CC BY
41
УДК 32:93/94
К. Ф. Завершинский
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА В ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ: МЕТОДОЛОГИЯ И ПРАКТИКА «ВОССТАНОВЛЕНИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ СПРАВЕДЛИВОСТИ»
В статье рассматривается методологический потенциал понятия «социальная память» для социологических и политологических исследований места и роли Первой мировой войны в политической культуре современной России. Анализируются методологические перспективы изучения политического дискурса Первой мировой войны в корреляции с динамикой темпоральных режимов символической репрезентации политической памяти.
Ключевые слова: Первая мировая война, политика памяти, социальная память, политическая память, темпоральные структуры.
Наблюдая дискуссии о роли событий Первой мировой войны в формировании патриотического дискурса политической культуры современной России, нельзя не заметить возрождения идеологической семантики, оформившейся задолго до сегодняшних коммуникативных стратегий конструирования политической идентичности на основе интерпретации и реактуализации значимых событий прошлого в настоящем. Поправка к Федеральному закону от 13 марта 1995 г. № 32-ФЗ «О днях воинской славы и памятных датах России» сделала 1 августа 1914 г. частью официального календаря памятных дат современной России, что проявилось в многообразных коммеморациях — способах закрепления, сохранения и передачи памяти о событиях, связанных с участием России в Первой мировой войне. Лейтмотивом всех коммемораций на государственном уровне стал дискурс «сохранения памяти и восстановления исторической справедливости», сопровождавшийся открытием новых музеев и исторических объектов, восстановлением памятников и мест захоронений, реализацией программы по созданию в Государственном музее-заповеднике «Царское Село» нового музея «Россия в Великой войне» и проведением конференций, нацеленных на научное изучение исторических событий Первой мировой войны и «открытие неизвестных страниц прошлого».
Показательны в этом отношении смысловые акценты выступления министра культуры РФ и председателя Российского военно-исторического общества Владимира Мединского и Президента РФ Владимира Путина. Министр культуры в преддверии юбилея заметил: «Мы сокрушительно проиграли войну, в которой должны были победить. Понесли неимоверные жертвы и не только отказались от плодов победы, но еще и отрезали от себя жирный ломоть в пользу проигравшей стороны»; он подчеркнул, что представления о той войне предстоит реконструировать (Мединский, www.istpravda.ru). На церемонии открытия на Поклонной горе монумента героям, павшим в годы Первой миро-
© К. Ф. Завершинский, 2014
вой войны (эта церемония стала одним из ключевых мероприятий, посвященных 100-летию со дня начала войны), В. Путин говорил о возвращении «священной памяти» об этом событии в историческую память современной России для «восстановления связи времен», «непрерывности нашей истории» и «торжества справедливости». Первая мировая война должна служить примером «жертвенности» и «духовного подъема во имя России». Президент выразил сожаление, что в силу последовавших за этой войной революционного перелома и Гражданской войны она была вычеркнута из отечественной истории, называясь «просто империалистической», и «была украдена» у страны теми, «кто призывал к поражению своего Отечества», «предавая национальные интересы» (Путин, http://news.kremlin.ru).
Почти сто лет назад английский историк и публицист Джон Поллок, завершая книгу «Война и революция в России», написанную в преддверии событий Октября 1917 г, заметил, что Россия — «страна чудес», поэтому чудо возрождения российского патриотизма может явиться более внезапно, чем это представляется недоброжелателям России, и что «бутон патриотизма» может распуститься в мгновение (Pollock, 1918, p. 278). По мнению английского баронета, Февральская революция в России была вызвана всплеском массового патриотизма в российском обществе, который преодолел сословно-классовый раскол и превратил подданных Российской империи в нацию, возникшую на основе объединения всего российского общества вокруг патриотического чувства победы над германским милитаризмом. Угрозу национальному возрождению России он видел в попытках узурпации власти и трактовки национального интереса частными группами, ориентированными на социал-демократическую идеологию как идейное оружие германской агрессии в целях подрыва единства союзников по блоку «Антанта». При этом британский историк не оставлял надежды на актуализацию патриотического дискурса освободительной борьбы российской нации с немецкой экспансией.
В своем видении социального значения Первой мировой войны для русского общества британский интеллектуал, симпатизирующий русской культуре и заинтересованный в сохранении российского членства в Антанте, так или иначе отталкивался от оценок этого феномена, артикулированных частью русской интеллигенции еще в начале событий Первой мировой войны.
Показательны в этом отношении работы И. А. Ильина и социологические экспликации П. А. Сорокина, развивавшие идеи «смысла» и социальной значимости Первой мировой войны, отличающиеся высоким уровнем социальной рефлексии по отношению к работам, ориентированным на официально-идеологическое обслуживание политических элит, политической оппозиции или продиктованным ситуативностью фактов боевых действий. Так, И. А. Ильин в статье 1915 г., выражая патриотическую позицию интеллигенции на начальной стадии войны, отмечал, что война с Германией есть война «духовно-оборонительная», когда «великий народ, обороняясь», стремится к признанию его равным «в духовной семье великих народов». В ходе подобных войн, по его мнению, происходит единение народа и элиты, а война становится народной. Народная же война, как «совокупное духовное напряжение всей нации,
направлена к победе над силою», которая стоит на пути ее «духовного роста» (Ильин, 1915, с. 37, 40).
