CC BY
90УДК 321.7 и 316.4
В.А. Ковалев (Сыктывкар)
Питирим Сорокин о социологии революции: анализ катастрофического опыта - уроки и прогнозы для современности
Статья представляет собой размышления о проблемах революции и возникновении революционной ситуации в России. Анализируется теоретическое наследие известного русско-американского социолога Питирима Сорокина и уроки, которые можно из него извлечь. В центре внимания автора статьи находится книга «Социология революции». Проблемы революции анализируются с привлечением новых теорий революции. Рассматривается проблема связи подхода Питирима Сорокина с другими теориями революции. Подчеркивается актуальность идей Сорокина для понимания современных проблем.
Ключевые слова: Россия, революция, Питирим Сорокин, кризис, политический режим, коммунистическая диктатура, распад государства.
V.A. Kovalev (Syktyvkar). Pitirim Sorokin on the sociology of revolution: an analysis of the catastrophic experience - lessons and forecasts for the present
The article reflects an opinion and eflections about the problems of the revolution and the emergence of a revolutionary situation in Russia. It examines the theoretical heritage of the famous Rus-sian-American sociologist Pitirim Sorokin and the lessons that can be learned. The focus of the author is the book «Sociology of revolution». The problems of the revolution are analyzed, with the involvement of new theories of revolution. Consideration of a problem of the approach of Pitirim Sorokin with other theories of revolution. It emphasizes the relevance of Sorokin's ideas for understanding contemporary issues.
Keywords: Russia, revolution, Pitirim Sorokin, crisis, political regime, Communist dictatorship, disintegration of the state.
Для цитирования: Ковалев B.A. Питирим Сорокин о социологии революции: анализ катастрофического опыта - уроки и прогнозы для современности // Вестник Сыктывкарского университета. Серия гуманитарных наук. 2017. Вып. 6. С. 54-76.
For citation: V.A. Kovalev. Pitirim Sorokin on the sociology of revolution: an analysis of the catastrophic experience - lessons and forecasts for the present // Bulletin of Syktyvkar University. Series of humanitarian Sciences. 2017. №6. P. 54-76.
«Бездна наконец-то разверзлась. Большевизм одержал победу... Всё произошло очень просто. Временное правительство и первый Всероссийский Совет были свергнуты так же легко, как и царский режим», - так в 1917 году Питирим Сорокин в своем дневнике писал о самом значительном и катастрофическом событии российской истории XX века [24, с. 107]. Это «наконец-то» вольно или невольно, сопряженное Сорокиным с «бездной» в данной цитате, и сегодня привлекает наше внимание.
Была ли революция осени Семнадцатого года ужасной неизбежностью или её можно было избежать, направив события по другой траектории? Как соотносятся
54
между собой Февраль и Октябрь? Что явилось причинами революционной катастрофы? Как в её ходе изменялось отношение к социализму и что это вообще такое? Возможен ли новый революционный прилив в нашей стране? Эти и подобные вопросы и сегодня, век спустя после произошедший катастрофы, по-прежнему имеют крайне неоднозначные ответы. Удастся ли нам извлечь уроки из отечественного катастрофического опыта и его осмысления лучшими умами прошлого, к числу которых принадлежал и социолог Питирим Сорокин? Автор данной статьи, не специализируясь именно на сорокинском наследии, тем не менее считает, что идеи русского социолога являются не только достоянием прошлого, покрытого архивной пылью, но и сегодня актуальны и востребованы в дискуссиях о революции и коммунизме.
Социологический анализ посреди «царства Смерти» - уроки правды, гражданского мужества и верности профессиональному призванию
Питирим Александрович Сорокин предложил современникам и оставил потомкам свои свидетельства и размышления о российской Смуте времен революции и гражданской войны. К ним относятся такие поразительные и страшные с точки зрения содержащихся в них описаний «Листки из русского дневника», «Голод как фактор» и «Социология революции». О кошмарах русской революции написано довольно много, но даже среди таких пронзительных документальных свидетельств, сделанных с поразительным художественным мастерством, как, например, «Окаянные дни» Ивана Бунина или «Солнце мёртвых» Ивана Шмелева, книги Питирима Сорокина выделяются постоянной научной рефлексией своеобразного и талантливого ученого-социолога.
С позицией Сорокина по тому или иному политическому или историческому вопросу можно соглашаться или нет, но надо отдать должное его человеческой и научной смелости. Работа П. Сорокина в последние годы второго и в начале третьего десятилетия XX века - это рискованный «репортаж с петлей на шее», постоянное нахождение под дамокловым мечом голода, тифа и революционного террора. Знание о реальном опыте поколений, попавших в революционную бурю, резко расходится с привычной с советских времен псевдорелигиозной картиной появления «нового мира», до которого наконец-то добралась загнанная кляча истории. Как остроумно замечает современный автор, «большевистская революция подавалась как начало новой эры человечества. Что-то вроде явления в мир нового Христа-Ленина - с большевистскими вождями в роли апостолов и коммунистической партии в качестве новой церкви. Продолжая этот ряд, «построение коммунизма» виделось вторым пришествием Христа - воцарением на земле коммунистической утопии» [21, с. 13]. Если использовать подобные сравнения, то революционные пророки вполне подражали библейским. Но если Ж.Ж. Руссо в лице своего «благородного дикаря» проповедовал возвращение в Эдем, то К. Маркс и К° предрекали обществу «старого мира» подобие Страшного Суда. (Страха действительно было много, но до рая так и не добрались, несмотря на все обещания «светлого будущего».)
В силу разгоревшихся эсхатологических ожиданий считать, что литература советского периода по теме революции или коммунизма отличается просто с точки зрения научных подходов, - это чрезмерно упрощать ситуацию. Мировоззренческая пропасть между «коммунистами» и «антикоммунистами» была гораздо глуб-
55
же, хотя и приходилась на период застоя, при всемерном остывании революционного энтузиазма и потерей экзистенциального напряжения. (Последняя вспышка хилиалистического безумия наблюдалась в хрущевском «волюнтаризме и обещании полного «-изма» к 1980 году, но вся эта советская революционность превратилась в тему для анекдотов, бюрократический «застой», «схоластическое теоретизирование».)
В советский период революция была темой актуальной, но возможности ее научного описания и анализа были минимальными. Тем не менее совокупность усилий коммунистических пропагандистов и агитаторов, «профессоров марксизма-ленинизма» достигла определенных целей: перенаправила внимание и интерес к революции с реальности на мифы. На излете так называемой перестройки и после нее отношение к теме революции в нашей стране было своеобразным. Резко изменились ее оценки: с официально-восторженных советских характеристик «Великой Октябрьской революции» как всемирно-исторического события, открывшего новую эру человечества и т. п., до осознания Смуты начала XX века как национальной катастрофы, заведшей страну и общество в исторический тупик с огромными жертвами. Это действительно была величайшая в истории антропологическая катастрофа.
Трагедия и фарс в революции переплетались подчас самым ужасным образом. С одной стороны, совершенно карикатурные фигуры (анти-)героев Февраля и Октября, с другой - Россия превратилась, по словам П. Сорокина, в Царство смерти, где последняя собирала обильную жатву. Гибель безвинных людей стала будничным делом и воспринималась уже почти спокойно. Напротив, развязавшие террор коммунисты сами часто погибать не хотели. Вот В.В. Сапов в примечаниях к очередному тому собрания сочинений П. Сорокина пишет, например, о финале революционной карьеры бывшего сорокинского товарища: «Конец самого Г.Д. Пятакова1 был страшен. Когда его арестовали в 1936 г., то первые показания против него дала его бывшая жена, испугавшись за сына (вскоре арестовали и ее и тоже приговорили к расстрелу). В ходе следствия Пятаков просил «предоставить ему любую форму реабилитации, в частности со своей стороны вносит предложение разрешить ему лично расстрелять всех приговоренных к расстрелу на процессе, в том числе и свою бывшую жену» [24, с. 20]. Да, «мораль» революционеров проявлялась своеобразным образом. И эти «упыри» ещё кричали о том, что ведут Россию «к новой жизни», сея вокруг себя смерть.
«Социология революции» - это прежде всего очень мощное разоблачительное произведение. В годы «гласности» оно могло бы произвести потрясающее воздействие на советских людей, воспитанных на «идеалах революции», но и для сегодняшнего читателя, несмотря на обилие соответствующих материалов о революционном терроре и т. д., все же содержит массу впечатляющей информации. П. Сорокин, ранее желавший свержения царизма и веривший в социализм, нашел в себе силы, чтобы осудить революцию: «террор и диктатура - неизбежные результаты революции. Кто хочет последней - должен хотеть и первые» [24, с. 307].
Вот характерные замечания свидетеля и ученого о революции:
1 Сорокинская запись в дневнике: «Керенский потерпел поражение. Большевики захватили банки, государственные и частные, и мой друг Пятаков назначен министром финансов» [24, с. 111].
56
> «Революция не только фактор криминализирующий, но эссенция и квинтэссенция самой кровавой и жестокой преступности» [24, с. 363].
