CC BY
99
ФИЛОЛОГИЯ И ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ УДК 130.2:821.161.1-94 ББК Ш5(2Рос=Рус)5
Акимова Татьяна Ивановна
кандидат филологических наук, доцент
Мордовский государственный университет им. Н. П. Огарёва
г. Саранск Akimova Tatiana Ivanovna Candidate of Philology,
Assistant Professor Mordovian State University named after N. P. Ogaryov
Saransk
«Письмо Екатерины II к Понятовскому» как праобраз будущих «Записок» императрицы: фрондерский дискурс «Catherine’s Letter to Poniatowski » As a Prototype of Future Empress’s
"Notes": Frondeur Discourse
В статье рассматривается проблема фрондерского дискурса автора послания «Письма Екатерины II к Понятовскому», проявившегося отчетливо в «Записках» императрицы. Он формировался из романных и режиссерских дискурсов, а также концепции счастья, которая не могла сочетаться, по идеологии просветителей, с рабством и насилием, царившими при русском дворе.
The article considers the problem of the author’s frondeur discourse in «Catherine’s Letter to Poniatowski», shown distinctly in "Notes" of the Empress. It was formed by the novel and director discourses, as well as the concept of happiness which, according to the educators’ ideology, couldn't be combined with slavery and at the Russian court.
Ключевые слова: эпистолярный жанр, мемуары, фрондерский дискурс, романизация, просветительская идеология.
Key words: epistolary genre, memoirs, frondeur discourse, Romanization, educational ideology.
2 августа 1762 года новоявленная императрица Екатерина Алексеевна пишет письмо своему польскому «другу сердца» и корреспонденту, графу С.А. Понятовскому, о событии ее восшествия на российский престол.
Исследователями екатерининского письма отмечалась условность адресата послания и направленность его к французской аудитории, читателям газет: например, А.Н. Пыпин, комментируя автобиографические материалы Екатерины II, приводит мнение П.К. Щебальского о том, что письмо «напечатано первоначально во французских газетах того времени» [3, 775]. И этот факт свидетель-
ствовал об особой идеологической задаче послания, в котором интимная рамка отношений императрицы с фаворитом становилась галантной формой сообщения о ее приходе к власти западному сообществу. Опираясь на женские мемуары о жизни монархов, российская государыня указывала на зависимость нормы государственного правления от личности властителя. С этой целью она максимально дистанцировалась от собственного образа и прибегнула к нескольким средствам «отстранения», что, естественным образом, вело к литературным средствам подачи себя.
Во-первых, она излагает события из прошлого на французском языке, который «позволяет ей придать одновременно философское и романическое измерение рассказу о собственной жизни, создать дистанцию как между собой и своим немецким происхождением, так и между собой и своей новой родиной, которую ей стоило такого труда завоевать» [1, 201]. Во-вторых, «Екатерина изображает себя <...> как андрогина, совмещающего достоинства обоих полов» [1, 197]. В-третьих, откровенно-исповедальное начало, которым пронизано все повествование «Записок», указывает на обращение к какому-то высшему Разуму, Абсолюту, способному понять и оценить все действия будущей императрицы и с позиции которого она и оценивает все происходящее с ней. Вводя своего читателя в русло рефлексии собственных поступков, Екатерина углублялась в сущность абсолютистского правления. Ее сознание стремилось постигнуть монархическую модель Елизаветы Петровны и Великого князя Петра Федоровича. В-четвертых, позиции отстранения способствовала некая фрондерская поза, которая сформировалась у Великой княгини Екатерины Алексеевны по отношению к правящей императрице еще в переписке с английским послом Ч.Г. Уильямсом и актуализировалась в первых ее царских посланиях к «ученику» Уильямса и ее фавориту С.А. Понятовскому. В этом дружеском послании, адресованном, по всей видимости, французским салонам, Екатерина изображала свой приход к власти как победу Просвещения над варварством прежних российских властителей. Ее «Письмо» Понятовскому явится свернутой схемой последую-
щих автобиографических записок и путем к постижению собственной личности и азам просвещенного правления.