Вместе с тем, как показала последующая социальная практика, дискурс «новой отечественной войны» и его трансформация в дискурс «республиканской», «демократической революции», обозначившийся в период кризиса социокультурного пространства Российской империи, не привели к утверждению национально-патриотического дискурса «войны до победного конца за Отечество». Результатом эволюции политической культуры стала артикуляция концепта социалистической революции и гражданской войны. Питирим Сорокин, подводя первичный итог событиям войны и революции, отмечал, что «не будь войны и революции, — Россия в 1922 г. была бы процветающим духовно и материально государством» (Сорокин, 2004, с. 534.) В политической культуре стран — участниц Первой мировой войны национальная консолидация в бывших имперских пространствах также шла весьма вариативно и не в контексте семантики патриотического дискурса «справедливой/несправедливой» войны политических элит Антанты или германского блока.
В политической риторике современной России, как уже отмечалось, наблюдается своего рода реанимация подобных дискурсивных стратегий интерпретации места и роли событий Первой мировой войны в целях актуализации патриотического дискурса и национальной консолидации. Прямо или косвенно подобная политическая риторика опирается на теоретико-методологические посылки, лежащие в основе современных научных исследований феномена исторической памяти, и социальные технологии конструирования национальной идентичности посредством «политики памяти». Показательны замечания историка Алексея Миллера, известного своими публикациями по проблематике «политики памяти», о том, что Первая мировая война, к сожалению, «потеряна для нашей памяти». В качестве весомого аргумента он приводит факт отсутствия в Москве кладбищ людей, погибших в Первой мировой войне, связывая это с сознательным их уничтожением в ходе «политики памяти», проводившейся советской властью, и выступая за эффективную для общества «синергию» политики памяти государства и творческих элит (Миллер, www.istpravda.ru). Подобная сентенция достаточно симптоматична для современных исторических исследований места и роли феномена Первой мировой войны в политической культуре современной России.
Сложно подвергать сомнению значимость Первой мировой войны для понимания политической эволюции российской государственности в ХХ столетии и политической культуры современной России; Первая мировая обернулась миллионными потерями для армии и населения Российской империи и последующими страданиями и жертвами российской революции и Гражданской войны. Вместе с тем попытка построить стратегию конструирования устойчивой политической идентичности в современной России на основе традиционных схем интерпретации событий прошлого не может не порождать вопросы практического и, соответственно, методологического плана, поскольку их решение во многом зависит от опции наблюдения способов описания, так как мы имеем дело с присутствием событий прошлого в качественно иной коммуникативной
реальности, предполагающей смену идеологических и методологических ориентиров. В обратном случае нарастают риски подвергнуть символической инфляции дискурс патриотизма либо даже породить коммуникативные сбои и политические конфликты в самом ближайшем будущем.
Выход за рамки сложившихся трендов при анализе смысла и содержания событий Первой мировой войны и их представленности в политической культуре современной России так или иначе связан с разработкой концепта «политическая память» и расширением предметного пространства «исследований памяти», политических практик ее социального конструирования, которые сохраняют семантическую и методологическую размытость. Периодически возникающий интерес к использованию понятия «социальная память» в современных междисциплинарных исследованиях и публичном дискурсе порождает высокую вариативность содержания сопутствующих ему концептов («политическая память» и «политика памяти») в современной социологии, исторической и политической науке. Понятие «социальная память» может использоваться как метафора при характеристике культурно-исторических факторов социальных взаимодействий, связываться со специфическим методом изучения «социальных рамок» подобных интеракций или претендовать на новый категориальный инструментарий исследования современных коммуникативных практик в социологической и исторической теории. При этом можно согласиться с Тёном А. ван Дейком: хотя общая структура социальной памяти до сих пор пока не известна, исследование социально-политической памяти возможно как изучение процесса конструирования на основе «знаний, позиций, идеологий и норм, когнитивных моделей» (Дейк, 2013, с. 208, 215).
Когнитивные процессы и репрезентации, по мнению нидерландского ученого, определяются относительно абстрактной ментальной структурой, которую он называет «мемор» и описывает как «кратковременную» и «долговременную память». Долговременную память он, в свою очередь, разделяет на эпизодическую и семантическую (социальную) (Там же, с. 197-200). Информация в социальной памяти организована на основе ментальных репрезентаций (ментальных структур). Субъекты в результате динамики подобных структур порождают модели событий и действий (событийные модели), определяющие содержание значений дискурсов и обеспечивающих связь и синхронизацию кратковременной (личностной) и социальной памяти. Вместе с тем подобные теоретические суждения нуждаются в уточнении, поскольку, по замечанию самого Т. А. ван Дейка, при трактовке структур социальной памяти он отталкивается от категориального аппарата психологии, характеризуя модели действий как субъективно-оценочные репрезентации («субъективные характеристики политического познания»), детерминируемые культурной средой, выступающей основой коммуникаций и интеракций в обществе. На наш взгляд, это ведет к теоретической редукции, поскольку структуры социальной памяти и политической памяти описываются как зависимые переменные от пространственных измерений или субъективно-переживаемого опыта реализации политических решений.