> Во время революции «перед нами общество, потерявшее всякое чувство реальности и живущее в мире иллюзий и фантазмов. Эти примеры повторяются во всех революциях. Варьируются только конкретные детали» [24, с. 392].
> «Население Советских республик с 1917 по 1922 г. убыло за эти пять лет революции на 15-16 миллионов человек» [24, с. 398].
> «По данным профессора Тарасевича, одним сыпным тифом в 1919-1920 г. переболело не менее 20 % населения» [24, с. 415].
> Революция «произвела ужаснейшее - количественное и качественное -опустошение и ухудшение населения России. Она заложила основы последующей его дегенерации» (курсив мой. - В.К.] [24, с. 416].
> «Революция - явление алкогольное, сексуально распутное, тифоидно-холерное и убийственное... кто хочет вымирания своего народа, падения рождаемости, ухудшение расового фонда своей нации, гибели его лучших элементов, деградации выживших, чумы, холеры, тифа, сифилиса, душевных расстройств, словом, кто хочет дегенерации своей нации, тот может и должен подготовлять насильственную революцию, углублять и расширять её»« [24, с. 420]. Ну, и так далее.
По итогам революционных событий Сорокин пришел к выводу, что вместо революции, безусловно, предпочтительнее реформы. В 1920-е годы, как полагал Сорокин, «немного найдется людей, которые не признавали бы старый режим бесконечно лучшим, чем современный режим, установленный большевиками» [24, с. 501]. Правда, потом тотальная ложь и репрессии выковали «нового человека» -«хомо советикуса», который стал думать иначе.
Но в реальной истории Россия в революцию попала в Царство смерти и пережила опыт, пребывая в этом страшном царстве. Вот как экс-революционер Сорокин описывает свой экзистенциальный опыт: «...мой друг расстрелян... Семерых из Ветлуги расстреляли нынешней ночью. Это прожорливое чудовище - Революция -не может жить, не упиваясь человеческой кровью. Я еще жив...» [24, с. 163].
Это перекликается с более поздними антикоммунистическими оценками революции, которые прорастали из-под глыб коммунистического террора и пропаганды. Так, например, в знаменитом неподцензурном, «тамиздатовском» сборнике И.Р. Шафаревич в полемическом запале писал в статье «Социализм»: «социализм стремится к уничтожению тех сторон жизни, которые составляют подлинную основу существования человека. Поэтому нам представляется, что смерть человечества - это неизбежное, логическое следствие социалистической идеологии и одновременно реальная возможность, черты которой сквозят в каждом социалистическом движении и государстве, более или менее четко, в зависимости от того, насколько верно оно следует социалистическому идеалу» [28, с. 66].
Конечно, многие с таким утверждением не согласятся, ведь «социализм», можно сказать, бывает разный, к примеру «шведский». Но речь идет именно об отечественном террористическом и диктаторском воплощении социализма, которое кардинально расходилось с мечтами о социализме самого Сорокина и многих его соратников, жаждущих народной свободы, но которое было воплощено их политическими врагами и победителями (большевиками]. В варианте социализма, предложенного Ульяновыми, бронштейнами, джугашвили и пр., социализм означал
57
именно господство Смерти, когда массовые жертвы революции, гражданской войны и последующего истребления населения России были «подготовлены» предшествующим демографическим перегревом.
Даже десятилетие спустя это трудно понять и принять как факт, а потом смело искать причины крупномасштабной социальной катастрофы. Знающий подробную историю «красной Смуты» современный историк пишет: «Современному человеку сложно жить с сознанием зыбкости своего существования - отсюда своего рода эсхатологическая паника, периодически охватывающая даже просвещённых людей, а равно и желание исследователей уклониться от бесстрастного проникновения в природу катастрофических явлений... Тематика революции стала малоприятным свидетельством когнитивной уязвимости всего современного обществоведения [3, с. 19].
Питирим Сорокин, выживший в большевистском аду, дорогой ценой приобрел иммунитет против такого рода «когнитивной уязвимости». («Россия во мгле» хорошо просветляла мозги, конечно если удавалось сохранить голову). Только учитывая эти конкретные и экстраординарные обстоятельства, среди которых рождалась сорокинская теория революции, можно адекватно обсуждать её теоретические плюсы и минусы.
П. Сорокин как современник революции -урок для современности
Один из самых революционных умов современной эпохи, Эрик Дрекслер, однажды написал: «Науку интересует, как она будет открывать новые знания. Техника задается вопросом о том, как она будет поставлять новые продукты [6, с. 209]. Это замечание провозвестника новых технологий можно вполне применить к тем, кто мечтал о новых послереволюционных «продуктах» и уже потом дорогой ценой добывал новое знание о том, почему получились совершенно неожидаемые результаты.
Отмеченное противоречие крайне важно и действует не только в природе, но и в обществе, в культуре. Революционеров и революционных интеллигентов, к которым в молодости примыкал П. Сорокин, вполне можно характеризовать как «технологов» революционного переворота и «инженеров» человеческих душ в ходе него. Да, трагический личный опыт, неоднократная угроза гибели, а также наблюдения за гекатомбами смертей, разрушением государства и «социального агрегата» сравнительно быстро побудили Сорокина к его «ценным признаниям», к отказу от участия в политических действиях, выходу из эсеровской партии, зафиксированным известным письмом в газету [24, с. 687-689].
Но ведь до этого Сорокин и его товарищи ученые-масоны сами активно играли в политический радикализм, развили бурную деятельность и агитацию. Сам Питирим Александрович был одно время близок к эпицентру российской политики, выполняя функции секретаря у Керенского, находясь возле этой фигуры - отвратительной карикатуры на политического деятеля. (В воспроизводимых рецензиях на книгу П. Сорокина Керенский именуется «неадекватным джентльменом», «пустословом и мечтателем» и т. п. [24, с. 614, 616].)
Сами незадачливые революционеры в своих действиях ведь также руководствовались теми или иными идеями, разнообразной «наукой» - марксизмом, позитивизмом, эволюционизмом и т. п., активно изучали и пытались воплотить опыт Великой
58
французской революции, да так, что французский террор и количество жертв «великой революции» были превзойдены на порядок. Сорокин, можно сказать, вовремя одумался и счастливо спасся из жерла революционного вулкана. Он предпринял титанические усилия, дабы вновь вернуться к научным занятиям и преуспеть в них. Но в «Социологии революции», написанной в первые месяцы после чудесного спасения из большевистского ада, отчетливо видны не только оперирование популярными тогда научными теориями, но и сплавленный с ними личный, экзистенциальный опыт - впечатления жертвы, чудом сбежавшей с бойни1.
Хотя надо констатировать, что в деле теоретического изучения революций в стране победившей «великой революции» исследователи серьезно отстали, и именно в силу идеологических последствий великого революционного триумфа. Как известно, П. Сорокин рассматривал вторую, реакционную стадию революции, как стадию «торможения». Это «торможение» было в нашей стране особенно заметным и сказалось в том числе и на понимании самой революции.
Между тем в мире уже выделяется целых четыре поколения исследователей революций, а также различные направления таких исследований: от бихевиористских и «естественно-исторических» до структуралистских. Россия в интеллектуальном отношении остается «разряженной средой», где большинство работ зарубежных ученых оставалось и остается практически мало известными в силу господства идеологических схем на протяжении советских десятилетий. Даже классическая «Социология революции» П. Сорокина остается до сих пор фактически недостаточно используемым трудом, а сила мощнейшей идеологической инерции в среде бывших марксистско-ленинских обществоведов вызывает неприятие и отторжение. Тем не менее теории уже новых поколений исследователей революции и дают о себе знать, и требуют соответствующих сравнений. В отдельной статье можно, конечно, предпринять только некоторые фрагментарные опыты в этом направлении, что мы здесь и попытаемся сделать. Теперь в связи с проблематикой революции появляются новые варианты старых вопросов, не в последнюю очередь и в силу важных политических событий, произошедших в России и в мире.
И вновь полезным может оказаться опыт построения социологии революции, предпринятый П.А. Сорокиным также в условиях, далеких от академического спокойствия и беспристрастности. Тем более что, по мнению самого социолога, человек, лично переживший кошмар очередной смуты, современник революции, лучше других способен охарактеризовать это явление: «Не потомки, а современники исторических событий с их непосредственным опытом <...> являются лучшими знатоками, наблюдателями и судьями» [24, с. 268].
1 Поэтому в книге «Социология революции» можно отметить встречное движение «научного» и «практического» потоков сознания, приводящего к содержательному «завихрению» «концов и начал», смешению поиска потенциальных причин и актуальных результатов. Сорокин очень много описывает пережитые ужасы русской революции, обильно цитирует литературу по другим революционным катастрофам, указывая на причины развязывания инстинктов революционной толпы и пр.
Возможно, поэтому в осмыслении феномена революции у радетеля народной свободы Сорокина наблюдается определенный регресс по сравнению с аристократом А. де Токвилем, который революцию осмысливал, но отнюдь не разжигал (как «товарищ Иван»), и чье появление на свет от родителей, ожидавших казни на гильотине, было не меньшим чудом, нежели получение заграничного паспорта Сорокиным, при содействии его бывших революционных дружков.
