CC BY
60
УДК 008:930.85(470)
Н. Н. Гашева
ПЕРМСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 1980-2000-х ГОДОВ: КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
Рассматривается духовный и эстетический опыт пермских писателей 1980-2000-х гг. Творчество Б. Гашева,
Н. Горлановой, В. Кальпиди, Ю. Асланьяна, Ю. Беликова и других пермяков анализируется в контексте культуры рубежа веков. Делается вывод о том, что в региональной культуре и литературе рубежа веков проявляются черты и изменения, свойственные культуре этого времени в целом.
Ключевые слова: региональная культура, постмодернистская парадигма, андеграунд, ностальгия по культуре, диалог с классикой, лабиринт, ризома, мимикрия, дегуманизация, христианская традиция, этический онтологизм
The article is devoted to spiritual and aesthetic experience of the Perm writers of the 1980-2000s. The creativity of B. Gashev, N. Gorlanova, V. Kalpidi, Yu. Aslanyan, Yu. Belikov and other Perm writers is analysed in the context of culture at the turn of the centuries. It is deducted that in regional culture and literature at the turn of the centuries changes, typical of the culture of this time in general, are revealed.
Keywords: regional culture, postmodern paradigm, underground, nostalgia for culture, dialogue with the Classics, labyrinth, rhizome, mimicry, dehumanization, Christian tradition, ethical ontologism
Говоря о пермской литературе, мы обращаемся к текстам писателей, принадлежащих к разным поколениям и начинавших свой творческий путь в советскую эпоху так называемого застоя. Их сочинения с трудом пробивались к первым публикациям в 80-90-е гг. прошлого века. Сегодня их имена в центре внимания серьезных филологов1. Мы рассмотрим духовный и эстетический опыт пермских писателей как выражение интенций культурного сознания эпохи, поскольку искусство всегда являлось универсальной формой культурного самосознания. В региональной культуре рубежа веков проявляются черты постмодернистской парадигмы. Раньше и отчетливей это выразилось в литературе андеграунда. Творчество Ю. Беликова, Б. Гашева, Ю. Асланьяна, Н. Горлановой, В. Кальпиди (пермского периода), В. Сарапулова соотносимо с текстами Л. Петрушевской, С. Довлатова, И. Жданова, А. Еременко. Объединяет художников ностальгия по культуре. Часто, как дети, «избегающие соприкосновений» (метафора М. Кудимовой) с энтропией современности, чтобы «не умереть» духовно, они уходят в иные эпохи и культуры (речь о выработке нового самосознания). Отсюда их стремление понять, каким образом сложилось существующее положение вещей, найти свой путь в этом чаду спокойствия, над которым витает дух катастрофы. Исторический опыт переживается как личностный; осознать его в себе - значит, уйти от издержек рефлексирующей личности. Они не хотели оставаться детьми застоя - они хотели стать детьми культуры. Пребывание в культуре и стремление ее
См., например, работы В. Абашева, М. Абашевой, Н. Васильевой, Е. Князевой, А. Сидякиной, С. ШейкоМаленьких и др.
сохранить, а не нигилистическая жажда расквитаться с нею, делает их творчество ценным с точки зрения этой культуры. Постмодернизм создает проекцию на идеальный план современности и истории. Идеальная перспектива культуры складывается в диалоге с классикой, в этической и эстетической ориентации на классику как миф, универсальный ценностный центр культуры, архети-пический символ Вечности, дополняющий картину современности измерением бесконечности. Апелляция к А. Пушкину, Н. Гоголю, В. Набокову, В. Астафьеву рождает многообразие семантики и символики в их творчестве. Особенно характерно возвращение к знаковой для современной культуры фигуре Н. Гоголя. Поэзия и проза Ю. Беликова, Ю. Асланьяна, Б. Гашева, поэзия В. Кальпиди, проза Н. Горлановой и В. Сарапулова могут быть рассмотрены в едином контексте с «Головой Гоголя» А. Королева (начинавшего свой творческий путь в Перми), «Панночкой» и «Братом Чичиковым» Н. Садур, творчеством Ю. Мамлеева, В. Пелевина. В сегодняшнем культурном контексте фигура Н. Гоголя актуализировалась и выросла не только как автора «Вия», писателя, исследующего экзистенцию «маленького человека», но и религиозного мыслителя, взглянувшего на мир с христианской точки зрения, первым призвавшего Россию к покаянию и нравственной ответственности. Внешне демонстрируемое отсутствие реального идеала есть знак его долженствования. Философия и эстетика «зияния» характерным образом проявляет себя в кризисные для культуры эпохи. Ахма-товская формула: «Кто знает, как пусто небо, / На месте упавшей башни» [4, с. 90] стала точкой отсчета в этических и онтологических исканиях рассматриваемых художников. В этом они верны гоголевской традиции: у него нет современного
46
позитивного объективированного героя, но с беспримерной силой и осязательностью воплощен всевидящий и исполненный многогранной, даже всесторонней (от мощного духа юмора до столь же мощного трагедийного духа) духовности автор -творец. Ностальгия по совершенству форм, ясности смысла, целостности и гармоничности духа наиболее интенсивно и трагически переживается В. Кальпиди: «И вот еще что: к нам приблизился чуждый десант / Из прошлого века - вон Пушкин в зеленом берете, / Левей - Баратынский - он очередью причесал / Нам полпоколенья, засев с автоматом в кювете [10, с. 225].