Показательна теоретико-методологическая ситуация в одном из интенсивно развивающихся интеллектуальных полей исследования социальной памяти —
«исторической памяти» как важнейшем измерении индивидуальной и коллективной социальной и политической памяти (Репина, 2005, с. 122-169; История и память, 2006, с. 19-46; Савельева, Полетаев, 2006, с. 392-471). Примеры интерпретации, связанной с возвращением событий Первой мировой войны в историческую память современной России, так или иначе отталкиваются от посылок, существующих в современной исторической науке.
Когнитивным основанием исследований исторической памяти, как правило, является различение исторического сознания и исторической памяти, дискурса исторической науки и дискурса памяти, идентичности. Показательна методологическая позиция известного французского исследователя «мест памяти» Пьера Нора. Он отмечает, что критический дискурс истории разрушает «историю-память», а интерес в современном обществе к «памяти» и «местам памяти», по сути, есть своего рода «болезнь», сопровождающая «поиск истории»: «В сердце-истории работает деструктивный критицизм, направленный против спонтанной памяти. Память всегда подозрительна для истории, истинная миссия которой состоит в том, чтобы разрушить и вытеснить ее. История есть делегитимизация пережитого прошлого» (Нора, 1999, с. 20-21).
В основе размышлений о природе «исторической памяти» известного американского представителя исторической эпистемологии Аллана Мегила лежит аналогичная, пусть и смягченная, методологическая схема — «история versus память». Эмпирический смысл памяти, по его мнению, заключается в обозначении и обсуждении опыта участия людей в исторических событиях: «Память — это образ прошлого, субъективно сконструированный в настоящем, поэтому... она... субъективна; она может также быть иррациональна, непоследовательна, обманчива и самодостаточна». Память «связана с ненадежностью сегодняшней идентичности, конструирующей эти воспоминания»; ностальгия, сопутствующая ей, «связана с ощущением удовлетворенности идентичностью настоящего, — порождающим эту ностальгию». «Между историей и памятью остается граница, которую время от времени можно пересечь, но которую никто не может и не должен хотеть устранить» (Мегилл, 2007. с. 124, 147-148).
Подобной делегитимацией прошлого в основном и занимаются современные российские историки и близкие им по идеологической направленности специалисты в области политических технологий. Некой прикладной стороной подобных интерпретаций природы и содержания исторической памяти стал анализ политических и идеологических трансформаций постсоветского и постсоциалистического пространства в контексте «политики памяти», «политики идентичности», «политизации истории» и «исторической политики». Поиски идеологических оснований для «общей памяти» и апелляция к жертвам, принесенным на «алтарь отечества» реальными и мифическими «прародителями нации», стали общим местом в политической риторике постсоциалистических элит и обслуживающих их представителей исторической науки. Перманентные и трагические по своим последствиям попытки «расставания» с политической культурой прошлого, столь характерные для политической динамики второй половины ХХ столетия, породили весьма вариативный в своих смысловых векторах «дискурс исторической памяти», эпистемологическое многообразие на-
учных способов его наблюдения и проявления в политических практиках. Процесс оформления «политической памяти» при подобном способе исследования предстает как многообразие «исторических политик», «политик идентичности» в условиях конфликтного и чреватого вспышками политического насилия перехода авторитарных обществ к демократии.
Вместе с тем существующие способы концептуализации многообразных форм «политики памяти» в постсоветских обществах, как уже отмечалось, «обременены» сложившимися в исторической науке методологическими апориями, характерными для описания природы исторической памяти. Так, части представителей исторического знания свойственно противопоставлять исследование «исторической политики» изучению «политики прошлого» и «политики памяти». При этом если политика памяти и связанная с ней политизация истории рассматриваются как своего рода естественный атрибут социальной эволюции любых сложных обществ, то историческая политика как сознательно проводимая посредством специфических государственных институтов («институтов национальной памяти») и законодательных актов при экспертном участии историков политическая индоктринация есть относительно новое явление. Подобный феномен, как полагают исследователи «исторической политики» и практик создания «мемориальных законов», выступает способом самолегитимации «оппортунистических» постсоветских элит, порождающих «криминализацию» и «виктимизацию» исторического знания в более или менее плюралистических обществах, переживающих демократический транзит (Миллер, 2009, с. 6-23; Копосов, 2011, с. 52-53).