59
Здесь из всего сорокинского наследия нам хочется более всего выделить именно «Голод как фактор», а также «Социологию революции» и сопутствующие ей «Листки из русского дневника». Недавно они весьма удачно были переизданы в одном из томов собрания сочинений П. Сорокина с подробными примечаниями и комментариями В.В. Сапова [24]. На это издание мы и ориентируемся в данной работе.
По нашей, конечно, весьма субъективной оценке, именно в «Социологии революции» Питириму Сорокину удалось достичь некой «золотой середины» между наивным позитивизмом ранних работ и последующими всеохватными абстракциями и генерализациями социокультурной динамики с ее культурными суперсистемами и выводами, доходящими «до пределов» (или же выходящих «за пределы» социальной теории, попытки создания моральной философии, переходящей в утопию]. При всей субъективности такой оценки сорокинского наследия сорокинский анализ революции представляется полезным и актуальным в любом случае. Остается сожалеть, что достигнутое Сорокиным знание о революции, понимание и переживание ее остаются часто невостребованными в популярных сегодня концепциях этого феномена.
По мере сил мы бы хотели сравнить некоторые популярные концепции с соро-кинской теорией, показав хотя бы кратко важность его наследия в сегодняшних спорах о фактах и артефактах революций, прошлого и современного этапов истории.
Опыт построения Питиримом Сорокиным социологии революции и обращения к исторической социологии -урок для развития общественной науки
Понимание непреходящей актуальности и проблематики социологии революции вообще и сорокинского наследия в частности присутствует в тематике нынешних научных исследований. «Нужно знать причины и специфику процесса, повлекшего за собой дестабилизацию всей системы. Для сегодняшней ситуации в России этот вопрос немаловажен, ведь кризис 80-90-х годов XX века обладал всеми отличительными чертами революции: он стал коренным переворотом в жизни общества, привел к ликвидации предшествующего общественно-политического строя и установлению новой власти. В связи с этим возникает необходимость анализа работ, конституирующих такое теоретическое направление, как «социология революции», справедливо отмечает современная исследовательница социологии революций О.С. Грязнова [4, с. 3].
И далее автор выделяет следующие базовые концептуальные установки социологии революции:
> в большинстве случаев в ней используется метод сравнительной истории;
> революция определяется как значительное социальное изменение, одновременно затрагивающее базовые институты общества, в своей кульминации характеризующееся массовой мобилизацией и открытой борьбой основных политически активных групп;
> революционный процесс рассматривается как последовательность событий, состоящая из нескольких взаимосвязанных компонентов (нагнетание социальной и политической напряженности, дисфункции институтов, активная революционная фаза, характеризующаяся политической борьбой и массовой политической ангажированностью, исход революции - террор];
60
> революционная ситуация имеет свои индикаторы, которые могут быть операционализированы (критические изменения в функционировании общественных институтов, работе механизмов социального контроля, системах коллективных представлений и поведенческих установок];
> причины революции в разных концепциях представляются в соответствии с методологическими ориентациями авторов:
- от угнетения базовых потребностей до структурных противоречий глобального масштаба,
- исход революции видится через восстановление и усиление институтов социального контроля, а следовательно через террор,
- выделение агентов революционного процесса зависит от теоретической оптики автора: от интеллектуалов и политических элит до крестьянства [4, с. 10].
Конечно, «социология революций важна сама по себе, но также она важна и как некая лаборатория для конструирования более изощренных методов отслеживания и объяснения контингентности. Революции - это скоротечные и запутанные события, однако лучшие работы о революции привносят в изучение социального изменения методологическую и концептуальную ясность» [11, с. 95].
Безусловно, изучение революций вносит немалый вклад в развитие социальной теории. Об этом хорошо написал Ш. Эйзенштадт: «Великие революции ... оказали воздействие также на развитие социологии. Дело не только в том, что современная социологическая мысль и методы анализа происходят от идеологических систем и интеллектуальных течений, тесно связанных с тем или иным революционным опытом, который сформировал современное общество, и что понимание современного общества с его революционным происхождением и опытом как уникального типа общества составляет основу современного социологического и политического анализа. Этот революционный опыт, воспринятый важнейшими идейными течениями современного общества, породил ряд основополагающих постулатов современной общественно-политической мысли вообще и социологического анализа в частности...» [29, с. 43].
В силу этого анализ феномена революции и конкретных исторических событий, связанных с революцией в России, предпринятый знаменитым социологом и участником той исторической драмы Питиримом Сорокиным, приобретает особую актуальность и продолжает пользоваться вниманием исследователей1. Мы уже однажды обращались к разбору «Социологии революции» П.А. Сорокина, сравнивая тогда сорокинскую теорию революции с подходом Алексиса де Токвиля [27, с. 43] и задачами текущей политики [7].
Изучение революций вносит полезный вклад в историческую социологию и саму социологическую науку как таковую. Э. Лахман пишет: «Социология создавалась с целью объяснить феномен исторического изменения. Основатели социологии были убеждены, что время, в которое они живут, - это время социальной трансформации, не имеющей прецедентов в человеческой истории, и что для опи-
1 Например, сама О.С. Грязнова в своей диссертации рассматривает концепцию П.А. Сорокина и очень близкого к нему во времени «Естественную историю революции» (1927) Л.П. Эдвардса, с тем, чтобы сравнить это с подходом Т. Скокпол (Скочкол), чья книга 1979 года, по господствующему мнению, ознаменовала собой новый этап в социологическом изучении феномена революций.
61
сания и анализа этого изменения, для объяснения его истоков и прояснения его следствий для человеческого существования нужна новая дисциплина» [11, с. 16].
Если не понимать этих изменений и не интересоваться ими, то не поймешь и социум, в котором ныне живешь, который стал возможным именно в результате этих самых революционных изменений. Э. Лахман утверждает, что объяснения с позиций исторической социологии должны:
> во-первых, различать несущественные повседневные действия человека и те редкие моменты, когда люди трансформировали социальную структуру;
> во-вторых, объяснять, почему трансформационные события случаются в некое конкретное время и в некоем конкретном месте, а не где-либо и когда-либо ещё;
> в-третьих, делать возможность наступления последующих событий [11, с. 29].
На поле исторической социологии социология и история тесно переплетаются,
тем не менее условно между ними можно провести некоторую демаркацию. Историки «разделяют настойчивое убеждение, что фундаментальными принципами исторической вариативности являются время и место» [11, с. 24]. А для социологического анализа всё, что составляет отличительные черты каждого случая, вторично, по отношению к тому, что сходно... Цель социологов состоит в конструировании теорий, отвечающих как за сходства, так и за различные вариации [11, с. 27].
В свое время со сходных методологических позиций выступал и Сорокин, справедливо отмечая необходимость поиска именно социологией важных закономерностей революционного процесса. В начале «Социологии революции» П. Сорокин четко определяет специфику социологического подхода к изучаемому событию для своей книги: «Она представляет не идеографическое описание Русской революции, а попытку социологического анализа явлений, типичных для серьезных и глубоких революций вообще.
Историк заинтересован в точном описании данного исторического явления как такового, во всей его конкретной индивидуальности и неповторимой единичности. Задача социолога существенно иная; при изучении любой категории социальных явлений для него важны лишь те черты, которые являются общими для явлений этого типа, когда бы и где бы они не происходили» [24, с. 263]. И далее о своем методе социолог пишет так: «Я просто возьму и буду изучать ряд революций разных времен и народов... Это изучение покажет фактически основные черты того, что зовётся революцией» [24, с. 267].
В отличие от многих современных исследователей, акцент Сорокин делает на психологические и даже «биологические» стороны революционных процессов, когда в ходе их культурная оболочка «слетает» с человека как «общественного животного» и развязывает его самые дикие инстинкты. Социальная революция - это когда природа как бы берет вверх над культурой и социальностью: «Ущемленные» рефлексы начинают давить на другие, эти - на следующие, происходит взрыв и наступает «извержение вулкана». Кора социальных форм поведения лопается и разрывается, огонь биологических импульсов прорывается наружу...» [24, с. 277]. Но в выбранном им ракурсе русский автор блестяще проводит историкосоциологические сравнения с привлечением обширного материала из революций прошлого. В качестве эмпирического материала Сорокин использовал документы и данные наблюдений. Объектами его исследований были русские революции XVII в., 1905, 1917-1923 гг., французские революции 1789, 1848, 1870-1871 гг., гер-
62
майская революция 1848 г., английская революция XVII в., а также египетская революция 2000-1600 гг. до н.э., греческие революции VII-II вв. до н.э., римские революции от Гракхов до Августа, итальянские революции XIII-XIV вв., персидская революция маздакистов, чешская революция XV в., нидерландская революция XVI в., революции в Индии XVII в. и венгерская революция 1918-1920 гг. [4, с. 14].
Для нас также очевидно, что опыт этих исторических экскурсов и широких хронополитических сравнений в дальнейшем послужил Сорокину в деле подготовки грандиозной «Социокультурной динамики». Тем не менее, и к сожалению, разработки Сорокина сегодня вспоминают не слишком часто и в объяснении революций господствуют иные теоретико-методологические подходы. Попробуем в этом разобраться.