Поскольку художественная составляющая письма сразу бросалась в глаза, то первые издатели «Записок императрицы Екатерины II» включили его в книгу на правах «Приложения» [2]. Действительно, послание Екатерины было составлено предельно увлекательно, с явным использованием художественных приемов, и рассчитано на тот читательский эффект, который создается при чтении любовно-авантюрных романов: в нем выделяется героиня, побеждающая все препятствия, ставшие у нее на пути, и устремленная в погоне за счастьем к свершению самых выдающихся поступков.
Преемственность «Записок» «Письму к Понятовскому» очевидна и заключена в структурно-семиотических связях двух текстов. Опубликованный в 1859 году в Лондоне в одной книге автобиографический материал Екатерины II объединен: 1) общим романным дискурсом «Письма» и «Записок», 2) режиссерским видением автора, умело организующего текст «по действиям» для передачи его динамики 3) идеологическим центром двух произведений, заключающимся в философском осмыслении концепции «счастья».
«Романный дискурс» «Письма» отчасти подготовлен женской читательской аудиторией, состоявшей, помимо Екатерины Алексеевны, из Екатерины Романовны Дашковой, а отчасти - той галантной моделью поведения, которую утверждал С.А. Понятовский. Не случайно в письме было названо имя «меньшой сестры Елизаветы Воронцовой» как соперницы (а Елизавета Воронцова была фавориткой Петра Федоровича, с которой он намеревался обручиться при устранении Екатерины) автора. Екатерина явно не желала никому уступать руководящей роли в государственном перевороте, тем более, перед мнением просвещенной Европы. Рассказывая о сложностях своего пути наверх, автор переубеждал читателей относительно Дашковой: «Она утверждала, что все шло ко мне через ее руки. Однако я уже шесть месяцев переписывалась со всеми начальниками, прежде чем она узнала первое имя одного из них» [2, 276]. Такое
забавное женское соперничество, переданное в нескольких строчках, безусловно, свидетельствовало об исходной романной структуре «Письма».
Очевидно, что для читательской аудитории не только вопрос о лидерстве был первостепенным, в связи с чем автор и разрешает его одной фразой: «все делалось, признаюсь, под моим особенным руководством» [2, 277], но и способ подачи изображаемых в письме событий. Поэтому Екатерина представляет себя в качестве единственного литературного героя, вытесняя свою подругу на периферию описываемой истории: «она ненавидима начальниками и дружна только с ветреными головами, которые сообщали ей то, что знала, т.е. маловажные подробности» [2, 276].
В этом кроется особенность писательского мышления венценосного автора: в письме выделяется герой-лидер, противостоящий антигерою. Именно по этому принципу будут строиться «Записки» императрицы, где в качестве антигероя предстанет Петр III. Его портрет только намечается в письме («Я была в Петергофе, Петр III жил и пьянствовал в Ораниенбауме») [2, 269] и получит масштабное развертывание в «Записках», где образ пьющего Великого князя станет фигурой низового, шутовского мира, по сравнению с нормативным пространством Екатерины: «В комнатах В. князя было несколько огромных комодов; когда их выносили, несколько ящиков незапертых или плохо запертых обнаружили перед зрителями их содержание. Поверят ли? Все ящики были битком набиты множеством винных бутылок и водочных штофов. Это был погреб Его Императорского Высочества» [2, 145].
С оглядкой на женскую аудиторию и структуру любовно-романного жанра автор создает образы галантных офицеров и боготворящих героиню солдат. Следует подчеркнуть, что соединение «тайны» и «страсти» оказывается основной сюжетной пружиной ее послания. Таинственной атмосферой окружена героиня, оставленная в одиночестве ( «я была почти одна в Петергофе...»), но при этом управляющая ситуацией: «я знала подробно все, что делалось за и против меня» [2, 270]. Будто завораживая своих читательниц с самого начала, Екатерина сообщает, что «тайна была в руках трех братьев Орловых», и тут же прибав-
ляет, что «старший из них следовал за мной всюду и делал тысячу нелепостей; его страсть была всем известной, он действовал, побуждаемый ею» [2, 269].
