое состояние становится решающим аргументом при решении вопроса о выборе между Татьяной (готовой на все во имя жизни и счастья) и Смертью. И Онегин, отказывая Татьяне (а значит и жизни), делает свой выбор в сторону не дня и жизни,
а ночи и смерти.
Как видно, финал поэмы Голенищева-Кутузова явно не соответствует финалу вагнеровского либретто, где Тристан и Изольда все-таки соединяются друг с другом в святой ночи-смерти. Голенищево-кутузовские Онегин и Татьяна по каким-то причинам не смогли стать Тристаном и Изольдой. В отличие от вагнеровских влюбленных, всецело принадлежащих ночи, герои Голенищева-Кутузова оказались по разные стороны. Один стал принадлежать ночи, другая осталась верной дню. В сюжетно-тематическом абрисе финала поэмы «Рассвет» угадывается - на это в свое время обратил внимание В. Соловьев [Соловьев 1990, 80] - и аллюзия на ту сцену из романа «Война и мир», где князь Андрей в мучительной борьбе с собой совершает выбор между небом и Наташей, между влекущей к смерти божеской любовью и привязанностью к жизни. Выбор героя Толстого и выбор героя Голенищева-Кутузова пребывают в отношениях синонимии: и тот и другой жертвуют возможностью земного счастья (сопряженного с обманом и изменой) открывшейся им возможности абсолютной не привязанности ко всему тому, что может хоть каким-то образом затемнить и исказить испытанное ими ощущение близости к Абсолюту. Другое дело, что в этом случае не столь очевидно синонимичными оказывается авторские предпочтения.
В подобном положении оказываются и герои заключительной части дневника Погостова в романе «Даль зовет».
Нарративная канва этой части выстраивается таким образом. Пребывая в Италии, Погостов знакомится с дочерью своего хорошего знакомого генерала Пахтурова. Елена (также напрямую уподобляемая Татьяне Лариной), в отличие от своей литературной предшественницы, выходит замуж по любви и обретает семейное счастье, в котором до появления в ее жизни Погостова не сомневается. Между тем, она, как всячески подчеркивается, живет обыденной пошлой жизнью, не ведая о существовании иного измерения бытия, которому она принадлежит по «далевому» устройству своей природы. В интерпретации Погостова (существенно отличающейся от хрестоматийной интерпретации Белинского) невозможность самореализации и для Татьяны Лариной и для ее последовательницы - Елены напрямую обусловлены привитым им ложным представлением о долге: нельзя быть век верной тому, что недостойно такой верности. Поэтому целью себе Погостов ставит разбудить спящее сознание Елены и вернуть ее в родное лоно.
Однако, несмотря на успешность приобщения Елены к таинственной дали (благодаря искусству и прежде всего музыке Вагнера), конечная цель не достигается: Погостов и Елена не смогли стать вторыми Тристаном и Изольдой. Погостов не смог стать Тристаном потому, что в последний момент повел себя подобно тому, как повела в отношении него его первая любовь Матреша с той только существенной разницей, что если Матреша побоялась своей любовью погубить скитальческую душу Погостова, то Погостов побоялся погубить домовитую душу Елены.
Кульминационная сцена расставания Погостова с Еленой представляется так. Сначала завороженные вагнеровской музыкой оба испытывают ощущение неземной близости и готовности, подобно Тристану и Изольде, всецело раствориться в святой ночи. Затем посторонние звуки это экстатическое состояние разрушают, и Елена, фигурально выражаясь, делает шаг назад - в прежнее «дневное» существование. Колебание Елены убеждает Погостова в ее неготовности целиком и полностью отдаться дали, и он принимает решение отступить. Но в тот момент, когда Погостов принимает такое решение, выясняется, что колебание Елены было лишь минутной ее слабостью, и что на самом деле она готова переступить ту роковую черту, которая отделяет ее дневное существование от вагнеровской святой ночи. Однако, даже видя такую решимость, Погостов все же отступает, оставляя Елену в дневном мире - семьи, делового мужа, детей и долга.