Постмодернистская метафора лабиринта, возникающая по схеме ризомы, стала содержательной доминантой, объединившей пермяков не только номинально, но и творчески, обозначила единство их духовных и эстетических устремлений. Авторы альманаха «Лабиринт» (2000, 2001) в своем осознанном стремлении - обрести смысл в бессмыслице истории и повседневности, истину в абсурде реальной действительности, нащупать выход из запутанного лабиринта эпохи, общей судьбы, обстоятельств собственной жизни, тупиков сознания - подспудно вовлекают в пространство индивидуального высказывания, в диалог, художников, выразивших трагизм социально-исторического и метафизического существования человека. Преодоление безысходных ловушек постмодернизма, погружение в глубину известного структурирует экзистенциальную ситуацию, вовлекающую читателя в знакомую ему, его же собственную реальность, с ее перманентным, на протяжении целого века, химерическим бредом - не в рафинированноотвлеченном, элитарно-эстетическом варианте, а по-нашему - с кровью и с болью - во всей сермяжной красе национального колорита, с убийственной конкретикой и патологическим абсурдом горизонтальных и вертикальных контекстов. «Красота по-русски» - это наша альтернатива «ихней» красоте - «по-американски». Многозначность метафоры Лабиринта обеспечивается погруженностью сознания в историю и культуру, потребностью отыскать незримые нити, которые связывают сегодняшнее бытие с прошлым, найти в прошедшем утраченные коды для расшифровки настоящего и обнаружить перспективы будущего. Лабиринт -это руины нашего бытия, окостеневающих, на глазах ветшающих ценностей, идеологий, иллюзий, это общее состояние мира рубежа XX - XXI вв., это тупик бездорожья, утрата пути. Ведь мы - современники - хоть и принадлежим все к разным поколениям, и есть те самые дети, которые заплутали в этих переходах-катакомбах, где прошлое проступает в настоящем, дискредитирует будущее, гипнотизирует нас своим оборотничеством, и
вновь, как в страшном сне, возвращает и приковывает к одному и тому же, будто бы заколдованному, проклятому месту - России. Героиня парадоксально иронической клоунады Н. Горлановой «История одной депрессии» с ее уцененными сапожками из кожзаменителя - родом из гоголевской «Шинели». В свою очередь В. Астафьев -герой «Рыбацких рассказов» В. Хорошавцева -необходим автору как беспощадный диагност состояния современного мира и нашего сознания. Известна мысль писателя о том, что сегодняшнее человечество (не только страстотерпцы-россияне) пребывает в состоянии нравственной комы. Мы устали от негатива - бесчувственная атрофированная душа ни на что не реагирует. Только искусство еще находит способы вывести человека из этого «скорбного бесчувствия». Нужна шоковая терапия, крайние меры, их интеграция. Пермские писатели демонстрируют этот синтез. Амплитуда творческих возможностей широка. Это - реализм Ю. Асланьяна («По периметру особого режима», «Территория Бога», «Печорский тракт») с предельно обостренной памятью подробностей, лаконизмом, беспафосностью, кинематографической фрагментарностью соединения неожиданных планов, графической точностью словесного эквивалента переживаний. Это - захватывающее читателя балансирование на грани гротеска, натурализма, сюрреализма, философской мистики у В. Сара-пулова, Ю. Беликова (фантастика и мистика - не умозрительны, а угаданы в самой вывернутой логике жизни, обусловлены пристальным, глубинным всматриванием в нашу обыденность). И, наконец, выстраданная ясная гармония, прозрачный лиризм, преодолевающий отчаяние, у Б. Гашева. Еще одно знаковое имя - В. Набоков, с его личностным превосходством над человеческой глухотой и слепотой, неспособными распознавать красоту жизни, наслаждаться ее конкретикой здесь и сейчас. Такая простая и вечная истина дарится как озарение героине Н. Горлановой: «А если тоска накатит, я слева сразу слышу ужасный скрип тормозов и вспоминаю джип, свой испуг и счастье, что жива...» [8, с. 12], она как очевидность присутствует в поэтической рефлексии Б. Гашева.