Не отрицая возможностей анализа специфики политической культуры современной России в контексте обозначенной П. Нора научной стратегии исследования противоречивой динамики истории, исторической памяти и «мест памяти», заметим: сама по себе «политика памяти», как она видится многими современными историками, не способна решить проблему «присутствия» событий прошлого в «настоящем», поскольку выносит за скобки вопрос о том, что превращает тот или иной факт прошлого в «событие» настоящего (зачем нам необходима память о Первой мировой войне), а главное — упрощает и идеологизирует процесс присутствия прошлого в настоящем. Юбилейные мероприятия, создание памятников, музеев и т. п., существующие вне устойчивых структур социальной памяти в настоящем, могут и не выступать символической основой для патриотической самоидентификации граждан, превращаясь в своего рода «реликты», временно и ситуативно реанимируемые политическими элитами для самолегитимации. Ни официальные юбилеи, ни выставки, ни памятники сами по себе не дают ответа на вопрос, возникающий у «рядовых участников» подобных акций: зачем мы это отмечаем и вспоминаем, какой в этом смысл лично для меня? Без ответа на данный вопрос трудно предполагать оформление устойчивого патриотического дискурса и способов политической идентификации, особенно если не осталось «живых свидетелей» того или иного события, той или иной эпохи. Проблема не только в научном осмыслении «белых пятен»; приращение и объективация исторических знаний не ведут к возрождению «исторической справедливости», если в обществе нет понимания того, зачем возрождать память
о Первой мировой войне и какой в этом политический смысл. Обозначенная проблема не решается вполне и за счет активной «исторической политики», которая вне структурирования фонового политического знания может дать обратный эффект и спровоцировать этнополитические конфликты, свидетельством чего могут служить текущие события на Украине.
Симптоматично, что, по данным инициативного всероссийского опроса, проведенного 19-20 июля 2014 г. Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ), 42 % респондентов придерживаются мнения, согласно которому Российскому государству вообще не следовало участвовать в Первой мировой войне. При этом треть считает Россию победительницей (34 %), 35 % опрошенных полагают, что наша страна войну проиграла. Россия победила бы в Первой мировой, не случись революции, предполагают 40 % наших сограждан (Пресс-выпуск ВЦИОМ № 2644, http://wciom.ru). 14 % россиян считают причиной начала Первой мировой войны борьбу лидеров европейских государств за власть и территории, но о том, что войну начала Австро-Венгерская империя, вспомнили 9 % респондентов (Пресс-выпуск ВЦИОМ № 2635, http://wciom.ru).
По нашему мнению, смена опций осмысления динамики процесса, которые историки называют исторической памятью, возможна при обращении к методологическому инструментарию исследования пространственно-временных структур социальной памяти, предопределяющих динамику и направленность способов описания и обоснования политической реальности. Время при этом понимается как специфическое «измерение смысла» (культурное измерение) событий социальных коммуникаций, когда символическое является замещением «множества» событий, будучи их «архивированной» презентацией. Не следует забывать, что социальный порядок, как заметил в свое время немецкий социолог Н. Луман, образуется тогда, когда кто-то «запускает время», запускает действие, делает предложение или самопрезентацию, ставя других перед необходимостью реагировать.
В основе подобной «синхронизации» восприятий социальных акторов лежит семантическая процедура типизации повторяющихся событий, которая «конституирует время» и «горизонты времени», в силу чего «история становится одновременно и более условной», «одновременно памятью и забвением», «в ней становятся одновременно возможными и детальный интерес, и безучастное сдвигание в окончательно забытое прошлое» (Луман, 2004, с. 138-139). Опираясь на эти теоретические посылки, А. Ассман вводит понятие «временной режим культуры», обозначающее «темпоральную организацию и ориентацию, укорененные в культуре», как основу для возникновения когнитивных схем коллективных взаимодействий (Ассман, 2012, http://magazines.russ.ru).
Подобная стратегия позволяет снизить идеологический потенциал более традиционных интерпретаций динамики политической культуры и социальной памяти, предопределяющих динамику и направленность способов символического конструирования или разрушения политического порядка. Информация в социальной памяти организована на основе ментальных репрезентаций (ментальных структур). Субъекты в результате динамики подобных структур порождают модели событий и действий (событийные модели), определяющие со-
держание значений дискурсов и обеспечивающие связь и синхронизацию кратковременной памяти (личностной) и социальной (Дейк, 2013, с. 208, 215).
Показательны суждения сторонников исследования социальной памяти о том, что «синтез времени и идентичности осуществляется посредством памяти». Понятие памяти — это не метафора, а метонимия, нацеливающая на выявление, артикуляцию связи идентичности и времени, где память выступает темпоральной структурой, предопределяющей специфику отношений идентичности и времени, символической взаимосвязи между «вспоминающим разумом и напоминающими объектами» (Аээтапп, 2010, р. 109-110).
Развивая теоретическую посылку Я. Ассмана, можно сказать, что память — метонимия, которая благодаря своей семантике, первоначально частной по отношению к понятию «культура», постепенно может заместить и обогатить его смысловое содержание. С помощью понятия «память» можно строить цепочку новых таксономий, существенно расширяющих возможности анализа идеальных процессов в политике. Если концепт «политическая культура» в традиционном политологическом дискурсе позволял отвечать на вопрос о том, «что является содержанием идеального в политике» (политические «ценности», «идеалы», «нормы»), то концептуализация идеального в политических коммуникациях посредством «памяти» позволяет отвечать на вопросы о том, как и каким образом «идеальное имеет значение».
