CC BY
84
УДК 82(091)
Н. А. Трубицина
Петербургский текст в романе Михаила Пришвина «Кащеева цепь»
В статье анализируется наличие Петербургского текста в романе Михаила Пришвина «Кащеева цепь». Рассмотрев совокупность смысловых единиц концепта Петербург в «Кащеевой цепи», автор приходит к выводу, что в этом произведении имеет место индивидуально-авторский Петербургский текст, созданный писателем на основе пропозиций (пресуппозиций) фактуального, мифологического, ценностно-интерпретационного и прецедентно-текстового характера.
The author of the article analyses the occurrences of the Petersburg text in the novel "The Chain of Kashchey" by Mikhail Prishvin. Having studied a set of semantic units of the concept 'Petersburg' in the novel "The Chain of Kashchey", we came to the conclusion that this novel has the individual author's Petersburg text, created by the writer on the basis of the propositions (presuppositions) of factual, mythological, value-interpretational and precedentally textual character.
Ключевые слова: творчество Пришвина, Петербургский текст, сверхтекст, пред-текст, поэтические пресуппозиции.
Key words: Prishvin's creative work, the Petersburg text, supertext, pre-text, poetic presuppositions.
Наличие в художественном творчестве М. М. Пришвина особого Петербургского текста впервые было отмечено известным пришвиноведом Я. З. Гришиной. В комментариях к ранним дневникам писателя она отмечает, что «кроме дневника, где постоянно возникают обращения к поэме «Медный Всадник», к мифу о Петре, «униженным и оскорбленным» Достоевского, оппозиция «Петербург - Москва», «Петербург - коренная Россия», «Петербург - Ленинград», мотивы большого города и «маленького человека» в нем и т.д., петербургская тема развивается в очерках и художественных произведениях писателя, начиная от первого, утраченного рассказа «Домик в тумане» (1905), рассказа «Голубое знамя» (1918), романа «Кащеева цепь» до рассказа «Город света» (1943) и романа-сказки «Осударева дорога» (1948-1954)» [3, с. 714].
Термин «Петербургский текст» ввел в научный оборот В. Н. Топоров. Большинство исследователей видят за этим понятием коллективноавторский тематический сверхтекст локального типа. Так, А. Г. Лошаков заметит, что Петербургский текст (сверхтекст) в работах Топорова представляет собой некое целостное множество тематически сродственных текстов, в которых преломилась единая, но внутренне антитетичная телео-
© Трубицина Н. А., 2012
логическая установка на художественное постижение идеологически противоречивого образа Петербурга. Как раз наличие «монолитной» максимальной смысловой установки (интенции, идеи, «высшего смысла») справедливо расценивается ученым в качестве едва ли не ведущего фактора создания сверхтекста. Именно эта идея-установка обусловливает «единый принцип отбора «субстратных» элементов» (природных и культурных образов), предопределяет единство, внутреннюю суверенность Петербургского текста как сверхтекста, что находит выражение в определенном наборе компонентов и их связей, в воспроизводимом составе предикатов, предсказуемом лексико-понятийном словаре, в стабильных лейтмотивах и трагедийном звучании, в создаваемом таким образом некоем эстетическом единстве плана выражения» [2, 8]. Сам В. Н. Топоров определил основную идею Петербургского текста как «путь к нравственному спасению и духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром» [5, с. 662].
Роман Михаила Пришвина «Кащеева цепь» относится к числу автобиографических. Но писатель уже в начале произведения предупреждает читателя о том, что создает миф, «сказку - и очень близкую к моей собственной жизни, и очень далекую» [4, 8]. Последнее звено (в соответствии с концепцией романа его части названы звеньями) романа «Положение», действие которого разворачивается в Петербурге, построено, в основном, на художественном вымысле. Именно в Петербург «направляет» автор своего героя, молодого инженера-торфмейстера, получившего образование в Германии, «создавать положение» в обществе; именно с этим городом связано окончательное становление личности Михаила Алпатова после перенесенной любовной драмы.
