CC BY
134
теория и история словесных форм
художественной культуры
Т.Н. Красавченко особенности восприятия русской
культуры в Англии,
(конец xix - xx в.)
С конца XIX в. и особенно в период с 1910 по 1925 г. в Британии наблюдалось сильное «излучение» русской культуры на культуру английскую, наиболее явное в литературе, музыке (речь идет о влиянии П.И. Чайковского и композиторов «Могучей кучки» на «Английское музыкальное возрождение») (12) и балете.
В начале ХХ в. возникла и сохранялась два первых десятилетия XX в. (тут сыграло свою роль политическое сближение Англии и России - союзничество против германского милитаризма) не просто мода на все русское: русская классическая литература, русская музыка (Мусоргский, Чайковский, Рахманинов, И. Стравинский и др.), «Русский балет» Дягилева (с 1911 г.), Анна Павлова и ее балет, русские опера и романс; русская икона и живопись (А. Бенуа, Н. Гончарова, М. Ларионов...), возник и сохранялся взгляд на русскую культуру как источник инновационных идей.
Учитывая особый литературный статус русской и английской культур, сконцентрируемся на литературе.
«Пробуждение интереса англосаксов к русской литературе, по словам известного английского поэта и критика Доналда Дейви, наблюдавшееся между 1885 и 1920 гг., следует классифицировать как поворотный момент, не менее важный, чем открытие итальянской литературы в период английского Ренессанса» (16, с. 276.)
Наиболее авторитетный критик второй половины XIX в., классик либерального гуманизма, философ культуры, поэт Мэтью Арнольд в 1887 г. объясняет это тем, что английский викторианский роман исчерпал свои возможности, а нарушивший островную замкнутость французский натуралистический роман, поначалу привлекавший англичан широтой и смелостью социальной проблематики, стал вызывать отторжение своими крайностями (7). И тут в Англию, сначала через французское посредничество (прессу, критику, переводы) стала поступать информация о русской литературе. Особенно важна в связи с этим вышедшая в 1886 г. во Франции книга Эжена-Мельхиора де Вогюэ «Русский роман» (36). В 1887 г. ее перевод на английский был издан в Бостоне, а в 1913 г. - в Лондоне. Вогюэ не только объяснил новое явление, но и бросил вызов французскому натурализму, предлагая моральную серьезность и идеализм русского романа как противовес западному пониманию сути жизни.
В аналогичном ключе выступали и британские русофилы начала ХХ в.: писатель, журналист Морис Бэринг и журналист Стивен Грэм, неоднократно бывавшие в России, были убеждены в том, что Британии необходима духовная помощь России, способная излечить ее от коммерциализма и материализма.
Постепенно в результате деятельности необходимых для культурного трансфера посредников - популяризаторов и переводчиков - русские писатели начали оказывать воздействие на английскую литературу и способствовали решению некоторых английских проблем. О масштабном признании поэзии говорить не приходится - тут препятствием служила проблема адекватного перевода.
Первым русским романистом, воспринятым в Англии как писатель мирового значения, был Тургенев. Его романы, по словам известного критика Эдварда Гарнета, «своим искусством создания характера и реализмом проложившие средний путь между французской склонностью к цинизму и английской одержимостью нравственным совершенством» (цит. по: 20, с. 96) открывали в Англии перспективу литературного возрождения. Однако будучи писателем эстетически умеренным, или, как заметил Д. С. Святополк-Мирский, «более экзотической версией того, что
Англия уже имела в лице Джордж Элиот и других» (30, с. 8), Тургенев не поразил англичан.
Поразил их Л. Толстой. Он буквально ошеломил викторианского читателя еще в 1870-1880-х годах, когда его рассказы, его «Анну Каренину» и «Войну и мир» читали в основном во французских или американских (далеких от совершенства) переводах. Примечательно, что «Общество национальной безопасности» (National Vigilance Association) в 1886 г. внесло «Анну Каренину» в список «непристойных» книг. У Толстого, как и у широко известных тогда в Англии Ибсена и Золя, поначалу сложилась в наиболее консервативных кругах репутация нарушителя благопристойности.
Тем не менее Мэтью Арнольд, прочитав «Анну Каренину» во французском переводе, заметил в 1887 г., что на авансцену мировой литературы выходит русский роман как наследник великой традиции романа (7).
Нарушивший все представления об эстетической норме романа, Толстой сначала выглядел для одних как «огромное чудо», для других как «монстр». В его лице перед англичанами (а наряду с романами переводятся и его трактаты) предстал необычный романист - социальный критик, философ, пророк, учитель, в значительно большей мере сосредоточенный на социальных, философских, религиозных, политических проблемах, чем романист английский. Любимый толстовский персонаж - помещик, пытающийся понять смысл жизни и тяготящийся своим богатством, - вообще новый для англичан тип личности.