Революционный пожар: факторы и причины -уроки (не)предсказания
Пожалуй, при обзоре подходов к революции в социологии П. Сорокина стоит вкратце указать на авторскую трактовку этих событий, чтобы была понятна теоретическая и политическая оптика, траектория рассмотрения такого классического труда, как «Социологии революции».
На наш взгляд, удовлетворительного для большинства подхода и общепризнанной теории революции, позволяющей объяснить события Семнадцатого года, сегодня нет. В нашей стране после падения социализма и разрушения коммунистической догмы единообразный взгляд на революцию (как на восстание наиболее передовых социальных сил ради установления справедливого общественного строя и строительства социализма во главе с коммунистической партией) также отсутствует, хотя его приверженцы сохранились во множестве и продолжают активно отстаивать свои палеонтологические политические взгляды. Несостоятельной также представляется трактовка революции как прежде всего результата деятельности революционеров, партий оппозиции старому порядку и «царскому режиму», в частности большевиков. Да, они присоединились к революционной стихии, возглавили ее и сумели удержаться на революционной волне и потом укротить её, но «сделали» революцию отнюдь не «коммунисты». Широко известно высказывание «вождя революции», относящееся к началу 1917 года, о том, что их поколению революции и социализма не видать. «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции», - говорил Ленин в январе 17 года, [12, с. 328], что примечательно в «Докладе о революции 1905 года». «Не ждали»!
Как уже упоминалось, ранее мы также сравнивали и даже противопоставляли подходы к революции Алексиса де Токвиля и П. Сорокина. Но вот по мнению известного историка революций В.П. Булдакова, они не противоположны и даже одинаково ограничены. Он пишет: «Попытки выработать универсальный взгляд на «анатомию революций» не прекращались со времен Великой французской революции и особенно интенсифицировались после «красной смуты». Всякий раз они оказывались европоцентричными (как в прогрессистской, так и консервативной их ипостасях) и безнадежно позитивистскими. Центр дискуссий имлицитно смещался к высказанному ещё Алексисом де Токвилем предположению, что жертвами революции становятся не нищающие низы, а, напротив, прогрессивные элементы старой системы - особенно те из них, которые оказались особенно активны в преодолении своей ущемленности. Мнение Питирима Сорокина о том, что политиче-
63
ским изменениям в обществе предшествуют психические изменения, практически ничего не меняло. Сложившиеся подходы тяготели к социологизирующей описа-тельности, а с появлением теории тоталитаризма грозили выродиться в нравоучительные экскурсы во славу филистерского эволюционизма... Подобные «универсалистские» генерализации в лучшем случае становятся подспорьем сравнительного изучения цивилизаций, осуществляемого, впрочем, на всё том же, заведомо ограниченном языке греко-иудейской или атлантической цивилизации» [2, с. 647].
Однако мальтузианские ловушки - вещь универсальная, и разве не воспроизводятся они с трагическим постоянством в различных местах и эпохах? На наш взгляд, очень странно, как часто связь этих «ловушек» с феноменом «социализма» игнорируется или недооценивается исследователями. И, конечно же, сопутствующие «психические изменения» и «культурно-антропологические последствия» в этих процессах не заставляют себя ждать.
По нашему мнению, революция в России вполне поддается теоретическому осмыслению, но долгое время взгляд был направлен совершенно не на того автора. Революция в России, как и другие подобные события, произошла не по Марксу, а по Мальтусу. «Когда политическое неудовольствие присоединяется к воплям, вызванным голодом, когда революция производится народом из-за нужды и недостатка пропитания, то следует ожидать постоянных кровопролитий и насилий, которые могут быть остановлены лишь безусловным деспотизмом», - писал автор гениального «Опыта закона о народонаселении» [14, с. 93].
И сегодня, признаться, из предложенного ассортимента трактовок российской революции нам ближе всего подход историка С.Н. Нефедова, развивающего на различном историческом материале демографически-структурную теорию, дополняемую другими подходами. Уральский автор пишет: «Неумолимые законы мальтузианского цикла действовали помимо воли правителей министров и политических деятелей, сметая со своего пути тех, кто пытался сопротивляться... Судьба Николая Второго была предопределена глобальными факторами исторического процесса так же, как судьба Людовика Четырнадцатого и Карла Первого, и избежать судьбы было невозможно. В этом фатальном развитии событий не было ни правых, ни виноватых, и что бы ни говорили пассажиры автомобиля, управляемого «сумасшедшим шофером», никто из них не мог справиться с управлением. Дальнейшие события продемонстрировали это с предельной ясностью» [18, с. 13].
То есть эта, по сути, неомальтузианская трактовка говорит о революции как о стихийном взрыве (извержении «вулкана», используя сравнение Токвиля], который был обусловлен аграрным перенаселением и с которым руководство Российской империи справиться так и не смогло. Это привело к так называемому сжатию, когда миллионы людей, прежде всего крестьян, не могли найти своего места в неразвитой экономике и находились в постоянной готовности к бунту: «...хроническое недоедание 30 % крестьян является достаточной причиной для революции» [17, с. 521].
Ситуация усугубилась геополитическими трудностями и военным напряжением в годы Великой войны. Свою теорию С. Нефедов доказывает в книге «История России. Факторный анализ», где с цифрами в руках подводит читателя к тому факту, что, «к всеобщему удивлению, революция оказалась «неорганизованной» и чисто стихийной, «революцией без революционеров» [17, с. 572].
64
Россия так или иначе, раньше или позже все равно была обречена на революцию. Подход С. Нефедова представляется достаточно обоснованным, хотя и сильно отталкивает своим фатализмом. На наш взгляд, демографический перегрев и нехватка ресурсов являются важнейшей предпосылкой революции, фактором распада государства, но наряду с ними, конечно, есть и другие причины (разумеется, описываемые в ряде других теоретических подходов к революциям). Тем не менее с выведением на первый план именно демографического фактора мы склонны согласиться. Беспрецедентный рост численности населения в дореволюционной России, которое не могло найти себе достойного места ни в деревне, ни в городе, был основой для кровопролития в ходе гражданской войны, коллективизации, мировой войны, когда «лишние» люди уничтожались миллионами и десятками миллионов. Излишне говорить, какой колоссальный социальный, политический и культурный ущерб это нанесло России.
Но противоречит ли такое понимание революции тем результатам, к которым пришел П.А. Сорокин еще в разгар русской катастрофы? Никак нет. Обратимся к другому важнейшему тексту Сорокина - книге «Голод как фактор». Эта работа, написанная в постреволюционном Петрограде под влиянием страшного голода, частично и чудом сохранилась (набор рассыпали) и пока не оценена должным образом, хотя недавно и была перепечатана. Но на важное часто мало обращают внимание. Прожив несколько страшных лет в государстве РСФСР, которое поклонниками «Октября семнадцатого» характеризовалось как «первое в мире социалистическое государство», выживший социолог показал и доказал, что социалистический опыт был далеко не первым. Конечно, сорокинское понимание социализма было далеко от пропагандистских сказок о дороге к земному раю. Социализм в своей сущности - это огосударствление всего и вся, диктатура обожествляемых вождей, произвол разросшегося чиновничества. Откуда это берется? Причины в той же мальтузианской ловушке, когда огромному населению при неразвитых технологиях не хватает «хлеба». Эти дефициты и «ущемление пищевых рефлексов» резко усиливаются войной и последующей разрухой. Исследователь голода пишет: «следствием как войны, так и революции оказывается милитаризация, централизация и «военная коммунизация» общества, т. е. тот же принудительный этатизм». Последний и является по Сорокину «социализмом» - тем самым, по которому сегодня столь многие ностальгируют, забыв о миллионах жертв, а также про карточки, пайки, очереди, «колхозы», хронический дефицит и постоянные заботы о продовольственном обеспечении семьи. С подачи М.И. Ростовцева и других историков социолог считает, что подобие «социализма» (то есть принудительного этатизма) наблюдалось к концу истории Рима1. Всё опекается, все регламентируется, все принудительно регулируется сверху. * 1 * 3 4
1 «на месте Римского государства возникает близкое к предельному принудительно-этатическое общество. Главнейшие проявления этого подъема принудительного коммунизма таковы:
1) Власть становится абсолютно неограниченной и деспотичной. Ее верховный носитель -
божество. (...). 2) Полная централизация и всесторонняя опека населения и всей его деятельности.
3) Полная потеря свободы.
4) Государственное «плановое» хозяйство и уничтожение частной промышленности и торговли.
65
«Третий Рим» закончил примерно тем же. Конечно, не большевики все это придумали, но своей политикой они довели ситуацию до края, усиливая принудительный этатизм и мешая обществу выбраться из ситуации постоянной нехватки продовольствия, то есть восстановиться после катастрофы. Этого сделать так и не удалось. Сам П. Сорокин ошибался, предсказывая изменение ситуации и надеясь на падение коммунистов в связи со смертью Ленина, понимание массами антирусского характера режима и т. д.: «Смерть Ленина - не только безвозвратная потеря для советского правительства, но катастрофа, которая, объединившись с другими факторами, приведет к ниспровержению большевистского режима», - писал Сорокин, уже эмигрант в Америке, в своем яростном некрологе на смерть большевистского главаря [23].