Эта же страстность проглядывает в образах солдат. Везде автор письма говорит о такой же их рыцарской верности и преданности, как у офицеров Орловых. Прежде всего подчеркивается их покорность: «и вот солдаты собираются, целуют мои ноги, руки, платья и называют меня их спасительницей» [2, 270]; затем - исполнительность: «Преображенский полк тоже пришел с криком «Ура!», говоря: «Виноваты, что последние пришли, офицеры нас не пускали, за что четверых мы арестовали и привели в доказательство нашего усердия»» [2, 271]; наконец, - заботливость, доходящая до жертвенности, когда Екатерина рассказывает эпизод о посещении героини пьяными солдатами, пожелавшими убедиться в крепком здравии своей «матушки»: «я села в экипаж с двумя офицерами и отправилась к войскам, я им сказала, что совершенно здорова, чтоб они шли спать и дали мне отдохнуть <...> Они отвечали мне, что их напугали этими проклятыми Пруссаками, что они все готовы умереть за меня» [2, 275]. Такие черты, как рыцарская преданность, услужливость и жертвенность, переносятся автором из любовно-рыцарских романов в эпистолярию и включаются в изображение солдат с целью беллетристического описания исторических событий и придания им соответствующего романической героине фона. Прием олитературования биографического материала усиливается в «Записках». Так, Екатерина рассказывает о братьях Чернышовых в любовно-рыцарской манере. С Андреем она играет в игру «матушка» - «сынок», повествуя же о Захаре, раскрывает их тайную переписку. Обращаясь к романно-рыцарскому кодексу, она украшает галантные отношения героев обменом любовными записками, останавливаясь на изобретательности их передачи: «Однажды я получила от него девиз через княжну Г агарину и, вскрывая коробочку, заметила, что она раскрыта и расклеилась. В ней был, как и во всех, печатный билетик со стихами, но два стиха эти были очень нежного и чувствительного содержания. После обеда я приказала принести себе девизов и стала искать билетца, который бы, не выдавая меня, служил ответом на его билетец. Нашедши такой, я положила его в
девиз, имевший вид апельсина, и отдала княжне Гагариной, чтобы она доставила графу Чернышову» [2, 120]. Из приведенных примеров легко заметить, как Екатерина театрализует каждое событие своей жизни. Она мастерски организует эпизод как автобиографического, так и эпистолярного жанра по законам сценического пространства, в котором центральное место принадлежит героине, а вершинное - автору-режиссеру.
Режиссерское видение автора «Письма» прослеживается также заметно, как и в более пространных и объемных «Записках». Отстранение от своего героя принципиально важно автору, преследующему цель не только передать информацию о совершившемся перевороте и расставить всех персонажей по своим местам в историческом процессе, но и жаждущему европейского признания. Очевидно, что писательство осознавалось Екатериной на первых порах как естественное и необходимое условие для провозглашения личности свободной и осведомленной в просветительской идеологии, поэтому сам факт открытого сообщения о событии, в котором ей выпало играть главную роль, должен был свидетельствовать и о роли свободомыслящей публики для новоявленной императрицы. Однако по мере утверждения себя в новом статусе отношение государыни к писательству менялось, как менялось само авторское видение Екатерины. Отпадала необходимость в оценивающей публике и возрастало желание публику формировать, отделяя себя от нее. В «Письме» изображенные автором события укладываются в пять актов драматического произведения со счастливым финалом.
Первое действие открывается судьбоносным выездом героини из Петергофа к Казанскому собору, где собирается конная гвардия. Сценичность описываемому событию придают реплики участников. Так, начало ее восхождения сопровождается фразой Алексея Орлова: «Пора вставать, все готово, чтоб вас провозгласить» [2, 270].