На иерархичную Британию Толстой произвел впечатление и как автор, писавший «поверх барьеров», социальных и национальных. В 1890 г. в журнале «Темпл бар» один из читателей заметил о трактате «Так что же нам делать?»: «После его чтения ощущаешь себя уже не англичанином или русским, а просто глубоко взволнованным человеком» (цит. по: 32, с. 139).
Постепенно авторитет Толстого укреплялся. В 1888 г. вышла составленная по русским источникам книга «Граф Толстой как художник и мыслитель» Чарлза Э. Тернера (35); в 1890 г. известный психолог и писатель Хэвелок Эллис в книге «Новый дух» сравнил Толстого с Шекспиром (18), в 1901 г. видный литературо-
вед сэр Артур-Томас Куиллер-Куч заметил о Толстом и Тургеневе: «...эти два писателя установили и защищали перед всей Европой истину: литература должна заниматься духовным, сокровенным, глубоким, а не внешним и поверхностным, читать сердца людей, а не подсчитывать их пуговицы» (цит. по: 23, с. 143), а в 1903 г. известный писатель Эдмунд Госс писал о том, что радикальный оптимизм, вера в благородство и красоту человека уберегает его [Толстого. - Т.К.] от Сциллы и Харибды натурализма (25, с. 113, 134).
Толстой привлекает в Англии людей самых разных профессий и социальных кругов, но прежде всего людей с неортодоксальными взглядами. Среди них - лидер радикальных христиан, пастор Джон Коулмен Кенворти, в июне 1884 г. создавший на юге Большого Лондона - в Кройдоне - Церковь Братства для стремящихся к духовному возрождению. Он видел свою цель в «справедливом социальном устройстве» и в феврале 1897 г. стал одним из организаторов толстовской общины в Перлее (Кройдон); его «Братское издательство» сыграло важную роль в распространении книг Толстого в Англии. В 1896 г. в книге «Паломничество к Толстому» он писал: «Для России Толстой означает то же, что Данте для Италии, Шекспир для Англии, Гёте для Германии; думаю, он выше их, ибо в большей степени последователь Христа» (27, с. 41).
Как позднее заметил известный литературовед Генри Джиффорд, Толстой более других воплотил в своем творчестве представление о русском писателе (24, с. 79).
Но его необычайная популярность объяснялась, пожалуй, тем, что он был автором хорошо знакомых английским читателям «усадебных» романов, проповедником учения, частично понятного англичанам как протестантам. Его религиозно-философские идеи часто воспринимались как параллель различным течениям английского христианского социализма, взглядам Джона Рёскина или Уильяма Морриса. То есть в Толстом новое, незнакомое, иное сочеталось со знакомым, близким, что, видимо, и является одним из условий успешного культурного трансфера.
К 1914 г. о творчестве и особенно биографии Толстого вышло около десяти книг (в одной из них участвует Честертон как
автор эссе «Толстой - писатель» (14). В 1900-1910-е годы литературный авторитет Толстого установился окончательно - он стал, вероятно, самым популярным русским писателем в Англии.
Перелом в восприятии Толстого произошел, прежде всего, потому, что складывается английская традиция переводов его сочинений. С 1899 г. его романы выходят в переводах квалифицированных переводчиков - Констанс Гарнет, Луизы и Эйлмера Моод. Последний стал одним из инициаторов и редакторов лучшего в то время и наиболее полного английского издания сочинений Толстого (21 том), вышедшего в 1928-1937 гг. в издательстве Оксфордского университета, к 100-летию со дня рождения писателя (centenary edition); инициативу его издания поддержали многие английские писатели, в их числе Б. Шоу и Т. Гарди. Новые, более совершенные переводы произвели впечатление на английских литераторов первой половины ХХ в., прежде всего модернистов, ознаменовав собою новый виток в восприятии англичанами Толстого и в целом русских писателей.
Интерес английских модернистов к русской литературе и искусству - часть общей «модернистской кампании» за освобождение искусства и повседневной жизни от викторианских норм -был продиктован поисками новых форм повествования, новых персонажей.
Самым трудным для британцев оказался ни на кого не похожий Достоевский. Первая переведенная на английский в 1881 г. его книга «Записки из Мертвого дома» была опубликована под названием «Погребенные заживо, или Десять лет каторжных работ в Сибири» (17). Позднее, в 1910 г., М. Беринг одобрительно отозвался об этом переводе Мари фон Тилло и сожалел о том, что его трудно достать (1, с. 107). Тайну удивительной ценности «Записок из Мёртвого дома» Беринг видел в том, что Достоевский «смело глядит в глаза правде; <...> не надевает наглазники и не отрицает существования зла, как это делают многие английские писатели <...>. Он находит образ Божий в самом закоренелом преступнике, и показывает нам его; вот почему эта книга одна из самых важных для человечества, которая когда-либо была написана» (1, с. 108109).