В 1920-е годы была надежда, что с нэпом удастся смягчить диктатуру и вернуться к нормальной хозяйственной жизни, но история пошла другим путем и потребовала от России новых десятков миллионов жертв. П.Сорокин и другие, те, кто надеялся на восстановление страны на путях освобождения экономики, а не милитаристской диктатуры, недооценили именно антинародный, антирусский характер установившейся диктатуры. Социализм, возникший как реакция на недоедание населения, приняв дикторские формы, политически душил и уничтожал экономику (взять хотя бы трагическую судьбу русской деревни, которая в свое время поддержала революцию, как оказалось себе на погибель). То есть принудительный этатизм и его рецидивы - это путь к уничтожению России и «утилизации» ее народа. Милитаризацию всех сторон жизни и огромное количество «силовиков» также следует отнести к характерным чертам «принудительного этатизма», ведь именно в такой среде удобнее всего производить распределение пайков, укреплять не «торговое», а «военное» государство - с понятными последствиями для экономики. Поэтому совсем не случайно «голод как фактор» продолжал действовать на всем протяжении советского эксперимента, то усиливаясь, то немного ослабевая. Массовая гибель от голода в 1920-40-е годы сменилась постоянным дефицитом продовольствия, и его оказалось невозможно преодолеть до самого конца существования коммунистического режима в СССР. Рецидивы недоедания и новый рост «принудительного этатизма» существуют и сейчас, и отнюдь не под красным знаменем. Воистину, «нет у революции конца». Принудительный этатизм вновь и вновь провоцирует милитаризацию (и/или «секьютиризацию» общества). Реализация принципа «пушки вместо масла», в свою очередь, провоцирует «геополитическое напряжение», которое многие современные теоретики революций видят в качестве причины распада государства, то есть той же революции.
Несмотря на все радикальные рывки и эксперименты, отчаянные попытки преодолеть «голод как фактор» в виде «коллективизации», «целины», «продовольственной программы», «импортозамещения» и т. д., по-прежнему для значительной части соотечественников полноценное питание является недостижимой меч- 5 6 7 8
5) Фактическое уничтожение денежной системы.
6) Замена ее натуральными повинностями.
7) Система пайков для разных категорий населения.
8) Бесконечно возросшая армия чиновников.
Словом, все опекается, все регламентируется, все принудительно регулируется сверху» [22, с. 375].
Картина получается до боли знакомой
66
той [15]. Конечно, такое редуцирование сложных политических и культурных проблем к «наполнению желудка» выглядит очень «простым», но среди прочих причин «голод как фактор» нельзя сбрасывать со счетов.
Когда русские люди, жившие часто плохо, но сознающие, что надо самим искать решение своих проблем, превращаются в советских «социальных животных», выдрессированных «коммунистическим государством», и, привыкнув к «этатизму» и «патернализму», потом просто не могут решиться на риск самостоятельного и свободного от опеки госчиновников существования, то надеяться такому социуму не на что. Удастся ли сломать механизм (само)уничтожения российского общества, запущенного столетие назад, и перейти на трудную и проблемную дорогу творчества и развития - вот настоящий вопрос-вывод, вытекающий из сорокинской «социологии революции». Таким образом, многое из того, что Сорокин понял и раскрыл в самые опасные годы своей жизни, нам еще предстоит усвоить. И саму соро-кинскую теорию революции, взятую во всестороннем многообразии ее аспектов, рано сбрасывать со счетов и полагать «устаревшей».
Да, конечно, революционные события также сопровождаются соответствующей «идеологией» (в широком смысле], о чем писал Ш. Эйзенштадт: «Центральное место в этом лидерстве приобрели особые культурные группы - религиозные или секулярные, - прежде всего интеллигенция и политические активисты, среди которых выделялись носители гностических представлений о построении Небесного Града или же какой-то его секулярной версии на Земле» [29, с. 31].
Но такого рода идеологии - от коммунизма до радикального исламизма - хорошо приспособлены для оправдания массовых убийств «лишнего населения» в социумах, попавших в «мальтузианскую ловушку».
Далее стоит указать собственно на теории революции. Наиболее удачным нам представляется определение революции, данное Джеком Голдстоуном: «Революция - это насильственное свержение власти, осуществляемое посредством массовой мобилизации (военной, гражданской или той и другой вместе взятых] во имя социальной справедливости и создания новых политических институтов» [5, с. 15].
Мы бы также сказали, что понимаем революцию, как разрушение прежнего государства (как аппарата управления и легитимного насилия), произведенного внутренними силами. Да, революция - это, прежде всего, РАСПАД ГОСУДАРСТВА, что применительно к России красочно и ярко отражено в сорокинских «Листках из русского дневника».
Понимание революции как прежде всего «классовой борьбы», в марксистском духе, весьма сомнительно. Особенно смешно это выглядит, когда октябрьский переворот большевиков называют «пролетарской революцией». Однако и использование революционной энергии крестьянства, когда большевики оседлали стихию мужицкого бунта, с тем чтобы потом приступить к методическому уничтожению сельского населения - «лишнего и нелишнего»] и попытки эсеров (партии, к которой принадлежал Сорокин] дать свободу большинству народа, и попытки осуществить «буржуазно-демократические преобразования», которые наш социолог на первых порах радостно приветствовал в своих газетных статьях, - все это окончилось провалом. Мартин Малия пишет: «Октябрь 1917 г. был одновременно и государственным переворотом, и социальной революцией. По содержанию он был ультрареволюционным: большевики отняли власть не только у буржуазии, но у общества как такового» [13, с. 316].
67
Что касается «классовой борьбы», которая, конечно же имеет место (при том что сама категория «класса» - это идеально-типическая конструкция, которая в одних случаях может подходить для анализа, а в других случаях лучше сконцентрироваться на иных противоречиях в социуме и пользоваться другими понятиями], но не классовая борьба сама по себе приводит к революции, а сочетание иных факторов. По мнению известного американского макросоциолога, в последние десятилетия старая парадигма революции как классового конфликта была разрушена, хотя остатки ее сохраняются в современном мышлении об идеологии примерно так же, как продолжает крутиться маховик, когда приводной вал уже сломан [10, с. 53]. По мнению самого американского макросоциолога, гораздо большее значение в крахе СССР (а ранее и Российской империи) сыграло геополитическое напряжение [9]. Государство с недостаточно развитой экономикой и неустойчивой социальной структурой ввязывается во внешнеполитические авантюры и, пытаясь решить непосильные задачи, надрывается. Сейчас, кажется, история повторяется уже в откровенно карикатурном виде.
Далее, как считает Р. Коллинз: «Благодаря сравнительным исследованиям подъемов и крушений государственных режимов Теды Скочпол, Джека Голдстоуна, Чарльза Тилли, Майкла Манна и других была сформулирована так называемая теория революции как распада государства. Ее центральное положение состоит в том, что успешная революция начинается сверху, а не снизу, со стороны недовольных и обнищавших масс. Основные составляющие этого процесса таковы. Во-первых, налоговый кризис государства: государство оказывается неспособным платить по своим счетам, а в итоге оплачивать свои службы безопасности, армию и полицию. Фискальный кризис государства ведет к летальным последствиям, если он сопровождается вторым компонентом - расколом в элите по поводу того, что делать. К этому можно добавить вторичные факторы, предшествующие основным двум и обычно (хотя и не всегда) включающие причины военного характера. Налоговый кризис государства часто становится следствием чрезмерных военных расходов, а элитный тупик особенно усугубляется военным поражением, которое лишает правительство легитимности и провоцирует призывы к решительным реформам. Раскол элит парализует государство и открывает путь новой коалиции с радикальными целями. Именно в этом вакууме власти - в том, что теоретики социальных движений теперь называют структурой политической возможности, -успешно мобилизуются социальные движения. Нередко они выступают во имя недовольных низов, но в общем случае эти радикальные движения возглавляются группами представителей высшего среднего класса, обладающими наилучшими социальными связями и организационными ресурсами. Как давно уже признал То-квиль [27], радикализм того или иного движения не соотносится со степенью обнищания масс, на самом деле то, что предопределяет степень радикализма, находится скорее в области идеологической и эмоциональной динамики возникающего конфликта, хотя теоретическое осмысление этого обстоятельства так и осталось незавершенным» [10, с. 48].
Несмотря на эту незавершенность, такой подход представляется сегодня наиболее полным и адекватным. Как же соотносятся с ним взгляды на революцию П.А. Сорокина?
68
Сорокин о революции -уроки анализа (на пересечении с другими теориями)
На первый взгляд, теория революции Сорокина серьезно отличается от современных структурных теорий, например Т. Скочпол или Д. Голдстоуна, которые ставят во главу угла геополитику, демографию и фискальный кризис в государстве, которое приходит к распаду в результате революции, к насильственному свержению прежней власти, для чего должны вызреть соответствующие противоречия.