Процедура «запоминания» предстает как семантическое конструирование горизонтов и рамок, структур смыслов. Сторонники подобного анализа влияния символических структур связывают их действенность именно с ролью метонимических приемов в мифической символизации. Многослойная социальная память — своего рода смысловой горизонт, «пластичная власть», «фильтр», осуществляющий контроль за тем, какие социальные события являются «жизненно важными», а что подлежит забвению и вытеснению на периферию. Именно этот «горизонт» определяет появление и специфику социальных идентичностей или их конфликта, содействуя возникновению устойчивых взаимосвязей или нарастанию противоречий между персональной памятью и памятью группы (Аээтапп, 2006, р. 210-226).
Определяющую роль в подобном конструировании и структурировании социальных событий (смысловых комплексов) играет символическое конструирование «темпорального режима» политических коммуникаций, где «политическая память социальной системы» как динамическая взаимосвязь символических схем ретроспекций и проекций политических событий является символическим ядром. Исследование политической памяти предполагает рассмотрение политических событий как производных от темпоральных структур; «порядки времени» могут использоваться для сравнительного политологического анализа потенциала символической политики, политики памяти.
Реализуя функции легитимации или делегитимации через поддержание динамичного баланса в воспоминаниях властных и подвластных субъектов, функциональная память порождает формы политической памяти, создавая особые идентичности (этнополитические, национальные) и символическую политику сохранения памяти. Национальная память как историческая модификация по_ 37
ПОЛИТЭКС. 2014. Том 10. № 2
литической памяти выступает наиболее эффективным способом поддержания и реконструкции семантически значимого прошлого в силу своей временной структуры, обеспечивающей большую «растяжимость во времени», и играет ведущую роль в легитимации политических институтов и конструировании политической идентичности посредством символизации событий героического и жертвенного (Ibid.).
Это позволяет прояснить причины эффективности/неэффективности политики элит в зависимости от их темпоральной ориентированности на прошлое или будущее как мерило настоящего. Политику же памяти можно представить как обоснование прошлых, настоящих и будущих сюжетов политического курса, которые выступают своего рода программами возможного хода политических событий. При этом не все сюжеты содействуют темпоральному структурированию и соответствуют перспективным векторам эволюции политической действительности, порождая острые культурные конфликты.
Отталкиваясь от теоретического наследия Н. Лумана и близких ему по интенции работ, можно ослабить методологические акценты историков при описании функционирования «исторической памяти» как «повторяемости» возникающих культурных стереотипов и идентичностей. На наш взгляд, это ограничивает возможности исследования современных форм социальной памяти, которые в своей динамике ближе к концептуализации культуры как исторической формы «мобильной памяти», соединяющей идентичности прошлого с идентичностями настоящего для предвосхищения будущих коммуникаций (Луман, 2005, с. 195— 209), где проекция в прошлое — одно из измерений социальной памяти наряду с проекцией из настоящего в будущее. При этом социальная память — «не следы прошлого» в коллективном сознании или коллективном бессознательном, а символические структуры, которые сохраняют в архивированной форме значимые для группы людей значения и смыслы, воспринимаемые ими как очевидные.
В качестве операционализации обозначенных выше теоретических посылок можно использовать наработки современной культурсоциологии (cultural sociology); ее представители подчеркивают необходимость перехода к «сильной программе» (strong program) исследований культурных феноменов, которая должна опираться на когнитивный анализ символических структур сетей смыслов в отличие от «слабых программ», где описания ценностей, норм, идеологий чаще всего производны от институционального строя или редуцируются к частным социально-психологическим феноменам (Alexander, 2003, p. 11-26; 2008, p. 157-168).
В связи с этим представляет интерес операционализация подобной исследовательской программы как культурной прагматики социального перформан-са, нацеленной на связь структуралистских стратегий исследования смысловых структур и практик символического конструирования социальной реальности. Даже самые демократические страны и индивидуализируемые общества нуждаются в мифо-ритуальных практиках для поддержания коллективных представлений. Мифы обеспечивают ритуализацию современных практик социального доминирования, обеспечивая повсеместность присутствия культурных кодов.
Социальный перформанс, включающий многослойный процесс символического конструирования и средств символического производства социальной власти, порождает сакральные объекты и многообразные символические фигуры взаимодействия (Alexander, 2006, p. 29-89). Важным звеном подобного процесса является оформление метанарратива как средства перевода идеологических обоснований в практику фонового повседневного знания, когда идеологические символы и обоснования прошлого (почему оно таково) и будущего (каким оно представляется) обретают телесно-чувственную, мифическую осязаемость. Выявление потенциала действенности и, соответственно, конфликтогенности подобных фигур («героя», «жертвы», «преступника» и т. п.) позволяет перевести абстрактный анализ структур социальной памяти в плоскость прикладных исследований специфики культурно-исторических форм ее символических презентаций.