Достоевского дольше, чем Толстого, читали во французских и немецких переводах. Но даже во французском переводе 1884 г. роман «Преступление и наказание» поразил Р. Л. Стивенсона, назвавшего его в одном из писем «величайшей книгой», прочитанной им за последние десять лет (цит. по: 31, с. 17). Ему вторили О. Уайльд, отозвавшийся о романе как о «великом шедевре» (5, с. 152), и Морис Беринг, который счел «Преступление и наказание» наиболее сильным из произведений Достоевского (1, с. 113) и заявил, что «все так называемые психологические и анализирующие творения, написанные во Франции и Англии с 1865 г., не только кажутся бледными и безжизненными рядом с огненным творением Достоевского, но ни в одном из них нет и капли его всеобъемлющей гуманности, нет веяния его светлой доброты» (1, с. 114). Так определяется английский статус этого романа, сохраняющийся до конца XX в. Стивенсон даже попробовал «примерить» «Преступление и наказание» на себя: как позднее заметил Д. Дейви, он попытался втиснуть в свой рассказ «Маркхейм» (1885) - об убийстве хозяина ломбарда - весь роман Достоевского (15, с. 3). В «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» (1886) Стивенсон продолжил диалог с Достоевским, развив тему двойничества, представленную в повести «Двойник» и продолженную Достоевским в «Преступлении и наказании» (линия Раскольников - Свидригайлов) и других романах. Особо выделил роман «Преступление и наказание» Уайльд в эссе «О нескольких романах» (1887), куда вошел его отзыв об «Униженных и оскорбленных». Предваряя более поздних критиков, он оценил дар Достоевского как психолога.
В 1910-е годы Морис Беринг, писавший о Достоевском: «. чем более он понимал безобразие и греховность жизни, тем более верил в Бога» (1, с. 140) - представил его как религиозного, христианского писателя, именно так в дальнейшем воспринимали его многие британские критики, прежде всего М. Марри. Вместе с тем Беринг определил еще одну матрицу восприятия Достоевского английскими литераторами, заметив, что он есть «нечто большее, чем русский писатель: он брат для всего человечества, а особенно для тех, кто отчаивается, страдает и угнетен» (1, с. 145).
Однако вплоть до 1912 г. Достоевский не был доступен широкому читателю. Период того, что называют его «культом», начался в 1912 г., когда в переводе Констанс Гарнет вышли «Братья Карамазовы», и в Лондоне «все мало-мальски интересующиеся литературой с неистовым восторгом зачитывались» этой книгой, считая ее «величайшим романом всех времен» (34, с. 144). Всего с 1912 по 1920 г. К. Гарнет перевела и опубликовала в издательстве Уильяма Хайнеманна 13 томов прозы Достоевского.
Вирджинии Вулф, центральной фигуре группы «Блумсбе-ри» и английского модернизма как такового, Достоевский помог осознать метафизическое начало жизни, однако метафизика не была ее стихией. Достоевский интересовал ее прежде всего как романист-психолог: свою главную задачу она видела в том, чтобы «передать подвижность, ускользаемость души» (запись 4 июня 1923 г. в «Дневнике»). Но ее эссе о литературе и Достоевском свидетельствуют о том, что «душа» для нее синоним «сознания» (mind). В 1929 г. в эссе «Этапы романа», воздавая должное революционному воздействию романов Достоевского на английских прозаиков, она писала о том, что после викторианского мира «кустарников и лужаек» «мы вместе с Достоевским проплыли много миль в глубоких и пенистых водах души» (38, т. 5, с. 80).
Для большинства английских литераторов 1910-1920-х годов, как и для В. Вулф, Достоевский - воплощение не очень ясного им феномена «русской души», обыгрываемого на все лады.
Отклики о Достоевском английских писателей - Джозефа Конрада, Джона Голсуорси, Дэвида Герберта Лоуренса, Эдуарда Моргана Форстера, Олдоса Хаксли, позднее - Сомерсета Моэма, Джорджа Оруэлла, а еще позднее - Колина Уилсона, Энтони Бёрджесса, Грэма Грина, Айрис Мёрдок, Джона Фаулза (этот список можно продолжить) - были разными, но практически все они видели в нем прежде всего психолога, мистика, пророка, а не художника, реагировали на его «идеи» и вели с ним осознанный или неосознанный диалог (см.: 32; 6).
Ближе к концу ХХ в. известный писатель и критик Мал-кольм Брэдбери (1932-2000), подводя некоторые итоги восприятия Достоевского в Англии и за ее пределами, заметил, что понадобился «весь ХХ в., опыт его истории, чтобы понять Достоевского.