Так, Д. Голдстоун пишет: «Когда совпадают пять условий (экономические или фискальные проблемы, отчуждение и сопротивление элит, широко распространенное возмущение несправедливостью, убедительный и разделяемый всеми нарратив сопротивления и благоприятная международная обстановка), обычные социальные механизмы, которые восстанавливают порядок во время кризисов, перестают работать, и общество переходит в состояние неустойчивого равновесия. Теперь любое неблагоприятное событие может вызвать волну народных мятежей и привести к сопротивлению элит, и тогда произойдет революция» [5, с. 35].
«Однако выбивают общество из колеи, выводят его из состояния равновесия ни структурные, а случайные причины. Их диапазон широк: от резкого скачка цен или вопиющего политического скандала до военного поражения и спонтанного начала массовых акций протеста. От использования неоправданных, с точки зрения общества, репрессий до ощущения национального унижения и морального негодования в связи с фальсификацией выборов» [21, с. 48].
И хотя сегодня «бихевиористская» трактовка причин революции выглядит явно недостаточной, но вместе с тем разбор опыта революций в первом очерке «Социологии революции» у Сорокина несравненно более интересен и многообразен, чем у того же Д. Голдстоуна. Последний об истории революций пишет столь схематично и конспективно, что это порой напоминает карикатуру. Однако вопрос о смещении фокуса с причин на механизмы революции заслуживает пристального внимания.
Заметим только, что, на чем бы ни делать упор в описании и анализе уже произошедших революционных (и иных) событий, актуальным остается вопрос об их возможном прогнозе.
Возможно ли научное предсказание революционных событий? Насколько можно руководствоваться здесь сорокинским практическим и научным опытом? Сорокин, как известно, в подходе к революции придерживался поведенческой трактовки: «Революция - это прежде всего определенное изменение поведения членов общества, с одной стороны, их психики и идеологии, убеждений и верований, морали и оценок - с другой» [24, с. 268].
Но у революций есть такая особенность: задним числом они представляются совершенно неизбежными. Но в текущей реальности они всегда случаются неожиданно для современников. То есть чаще всего революционные события не были предугаданы. Сорокин эмоционально высказался на этот счет: «Кто может сказать, как широко разольется пожар революции? Кто вполне уверен в том, что если не сегодня, то завтра её ураган не снесёт и его дом? Ignoranus. Но зато мы можем знать, что она такое» [24, с. 263].
В подходе Сорокина объяснению революции невооруженным взглядом просматривается влияние подходов Павлова и Бехтерева, а также социальной и психологической науки того времени. Приведем пространную цитату из последнего, шестого очерка «Социологии революции», где обобщаются причины этого явления:
69
«Если потребность питания (или пищевые рефлексы) значительной части населения, в силу каких бы то ни было причин, ущемляются голодом - то налицо оказывается одна из причин волнений и революций.
Если рефлексы индивидуального самосохранения ущемляются произвольными казнями, массовыми убийствами или кровавой войной, то налицо другая причина смут и революций.
Если рефлексы группового самосохранения (членов семьи, близких, единоверцев, единопартийцев и т. п.) ущемляются оскорблением святынь этой группы, издевательством над ней, её членами, их арестами, ссылками казнями и т. д. - налицо третья причина мятежей и революций.
Если потребность в жилище, одежде; тепле и т. п. не удовлетворяется в минимальном размере, то перед нами еще одна порция горючего материала для пышного костра революции.
Если рефлексы половые вместе с их разновидностями - ревностью, желанием обладать любимым субъектом только самому - ущемляются у обширной группы членов: невозможностью их удовлетворения, изнасилованиями, развращением их жён и дочерей, принудительными браками или разводами и т. д. - налицо пятая причина революций.
Если инстинкт собственности у массы лиц «ущемляется» их бедностью, отсутствием всякой собственности при наличии огромных богатств у других лиц, налицо шестая причина революций.
Если инстинкт самовыражения и собственного достоинства (...) у массы лиц «ущемляется» оскорблениями, недооценкой, постоянным и несправедливым игнорированием их заслуг и достижений, с одной стороны, и завышенной оценкой менее достойных лиц - с другой, то налицо ещё одна причина революций.
Если у многих членов общества их инстинкты драчливости, борьбы и конкуренции, творческой работы, разнообразия и приключений и «рефлексы свободы» (в смысле свободы действий и слов или беспрепятственного проявления своих прирожденных склонностей) ущемляются чересчур мирным состоянием, однообразной и монотонной средой, работой, которая не волнует ни ум, ни сердце, бесконечными преградами, мешающими передвигаться, говорить, думать и делать что нравится, то налицо еще целый ряд условий, благоприятствующих революции, налицо еще несколько групп, которые встретят её возгласами «Осанна!»
Этот перечень не исчерпывающий; он только указывает основные рубрики инстинктов, из-за ущемления которых происходит катастрофический взрыв революций, и - вместе с тем - те социальные группы «ущемленных», руками которых старый порядок будет низвергнут, и стяг революции водружён» [24, с. 513-514].
Следуя этому перечню, довольно легко связать его с событиями той или иной революции. Но также легко найти эти признаки и в событиях эпох, которые ни к каким революциям не привели.
Отличие «Социологии революции» от господствующих ныне в макросоциологии теорий революции - не только в методологии, обусловленной развитием науки конца XIX - первой четверти XX века, увлечении Сорокиным психологическими и биологическими подходами, что оборачивалось подчас «махровым бихевиоризмом» и т. д. Главное - это сосредоточенность Сорокина на протекании самого революционного процесса. Подробное и остроумное описание им ... «рефлек-
70
сов», до предела разрушающихся в революционные эпохи, а потом восстанавливающихся при помощи драконовских мер при возвращении общества в «норму». Однако люди большую часть истории жили очень плохо, и «подавление базовых инстинктов» к революции ведет отнюдь не всегда. Конечно, сегодня такое преимущественно бихевиористское объяснение революций удовлетворять уже не может.
Но сами по себе нищета и тяжелые условия жизни со всеми «ущемлениями базовых рефлексов» не ведут к революции. «Чтобы создать социальное движение или разжечь революцию, обнищания недостаточно» [11, с. 60]. Но почему вдруг эти базовые инстинкты нарушились, а страсти погромной толпы оказались развязанными? Каково было состояние государств(а), ставшего жертвой революционного хаоса и понесшего страшные демографические, экономические, культурные и моральные потери?
В отличие от Сорокина, популярные ныне теории революции обращают большее внимание на причины кризиса и распада государств, оборачивающихся революционным хаосом. Хотя, конечно, П. Сорокин и сам писал об этом: «огромный процент революций наступает в итоге или во время неудачной войны» [24, с. 560]. Это он связывал с «ущемлением инстинкта самосохранения».
Сейчас доминируют концепция фискального кризиса у Т. Скочпол и гипотеза геополитического напряжения у Д. Голдстоуна и рассмотрение истощения доминирующего ресурса, которым пользовались элиты для поддержания своей власти у
Ч. Тилли и т. д. Питирим Сорокин же больше пишет о «выродившейся аристократии», о верхах, которые не сумели вовремя произвести необходимые реформы: «Для революции нужно не только ущемление инстинктов, но и наличие недостаточно сильного и умелого торможения со стороны власти и командующих слоев» [24, с. 578]. В дальнейшем Сорокин будет развивать теорию социальной мобильности и неоднократно использует эту идею.
Созданные теории стратификации и мобильности позволили объяснить революцию как период, в ходе которого общества с низким индексом мобильности (закрытые общества] осуществляют необходимую перестройку, которую открытые общества с высоким уровнем мобильности реализуют эволюционно [1, с. 35]. С точки зрения П. Сорокина, революция является следствием количественных и качественных форм запаздывания социальной мобильности1.
Если «непригодные индивиды смещаются со своих мест несвоевременно и не в полном составе», это приводит к тому, что во всех «слоях их будет накапливаться все больше и больше. В результате социальные функции всех слоев начинают вы-
1 Ослабление групп социального контроля Сорокин считает следствием общей деградации власти, порождаемой как социальными, так и биологическими причинами. Блокировка каналов социальной мобильности и ее медленный характер приводят к практике наследования статусов и власти, что в свою очередь влечет за собой деградацию как способностей, так и биологических качеств. Помимо этого происходит атрофия силы и воли элиты ввиду доминирования умственного труда над физическим, следствием чего является неспособность к решительным действиям.
Из анализа причин революции логично следует рассмотрение и объяснение ее исходов. С одной стороны, объясняется, почему власть становится неспособной сдерживать растущее социальное напряжение, с другой - почему фракция интеллектуалов-реформаторов из числа оппозиции после смещения старой власти становится неэффективной, и с третьей - почему ключевые позиции в новой социальной иерархии занимают не интеллектуалы, а решительные, тоталитарно ориентированные «фанатики» или «военные вожди» [4, с. 16-17].
71
полняться плохо. Вследствие этого происходит дезинтеграция всей жизни общества. Члены такого общества начинают страдать. Страдание порождает все большее и большее недовольство. Если подобная ситуация сохраняется, то происходит либо медленное разложение общества, либо революционный взрыв» [26, с. 339].