Характерно, что в ряде работ, посвященных событиям Первой мировой войны, пусть и на более традиционных методологических основаниях, получила развитие тема «героических» символов («героев-символов») той эпохи, т. е. обобщенных социальных образцов индивидуального, группового, массового поведения, на которые общество ориентирует своих членов в аналогичных, значимых в данный исторический момент, ситуациях (Сенявская, 1999, с. 237-240; 2009, с. 31-37). Весьма интересны и исследования о «структуре образа героев» в общественном дискурсе и их влияния на легитимацию и делегитимацию политического режима (Пахалюк, 2013, с. 305-331; 2014, с. 30-40).
Наконец, в завершение методологических ремарок следует упомянуть наработки в рамках так называемой процессо-реляционной работы памяти, когда память представлена не «сосудом истины», а «горнилом смысла». Целью исследования коллективной памяти становятся ее «фигурации» как меняющиеся отношения между прошлым и настоящим, обусловленные взаимосвязью процесса символической борьбы «памятей» и «за память» в социальных полях, спецификой средств передачи памяти, а также жанрами и профилями социальной памяти (Олик, 2012, с. 40-75).
Подобные краткие методолого-теоретические экскурсы позволяют прийти к некоторым выводам по поводу актуальности событий Первой мировой войны для политической культуры современной России. Прежде всего, следует вспомнить посылку, характерную для многих представителей современных коммуникативных и культурсоциологических исследований социальной динамики: «Системная история, совместно переживаемая и вспоминаемая, — важная предпосылка взаимопонимания, и ее невозможно заменить объективно фиксированной мировой историей». Когда история приобретает значимость, она становится одновременно и более условной, одновременно памятью и забвением (Луман, 2004, с. 131-168).
Для реализации идеи исторического «синтеза времен», где символы Первой мировой войны могли бы стать источником дискурса «нового патриотизма», необходима их вписанность в символические структуры метанарратива, выходящего за рамки частной идеологической борьбы политических элит за «правду и справедливость» или исторических школ, пребывающих в поиске «истины».
Потребность в этом очевидна для многих исследователей, в том числе для историков. Характерно, что в научном дискурсе и на фоне публичных дискуссий о политической идентичности современной России, возникающих при обсуждении событий Первой мировой войны, достаточно очевидны проблемные точки и векторы осмысления подобного нарратива.
Качество коммуникативного, солидарного эффекта многообразных практик символической политики в значительной мере зависит от коммуникативных структур политической памяти, возникающих в процессе реализации символической политики по конструированию темпоральных горизонтов коллективного взаимодействия. В поле символической борьбы социальных элит современной России очевидно стремление примирить «официальную память» и «народную», повседневную интерпретацию событий, опирающуюся на опыт существования в недавнем прошлом.
Соглашаясь с посылкой И. Глебовой (по ее мнению, осмысление Первой мировой — ключ к осмыслению революции, «родившей» СССР), односторонней и тривиальной следует считать ее интерпретацию, согласно которой именно советский опыт осмысления событий этой войны является препятствием для такого понимания. Она полагает, что «наша память (в значительной мере и наша наука) находится в плену представления о войне 1914-1918 гг., сложившегося в советское время». Суть этого представления она видит в сохранении теоретической посылки о «презумпции неизбежности (исторической закономерности) военного поражения, которое подтверждало недееспособность, бессилие, разложение царской России», а также в инерции «мировоззрения советского (и постсоветского) человека, препятствующего познанию войны, ее интеграции в национальную память». Следовательно, делает она вывод, подобный взгляд «должен быть и неизбежно будет пересмотрен». Подобные посылки часто ведут к тому, что, «как и в те далекие годы, противники войны трактуются как изменники, а генералы, офицеры и солдаты русской армии той поры, сражавшиеся и погибавшие на полях сражений, напротив, рассматриваются как патриоты» (Шевырин, 2013, с. 40). Достаточно очевидно и то, что Первая мировая и Гражданская войны не могут быть продуктивно осмысленны в политико-культурных реалиях современной России вне события Русской революции. Поэтому можно согласиться с мнением И. Глебовой, согласно которому «революция для нынешних россиян — это проблема»; не отвечая на вопрос о том, «чем была русская революция», мы не сможем ответить на вопрос, «кто мы» (Глебова, 2013, с. 14, 18).
Как ни парадоксально, для того чтобы снизить риск революций и гражданских войн в современной России, следует артикулировать дискуссии о «советском» (где смысловым ядром выступает событие Русской революции), его месте и роли в политической культуре России. Дискуссии о присутствии (отсутствии) структур политической советской памяти в политической памяти постсоветских поколений — это не только последствия борьбы элит за социальное доминирование, но и симптом сложных перформативных процессов в мифо-ритуальном пространстве политической памяти. Порожденные в ходе политических реформ мифологии о «похоронах советского» и примитивный антикоммунизм препят-
ствуют проектированию будущего из недавнего прошлого и мешают установлению связи времен, осмыслению многослойности символического пространства современной России и рисков погружения в «мифическое безвременье».
