CC BY
15
© 2004 г. Ш.Е. Шаззо
ОСОБЕННОСТИ ФОРМИРОВАНИЯ НОВОЙ АДЫГЕЙСКОЙ ПОЭЗИИ И ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС 20 - 30-х гг.
События осени 1917 г. оказались ключевыми в истории Российской империи, в том числе и Адыгеи: появилось множество новых лозунгов - вся власть -народу, землю - крестьянам, мир - народам, хлеб -голодным. Лозунги, надо сказать, привлекательные, хотя они уже были сказаны не раз, например в Париже в 1871 г. По мысли большевиков, они должны были изменить форму и содержание жизни страны независимо от того, каким образом это произойдет. Необходимо пролить кровь - прольем, лишь бы стать у власти, дать ее в руки победившему пролетариату. Правда, никто из тех, кто стремился к власти, вручить ее «униженному и оскорбленному» пролетариату так и не собирался - желающих ею овладеть там, наверху, было много... Как и сейчас. Что ж, так происходило всегда, очевидно, так будет происходить и впредь.
В итоге долгих «классовых» боев народ «получил» разоренную страну. Еще меньше стало у него хлеба и мануфактуры, зато, как грибы, вырастали гигантские заводы - ценой крови миллионов тех же рабочих и крестьян - империя индустриализировалась. Будет трактор - будет хлеб, надеялись пролетарии. Но вышло наоборот - вместо тракторов и сеялок - танки, пушки. Империя готовилась к «мировой революции».
А что же в духовной жизни - в литературе, искусстве, просвещении? Там тоже шла подготовка к новой войне - «если враг не сдается, его уничтожают» и т. д. То есть нужен был новый человек, герой, который изменит лицо земли, разрушит «мир до основания», а затем построит другой, справедливый. Судьбы малых народов были подчинены этим стратегическим задачам империи.
В этих условиях «зародилась» и адыгейская, новописьменная, художественная литература, социалистическая по содержанию, национальная по форме. Зародилась означает - родилась самостоятельно. Родилась она самостоятельно давно и успешно развивалась доселе. А теперь заставили ее родиться заново, но на другой почве - на почве обязательно коммунистической (то бишь - большевистской) направленности по содержанию, а по форме - национальной. А в самом деле именно национальной-то формы вовсе и не желали ей власти придержащие. Им-то нужно было другое ...
Это делалось осторожно, но мастерски, как говорится, комар носу не подточит. В. Ленин был многомудрым ученым, но и многоопытным в построении идеолого-философских, духовных ловушек. Этому он научил многих других, их сотни, и нет надобности называть их имена. Смысл этой ловушки: Ленин приказал немедленно развернуть формирование письменности, системы школ, библиотек у народов, которые их не имели; при этом - обязательно на языке этих народов. Прогресс по тем временам невероят-
ный - адыг стал писать и изъясняться на родном языке, и не только адыг, но и все другие. Так выглядела общая картина. Ее рисовали искусно и методически безупречно. Но медаль имеет две стороны. Одна -позитивная: надо быть врагом своему народу, чтобы выступить против идеи всеобщего образования. Тем более, что в этом деле действительно было сделано немало. Другая сторона медали - для чего? Для каких дел и свершений? Здесь антигуманистические цели предлагаемого образования очевидны.
Все писавшие о 20 - 30-х гг. нашей литературы и до сих пор отмечают положительную программу усилий «новых властей» по ускоренному образованию народа и созданию письменной литературы. Идея верная, но она имеет ряд нерасшифрованных обстоятельств, которые вскрывают ее негативную сторону.