Второе действие проходит в смене декораций, демонстрирующей постоянные переезды героини, и через них ее душевное состояние: казарма Измайловского полка и присяга солдат - Семеновский полк - Казанский собор и Пре-
ображенский полк - новый Зимний Дворец и заседание синода и сената -Старый Зимний Дворец и решение о дальнейшей участи Петра III: «Там мы совещались, и было решено, что во главе войск войду в Петергоф, где Петр III должен был обедать» [2, 271]. При этом автор заостряет внимание читателя на театральности момента: «Эта сцена проходила между садом Гетмана и Казанским собором» [3, 271].
Третье действие переносит зрителя в малый монастырь, в котором Екатерина получает письмо о мирном отречении Петра III от российского трона, и сопровождается уже не только высказываниями, но и жестами. Автор изображает, как к героине подходит Михаил Измайлов, падает на колени и произносит свою речь: «Считаете ли вы меня честным человеком? Я отвечала ему: «Да» -«Ну», - сказал он, - «счастье иметь дело с умными людьми; император соглашается отказаться от престола; я вам его привезу после его свободного отреченья; этим предотвратиться отечество от междоусобной войны» [2, 272]. Однако мирный исход отречения Великого князя от короны - не окончательный этап на пути Екатерины к власти.
И это доказывает четвертое действие, где атмосфера нагнетается солдатами, нежелающими примирения между Петром III и Екатериной. Для изображения ситуации автор прибегает к косвенной речи, переданной от солдат Орловым. «Они поручили мне сказать, что до смерти боятся, что б старый плут Трубецкой не обманул меня, устраивая, говорили они, притворный мир между твоим мужем и тобой, и чтоб тебя и нас не погубили» [2, 273]. Так, ложный финал и новая опасность доводят следующее действие до катарсического состояния, в котором происходит испытание харизматической силы и духа героини.
Пятое действие приводит зрителя к разговору новой царицы с пьяными солдатами, демонстрирующему ее умелое руководство даже в экстремальных условиях. Это доказывается через воссоздание сцены, подающейся автором со стороны. В ней слова достаются ротному командиру Пассеку: «Наши люди очень пьяны; какой-то гусар, в таком же виде проходя мимо нас, закричал: «К оружию! три тысячи Пруссаков идут, они хотят отнять у нас нашу матушку.
Солдаты взялись за оружие и пришли проведать про ваше здоровье, говоря, что уже три часа, как вас не видели, и что они смиренно разойдутся по домам, лишь бы им видеть, что с вами ничего не случилось; они не слушают ни своих начальников, ни даже Орловых» [2, 275]. Как видим, Екатерина успешно пользуется сценическими приемами для воссоздания атмосферы пережитых ею событий и приглашения к соучастию читателя-зрителя.
Этот режиссерский взгляд обстоятельнее заметен в «Записках», запечатлевающих более продолжительное время по сравнению с письмом. Например, уже с первых страниц записок автор сообщает: «Я была от природы веселого нрава и с удовольствием замечала, что с каждым днем росло расположение ко мне публики, которая смотрела на меня как на замечательного и умного ребенка» [2, 26], тем самым закрепляя сторонний взгляд на себя как основу для личностной рефлексии. Через несколько страниц Екатерина подтверждает, что «во всем этом я была просто зрителем [2, 30]. От театра в роман приходит и деление персонажей на героя и антигероя. Основание для подобной градации проходит не только в границах характерологии, которая в эстетике классицизма сводится к литературному портрету, но и в аксиологии, когда ценностный и идеологический уровень личности определяет его положение в вертикальной системе координат романного пространства.
Такой ценностной координатой стало для героини и «Письма», и «Записок императрицы Екатерины II» понятие «счастья». Так, завершение «Письма»: «Столько счастливых случайностей могут встретиться только по воле Всевышнего!» [2, 277] становится началом «Записок»: «Счастье не так слепо, как обыкновенно думают» [2, 1]. Безусловно, это кольцевание - плод редакторской воли, сблизившей два текста Екатерины в одной книге. В то же время решение редактора основывалось на структурной близости «Письма» и «Записок».