Образ Петербурга возникает на страницах романа задолго до того, как в него попадает герой. Обсуждая с невестой-петербурженкой планы на будущее, Алпатов рассуждает: «Вот твой родной Петербург мне теперь представляется на огромном пространстве болот, как водяная лилия, - видишь как! И лебеди, и дикие гуси летят над городом, и этот город своим электричеством бросает на облака рыжую тень. Это им одно мгновенное впечатление, и они дальше летят. Россия - не Петербург, она огромная!» [4, с. 370]. И далее об этом же: «А потом, когда мы крепко, по-настоящему полюбим друг друга, то удерем из твоего гнилого Петербурга в настоящую хорошую Россию» [4, с. 372]. Так, с самого начала, с петербургской темой у Пришвина связаны пресуппозиции ценностно-интерпретационного характера. Под поэтическими пресуппозициями понимаются «потенциальные символические смыслы, сложившиеся в истории национальной или мировой культуры и генетически закрепленные за поэтическим словарем» [6, с. 32]. И первая из них: «настоящая Россия» - «ненастоящий Петербург».
Особую смысловую нагрузку имеет здесь эпитет «гнилой», который в отношении к Петербургу употребит и мать Алпатова: «Только одного я не понимаю, зачем она тебя в этот гнилой Петербург тянет, лучшие люди у нас теперь собираются в земстве: болота есть недалеко и от нас, поступай в земство и осушай» [4, с. 390]. Соединение «гнилого» и «болот» создает аллюзию на роман Достоевского «Подросток» как особый предтекст Петербургского текста: «А что как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизкий город, подымется с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» [1, VIII. с. 116].
Наиболее ярко в романе «Кащеева цепь» выделяется ценностноинтерпретационная пресуппозиция «Петербург - город чиновников»: «Ему представлялся департамент по Гоголю местом издевательства над убогим, но сложным существом человека вроде того, как было в его гимназическом классе, когда все мальчики мучили одного странного. По Достоевскому, в департаменте служили бедные люди, униженные и оскорбленные. По Щедрину, там лютые хищники делили казну. Казалось бы, всего ближе был Алпатову департамент у Гончарова в «Обыкновенной истории», где молодой человек, в юности почти революционер, просит дядюшку устроить ему положение. Да, тут в красоте на болоте люди так много всего на-мечтали, что каждому оставался в наследство двойник. Но красота весны света была сама по себе так велика в Петербурге, что Алпатов, думая по авторам о департаменте, не вспомнил пока своего двойника из «Обыкновенной истории» и свой путь по коротенькой правде все еще считал каким-то особенным и небывалым у других» [4, с. 400-401]. Работающие в департаменте чиновники смотрят на свой город как на живой социальный организм. Секретарь в департаменте заметит Алпатову: «Коллега, весь город занят производством бумаг. Но редко вы встретите человека совершенно мертвого и преданного только одной бумаге. Огромное большинство в Петербурге живет двойной жизнью» [4, с. 402]. По-своему характеризует чиновничество отец невесты Алпатова, статский советник Петр Петрович Ростовцев: «Только не думайте вовсе плохо о бюрократии: Петербург высасывает из страны все лучшее, и оно уже потом здесь хиреет. И если с этим вздумать бороться, то надо уничтожить весь Петербург» [4, с. 405]. Город выступает как одушевленное существо, носитель эмоций и потенциальных действий. В этом проявляется такая характерная черта Петербургского текста как мифологизм.
Для петербургской мифологии характерны одическая и эсхатологическая традиции. Особую роль в этом случае играют пресуппозиции библейско-мифологического и прецедентно-текстового планов. В большей степени в Петербургском тексте актуализирован эсхатологический миф. Важным интертекстуальным знаком, отсылкой к концепту прецедентного текста является цитата. Как «конец света», как трагедию всей своей жизни
воспринимает Алпатов разрыв с любимой девушкой. И собственную муку сопоставляет он с эсхатологией целого города: «Я бы не стал и рассказывать, конечно, эту интимную историю, если бы не взял на себя долг летописца. Не смейтесь, мой друг, эта история не случайного человека, подлежащего клиническому лечению холодными душами или теплыми ваннами в двадцать семь градусов. Это было время такое, вспомните, с чего началось, когда безумный Евгений грозил: «Ужо тебе!» И после того сколько людей предсказывали конец ему, и как страшно потом перед концом все у нас разделилось в стране на Петербург и Россию» [4, с. 419]. Поэма Пушкина «Медный Всадник» в данном контексте актуализирует тему конца, гибели великой столицы.