Перекличка и вслушивание в тексты своих «соседей» по месту и времени обусловлены единством и серьезностью этических мотивировок творчества, общим для всех метасюжетом. Речь не столько о состоянии жизни, сколько о состоянии сознания, смятенного и отчаявшегося, но личностного, не оставляющего попыток высветить вехи смысла в хаосе и энтропии эпохи. Это время -«время икс» (М. Шаламов), слишком хорошо известное людям, сформированным в условиях тоталитаризма. И самое трудное для многолетних
47
пленников разного рода идеологических призраков и клише - внутреннее освобождение. Трагедии XX в. открыли личности ценность самостояния, достоинства, терпения, непосредственной жизни. Массовое сознание ничего не извлекло из уроков истории. И мы по-прежнему живем в стране непрочитанного народом А. Солженицына. Это один из глубинных контекстов авторского высказывания Ю. Беликова: «Даже если прочтут - не прочтут все равно: / Сквозь пенсне и монокль не читают давно» [5, с. 100]. Символичен фантастический образ обратимого времени в страшноватом анекдоте В. Колышкина «Сапоги Сталина», воскрешающего из небытия вурдалаков недавней «советской ночи». Кто же они, блуждающие по лабиринту? Жертвы? «Собеседники хаоса» [9, с. 212]? Одиночки, противопоставляющие абсурду реальности автономные ценности индивидуальной жизни, которые в эпоху тотального распада ценностей всеобщих остались единственной опорой и надеждой на спасение. Герои, для которых акт самосознания, рефлексия о мире - духовный жест; этическая оценка зла, поиск равновесия, гармонии в безнадежно искривившемся мире - способ преодоления для Духа власти черной магии, единственная возможность противопоставления плоской, линейной, обездуховлен-ной видимости - экзистенциальной логики интуитивной человечности? Реальность-то везде одна и та же - различен характер символизации своих взаимоотношений с ней. Это может быть мимикрия, когда ты растворяешься в хаосе, уподобляясь ему по сути, распыляя свою человечность, добровольно отрекаясь от собственного имени, как это пытается сделать герой повести «По периметру строгого режима» Ю. Асланьяна, бессознательно подчиняясь витальному инстинкту: «Я буду называть тебя по имени только один на один... не будем собак травить и собачников.» [2, с. 33]. Теряя лик и лицо, примериваешь личину, втискиваешь себя в выморочную псевдологику мира, делаешься недоумком: «Человек нарочно становится дураком - чтоб не думать и не переживать» [2, с. 35]. Проваливаясь в забытье, просыпаешься сексотом, насильником, убийцей, монстром, как в прозе В. Сарапулова: «.люди - жующая, вопящая, ходячая кровь в оболочках.» [11, с. 116]. Либо это бунт с отрицательной зависимостью от того, против чего бунтуешь: от нигилизма, цинизма, пародии, десакрализации самых высоких материй. Сродни бунту - отчаяние, бегство в смерть, в виртуальные миры. Мотив отказа от существования, самоубийства как освобождения, альтернативы посюсторонней бессмыслице устойчиво структурирует единый интертекст. У Ю. Беликова эта тема воплощается в антитезе собственного засекреченного сокровенного существования и агрессии, экс-
пансии мира. Вещественное и вечное неразрывно слиты в его поэтических мирообразах: «Возьмите на зуб пузырек, в янтаре затвердевший. / Он юркнул в смолу с приближеньем чужой атмосферы. /