Однако и теория мобильности П. Сорокина сегодня тоже будет нуждаться в уточнении. Коллинз отмечает: «Общая модель подъема и падения классов была относительно автономна от экономической основы, но сохраняла ее структурные свойства. В американской социологии со времени Питирима Сорокина, т. е. с 1920-х гг., акцент сместился на индивидуальную мобильность. Революции связывались с прорывом препятствий для социальной мобильности индивидов, продвигающихся наверх благодаря своим талантам и амбициям, тогда как открытые каналы мобильности в соответствии с достоинствами считались своего рода предохранительным клапаном, ослабляющим давление и устраняющим условия возникновения революций. Изучение социальной мобильности (позже названной «достижением статуса», или «статусным продвижением», - status attainment), игравшее главную роль в социологических исследованиях вплоть до 1960-х гг., было в значительной степени результатом принятия базовой модели о том, что блокирование «поднимающихся социальных классов» приводит к революциям, а также результатом предпочтения пошаговых, постепенных реформ, которые, как считалось, и способствуют мобильности» [8, с. 52].
И далее у Р. Коллинза: «Голдстоун далее показывает, что прежняя теория «скороварки» - блокирования мобильности - неверна, поскольку именно в периоды высокой социальной мобильности внутриэлитный конфликт достигает крайних степеней <...> При всем этом демографическую модель Голдстоуна и модель геополитического напряжения отнюдь не обязательно считать противоречащими друг другу. Как подчеркивает сам Голдстоун, ключевым фактором распада является напряженное структурное отношение между государственными обязательствами и государственными ресурсами, а не сам рост населения. Обозначение модели Голдстоуна как простого неомальтузианства было бы карикатурой на нее» [8, с. 56-58].
Конечно, нельзя эти современные и популярные теории путать с давними со-рокинскими построениями. Нельзя, скажем, согласиться с утверждением, что «более поздние теории революции, созданные, например, Тедой Скокпол, Джеком Голдстоуном, Чарльзом Тилли, лишь повторяют и закрепляют достижения русской мысли, вынесенные из трагического опыта двух революций 1905-1907 и 1917-1921 годов» [1, с. 38].
Это интеллектуальные продукты разных «поколений». И после 20-х годов прошлого века много воды утекло, и в социальной науке относительно изучения революции было сделано очень много. По понятным причинам громче всех заявляли о себе различные варианты марксистского подхода, но не только. Сама Теда Скочпол в своей знаменитой книге выделяет помимо марксистских еще три теоретических подхода: «Три других группы теорий революции сформировались значительно позже, чем марксизм... Каковы бы ни были намерения их авторов, данные теории были призваны объяснить революции как особые явления либо как часть более широкого круга явлений. Большинство этих новых теорий может быть идентифицировано с одним из трех основных подходов: психологические теории
72
стремятся объяснить революции с точки зрения психологической мотивации людей на участие в политическом насилии или оппозиционных движениях; системные теории пытаются объяснить революции как насильственный ответ идеологических движений на резкое нарушение равновесия в социальных системах; теории политического конфликта утверждают, что конфликт между правительствами и стремящимися к власти организованными группами должен занять центральное место в объяснении коллективного насилия и революций. Важнейшими работами в рамках каждого из этих подходов являются следующие: «Почему люди восстают» Т. Гурра (психологическое направление] (1], «Революционные изменения» Ч. Джонсона (системная теория] (2] и «От мобилизации к революции» Ч. Тилли (теория политического конфликта] [30, р. 9].
Анализ, который предприняла сама Скочпол, отличается от этих подходов тем, что он носит «неволюнтаристский характер», уделяет значительное внимание международному (геополитическому] контексту произошедших революций, не замыкаясь только на внутренних факторах, а также рассматривает государства как организации, потенциально независимые от социально-экономических интересов и структур, хотя и обусловленных последними. Надо также напомнить, что в развитии структурного подхода к революциям наблюдается завидная преемственность между Б. Муром [16], Т. Скочпол и Д. Голдстоуном, когда исследователи развивали и дополняли теорию своего учителя.
Как видим, социальная теория в изучении революций пошла иным путем, нежели предполагал Сорокин. Сам русско-американский социолог после работ 1920-х годов обратился, как известно, к построению теории социокультурной динамики, в рамках которой войны, революции и кризис нашего времени рассматривались как выражение кризиса так называемой чувственной суперсистемы [25]. Проблематика социальных революций, таким образом, ставилась в гораздо более широкий контекст. Но все же, на наш взгляд, между различными теориями революции и подходами к ее изучению нет непримиримого противоречия, и они могут дополнять друг друга. Разве геополитическое напряжение (вследствие военного конфликта или в ходе гонки вооружений] не может приводить к фискальному кризису и экономическому напряжению, с которым правительство не может справиться? И тогда, в силу «ущемления базовых рефлексов», открывается путь к революции как к распаду государства. Далее, к примеру, по нашему мнению, сорокинская, преимущественно бихевиористская, теория революции ближе всего к широко известной работе Т.Р. Гарра «Почему люди бунтуют», выражающей психологическое направление в теории революций. Однако какой-то единой теории революции нет и, мы уверены, быть просто не может.
Противоречия и дилеммы в изучении революций - это неизбежность [19], однако сорокинский анализ революционного феномена, особенно с учетом последующих разработок, позволяет осуществить выход на многие теории революции - и в этом его достоинство, а не недостаток.
Но мы согласны с петербургскими авторами в том, что «русской концепции революции не уделяется должное внимание, но восстания на Ближнем Востоке и обострение политической борьбы в ходе избирательных кампаний 2011-2012 годов в России приводят к мысли, что она снова может понадобиться аналитикам уже в ближайшем будущем [1, с. 38-39].
73
Да, такая необходимость существует особенно в связи с актуальными и опасными тенденциями в мире современной политики и видимой уже невооруженным взглядом тенденции затягивания России в воронку нового сильнейшего кризиса. Проблема, однако, в том, что принять эстафету от того же П. Сорокина сейчас нам очень непросто. Русскую теорию революции просто некому было развивать в советских условиях при безраздельном господстве репрессивного марксистско-ленинского «талмудизма». В итоге для того, чтобы приблизиться к адекватной теоретической рефлексии по поводу своей собственной трагической истории, надо не только осваивать мировые (западные] научные достижения, но и обращаться к своим собственным истокам. И здесь теория социологии революции П.А. Сорокина может еще оказать большую помощь.
Литература
1. Асочаков Ю.В., Иванов Д.В., Ломоносова М.В. Питирим Сорокин как «зеркало» трех русских революций (по материалам круглого стола 13.11.2015] // Наследие. 2016. № 1(8]. С. 32-39.
2. Булдаков В.П. Красная Смута: природа и последствия революционного насилия. 2-е изд., доп. М.: РОССПЭН, 2010. 967 с.
3. Булдаков В.П. Кризисный ритм российской истории: к культурно-антропологическому переосмыслению // Политическая концептология. 2015. № 2. С. 18-52.
4. Грязнова О.С. Теоретические подходы в социологии революции: сравнительный анализ концепций П. Сорокина, Л. Эдвардса и Т. Скокпол: автореф. дис. ... канд. социол. наук. М., 2009. 28 с.
5. Голдстоун Д. Революции. Очень краткое введение / пер. с англ. А. Яковлева. М.: Изд-во Института Гайдара, 2015.192 с.
6. Дрекслер Э. Всеобщее благоденствие. Как нанотехнологическая революция изменит цивилизацию / пер. с англ. Ю. Каптуревского. М.: Изд-во института Гайдара, 2014. 504 с.
7. Ковалев В.А. Русская «Смута» как предмет «Социологии революции П.А. Сорокина: воспоминания о будущем? // Питирим Сорокин: новые материалы к научной биографии: сб. научных трудов. М.: ИНИОН РАН, 2012. С. 168-192.
8. Коллинз Р. Макроистория: очерки социологии большой длительности: пер. с англ. / послесл. Н.С. Розова. М.: УРСС: ЛЕНАНД, 2015. 504 с.
9. Коллинз Р. Предсказания в макросоциологии: случай советского коллапса // Время мира. Альманах. Вып. 1. Новосибирск, 2000. С. 234-278.
10. Коллинз Р. Технологическое замещение и кризисы капитализма: выходы и тупики // Политическая концептология. 2010. № 1. С. 35-50.
11. Лахман Э. Что такое историческая социология? / пер. с англ. М.Н. Дондуковского; под науч. ред. А.А. Смирнова. М.: ИД «Дело» РАНХиГС, 2016. 240 с.
12. Ленин В.И. Доклад о революции 1905 года // Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. М.: Изд-во политической литературы, 1973. Т. 30.
13. Малия М. Локомотивы истории: революции и становление современного мира. М.: РОССПЭН, 2015. 405 с.
14. Мальтус Т. Опыт закона о народонаселении. М.: Изд-е М.Н. Прокоповича, 1908.180 с.
15. Миронова А. Если вы тратите на еду меньше 10 тысяч в месяц, то недоедаете // Газе-та.ру, 16 февр. 2017. URL: https://www.gazeta.ru/comments/column/mironova/10527365.shtml
16. Мур-младший Б. Социальные истоки диктатуры и демократии. Роль помещика и крестьянина в создании современного мира. М.: ИД ГУ-ВШЭ, 2016. 780 с.