Он был, как Кафка, его естественный преемник <...> писателем огромного и ужасного пророческого дара. Практически ни один из крупных писателей ХХ в. не смог избежать его воздействия» (9, с. 31-32); Достоевский был одним их тех, кто создал «современное воображение» (9, с. 32), «предопределил дух» литературы ХХ в. (9, с. 33). По мнению Брэдбери, Достоевский, автор «Записок из подполья», дал мировой литературе, а в ее пределах и литературе английской, новый взгляд из «"подполья", из глубин жизни и психологии» (9, с. 30), создал новый тип героя, точнее «антигероя», новый «иронико-исповедальный тип повествования», положив начало целому направлению в литературе (9, с. 37), новый метод письма, который он сам называл «фантастическим реализмом» (9, с. 41). На взгляд Брэдбери (он продолжил траекторию, идущую от Стивенсона), «самый известный и удачный» роман Достоевского -это «Преступление и наказание» (9, с. 37), а Раскольников - самый знаменитый персонаж писателя (9, с. 30). «И если город в "Преступлении и наказании" современный город, то Раскольников -явно современный интеллектуал <. >. Как и его темный двойник Свидригайлов, он - человек, родившийся из современного гнева и скуки, атеист и нигилист, верящий в либертинское право создавать свою мораль.» (9, с. 40). Брэдбери относит к традиции Достоевского «Улисса» Джойса и «современный метафизический триллер от Андре Жида до Грэма Грина» и усматривает «печать Достоевского» на экзистенциальной прозе, прозе абсурда, творчестве Жана-Поля Сартра и Альбера Камю (9, с. 52).
В 1900-1930-е годы в Англии переводили Чехова, Горького, Мережковского, Бунина, но особое, уникальное место в английской культуре принадлежит Чехову. Его начали публиковать в Англии с 1903 г., когда вышел сборник «Черный монах и другие рассказы» в переводе Р. Лонга. Но широко известен Чехов стал с 1916 г. (после публикации его «Рассказов» в переводах К. Гарнет). Пьесы его начали регулярно появляться на английской сцене с середины 1920-х годов (прежде они ставились спорадически).
Именно Чехов был признан «великим экспериментатором», создателем революционного «повествовательного метода». В 1923 г. романист Уильям Джехарди, автор первой английской
монографии о Чехове (20), утверждал, что он освободил литературу от «аффектации» и «неискренности» (21, с. 252).
Общеизвестно сильное воздействие Чехова на Кэтрин Мэнсфилд. «Нерешительность» «русского типа сознания», воплотившаяся особенно в чеховской прозе, импонировала В. Вулф. Чехов привлекал концовками рассказов в вопросительной интонации, «незавершенностью», возможностью «поисков» новых ответов.
Тем не менее очевидно, что русские писатели воздействовали на англичан не столько на уровне «приемов», поэтики (хотя было и это), сколько, прежде всего, в эстетико-философском плане. В 1910-1920-е годы Вулф противопоставляла духовность русской литературы «материализму» Арнольда Беннетта, Герберта Уэллса, Джона Голсуорси. В знаменитом эссе «Современная литература» (1919) она писала: «В самых предварительных заметках о современной английской литературе едва ли можно не упомянуть о русском влиянии <...> Если мы устали от своего материализма, то самый незначительный из их романистов, благодаря своей принадлежности к этой нации, обладает естественным преклонением перед человеческим духом. <...> Их святость заставляет нас стесняться собственной бездуховной, арелигиозной посредственности» (38, т. 3, с. 35-36). В эссе о Мередите в 1918 г. она заметила, что русские романисты, в отличие от английских авторов, не боятся «изображать безобразное» и «все глубже и глубже проникают в душу человека <...> с непоколебимым благоговением перед правдой» (38, т. 2, с. 275).
* * *
Англичане склонны в своей философии к конкретным практическим категориям - «жизнь», «искренность» и т.д. Примечательно, какое значение английские литераторы придавали категории «жизни». Стивенсон в одном из писем назвал «Преступление и наказание» «домом жизни» (здесь и далее курсив мой. -Т.К.), в котором люди «мучаются и очищаются» (цит. по: 1, с. 75). Вирджиния Вульф замечает в 1918 г.: «У русских - совершенно новая концепция романа, более глубокая и здоровая, отличающаяся большей широтой, чем наша. Эта литература допускает, чтобы жизнь в ее широте и глубине, со всеми тончайшими оттенками чувства и мысли вливалась на страницы книг и не подвергалась
там искажениям.» (37, с. 49); «...Жизнь - главное у Толстого, -замечает она, - как душа у Достоевского. И всегда в чашечке сверкающего, блестящего цветка этот скорпион - "зачем жить?"» (2, с. 244). «Жизнь» как лейтмотив творчества Толстого, впервые сформулированный еще М. Арнольдом, с неизменным изумлением варьируется британскими писателями и критиками разных поколений. «Ни один писатель, - по словам Дж. Голсуорси о Толстом, - не создавал такого осязаемого ощущения подлинной жизни» (4, с. 144). По мнению входившего в группу «Блумсбери» романиста Эдварда Моргана Форстера, «ни один английский писатель не велик так, как Толстой - столь полна создаваемая им картина жизни человека, на бытовом и героическом уровне» (19, с. 11).