Обобщая достижения в области просвещения народа и подъема его общекультурного уровня, А. Сха-ляхо отмечает: «.вихри революционных событий воспламенили освободившиеся трудящиеся массы всех национальностей нашей страны к невиданной по своей активности преобразовательной деятельности» [1, с. 72]. Трудно сказать, что дело происходило иначе: народы поверили в содержательный пафос новых лозунгов и призывов. А главный предводитель масс давно обосновал объективность всенародного порыва к радикальным преобразованиям: «Революция - праздник угнетенных и эксплуатируемых. Никогда масса народа не способна выступать таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции» [2]. Идеологи поддержали своего вождя и в течение многих десятилетий множили его мысли и рассуждения. Благо размножать, тиражировать чего было больше, чем достаточно. Взять хотя бы его учение о двух культурах внутри одной национальной культуры, «которое дает в наши руки методологический ключ для понимания самых сложных явлений в художественной жизни народа. Такая предельно четкая постановка вопроса - о необходимости видеть борьбу двух культур в каждой национальной культуре в условиях антагонистического общественного строя, полностью относится и к адыгейскому фольклору» [1, с. 73], - утверждает исследователь. А. Схаляхо, знаток истории адыгейской литературы и внимательный ее исследователь, подробно показывает, как областная партийная организация упорно и последовательно утверждала в жизни мысли Ленина. Он приводит десятки документов, постановлений, решений, в которых говорится о необходимости просвещения народа: «... выяснить состояние дел просвещения среди каждого народа и племени в отдельности, выяснить, как обстоит с грамотностью, печатью и пр. и изыскать пути и средства и наметить план расширения и улучшения их», - отмечалось в одном из постановлений
Югвостбюро ЦК РКП (б). Или такое постановление: «Приступить в ударном порядке к изданию литературы на черкесском языке» (из решения Оргбюро РКП(б) АЧАО, 26 марта 1924 г.) [1, с. 76].
Таких постановлений - сотни, тысячи во всех национальных республиках и областях. Какова цель? -«Перед вами стоит задача, чтобы и дальше заботиться о том, чтобы внутри каждой страны на понятном для народа языке велась коммунистическая пропаганда» [3, с. 248], - говорил Ленин в 1919 г. коммунистам Востока. Партия ратовала «за развитие принципиальной марксистской литературы на родном языке» [3, с. 264]. Зарождающуюся литературу и культуру большевики решили взять в свои руки.
«Не отдавать», «взять в свои руки» культуру, литературу - главные положения бухаринской концепции партийного руководства литературой: «Мы руководства из своих рук не можем выпускать, на что имеем историческое право, и то, что нам вменяется в вину, это есть с точки зрения коммунистической величайшая добродетель» [4, с. 106]. Еще более откровенно и точнее о том, какими должны быть новые люди, новая литература, новый герой, Н. Бухарин пишет: «Нам, большевикам, необходимо, чтобы кадры интеллигенции были натренированы идеологически на определенный манер. Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их как на фабрике». То есть то, «что мы других людей вырабатываем для того, чтобы устроить другой порядок» [4, с. 108].
А. Тхакушиновым исследованы ситуация в стране в 20 - 30-х гг. и судьбы русской творческой интеллигенции, показаны пути так называемой новой культуры: «Кастовая, тем паче классовая культура, проповедь идеи о разных культурах внутри одной национальной культуры ничего позитивного, кроме разрушения самой культуры, не дали. Естественно, что ни Пушкин, ни Толстой не кончали большевистских вузов, а что большевистским студентам их не изучать?» [5, с. 15]. Далее Тхакушинов цитирует слова Бухарина, которые не имеют себе равных по их разрушительно-идеологической сути: «Когда говорят, что надо дать свободу творчеству, то сейчас у нас возникает вопрос о свободе проповедывать монархизм, или в области философии свободу идеалистам кантианского пошиба с субстанцией. При такой свободе из наших вузов выходили бы культурные работники, которые могли работать и в Праге, и в Москве. А мы желаем таких работников, которые могут работать только в Москве, то есть работников, напичканных ограниченными идеологическими тестами, манкуртов, не помнящих ни собственных матерей, ни заповедей культуры и гуманизма, а произносящих кем-то заготовленные штампы, клише, словечки без общечеловеческих идей» [5, с. 109].
Бухарин и иже с ним предлагали отечественной литературе в целом быть иной, писателям - быть другими. Лозунг «переделаться всем» («идет огромная переделка человеческого материала». - Фадеев) означал для новописьменных литератур быть только пар-
тийной, а молодым новописьменным писателям быть только коммунистами. Тхакушинов резюмирует: «... возникла сложнейшая проблема: если есть или появляется литература, то должен же быть читатель, для которого она создается. И при этом создается не просто художественная литература, а литература социально сверху ориентированная, литература на большевистских идеологических дрожжах. Естественно, что и читатель должен быть социально ориентированным, идеологически воспитанным в духе новых понятий, отношений, социальных задач. Соотношение «писатель-читатель» становится замкнутым кругом. Писатель пишет те произведения, которые нужны для укрепления идеологии господствующего класса, а последний формирует именно такого читателя, которому неведомы другие произведения, нежели идеологически разрешенные» [6, с. 43]. М. Горький это сформулировал иначе, но точно: «Самый лучший, ценный - и в то же время - самый внимательный и строгий читатель наших дней - это грамотный рабочий, грамотный мужик-демократ» [7].