Без синхронизации усилий элит по восстановлению и социальному конструированию системной истории с перформативными практиками повседневности любые национальные проекты и поиски жизненных идеологий способны в лучшем случае обеспечить кратковременное поддержание адаптивного процесса. Очевидно, что исследование темпоральных режимов политической действительности в таком диахронном политическом пространстве, как Россия, с целью их синхронизации в рамках «системной истории» («политической памяти») следует рассматривать как теоретическую и эмпирическую предпосылку планирования более эффективных практик символической политики и конструирования гражданской идентичности современной России. Память о Первой мировой войне сможет стать неотъемлемым элементом политической культуры современной России тогда, когда ее репрезентация станет частью репрезентации событий Русской революции и «советского» как значимого компонента нарратива политической и культурной преемственности в эволюции российской цивилизации. В ином случае события Первой мировой войны трансформируются в очередной семантический источник символической инфляции для политической культуры современной России.
Литература
Ассман А. Трансформации нового режима времени // НЛО. 2012. № 116 (http://magazines. russ.ru/nlo/2012/116/a4-pr.html)) (Assmann A. Transformation of the New Regime of Time // UFO.
2012. N 116 (http://magazines.russ.ru/nlo/2012/116/a4-pr.html)).
Глебова И. И. О юбилейных перспективах и настоящем издании // Россия в Первой мировой войне: новые направления исследований: сб. обзоров и реф. (Препринт) / редкол.: И. И. Глебова (отв. ред.) и др. М., 2013. С. 5-18 (Glebova 1.1. On the Anniversary Prospects and This Edition // Russia in the First World War: New Fields of Research: Reviews and Ref. (Preprint) / ed. by I. I. Glebova et al. M., 2013. P. 5-18).
Дейк Т. А. Дискурс и власть: Репрезентация доминирования в языке и коммуникации / пер. с англ. М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2013. 344 с. (DijkT. A. Discourse and Power: Representation of Dominance in Language and Communication / trans. from English. M.: Book House «LIBROKOM»,
2013. 344 p.).
Ильин И. А. Духовный смысл войны. М., 1915. 48 с. (Ilin I. A. The Spiritual Meaning of the War. M., 1915. 48 p.).
История и память: историческая культура Европы до начала Нового времени / под ред. Л. П. Репиной. М.: «Кругъ», 2006. 768 с. (History and Memory: the Historical Culture of Europe before the New Time / ed. by L. P. Repina. M.: «Krug», 2006. 768 p.).
Копосов Н. Память строгого режима: История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. 320 с. (Koposov N. Memory of Strict Regime: History and Politics in Russia. M.: New Literary Review, 2011. 320 p.).
Луман Н. Мировое время и история систем. Об отношениях между временными горизонтами и социальными структурами общественных систем // Логос. 2004. № 5 (44). С. 131168 (Luhmann N. World Time and History of Systems. On the Relationship between the Time Horizons and Social Structures of Social Systems // Logos. 2004. N 5 (44). P. 131-168).
Луман Н. Эволюция. М.: Изд-во «Логос», 2005. 256 с. (Luhmann N. Evolution. M.: Publishing House «Logos», 2005. 256 p.).
Мегилл А. Историческая эпистемология. М.: «Канон+», РООИ «Реабилитация», 2007. 480 с. (MegillA. Historical Epistemology. M.: «Canon +» ROOI «Rehabilitation», 2007. 480 p.).
Мединский В. Это будет самый политизированный юбилей в истории России. Историческая правда // www.istpravda.ru/interview/6677 (Medinskiy V. This will be the Most Politicized Anniversary in the History of Russia. Historical truth // www.istpravda.ru/interview/6677).
Миллер А. Первая мировая война потеряна, у нас нет ее в памяти. Интервью портала «ПостНаука» с историком Алексеем Миллером о политике памяти, войне 1812 года и значении «георгиевской ленточки» // www.istpravda.ru/interview/8542 (Miller A. The First World War is Lost, We do not have it in Memory. Portal «PostNauka» Interview with historian Alexei Miller about Politics of memory, the 1812 War and the Meaning of «George Ribbon» // www.istpravda.ru/interview/8542).
Миллер А. Россия: власть и история // Pro et Contra (Историческая политика). Май-август. 2009. Т. 13, № 3-4 (46). С. 6-23 (Miller A. Russia: Power and History // Pro et Contra (Historical Policy). May-August. 2009. Vol. 13, N 3-4 (46). P. 6-23).
Нора П. Между памятью и историей. Проблематика мест памяти // Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999. С. 17-50 (Nora P. Between Memory and History. The Problems of Memory Locations // FranceMemory / P. Nora M. Ozouf, J. de Pyuimezh, M. Vinok. SPb.: Publishing House of St. Petersburg University. University Press, 1999. P. 17-50).
ОликД. Фигурации памяти: процессо-реляционная методология, иллюстрируемая на примере Германии // Социологическое обозрение. Т. 11. 2012. № 1. С. 40-75 (Olik D. Figurations Memory: a Process-Relational Methodology, Illustrated by the Example of Germany // Sociological Review. T. 11. 2012. N 1. P. 40-75).