За особое чувство жизни, «чудесное чувственное миропонимание», ценил Толстого Дэвид Герберт Лоуренс, радикальный критик цивилизации, иррационалист, «еретик», обращавшийся к «чувству крови», к «темным богам», т.е. к подсознанию, инстинкту, интуиции (28, с. 421). Его романы «Радуга» (1915) и «Любовник леди Чаттерли» (1928) рассматриваются критикой как полемический отклик писателя на «Анну Каренину» (39, с. 225-237): Лоуренс воспринял «Анну Каренину» очень лично, усмотрев параллели между Анной - Вронским и самим собой и своей женой Фридой. Создав в романе «Радуга» образ Урсулы, чей любовник Скребенский (офицер, аристократ) похож на Вронского (даже их фамилии перекликаются), Лоуренс поправляет «ошибку» Толстого: женщина типа Анны Карениной, воплощающая в себе такую жизненную силу, такую чувственную энергию, не должна погибнуть. В ситуации, аналогичной ситуации Анны, находится и Конни Чаттерли, с той разницей, что ее любовник - гораздо ниже нее на социальной лестнице, но и действие происходит в другие времена -после Первой мировой войны. Героини Лоуренса, в отличие от Анны, выбирают жизнь.
Выбор англичанами «вектора жизни» в творчестве русских писателей, особенно Толстого, объясним, вероятно, тем, что именно «жизни», «живого начала» не хватало нормированному, регламентированному викторианскому обществу, из которого, несмотря на все перемены, многое сохранилось в обществе ХХ в. Вероятно, не хватало его и английской культуре, прошедшей школу эстетиз-
ма конца XIX в. (назовем в связи с этим Уолтера Пейтера, Оскара Уайльда, Одри Бёрдсли и др.), а также школу эстетства модернизма c его культом литературы и литературности.
* * *
У английских интеллектуалов находит отклик утопическая составляющая русской литературы. Английские переводчики и биографы русских писателей, их критики, как правило, хотя и не всегда, - люди левой ориентации, среди них много фабианцев, членов существовавшего с 1884 г. Фабианского общества, сторонников постепенного реформирования общества по социалистическому образцу: это Констанс и Эдвард Гарнеты, Дж.Б. Шоу, Г. Уэллс. Русская литература знаменовала собою новое представление о литературе как хранилище не только универсальных человеческих ценностей, но и о социальном пространстве.
Русские романы кардинально отличались от «английской нормы». Английская литература в обществе с политическими свободами, ориентированная на средний класс, занимала свою, эстетическую нишу, отнюдь не главенствуя в общественной жизни, как это было в России, где в отсутствие политических свобод литература стала рупором социальной критики и центром оппозиции власти. Русская литература воспринималась английскими интеллектуалами начала XX в., отрекавшимися от либеральных ценностей предшествующего века, как источник новых путей к самоопределению. К этому кругу интеллектуалов принадлежали и уже упомянутые фабианцы, и модернисты, или умеренные авангардисты, «высоколобые радикалы» (highbrows) - Т.С. Элиот, Д.Г. Ло-уренс, Уиндем Льюис, Э. М. Форстер, Вирджиния и Леонард Вул-фы и вся группа «Блумсбери», для которой характерно сочетание философского и политического рационализма, культа индивидуальности и эстетизма. То есть русские писатели оказываются близкими и «социальным пророкам своего поколения» - Уэллсу и
Шоу, и полемизировавшим с ними модернистам.