По сути дела, Погостов ведет себя как типичный для русской литературы второй половины XIX в. слабый человек [Фаустов, Савинков 2015, 44-81]; [Пономарева 2016, 100-105] и поэтому - соответственно - обретает его типичную судьбу. Подобно героям тургеневских произведений, ему, не прошедшему испытания любовью, только и остается, готовясь к смерти, сожалеть о недостижимости счастья. И это несмотря на то, что счастье в свете идеи любви к дальнему у Голенищева-Кутузова осмысливается принципиально иначе, чем у Тургенева, продолжающего в этом вопросе, как было отмечено, пушкинскую, «онегинскую» линию [Кроо 2008, 3671]. Представление о счастье у героев Тургенева и Голенищева-Кутузова разное, а fiasco одно и то же. В чем же дело? А дело в том, что голенищево-кутузовский герой повел себя на рандеву не только как слабый человек, но и как типично русский человек. При этом, однако, смысловое наполнение союза «слабости» с «русским человеком» у Голенищева-Кутузова существенно отличается от тех значений, которые ему были приданы в литературно-критических манифестах конца 1850-х гг. - статьях Чернышевского и Анненкова.
Погостов у Голенищева-Кутузова упустил свое счастье не потому, что (согласно трактовке Чернышевского), не имея «никаких стремлений, кроме мелких житейских расчетов» [Чернышевский 1981, 204], не был готов к отважному шагу и не потому, что, будучи слабым (а значит, по П.В. Анненкову, способным осознавать свою нравственную бедность) не смог воспользоваться случаем, как это сделала бы нацеленная на победу любой ценой цельная грубая натура.
У Голенищева-Кутузова слабость Погостова особого рода. Это такая слабость, которая живет внутри сильного человека — скитальца по духу, способного разрывать самые крепкие ближние связи. При этом, однако, в решающий момент Погостов поступает так же, как в свое время поступил отец Елены, человек далеко не скитальческого плана: Василий Семенович Пахтуров отказался от счастья близости со своей любимой во имя сохранения ее семейного спокойствия. Этот свой жертвенный поступок русский генерал объясняет предопределившим его чувством моральной от-
ветственности, напрочь, по его убеждению, отсутствующим у героев и сверхчеловеков, таких, как Ницше и Вагнер. Рационального (по понятиям генерала, «книжного») объяснения такой - ведущей к самопогребению -жертве он дать не может, но, тем не менее ее иррациональная сердечно-совестливая основа обладает для него непререкаемой убедительной силой.
«Да ведь, если, как вы, Василий Семенович, говорите, любовь была настоящая, - заговорил я, - то ваш несчастный приятель, которого по справедливости можно назвать героем, тогда же душою и умер, или, еще хуже того, заживо себя погреб. - Умер и погреб, - подтвердил Пахтуров. - За что? Старик не сразу нашелся, что ответить на этот вопрос. - За что! - тихим голосом повторил он наконец, уныло понурив седую голову, - на этот вопрос каждому человеку должны ответить его сердце и совесть. - А если именно сердце и совесть говорят, что такие жертвы приносить не должно, что это бессмысленно, даже по отношению к любимой женщине, для которой день, час, мгновение полного счастья, быть может, желательнее целых десятков лет мирного, бесцветного, скучного благополучия? Тогда что? - У кого сердце и совесть так говорят, тем и книги в руки, - сухо ответил Пахтуров» [Голенищев-Кутузов 1907, 220].
Важно, что наличие такой основы Пахтуров усматривает исключительно в русском человеке: «я даже не верю, чтобы настоящий русский человек, как вы, например, или я, были способны когда-нибудь сделаться, не на словах, а на деле, таким сверхчеловеком, чтобы совсем совесть потерять; у нас для этого чего-то не хватает или что-то есть лишнее, что мешает» [Голенищев-Кутузов 1907, 221]. Таким образом, совестливость русского человека оказывается у Голенищева-Кутузова тем «ближним» свойством русского человека, от которого никакая любовь к дальнему его не в силах «оторвать». Оно же и предопределяет его несчастливую судьбу.
ЛИТЕРАТУРА
1. Голенищев-Кутузов А.А. Даль зовет. Из воспоминаний скитальца. СПб., 1907.