17. Нефедов С.А. История России. Факторный анализ. Т. 2. М.: Территория будущего, 2011.688 с.
74
18. Нефедов С. А. Реабилитация Николая II - Rehabilitating Nicholas II // Былые годы. 2013. № 4. С. 5-19. URL: https://www.academia.edu/6079255/Heфeдoв_C._A._Peaбилитaция_Hикoлaя_II_-_Rehabilitating_Nicholas_II_Былыe_гoды._2013._4._C._5-19ehabilitating_Nicholas_II_Былыe_гoды.
_2013._4._С._5-19
19. Никифоров А.А. Революция как объект теоретического осмысления: достижения и дилеммы субдисциплины // Полис. 2007. № 5. С. 92-104.
20. Пивоваров Ю.С. О «советском» и путях его преодоления // Политическая концепто-логия. Ростов н/Д., 2015. № 2. С. 53-96.
21. Соловей В. РеволюНоп! Основы революционной борьбы в современную эпоху. М.: Эксмо, 2016. 250 с.
22. Сорокин П.А. Голод как фактор: влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь / сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. В.В. Сапова. Сыктывкар: ООО «Анбур», 2014. 496 с. (Питирим Сорокин. Собрание сочинений).
23. Сорокин П. Ленин. Фанатик и антисоциальный экстремист // Новое время. 20 января 2002 г. №37. URL: http://krotov.info/libr_min/18_s/or/okin_13.htm
24. Сорокин П.А. Листки из русского дневника. Социология революции / сост., подгот. текста, вступ. ст. и коммент. В.В.Сапова. Сыктывкар: ООО «Анбур», 2015. 848 с. (Питирим Сорокин. Собрание сочинений).
25. Сорокин П. Кризис нашего времени // Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Республика. 1992. С. 427-504.
26. Сорокин П.А. Социальная мобильность. М.: Academia; LVS, 2005. 588 с.
27. Токвиль Алексис де. Старый порядок и революция. СПб.: Алетейя, 2008. 248 с.
28. Шафаревич И.Р. Социализм // Из-под глыб: сб. статей. М.; Париж: YMKA-PRESS, 1974. http://www.vehi.net/samizdat/izpodglyb/02.htmlC.
29. Эйзенштадт Ш. Революции и преобразования обществ. Сравнительное изучение цивилизации / пер. с англ. А.В. Гордона под ред. Б.С.Ерасова. М.: Аспект-Пресс, 1999. 416 с.
30. Skocpol Т. States and Social Revolutions. A Comparative Analysis of France, Russia and China. - Cambridge University Press, 1979.407 p.
References
1. Asochakov YU.V., Ivanov D.V., Lomonosova M.V. Pitirim Sorokin kak «zerkalo» trekh russ-kih revolyucij (po materialam kruglogo stola 13.11.2015) // Nasledie, 2016, №1(8). S. 32-39.
2. Buldakov V.P. Krasnaya Smuta: Priroda i posledstviya revolyucionnogo nasiliya. Izd. 2-e, dop. M.: ROSSPEHN, 2010. 967 s.
3. Buldakov V.P. Krizisnyj ritm rossijskoj istorii: k kul'turno-antropologicheskomu pere-osmysleniyu // Politicheskaya konceptologiya. 2015. № 2. S. 18-52.
4. Gryaznova O.S. Teoreticheskie podhody v sociologii revolyucii: sravnitel'nyj analiz kon-cepcij P.Sorokina, L.EHdvardsa i T.Skokpol: avtoreferat diss. kandidata sociologicheskih nauk. M., 2009. 28 s.
5. Goldstoun D. Revolyucii. Ochen' kratkoe wedenie /per s angl. A.YAkovleva. M.: Iz-vo Insti-tuta Gajdara, 2015.192 s.
6. Dreksler EH. Vseobshchee blagodenstvie. Kak nanotekhnologicheskaya revolyuciya iz-menit civilizaciyu /per. s angl. YU.Kapturevskogo. M.: Iz-vo instituta Gajdara, 2014. 504 s.
7. Kovalev V.A. Russkaya «Smuta» kak predmet «Sociologii revolyucii PASorokina: vospo-minaniya о budushchem? // Pitirim Sorokin: novye materialy k nauchnoj biografii. Sb nauchnyh trudov. M.UNION RAN. 2012. S. 168-192.
8. Kollinz R. Makroistoriya: Ocherki sociologii bol'shoj dlitel'nosti. Per. s angl. / Poslesl. H.S. Rozova. M.: URSS: LENAND, 2015. 504 s.
9. Kollinz R. Predskazaniya v makrosociologii: sluchaj sovetskogo kollapsa // Vremya mira. Al'manah, vyp. 1, Novosibirsk, 2000. S. 234-278.
10. Kollinz R. Tekhnologicheskoe zameshchenie i krizisy kapitalizma: vyhody i tupiki // Politicheskaya konceptologiya. 2010. № 1. S. 35-50.
75
11. Lahman EH. CHto takoe istoricheskaya sociologiya? / per s angl. M.N. Dondukovskogo; pod nauch.red. AASmirnova. M.: ID «Delo» RANHiGS, 2016. 240 s.
12. Lenin V.I. Doklad о revolyucii 1905 goda // Lenin V.I. Polnoe sobranie sochinenij. 5-e izd. M.: Izd-vo politicheskoj literatury, 1973. T. 30
13. Maliya M. Lokomotivy istorii: Revolyucii i stanovlenie sovremennogo mira. M.: ROSSPEHN, 2015.405 s.
14. Mal'tus T. Opytzakona о narodonaselenii. M.: Izd-e M.N. Prokopovicha, 1908.180 s.
15. Mironova A. Esli vy tratite na edu men'she 10 tysyach v mesyac, to ne doedaete // Gazeta.ru, 16 fevr. 2017. URL: https://www.gazeta.ru/comments/column/mironova/10527365. shtml
16. Mur-mladshij B. Social'nye istoki diktatury i demokratii. Rol' pomeshchika i krest'yanina v sozdanii sovremennogo mira. M.: ID GU-VSHEH, 2016. 780 s.
17. Nefedov S.A. Istoriya Rossii. Faktornyj analiz. T. 2. M.: Territoriya budushchego. 2011. 688 s.
18. Nefedov S. A. Reabilitaciya Nikolaya II - Rehabilitating Nicholas II // Bylye gody. 2013. № 4.
S. 5-19. URL: https://www.academia.edu/6079255/Nefedov_S._A._Reabilitaciya_Nikolaya_II_-
_Rehabilitating_Nicholas_I I_Bylye_gody._2 013 ._4._S._5 -
19 ehabilitating_Nicholas_I I_Byly e_gody._2 013 ._4._S._5 -19
19. Nikiforov A.A. Revolyuciya как ob»ekt teoreticheskogo osmysleniya: dostizheniya i dilemmy subdiscipliny // Polis. 2007. № 5. S. 92-104.
20. Pivovarov YU.S. О «sovetskom» i putyah ego preodoleniya // Politicheskaya konceptologi-ya. Rostov-na-Donu, 2015. № 2. S. 53-96.
21. Solovej V. Revolyution! Osnovy revolyucionnoj bor'by v sovremennuyu ehpohu. M.: EHksmo, 2016. 250 s.
22. Sorokin P.A. Golod как faktor Golod как faktor: Vliyanie goloda na povedenie lyudej, so-cial'nuyu organizaciyu i obshchestvennuyu zhizn' / Sost., podg. teksta, vstup. st. i komment. V.V. Sapova. Syktyvkar: ООО «Anbur», 2014. 496 s. (Pitirim Sorokin. Sobranie sochinenij).
23. Sorokin P. Lenin. Fanatik i antisocial'nyj ehkstremist // Novoe vremya, 20 yanvarya 2002 g. № 37. URL: http://krotov.info/libr_min/18_s/or/okin_13.htm
24. Sorokin P.A. Listki iz russkogo dnevnika. Sociologiya revolyucii /Sost., podg. teksta, vstup. st. i komment. V.V. Sapova. Syktyvkar: ООО «Anbur», 2015. 848 s. (Pitirim Sorokin. Sobranie sochinenij).
25. Sorokin P. Krizis nashego vremeni // Sorokin P. CHelovek. Civilizaciya. Obshchestvo. M.: Respublika. 1992. S. 427-504.
26. Sorokin P.A. Social'naya mobirnost'. M.: Academia; LVS, 2005. 588 s.
27. Tokvil' Aleksis de. Staryj poryadok i revolyuciya. SPb: Aletejya, 2008. 248 s.
28. SHafarevich I.R. Socializm // Iz-pod glyb. Sb statej. M-Parizh. YMKA-PRESS, 1974. http://www.vehi.net/samizdat/izpodglyb/02.htmlS.
29. EHjzenshtadt SH. Revolyucii i preobrazovaniya obshchestv. Sravnitel'noe izuchenie civilizaciya / per. s angl. A.V.Gordona pod red. B.S. Erasova. M.: Aspekt-Press, 1999. 416 s.
30. Skocpol T. States and Social Revolutions. A Comparative Analysis of France, Russia and China. Cambridge University Press, 1979. 407 p.
76