* * *
Но у этого «культурного трансфера», как, впрочем, и у всякого другого, были свои пределы. Эти пределы хорошо прочувст-
вовала все та же В. Вулф. В эссе «Русская точка зрения» (1925) она пишет: в мире, полном нищеты, самое главное - понять наших страждущих братьев - и при этом не умом, а сердцем - «вот облако, которое нависает над всей русской литературой и увлекает нас в свою тень с высот нашего великолепия <. >. Мы становимся неловкими и лишенными непосредственности; отказываясь от наших собственных качеств, имитируя доброту и простоту, что в высшей степени тошнотворно. Мы не можем сказать слово "брат" с простотой убеждения. <...> Английский читатель погружается в русскую литературу, как в пучину волн, и ему, избитому и помятому о прибрежные камни. нелегко почувствовать себя непринужденно. <. > В Англии <. > общество разделено на низшие, средние и высшие классы, каждый со своими традициями, своими манерами и в какой-то степени со своим языком. Существует постоянное давление, заставляющее английского романиста, независимо от его желания, замечать эти барьеры, и - как следствие -ему навязывается порядок и определенная форма; он более склонен к сатире, чем к состраданию, к исследованию общества, чем к пониманию индивидуумов как таковых» (2, с. 242).
Позднее, в 1929 г., в эссе «Этапы литературы» Вулф критикует роман «Бесы» Достоевского: «Отбросить цивилизацию и погрузиться в глубины души еще не означает реального положительного результата» (38, т. 5, с. 70). В это время образцом романиста для нее был уже не Достоевский, а Пруст. Художественное «буйство» Достоевского - постоянный мотив отзывов В. Вулф, напоминавших об образе дикой, не «укрощенной цивилизацией» России.
Чем больше англичане узнавали Достоевского, тем больше он их «пугал». Писатель Арнольд Беннетт противопоставлял «высший и ужасный пафос» Достоевского «спокойной и изысканной мягкой красоте» Тургенева (8, с. 209, 212-213). Атмосфера романов Достоевского, по словам писателя Литтона Стрейчи, «взволнованная, лихорадочная, напряженная», явно контрастирует с атмосферой обычного английского романа (33, с. 176-177). Известный критик Перси Лаббок утверждал, что Достоевский в 1912 г. по «складу ума и литературному методу гораздо более чужд западной литературной манере, чем два великих романиста
<Толстой и Тургенев>» (29). Достоевский оказался для англичан слишком, даже утомительно необычен. Э.М. Форстер заметил: «У него свой замечательный метод психологического анализа. Но он не наш» (19, с. 132). В. Вулф признала: персонажи Достоевского чужды британскому темпераменту.
Очевидно, что и Достоевский, и даже Л. Толстой, поразив англичан, произведя на них глубокое впечатление, «своими» не стали, что объяснялось глубинными различиями английского и русского социумов. Возможно, к 1910 г. либерализм как идеология XIX в. и «умер», но британский либерально-консервативный индивидуализм, сохранившийся как тип мировосприятия, как основа личностного бытия, был чужд общинно-коллективистской идеологии, апелляции к традициям христианской общины, характерным для русской культуры, ориентированной на общественную гармонию как высший идеал. К коренному различию ценностных установок добавлялось также иное чувство пространства, пейзажа, иная логика национального характера, масштаба и откровенности личностных проявлений - это и рождало у английских писателей и читателей ощущение любопытного, даже привлекательного, но «чужого», принадлежащего иному культурному миру, иному ци-вилизационному типу, - отсюда бесконечные рассуждения о «загадочности», «о мистической душе» русских, отсюда двойственность восприятия.
Лишь в случае Чехова мы наблюдаем редкий для англичан феномен усвоения чужого как своего, но и тут с оговорками. Англичане ценят Чехова за глубокий психологизм, нравственную взыскательность, неприятие несовершенств жизни, т.е. вроде бы за то, что свойственно и Достоевскому, и Толстому, но у него представлено без присущего им «русского максимализма», без надрыва, дидактики, тонко, с мягким юмором, «тихим голосом» - в «английской манере».
Писавший на исходе русской классической традиции, Чехов как творческая личность ближе «западному человеку», «европейцу»: ему свойственны индивидуализм, ирония, ощущение «холода бытия», сдержанность, «хороший вкус». По словам видного английского театрального критика Кеннета Тайнена, англичане наполнили «Вишневый сад» «тоской по прошлому, свойственной
английской культуре, но чуждой Чехову» и наградили его «почетным званием англичанина» (3, с. 193). Но дело еще и в том, что Чехова проще переводить, чем, допустим, Бунина, который и в прозе был поэтом. Язык Чехова проще, его проза построена на репликах, недоговорках, мизансценах, символах, создающих ее особую атмосферу и вполне передаваемых в переводе.
По словам Доналда Дейви, «Толстой несомненно, Достоевский с большим сомнением и, в конце концов, Чехов совершенно смехотворно были втиснуты в ниши, которые оставались незаполненными в викторианском зале славы - среди мудрецов и пророков, великих моральных учителей: Карлейла и Гёте, Эмерсона и Рёски-на» (16, с. 177). Толстой, Достоевский и Чехов вошли в британский пантеон, но слова «втиснуты» и «смехотворно» вносят коррективу: войти-то вошли, но уж слишком они другие, даже Чехов.