О, ящеры! О, бронтозавры парящие! Где ж вы?! / Они - в пузырьке. А вокруг - мизгири да мегеры» [6, с. 69]. Внешний мир все время норовит перестать быть потусторонним герою, прорваться в его «психожизнь» (Е. Рерих), присвоить себе имя и лик, стать соприсущим ему, что воспринимается как покушение на суверенную свободу. Экзистенция пластична, многовариантна, объемна, противостоит линейности внешнего существования. Беспредельное внутреннее пространство самоопределяется (отрицательным образом) по отношению к внутреннему пределу, при этом постоянно ускользая от определений. Но мимикрия и бунт не созидательны. Только творческое усилие духа разрушает обманы зрения. В христианской антропологии есть представление о личине, лице и лике. Личина воплощает формальные, извращенные отношения. Лицо - более глубокое содержание, сущностные черты. Но путь к самоидентификации личности - это обретение лика (эйдоса, по Платону). Так просто лик не проявится. Я распознаю свое внутреннее существо только ценой мучительных потерь, жертв и самоотречений - это некая ценность, которая принадлежит только тебе. Самодостаточность человека, самоценность личности, его самостояние. У Б. Гашева эта позиция не лежит на поверхности, запрятана в иронию, острый каламбур. И. Бродский писал, что от тоталитарных режимов русский человек во все времена спасался шуточками. Имея дар остро схватывать гротески жизни, Б. Гашев о трагических сторонах национального бытия говорит ненавязчиво, без декларативности и пафоса, оттеняя ерничеством всю серьезность своей рефлексии о судьбах родного отечества. В содержательной ткани стихотворений Б. Гашева скрываются страшные пласты исторической реальности, в авторском комментарии происходит концентрация противоречий современного социума через нарастание иронического подтекста. Вторжение повседневности в структуру художественного образа, предельное господство факта и авторская ирония, удерживающая распадающийся на неразрешимые противоречия дисгармонический хаос в динамическом равновесии, - свидетельство выхода Б. Гашева к выработке нового поэтического видения мира: «Когда собрался съезд скандальный над потрясенною страной / И потянулся люд кандальный вдоль по дороге столбовой, / Тогда безногие Бояны почти что все сошли туда, / Куда мы, трезвы или пьяны, взглянуть не можем без стыда» [8, с. 106]. В жизнетворческом поведении Б. Гашева было что-то от юродства: стремление
48
все время провоцировать обстоятельства, саму жизнь, читателя странными выходками, парадоксальным словом, подчеркивая, что главное не Буква, а Дух. Это - особое состояние души, свободной, поднимающейся над стереотипами. Неодномерность, возможность разночтения, символический подтекст для других - в каждом его поэтическом слове, как в духовном жесте. Доверительное откровение по отношению к читателю: ускользая от окончательных определений, жить, все время присутствуя, но являясь при этом совершенно свободным, не связанным никакими из общественно полезных и общеобязательных житейских установлений, быть все время среди людей, но при этом совсем одному, самодостаточным, сохранять свою суверенность, независимость от наших условностей и тяжести будней зримой и тяжелой реальности: «Жизнь, не принимая возражений, / Окунула в бездну поражений. / Но и пораженные глаза / Не на жизнь таращились, а - за» [7, с. 130]. Эта философия присутствия-отсутствия, взгляд, пристальный и отстраненный от повседневности, погруженность в самое существо бытия - стержень поэтического мира Б. Гашева. Творчество всегда есть диалог художника с самим собой, с Богом. Исповедальная, иногда до инфантильности, трогательно беззащитная манера общения в диалогическом высказывании Б. Гашева проникает в самое сердце, делает каждого, кто прислушается к этому негромкому голосу, соучастником драгоценного душевного события. Это растворенность лирического я в окружающем пространстве, переживание естественного родства с ним и в то же время сомнения в своих правах на причастность к полноте бытия: «Держись за эту жесть, / А то скользи покато. / Держись за эту жизнь. / А может, и не надо» [7, с. 36]. Тревожное ощущение близости подстерегающей бездны, экзистенциальное отчаяние, переживание своей вины перед жизнью, рефлексия о смерти. И, наконец, духовный аристократизм, «мужество быть»: «Я жил среди вас, но как воздух, / Как местность, что возле Оки, / Как свист за окошком, как возглас / Сквозь сумерки из-за реки» [7, с. 135].