2. Голенищев-Кутузов А.А. Сочинения. Т. 3. СПб., 1914.
3. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 26. Л., 1984.
4. Кроо К. Интертекстуальная поэтика романа И.С. Тургенева «Рудин» / пер. с венг. СПб., 2008.
5. Пономарева А.А. «Слабый» герой в литературе и критике 1850-х годов: несостоявшийся герой времени // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: История, филология. 2016. Т. 15. № 2: Филология. С. 100-105.
6. Савинков С.В. Ночная вагнериана А.А. Голенищева-Кутузова // Вестник Воронежского государственного университета. Серия: Филология. Журналистика. 2017. № 3. С. 66-69.
7. Соловьев В.С. Буддийское настроение в поэзии // Литературная критика. М., 1990. С. 66-104.
8. Фаустов А.А., Савинков С.В. Универсальные характеры русской литературы. Воронеж, 2015.
9. Франк С.Л. Фр. Ницше и этика «любви к дальнему» // Ницше: pro et contra: антология. СПб., 2001. С. 598-648.
10. Чернышевский Н.Г. Русский человек на rendez-vous. Размышления по про-чтенииповести г. Тургенева «Ася» // Чернышевский Н.Г. Литературная критика: в 2 т. Т. 1. М., 1981. С. 190-211.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Ponomareva A.A. "Slabyy" geroy v literature i kritike 1850-kh godov: nesostoy-avshiysya geroy vremeni [A "Weak" Protagonist in the Literature and Criticism of the 1850s: The Failed Hero of Time]. Vestnik Novosibirskogo gosudarstvennogo univer-siteta, Series: Istoriya, filologiya [History, Philology], 2016, vol. 15, no. 2: Filologiya [Philology], pp. 100-105. (In Russian).
2. Savinkov S.V Nochnaya vagneriana A.A. Golenishcheva-Kutuzova [A.A. Golenishchev-Kutuzov's Night Wagnerian]. Vestnik Voronezhskogo gosudarstvennogo universiteta, Seriya: Filologiya. Zhurnalistika [Philology. Journalism], 2017, no. 3, pp. 66-69. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Solov'yev VS. Buddiyskoye nastroyeniye v poezii [The Buddhist Mood in Poetry]. Literaturnaya kritika [Literary Criticism]. Moscow, 1990, pp. 66-104. (In Russian).
4. Frank S.L. Fr. Nitsshe i etika "lyubvi k dal'nemu" [Nietzsche and the Ethics of "Love for the Distant"]. Nitsshe: pro et contra: antologiya [Nietzsche: pro et contra: Anthology]. Saint-Petersburg, 2001, pp. 598-648. (In Russian).
5. Chernyshevskiy N.G. Russkiy chelovek na rendez-vous. Razmyshleniya po prochtenii povesti g. Turgeneva "Asya" [The Russian Person on a Rendezvous. Reflections on the Interpretation of I. Turgenev's Novel "Asya"]. Chernyshevskiy N.G. Literaturnaya kritika [Literary Criticism]: in 2 vols. Vol. 1. Moscow, 1981, pp. 190211. (In Russian).
(Monographs)
6. Faustov A.A., Savinkov S.V Universal'nyye kharaktery russkoy literatury [Universal Characters of Russian Literature]. Voronezh, 2015. (In Russian).
7. Kroo K. Intertekstual'naya poetika romana I.S. Turgeneva "Rudin" [Intertextual Poetics of I.S. Turgenev's Novel "Rudin"]. Saint-Petersburg, 2008.
(Translated from Hungarian to Russian).
Савинков Сергей Владимирович, Воронежский государственный университет; Воронежский государственный педагогический университет.
Доктор филологических наук, профессор ВГУ и ВГПУ Научные интересы: нарратология, семиотика, история русской литературы XIX - начала XX вв. E-mail: svspoint@yandex.ru
Sergey V.Savinkov, Voronezh State University; Voronezh State Pedagogical University.
Doctor of Philology, Professor at VSU and VSPU. Research interests: narratology, semiotics, history of the Russian literature of the 19th and early 20th centuries. E-mail: svspoint@yandex.ru