Таким образом, в конце XIX - первые десятилетия XX в. русская культура существенно расширила для англичан рамки художественного и эстетико-философского пространства, хотя, разумеется, англичане сохранили свои основополагающие эстетические матрицы. Происходит важный имагологический сдвиг, кардинальное изменение «русского стереотипа»: после более чем трех с половиной веков (с XVI в.) восприятия России преимущественно как отсталой варварской страны, «страны рабов, страны господ», в Англии утверждается и в дальнейшем сохраняется на протяжении всего XX в. и даже в начале XXI в. взгляд на Россию как страну великой культуры, что не отменяет прежнего стереотипа, но укрепляет изначально заложенную в нем (и периодически проявляющуюся) двойственность отношения англичан к России.
Многолика «картина России», создаваемая в настоящем британскими СМИ: разумеется, в центре их внимания все важные события российской политической жизни, и здесь, разумеется, много «горьких пилюль» в адрес России. Сохраняется идущий из глубины веков стереотип о государстве, недружелюбном к своим подданным; о благоденствующих, живущих в роскоши власть имущих и бедном, несчастном, бесправном народе. Россия в глазах англичан, как всегда, страна беззакония, социальной несправедливости.
Английские писатели начала ХХ1 в. (назовем Мартина Эмиса, Джулиана Барнса, Д.М. Томаса, Уильям Бойда - список довольно длинный) отдают предпочтение русской литературе, о чем, в частности, свидетельствует проведенный в начале 2012 г. опрос 125 писателей Великобритании и США, по результатам которого первое место в списке величайших писателей всех времен занял Лев Толстой, «обойдя» Шекспира и Джойса, Набоков оказался на четвертом месте, Чехов - на восьмом, Достоевского вообще не оказалось в этом списке. В десятке лучших произведений XIX в. первое место заняла «Анна Каренина», пятое - рассказы Чехова, девятое - «Преступление и наказание»; «Лолита» Набокова признана лучшим произведением ХХ в.
Современное представление о России и русских сложилось в Англии во многом на основе восприятия русской классической литературы. Историк, посол в СССР и России в 1988-1992 гг. Род-рик Брейтуэйт заметил, что романами великих русских писателей зачитывались все образованные англичане, хотя большинство из них не прочитали ни одной страницы Гёте, Данте или Расина и не имеют ни малейшего представления о существовании великой индийской, японской или китайской литературы (10).
Таким образом, очевидно, что в Англии репутацию России как великой страны спасает ее литература и - шире - культура. У англичан до сих пор «захватывает дух», когда в лондонском соборе Святого Павла звучит (например, во время пасхальных фестивалей) «Всенощная» Рахманинова или произведения Мусоргского, Балакирева, Шостаковича, Чайковского.
Современная английская литература преподносит свои сюрпризы. Так, роман, пожалуй, одного из самых ярких современных английских прозаиков Йена Макьюэна «На Чезэлском взморье» (On Chesal beach, 2007) - драматичная, филигранно написанная психологическая книга о любви, ее уникальности, о дисбалансе духовного и физического начал, порожденном как пуританским воспитанием, так и природой самого человека, поражает совершенно бунинской тональностью, по-бунински звучащим (необычным в английской литературе) лейтмотивом катулловского <^mata nobis quantum amabitur nulla» («любимая мною, как ни одна другая любима не будет»). Замечу, что впервые «Темные аллеи», и в том
числе рассказ «Руся», вышли в английском переводе Ричарда Хэй-ра в издательстве Джона Леманна в 1949 г.
Список литературы
1. БерингМ. Вехи русской литературы / Пер. В. Базилевской. - М.: Товарищество Скоропечатни А. А. Левенсон, 1913. - 167 с.
2. Вулф В. Русская точка зрения / Пер. К. Атаровой // Атарова К. Англия, моя Англия: Эссе и переводы: Сборник. - М.: Радуга, 2006. - С. 236-244.
3. Тайнен К. Московская метла // Современный английский театр: Статьи и высказывания театральных деятелей / Сост. и ред. Ф. Крымко; Пер. с англ. В. Позина и др.; Предисл. А. Аникста. - М.: Искусство, 1963. - С. 193-198.
4. Толстой и зарубежный мир: В 2 кн. / Гл. ред. Анисимов И.И. - М.: Наука, 1965. - Кн. 1.-620 с. - (Лит. наследство; Т. 75).
5. Уайльд О. «Униженные и оскорбленные» Достоевского // Уайльд О. Избранные произведения: В 2 т. - М.: Республика, 1993. - Т. 2.543 с.
6. Хуснулина Р.Р. Английский роман ХХ века и наследие Ф.М. Достоевского. -Казань: Изд-во Казанского гос. ун-та, 2005. - 260 с.