ПахалюкК. Структура образа героев в российском общественном дискурсе в годы Первой мировой войны // Первая мировая война в истории и культуре России и Европы / под ред. Г. В. Кретинина, И. О. Дементьева, С. А. Якимова. Калининград, 2013. С. 305-331 (Pahalyuk K. Structure Image of the Hero in Russian Public Discourse During the First World War // The First World War in the History and Culture of Russia and Europe / ed. by G. V. Kretinina, I. O. Dementieva, S. A.Yakimova. Kaliningrad, 2013. P. 305-331).
Пахалюк К. Делегитимация царской власти: идеологическое измерение (1914-1917) // Первая мировая война, Версальская система и современность: сб. статей / отв. ред. И. Н. Новикова, А. Ю. Павлов, А. А. Малыгина. СПб.: СПбГУ, 2014. С. 30-40 (Pahalyuk K. Delegitimization of Royal Power: the Ideological Dimension (1914-1917) // The First World War, the Versailles System and the Present: Sat. Articles / eds. I. N. Novikov, A.Yu. Pavlov, A. A. Malygina. SPb.: St. Petersburg State University, 2014. P. 30-40).
Пресс-выпуск ВЦИОМ № 2644 от 07.08.2014. «Россия в Первой мировой войне» // http:// wciom.ru/index.php?id=236&uid=114928 (Press release WCIOM. N 2644 from 07.08.2014. «Russia in the First World War» // http://wciom.ru/index.php?id=236&uid=114928.
Пресс-выпуск ВЦИОМ № 2635 от 28.07.2014. «Забытая война» // http://wciom.ru/index. php?id=459&uid=114909 (Press release WCIOM. N 2635 from 28.07.2014. «Forgotten War» // http:// wciom.ru/index.php?id=236&uid=114909).
Путин В. В. Выступление на церемонии открытия памятника героям Первой мировой // http://news.kremlin.ru/transcripts/46385/print (Putin V. V. Speech at the Opening Ceremony of the Monument to the Heroes of WWI // http://news.kremlin.ru/transcripts/46385/print).
Репина Л. П. Концепции социальной памяти в современной историографии // Феномен прошлого / отв. ред. И. М. Савельева, А. В. Полетаев. М.: Изд. дом ГУ—ВШЭ, 2005. С. 122169 (Repina L. P. The Concept of Social Memory in Contemporary Historiography // The Phenomenon of the Past / eds. I. M. Savelyeva, A. V. Poletaev. M.: Publishing House HSE, 2005. P. 122-169).
Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: теория и история: в 2 т. Т. 2. СПб.: Наука, 2006. 751 с. (Savelyeva I. M, Poletaev A. V. Knowledge of the Past: Theory and History: in 2 vols. Vol. 2. SPb.: Science, 2006. 751 p.).
Сенявская Е. С. Психология войны в XX веке: исторический опыт России. М.: РОССПЭН, 1999. 383 с. (Senyavskaya E. S. Psychology of War in the XX Century: Russia's Historical Experience. M.: ROSSPEN, 1999. 383 p.).
СенявскаяЕ. С. Историческая память о Первой мировой войне: особенности формирования в России и на Западе // Вестник МГИМО-Университета. 2009. № 2. С. 31-37 (Senyavskaya E. S. The Historical Memory of the First World War: Features of Formation in Russia and in the West // Vestnik MGIMO-University. 2009. N 2. P. 31-37).
Сорокин П. А. Социология революции М.: Издательство «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. 703 с. (Sorokin P.A. Sociology Revolution M.: Publishing House «Russian Political Encyclopedia» (ROSSPEN), 2004. 703 p.)
Шевырин В. М. Россия в Первой мировой войне (Новейшая отечественная историография) (Обзор) // Россия в Первой мировой войне: новые направления исследований: сб. обзоров и реф. (Препринт) / редкол.: И. И. Глебова (отв. ред.) и др. М., 2013. С. 36-66 (Shevyrin V.M. Russia in World War I (Newest Domestic Historiography) (Review) // Russia in World War I, New Lines of Research: Sat. Reviews and Ref. (Preprint) / ed. by I. I. Glebova. M., 2013. P. 36-66).
Assmann A. Memory, Individual and Collective // The Oxford Handbook of Contextual Political Analysis. New York, 2006. P. 210-226.
Assmann J. Communicative and Cultural Memory // Cultural Memory Studies: An International and Interdisciplinary Handbook. Berlin; New York, 2010. P. 109-110.
Alexander J. C. The Meanings of Social Life: a Cultural Sociology. New York: Oxford University Press, 2003. 312 p.
Alexander J. C. Cultural Pragmatics: Social Performance between Ritual and Strategy Social Performance. Symbolic Action, Cultural Pragmatics, and Ritual / eds. J. C. Alexander, B. Giesen, J. L. Mast. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 29-89.
Alexander J. C. Clifford Geertz and the Strong Program: The Human Sciences and Cultural Sociology // Cultural Sociology. Los Angeles; London, 2008. Vol. 2(2). P. 157-168.
Pollock J. War and Revolution in Russia; Sketches and Studies. London: Constable & Co. ltd., 1918. 312 р.