У Ю. Асланьяна главное - проза жизни, ее первозданная и грубоватая основа. Среди его героев нет случайных персонажей. Жокеи, гонщики, музыканты, игроки, «враги народа», поэты, альпинисты, летчики, охотники, бродяги. Каждый - самодостаточный, упертый в своем деле человек, самоломанный, прорастающий сквозь сопротивление времени (как сквозь каменный фундамент прорастает российский дикий сорняк), обстоятельств, злокозненных недоброжелателей, но добивающийся своего, отстаивающий свою правду упрямец: «Одиночки - они узнают друг друга в автобусных
салонах, пивных чепках и тюремных камерах, отвечая на вопросительный взгляд соратника незаметной для посторонних глаз улыбкой... Имена одиночек могут звучать на всю страну, но о них мало что известно окружающим - как о разведчи-ках-нелегалах...» [3, с. б]. В романе «Территория Бога» есть важный эпизод из детства главного героя (альтер эго автора), раскрывающий суть таких характеров и отношения к жизни. Мальчишки позвали его в тайгу за кедровыми шишками. Сказали, чтобы лез первым. Он и полез. Остальные обманули - не стали залезать. Стояли внизу и хохотали, что удалось надуть дурачка. Шишки у кедра растут только на самом верху. Лезть было невыносимо трудно и страшно. Кружилась голова. От боли ломило спину и руки. От хвои не было видно, куда он лезет. Душа вздрагивала от обиды и предательства друзей. Но повернуть назад он не мог. Но лезть все-таки надо вверх, туда, где, под самыми небесами, заветная цель. Страшное одиночество мальчика - по сути, удел человека в мире. Он чем дальше, тем больше остается один, наедине со своей свободой и своей ответственностью. Помощи ждать неоткуда. Надо лезть одному по стволу кедра в одиночку. Духовная твердость, стоицизм и вера в себя, а также душевная нежность и этическое упрямство - те качества, которые составили обаяние художественного мира Ю. Асланьяна. В центре его поэтического мира сама реальная действительность в ее противоречиях, переданная через предельно-эпическую, подробную предметность, повествовательность, обращение к документальности, «нестилевому» слову - вообще
некнижной культуре. Ю. Асланьян сознательно стремится приспособить «внехудожественность» в качестве наиболее сильного средства и способа выражения переживания. Отсюда часто встречающееся у него нарочитое разрушение ритма стиха, разговорная интонация, профанирующая, оттеняющая серьезность, пафосность мысли: «Есть в нашей бережной санитарии I Ползучий, казенный морозец морга. I Кто кровью харкал в сортире, I Тот помнит, как пахнет хлорка» [1, с. б2]. Основная мотивация его творчества связана с беспокойством самосознающей себя личности, самоопределяющейся через раскрытие своей причастности к судьбе собственного рода, культуры: «Объявляют подъем. И тревожные сумерки утра I Обступают уголья костра - караулом, как будто. I Под конвоем идем или ходим в колодках под Богом? I Ойкумена моя окаянная с лагерным сроком» [1, с. 1б8]. Это процесс, требующий аналитического, взыскующего взгляда на жизнь и человеческие отношения. Но старое знание о жизни не отбрасывается как ненужное, а становится полемическим контекстом, в котором контрастнее звучит новая правда и о лич-
49
но пережитом, и о судьбе народа. Трагическая судьба семьи поэта, война, оккупация, партизанские подвиги его отца и дяди, аресты и ссылки армянской родни из Крыма на Вишеру, в края лагерей, жестко описанные еще сидельцем Варламом Шаламовым, история семьи его мамы, тоже хлебнувшей горя в сталинские времена, история множества встреченных им на жизненном пути «свидетелей истории», многочисленных жертв советского террора, а равно и палачей режима - все это неразрывно переплетается с собственной судьбой, детскими впечатлениями, страхами, событиями романтической юности, потерями, надеждами, болью, отчаянной верой и многими рухнувшими иллюзиями, объединяющими несколько поколений наших соотечественников. Стремление открыть общую историю через индивидуальность конкретного человека, а не просто показать человека в контексте