Героиня «Письма» в 1762 году говорит о счастье как о достижении заветной цели, которую ей помог осуществить Бог, - стать императрицей российского государства. Однако истинная цель этого желания открывается в «Записках», когда на первый план в 1770-х гг. в екатерининском художественном ми-
ре выходят семья и любовь. Их обретение героиней в российском государстве означало личностное освобождение. Смена приоритетов от масштабного стремления к руководству до интимно-бытовой сферы, от демонстрации власти к воспитателю властителя - налицо. Чем очевиднее Екатерина спешит изобразить в «Письме» свое восшествие на престол «чудом», тем основательнее она останавливается на этапах этого восхождения и сделанных в ходе него выводах в «Записках».
Составляющиеся как свод правил для наследника просвещенного государя, они, тем не менее, не оттеняли естественного стремления героини к счастливосвободному бытию. Если счастье героини эпистолярного произведения заключается в обретении монаршего статуса как самой совершенной личности - свободной и рационально мыслящей, то создательница автобиографических записок объясняет невозможность семейного счастья героини с мужем просветительскими нормами. Однако первое художественное осмысление себя венценосной писательницей Екатериной-героиней происходит именно в «Письме к Понятовскому», адресованному, по всей видимости, французским салонам. Именно в нем с отчетливостью проступает фрондерский дискурс екатерининского послания. Здесь автор не только информирует публику о событии международного масштаба, но и смотрит на это событие со стороны «галантнопросветительских» посетителей салонов: критикует современную власть и указывает на ее недостатки.
И в системе утверждаемых в письме ценностей, и во «фрондерском» взгляде на излагаемые события выражается готовность Екатерины представить монархию оплотом непросветительских свойств, осознавая которые, правитель должен сам освободить место более достойному сопернику. Отсюда и вытекали авторские стратегии императрицы в передаче исторических фактов.
«Фокус» авторского видения Екатерины сосредоточивался явно на правомерности свержения правящего монарха и объяснении неготовности его к просвещенному правлению. Поэтому ценностная шкала в изображении героев подразумевала деление на рациональные - иррациональные поступки; признании -
непризнании; умении разрешать сложные государственные вопросы - неумении это делать; способности приносить счастье - невозможности сделать счастливым другого. По этим критериям будут оцениваться герои в «Записках». В «Письме» эта ценностная шкала лишь намечается. Екатерина указывает на свой рационализм, поддержке со стороны солдат, бесстрашном поведении перед толпой и олицетворение себя подлинным счастьем российского государства. Фрондерско-бунтарские мотивы оказываются при этом естественным орудием самозащиты и условием для нового государственного строительства, при котором портрет просвещенного государя становился этапом перехода от ограниченного и варварского существования героя к свободе и счастью.
Библиографический список
1. Гречаная Е.П. Когда Россия говорила по-французски: русская литература на французском языке (XVIII - первая половина XIX века). М.: ИМЛИ РАН, 2010. - 383 с.
2. Записки императрицы Екатерины II. Репринт. М.: Наука, 1990. - 384 с.
3. Сочинения Императрицы Екатерины II. СПб.: Тип. Академии Наук. Т.12. Автобиографические записки. Второй полутом. СПб, 1907. - 852 с.
Bibliography
1. Grechanaya, E.P.When Russia Spoke French: Russian Literature in French (XVIII - the First Half of the XIX Century). M: The Russian Academy of Sciences, 2010. - 383 p.
2. Notes of the Empress Catherine II. Reprint. - M: Science, 1990. - 384 p.
3. Works of the Empress Catherine II. - SPb.: Publishing House of the Academy of Sciences. V.12. Autobiographic Notes. The Second Semi-Volume. - SPb., 1907. - 852 p.