В романе «Кащеева цепь» автором создается целое полемическое поле, в котором образ Петербурга достаточно амбивалентен. Однако, как заметит В.Н. Топоров, Петербургский текст «всегда ориентирован на тот полюс, где плохо, где страшно, где страдают. Одна из несомненных функций Петербургского текста - поминальный синодик по погибшим в Петро-поле, ставшем для них подлинным Некрополем» [4, с. 666]. Не случайно в этой связи наличие в Петербургском тексте кладбищенской темы. Присутствует она и в пришвинском нарративе. Последняя надежда на воссоединение с возлюбленной пропадает у героя после того, как он узнает о смерти ее отца. На Литературных мостках Волкова кладбища, где похоронили Петра Петровича Ростовцева, среди могил Белинского, Тургенева, Павленкова открывается Алпатову фантасмагоричность не только кладбищенского локуса, но и всего Петербурга: «Вот когда и явилось ему это, как многим, колеблющееся видение города-призрака, и захотелось, как безумному Евгению, скорее бежать куда-то к своему домику» [4, с. 423].
С темой «Медного Всадника» связывает рассказчик свои размышления о прошлом и настоящем Петербурга-Ленинграда. Его герой живет в Петербурге и ходит по Невскому проспекту, а вот рассказчик знает уже Октябрьский проспект и город Ленинград: «Около четырех часов вечера на бывшем Невском проспекте движение, пожалуй, не меньше прежнего, да вот нет чего-то, назовем это, как Гоголь, мечтой, из-за чего у него маленький задумчивый чиновник попадает под лошадей. Нынешний гражданин, хотя и не богаче гоголевского чиновника, да зато осмотрительней, и у нею уже нет в голове прежних мыслей о Медном Всаднике. <...> Бывало, каким-то Евгением из «Медного Всадника» проходишь по гранитному берегу и, как на болоте бывает, видишь возле себя белую лилию и не можешь достать, так бывало тогда с плененной красотой в Петербурге,- манит красота, а сам грозишься, как Евгений: ужо тебе, Петра творенье! Все это теперь кончилось. Я иду гражданином, любой дворец мне открыт: уплатив двадцать копеек за вход, а то вовсе бесплатно, я могу любоваться вещами царей и великих князей. Но я ничего не нахожу себе в этих дворцах и думаю о мертвой скуке их прежних обитателей. Сбылся мой старый сон, много раз мне повторявшийся: будто бы весь город-призрак исчез, а я хожу по бо-
лоту наедине с осушительной затеей Петра и слушаю, как уцелевшие где-то куранты свидетельствуют совершенное почтение давно исчезнувшему высокопревосходительству» [4, с. 421-422]. Помимо темы «Медного Всадника» без труда прочитывается в вышеприведенном фрагменте Петербургский текст Достоевского. Таким образом, фантомность, призрачность города - яркий признак петербургской апокалиптики. Помимо этого В. Н.Топоров отметит, что «Петербургский текст разделяет с городом его «умышленность», метафизичность, миражность, фантастичность и фан-тасмагоричность (в данном случае речь идет не только о некоей отвлеченной, метафизической характеристике Петербургского текста, но и о вполне конкретной и реальной роли фантастического - обилие видений, дивина-ций, снов, пророчеств, откровений, прозрений, чудес...)» [5, с. 666]. Особые онейрические состояния испытывает и пришвинский герой: «Идет быстро пешком по Невскому. <...> Был на пути мост с гигантскими конями, но Алпатов не только этих коней, но и Казанский собор не заметил. Не видел Дворцовую площадь с опушенной снегом колоннадой. <...> Но Алпатов ничего не видал, и спокойная линия дворцов ушла вдаль без него. Он видел где-то впереди только паутинки сплетающихся веток берез и множество маленьких птиц, раскрывающих носики» [4, с. 416-417].