7. ArnoldM. Count Leo Tolstoy // Fortnightly review. - L., 1887. - Vol. 48. - P. 784793. (Эта статья вошла во второй том «Критических эссе» Арнольда.)
8. Bennett A. Books and persons: Being comments on a past epoch, 1908-1911. - L.: Chatto & Windus, 1917. - 337 р.
9. Bradbury M. Dostoevsky // Bradbury M. The modern world. Ten great writers. -L.: Penguin, 1989. - P. 27-52.
10. Braitwaite R. Across the Moscow river: The world turned upside down. - New Haven, Conn.: Yale univ. press, 2002. - 371 p.
11. Brewster D. East-West passage: A study in literary relationships. - L.: Allen and Unwin, 1954. - 328 p.
12. Bullock Ph.R. Rosa Newmarch and Russian music in late Nineteenth and early Twentieth-cеntury England. - Ashgate: Royal musical association, 2009. - 195 р.
13. Bunin I. Dark avenues and other stories / Transl. by Richard Hare. - L.: John Lehmann, 1949. - 223 p.
14. Chesterton G.K., Perris G.H., GarnettE. Leo Tolstoy. - L.: Hodder and Stoughton, 1903. - 37 p. - Reprinted from the Tolstoi issue of «London Bokman». 1901, March.
15. Davie D. Russian literature and modern English fiction. - Chicago: Univ.press, 1965. - 244 p.
16. Davie D. «Mr. Tolstoy, I presume?» The Russian novel through Victorian spectacles // Slavic excursions: Essays in Russian and Polish Literature. Davie D. (ed.) -Manchester: Carcanet press, 1990. - P. 271-280.
17. Dostoevsky F. Buried alive or ten years penal servitude in Siberia / Transl. by Marie von Thilo. - L.: Longmans, Green and Co, 1881. - 372 p.
18. Ellis H. The new spirit. - L.: G. Bell and Son, 1890. - 270 p.
19. Forster E.M. Aspects of the novel. - N.Y.: Harcourt Brace, 1927. - 224 p.
20. GarnettR. Constance Garnett: A heroic life. - L., 1991. - 402 р.
21. Gerhardie W.A. Anton Chekov biography. - L.: Macdonald, 1974. - 172 p.
22. Gerhardie W. On the secret of Chekhov's literary power // Chekhov: The critical heritage / Ed. Emeljanow V. - L., 1981. - 472 р.
23. Gettman R.A. Turgenev in England and America. - Urbana (1ll.), 1941. - 196 р.
24. GiffordH. Tolstoy. - Oxford: Oxford univ. press, 1982. - 88 p.
25. Gosse E. Critical Kit-Kats. - N.Y.: Dod, Mead, 1903. - 302 p.
26. Kaye P. Dostoevsky and English modernism, 1900-1930. - Cambridge, 1992.248 p.
27. Kenworthy J.C. A pilgrimage to Tolstoy. Being letters from Russia to the New Age etc. - Croydon: Brotherhood Publishing Co., 1896. - 45 p.
28. Lawrence D.H. Phoenix II: Uncollected, unpublished and other prose works. -N.Y.: Viking, 1960. - 640 p.
29. [Lubbock P.] Dostoevsky // Times literary supplement. - L., 1912. - July 4. -P. 269.
30. Mirsky D.S. Jane Ellen Harrison and Russia. - Cambridge: W. Heffer and sons, 1930. - 20 p.
31. Muchnic H. Dostoevsky's English reputation, (1881-1936). - Northampton (Mass.): Smith college, 1939. - 219 p.
32. Phelps G. The Russian novel in English fiction. - L.: Hutchinson, 1956.-270 p.
33. StracheyL. Spectatorial essays. - L.: Chatto and Windus, 1964. - 218 р.
34. Swinnerton F. The Georgian literary scene. A panorama. - L.: Hutchinson, 1935. -548 p.
35. Turner. Ch. Count Leo Tolstoi as novelist and thinker. - L.: Trübner & Co., 1888. -191 p.
36. Vogüe E.M.de. Le roman Russe. - Paris: Plon-Nourrit, 1886. - 351 p.
37. Woolf V. Granite and Rainbow / Ed. Woolf L. - L.: Hogarth press, 1958. - 239 p.
38. Woolf V. Essays: In 6 vols. / Ed. by Andrew McNeille, Stuart N. Clarke. - L.: Hogarth press, 1986-2011.
39. Zytaruk G.J. D.H. Lawrence's The Rainbow and Leo Tolstoy's Anna Karenina: An Instance of Literary 'Clinamen'// Tolstoi and Britain / Ed. Gareth Jones W. - Oxford, Washington, D.C.: Berg, 1995. - P. 225-237.