истории у Асланьяна реализуется благодаря разрастанию индивидуального хронотопа лирического я в глубину, соединяющую настоящее с прошлым и модальностью будущего. И все эти переживания, лица, обрывки воспоминаний, событий и дат переплавляются в образном сознании в картины беспощадной и прекрасной реальности бытия: «Я, наверно, не сяду в тюрьму. / И суму не возьму в поднебесье. / Станет ясно потом, почему / Я любил эмигрантские песни» [1, с. 163]. В прозе Ю. Асланьяна в этом сознании жесткие картины исторической и современной жизни отечества запечатлеваются, порою с объективированностью протокола, а иногда натуралистическая фиксация событий, чувств, мыслей неожиданно перебивается взрывом эмоций, и автор переходит с прозы на стихи. Прием не новый, если вспомнить В. Набокова, Э. Лимонова, Сашу Соколова. Однако у Ю. Асланьяна этот синтез оправдан и создает особую атмосферу повествования. Это проза поэта, принимающего огонь реальности на себя, все пропускающего через свое сострадающее сердце. Смещения в изображении, вызывающие впечатление выплесков «сырого» материала (необработанного потока «голой» жизни, зафиксированной, но не осмысленной до определившихся духовных оценок сознанием очередного персонажа, рассказывающего свою историю автору), но зорко дозированные поэтическим чутьем писателя, создают особый эффект воздействия на читателя. Весь арсенал духовных и стилистических средств при этом направлен на достижение главной цели, имеющей смысложизненный характер, - не дать собственной личности раствориться в хаосе энтропии, не уподобиться ей по сути, не распылить свою человечность, добровольно отрекаясь от своего имени. Сберечь собственное лицо вопреки псевдологике выморочного мира удается благодаря прочной свя-
зи с родом, историей, традициями культуры, той «terra incognita», той землей обетованной, коей стала для Ю. Асланьяна родина, образ которой в его романе представлен как «Территория Бога». Заповедная земля на Северном Урале, Вишера, -художественный универсум, твердыня Духа человека. Пока мы судорожно ищем смысла в суете повседневной рутины, если повезет, находим, но чаще теряем суть личного и общего существования, асланьяновская ойкумена просто есть, как уже особая и объективная данность, как неизбежное средоточие бытия. Она им не придумана, но выстрадана всей поэтической и человеческой его судьбой, открыта им для всех нас, она состоялась и в этом своем качестве может выступать как некий архетип, как абсолютная норма, воплощение универсалий жизни. В романе отец рассказывает герою, что в ночь, когда тот родился, в подъезде их дома охотники застрелили белого волка, пытавшегося, очевидно, укрыться в человеческом жилище от лютых полярных морозов. Мистика этого события будит поэтическое воображение будущего писателя, переживающего тотемную связь с гордым свободным зверем тайги. Ю. Асланьян не противопоставляет природное бытие культуре и истории. Он очерчивает территорию их возможной гармонии. В этом смысле даже на самых эпических страницах его прозы мы найдем аналитический импульс. Автор погружен в рефлексию, предан размышлениям о человеке. В мире распада, постмодернистского релятивизма, по отношению к которому писатель и как художник, и как человек непримирим, есть то незыблемое, те основы, что удерживают нас от уподобления жалким рутинным обстоятельствам и саморазрушения. Мертвой механике социума и постыдной правде истории, открывающейся сегодня современному восприятию, писатель противопоставляет природно-культурное бытие, Вечность, в конечном итоге, диалог с Богом. Это единственный источник, питающий человека, дающий ему силы к творческому бодрствованию и духовному самостоянию: «Я вдыхаю запах багульника, я стою на коленях и шепчу, проговариваю, высказываю тягучие, горькие, старинные слова моему деревянному идолу: Господи, сохрани эту землю и этих людей, не допусти предательства и братоубийства, убереги от чумы и холеры, не дай, не позволь погибнуть этой княжеской красоте. Умоляю тебя, Всевышний!» [3, с. 372].