Еще одной характерной сценой петербургской фантасмагории выступает встреча героя со «вторым Петром Петровичем», новым начальником департамента, занявшим это место после смерти Ростовцева: «Но когда наконец его превосходительство поднял голову, то холод пробежал по жилам и волосы шевельнулись: его превосходительство, поднявший голову, был не Петр Петрович! Ужас, однако, был не в том, что вместо Петра Петровича сидел кто-то другой, а что сходство этого нового человека со старым было так велико, что вслед за первою мыслью «не тот!» явилась другая: «А может быть, я сошел с ума и в действительности сидит настоящий прежний Петр Петрович?» [4, с. 420].
Петербург со всей беспощадностью раскрывает Алпатову «двойственность» жизни. Двойной видится ему невеста: с одной стороны - Инна, близкая, любимая девушка, разделяющая его высокие идеалы, а с другой -Инна Петровна, дочь петербургской графини, нуждающаяся в особом положении в обществе, подталкивающая и героя устраиваться «на буржуазный лад». О двойной жизни всех петербуржцев беседует Алпатов с секретарем Петра Петровича Ростовцева, и с самим Петром Петровичем, отцом Инны: «Я это очень понимаю, жизнь вообще двойная, протекает в большой и в коротенькой правде, и люди живут обыкновенно надвое. Но я думаю, задача каждого сделать коротенькую правду большой, и человек должен соединить все правды в одну» [4, с. 402]. На сентенцию Алпатова секретарь департамента ответит: «У нас в Петербурге едва ли кто-нибудь из служащих думает в своем деле соединять разделенную жизнь. Мы все служим здесь исключительно для производства бумаг, а дома занимаемся личной жизнью, которая и кажется нам настоящей. Я лично занимаюсь
наукой, другой сидит просто в кафе» [4, с. 402]. В этом заключается трагизм героя, стремящегося во что бы то ни стало совместить личное счастье и служение обществу.
Большую роль в Петербургском тексте Михаила Пришвина играют пропозиции фактуального плана. Это пресуппозиции, «представляющие энциклопедические, тривиальные знания о тех явлениях, ситуациях, событиях, которые имели или имеют место в жизни Петербурга, и это не требует специальных доказательств» [2, с. 40]. Тем не менее, считает А. Г. Лошаков, «значимость данных пропозиций заключается и в том, что, будучи актуализированными, они как бы подготавливают сознание к творческому восприятию, осмыслению языковой формы, при котором «факты и мысли наливаются соками жизни» [2, с. 40]. Так, например, В. Н. Топоров в своей работе обращает внимание на достаточно известную особую криминальную атмосферу Петербурга; этот город стал родиной хулиганства в России, особый размах приобрела проституция и предшествующие ей формы.
В романе «Кащеева цепь» герою приходится наблюдать подобные «криминальные» картины: «На Невском была суматоха. Коты с финскими ножами в карманах, встречая проституток, говорили им: «Облава! облава!» - и незарегистрированные женщины бросались в боковые полуосвещенные улицы. Особенно удобно было им пережидать облаву на Пушкинской возле номеров и бань Пименова: тут можно было и спастись от облавы, и замаръяжитъ кого-нибудь в номерах или банях. Но Алпатов и не подозревал, что он поселился в вертепе» [4, с. 406].