В поэзии Ю. Беликова поиски связи с миром осуществляются через преодоление отчуждения по отношению к собственному внутреннему миру, это путь самостроения человеческой индивидуальности. Его стихи, как некие зашифрованные послания неизвестных цивилизаций, чьи коды утеряны и требуют напряженных усилий погружения в толщу
50
исторических и культурных пластов для добычи ключа к раскодированию духовных смыслов, насыщенно ассоциативны: «Безгласие. Хоть ором полон двор. / А звук, который приближался к Блоку, / На пересылке звездной кто-то спёр, / И проку нет с печи слезать пророку» [5, с. 84]. В художественном мире поэта складывается индивидуальная мифология, в системе которой сквозным оказывается мотив жизнетворчества, движения, порождающего духовное странствие. Речь о своеобразной деятельности по производству целостного образа собственного я. Читатель погружается в поток непрерывных модификаций персоны странствующего героя - альтер эго автора: Ермак; перевозчик; неприкаянный поэт-бродяга; непризнанный в родном Отечестве пророк; старый сталкер; просто Божий человек. Ю. Беликов разворачивает метафизику странствия напряженно-экзистенциально, органично соединяя духовное и физическое странствование. Это странствия между двумя полюсами: бегства и поиска. Блуждание по горизонтали становится погружением по вертикали в метафизическую бездну. Один мир - это пространство стихий, другой - внутренний мир, мир свободы Духа. Еще одна траектория истинного пути поэта -это самоочищение, освобождение в себе места для Бога: с помощью погружения в единственность, уникальность отыскать место, именуемое полнотой бытия: «За сплющившими разум облаками / Есть луч ненаводимый, и пока / Он сам собой не наведется, кроме / Никто не объяснит наверняка, / Что Бог - не вес, не высь, не весть, а промельк. / Взгляни, как чистит перышки река!» [5, с. 101]. Путь жизнестроения - это путь в поисках человеком целостного представления о себе. Здесь странствие - самоопределение, поскольку путь лечит человека, упорядочивая и мир вокруг. В этом процессе оформляется как внешний образ человека, так и выявляется его призвание. Метафора пути динамично соединяет событийную специфику человеческого бытия и герменевтическую природу лирического героя Ю. Беликова, склонного к интерпретации самого себя, родной истории и времени. Он не наблюдатель, а участник происходящего, переживающий и испытывающий все то, с чем встречается. Интеллектуально-эмоциональное движение лирического я поэта - не просто перемещение в пространстве и времени, но открытие фактуры своего собственного бытия. Устойчивым оказывается мотив подвижничества. Вся атрибутика этой мифопоэтической темы присутствует в творчестве Ю. Беликова: душевное смятение избранного на великое служение; осознание дара не только как блага, но и как бремени; страх перед выбором и трепет перед ответственностью; право обличительной проповеди от имени Бога: «Господь не
читает всех ваших газет! / А, впрочем, наверно, и книг не читает. / Есть белый, давно им прочитанный, свет. / Его перечитывать - сил не хватает» [5, с. 17]. Одновременно это прозрение невостре-бованности пророческого Слова в родном Отечестве, и отчаянная решимость, и сомнения, неверие в животворящую силу Слова, и ясное понимание поэзии как единственно возможной последней формы человеческой солидарности. Отсюда и притча, и проповедь, и молитва, и заклинание как основные жанры, в которых осуществляется в его стихах нелицеприятный суд над историей и современностью. Библейская бесстрастная интонация контрастно усиливает катарсический эффект присутствия читателя в эпицентре апокалипсической катастрофы основополагающих ценностей человеческого сообщества, крушения бытия. Отсюда и тема неслыханной фальши современного мира, тема подмены смыслов, фальсификации, «сглаза бытия», в конечном итоге - развоплощения реальности, когда буквальным становится ощущение исчезающей под ногами почвы: «Мы все эмигранты, какой, не припомню, страны. / И рады бы съехать, да только откуда съезжать?.. / Ушла из-под ног, даже топи ее не видны. / «Ни пяди!», - кричали. А где эта самая пядь?» [5, с. 15]. Отсюда и хронический у Ю. Беликова мотив утраты родины, глубокого разочарования в отечественной истории: «Съезжал я в Потьму, уходил во тьму - / Который путь в отечество короче? / Но Родину я видел потому, / Что мне она выкалывала очи!» [5, с. 9]. И тщетные попытки поиска России - наощупь, вслепую при помощи волшебного посоха, помогающего отыскивать древние клады («Посох»). Постструктуралистская метафора следа, отпечатка - еще один центр художественного мира Ю. Беликова, связывающий воедино в его поэтической вселенной горизонталь национально-исторического и вертикаль метафизического измерений бытия, подчеркивающий в творчестве поэта опосредованный характер человеческого восприятия действительности. Если воспринимающему сознанию доступен только скользящий след образа, обозначающего вещь, чувство, эмоцию, то вся система художественного высказывания предстает как платоновская «тень теней», как система следов, т. е. вторичных образов, и в свою очередь опосредована другими текстами, а оттого, насколько они «присутствуют» в сознании читателя, в явной или скрытой форме, зависит то, насколько в нем окажутся ощутимы и проявлены следы авторской экзистенции. Вместе с тем в художественном мире поэта след - это бесценный знак духовного присутствия человека в мире, истории, человеческой памяти, культуре. Поэту необходимо не только собственный лик сберечь от «сглаза бытия», но
51
еще и мир освободить от личины, навязанной ему. Внутренний вектор этого сложносоставного движения - тоска по истинности отношений, постановка вечных вопросов, пафос покаяния, стремление снять проклятие с жизни, поэзии, отечественной истории и культуры. В этом смысл поэтической метафоры Ю. Беликова: «Вот здесь остановимся. Здесь и сокроемся. Здесь и / Засветимся. Вроде бы - как на ладони. / Да, вот не возьмете своей атмосферой. / А если возьмете (возьмите!) / То - в перстне, серьге иль в кулоне» [5, с. 70]. И тогда откроется мир - не скопище «мизгирей и мегер», а обиталище Бога, людей и ангелов, как в прозе Н. Горлановой: «Поверх мусорки, по воздуху, синеющему, предвечернему, ко мне летят мои ненаписанные ангелы» [8, с. 12].