Особую значимость для Петербургского текста имеет прецедентнотекстовый смысловой пласт концепта Петербург, который «аккумулирует смыслы, актуальные для петербургских текстов, ими же порожденные, а также те метасмыслы, которые обрели известность благодаря многочисленным метатекстам. <...> Актуализировать концепт того или иного текста, входящего в текстовую концептосферу Петербургского текста, может любая текстуальная единица, проявляющая смысловую смежность, сходство с релевантной единицей воспринимаемого текста, при этом явной отсылкой к концепту прецедентного текста будет знак-цитата. Актуализаторами прецедентно-текстовых пресуппозиций в Петербургском тексте выступают прецедентные имена: Державин, Пушкин, Достоевский; Фальконе; Петр I, «Медный всадник»; Евгений Онегин, Раскольников, прецедентные высказывания: «Ужо тебе!..» (Пушкин), «Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно, / Ногою твердой стать при море» (Пушкин); поэтические формулы: белые ночи, красный дьявол, прецедентные тексты, включая «суммативные», выделенные Топоровым, - кумулирующий одическую традицию «Люблю»-текст, «наводненческий» текст, возникший на основе народного мифа о водной гибели города и усвоенный литературой» [2, с. 42].
В пришвинском тексте в качестве прецедентных имен Петербургского текста можно отметить: Белинского, Блока, Гоголя, Гончарова, Достоев-
ского, Пушкина, Салтыкова-Щедрина и других. Эти имена коррелируют, в основном, со своими произведениями, привнося в текст романа уже объективированные в Петербургском тексте смыслы.
О прецедентных высказываниях из «Медного Всадника» уже шла речь выше. Тему «маленького человека» актуализирует непрямая цитата из «Преступления и наказания» Достоевского: «И после того Алпатов сам себе говорит: «Я маленький торфмейстер, и больше нет во мне ничего». Вот почему возле цветочного магазина так много притоптано; с этого места, сделав ужасное открытие посредством луны в себе самом, он долго не может сойти. Ему представляется, он дошел в себе до последнего, и больше идти некуда (курсив Пришвина. - Н.Т.)» [4, с. 413].
Помимо традиционных «петербургских» поэтических формул («белые ночи», «огромный город» и т.д.) автор весьма своеобразно включает в прозаический текст поэтические цитаты из Пушкина, Блока: «Я шел, как лунатик. Мне казалось, будто я, как ворон, прожил лет триста, возвращался на давно оставленное привычное место и все узнавал. «Вон там, - угадывал я, - должен быть крендель булочной, описанный Блоком, - как-то теперь»? И что же: хотя золотой крендель куда-то исчез, но булочная была на том же самом месте, и продавали тут прежние французские булки и русские крендели» [4, с. 407]. Михаила Пришвина необходимо отнести к художникам с явной установкой на «чужое слово», но не в качестве копирования, подражания, а в смысле полемики, диалога, выстраивания сложнейших отношений «я» и «другой».
В романе «Кащеева цепь» можно с легкостью обнаружить и ряд прецедентных текстов. Наводненческий текст и «конь-текст» актуализируются в произведении темой Медного Всадника. Имеется в авторском нарративе и своеобразный «люблю-текст»: «Алпатов, никогда еще не видавший Петербурга, сразу обратил внимание на сияние снега в большом городе: ни в Москве, ни в одном европейском городе такой роскоши архитектуры, украшенной снегом и так освещенной, он еще не видал» [4, с. 413].
Таким образом, рассмотрев совокупность смысловых единиц концепта Петербург в романе Михаила Пришвина «Кащеева цепь», мы пришли к выводу, что в этом произведении имеет место индивидуально-авторский Петербургский текст, созданный писателем на основе пропозиций
(пресуппозиций) фактуального, мифологического, ценностно-
интерпретационного и прецедентно-текстового характера.
Список литературы
1. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 т. - Л., 1972.
2. Лошаков А. Г. Сверхтекст: семантика, прагматика, типология: автореф. дис. ... д-ра филол. наук. - Киров, 2008.
3. Пришвин М. М. Ранний дневник 1905-1913. - СПб., 2007.
4. Пришвин М. М. Кащеева цепь // Пришвин М. М. Собр. соч.: в 8 т. - М.: Ху-
дож. литература, 1982. - Т. 2.
5. Топоров В. Н. Петербургский текст. - М., 2009.
6. Яцкевич Л. Г. Структура поэтического текста. - Вологда, 1999.