Жизнь не только драма, но и радость, но и смысл. Тревога потери смысла и того я, которое жило в этом мире смыслов, стало доминантой, объединившей художников. Созданная человеком ре-
альность поработила его, находясь внутри нее, мы теряем себя. Но становясь жертвой хаоса, человек, «букаха», насекомое, все еще сознает, что именно он утратил и продолжает утрачивать. Герой повести В. Сарапулова ощущает: «человек - самотворящая часть мира!.. и, кажется, я понял, что ушло из него, чем заменилось или вытеснилось: “Идет великая война между землей и небом, и мы между ними попали!”» [11, с. 130]. Человек еще «достаточно человек для того, чтобы переживать дегуманизацию как отчаяние. Он не знает, где выход, но старается спасти в себе человека. Его реакция - это мужество отчаяния, мужество принять на себя свое отчаяние и сопротивляться радикальной угрозе небытия, проявляя мужество быть собой» [12, с. 99]. Этический онтологизм в творчестве пермских писателей рубежа XX - XXI вв., не пожелавших стать «собеседниками хаоса», связывает их творчество с традициями отечественной классической культуры, формирует стратегию плодотворной творческой перспективы.
1. Асланьян, Ю. Печорский тракт: стихотворения / Ю. Асланьян. - Пермь, 2010.
2. Асланьян, Ю. По периметру особого режима / Ю. Асланьян // Лабиринт: лит. альм. - Пермь: Перм. кн. изд-во,
2000. - № 1. - С. 33-50.
3. Асланьян, Ю. Территория Бога: роман-расследование / Ю. Асланьян. - Пермь: Перм. кн. изд-во, 2006. - 600 с.
4. Ахматова, А. Избранные стихотворения / А. Ахматова. - М.: Искусство, 2005. - 320 с.
5. Беликов, Ю. Не такой: свод избранных стихотворений / Ю. Беликов. - М.: Вест-Консалтинг, 2007. - 186 с.
6. Беликов, Ю. Стихи / Ю. Беликов / Лабиринт: лит. альм. - Пермь: Перм. кн. изд-во, 2000. - № 1. - С. 68-70.
7. Гашев, Б. Невидимка: стихи / Б. Гашев; [гл. ред., оформ. кн. А. Бардичевская]. - М.: Футурум БМ, 2003. - 142 с.
8. Горланова, Н. История одной депрессии: рассказ / Н. Горланова / Лабиринт: лит. альм. - Пермь: Перм. кн. изд-во, 2000. - № 1. - 310 с.
9. Ермолин, Е. Собеседники хаоса / Е. Ермолин // Новый мир. - 1996. - № 6. - С. 212-214.
10. Кальпиди, В. Аутсайдеры-2 / В. Кальпиди. - Пермь: Перм. кн. изд-во, 1990. - 300 с.
11. Сарапулов, В. Играл Чебыка на трубе / В. Сарапулов // Лабиринт: лит. альм. - Пермь: Перм. кн. изд-во, 2000. - № 1.
12. Тиллих, П. Избранное. Теология культуры / П. Тиллих. - М.: Наука, 1996. - 440 с.
Сдано 21.06.2012
52