Проблема «новописьменной» литературы оказалась сложной и трудной. Не спрашиваем, какая она была, поэзия? Потому что она не могла быть иной, кроме как партийной, тенденциозной. Другие тенденции в ней находили идеологическую отповедь не только в 20 - 30-х гг., но и в недалеком прошлом. Так, на острие идеологической атаки было поставлено возможное влияние на зарождающуюся литературу традиций восточной классики - особенно в Дагестане, где руководимая ставленником рапповской идеологии на Северном Кавказе В. Ставским шла настоящая борьба против большинства поэтов разноязыкой «страны гор», в том числе и Гамзата Цадасы, в стихах которого были «найдены следы Востока». Такая позиция обнаруживается, к сожалению, и во многих современных публикациях - позиция открытого непризнания опыта восточного поэтического и философского мышления [8].
А в ходу были (и еще есть!) утверждения декларативно-лозунгового характера, суть которых - по мановению волшебной палочки зародилась новая литература: «Адыгейская литература принадлежит к числу самых молодых литератур Советского Союза, зародившихся в результате победы Великой Октябрьской социалистической революции и получивших возможность быстрого развития и становления благодаря осуществлению ленинской национальной политики Коммунистической партии», - сказано в книге, написанной и изданной к 50-летию Адыгеи [9]. Допустим (хотя и не следовало бы), юбилейная книга, праздничные дела и торжественно-мажорный стиль. Но то же самое мы можем прочитать в книгах, изданных значительно позднее: «Конфликты и характеры, порожденные революцией и развитием социалистических идей после нее, обусловили пути зарождения и становления молодых литератур, в том числе кабардинской, черкесской и адыгейской. Сложность и многообразие форм их возникновения диктовались исключительным новаторством эпохи. Идейная диффе-
ренциация общества, открывшая новые пути к прогрессу, проложила основные русла для развивающихся национальных литератур» [10, с. 48], - отмечает другой автор, другими словами, но имея в виду то же самое, что и авторы юбилейного сборника. Эти слова ничем особо не отличаются от других, сказанных лет десять назад: «Великий Ленин и Коммунистическая партия неустанно руководили строительством национальной культуры советских народов. Это руководство не прекращалось ни в годы гражданской войны, ни в годы разрухи и голода, ни в последующие годы. Областная партийная организация в свою очередь шаг за шагом неуклонно осуществляла и осуществляет указания Ленина, Коммунистической партии как по вопросам народного хозяйства, так и по вопросам строительства социалистической культуры. Все это создало невиданный рост культурных запросов и потребностей. Адыги, как и все другие народности революционной Советской России, вступили в полосу культурной революции. Свидетельством быстрого культурного скачка адыгов является то, что в первые же дни революции создается национальная письменность, начинает издаваться газета на родном языке. И как феномен, в первые годы Советской власти рождается национальная литература» [1, с. 79]. Мы приводим эти слова не в порядке упрека автору, а с тем, чтобы подтвердить мысль о живучести тенденций и о том, что литература возникала не так легко, как мы писали все 70 с лишним лет советского периода нашей жизни. Профессор А. Схаляхо отдал много сил доказательству идеи (и сделал он это убедительно) о том, что адыгейская литература существовала, была уже многоопытной и до событий 1917 г.
Авторы идеи о быстром зарождении и ускоренноплодотворном развитии младописьменных литератур, на наш взгляд, не учитывают одного очень важного обстоятельства: не только новописьменные (или, как было принято их называть, младописьменные) литературы легко и быстро не развивались, но и зрелые, очень опытные литературы с великими потерями и чудовищно невероятными испытаниями приходили к тому, чтобы оценить идеи нового времени. Лучшие из писателей России - М. Горький, В. Маяковский, М. Шолохов, М. Пришвин, А. Толстой, М. Булгаков, А. Платонов, Ю. Тынянов, Ильф и Петров, С. Есенин, Б. Пастернак (еще немало имен) - так до конца и не смогли принять антигуманистической идеологии большевиков и их эстетических радетелей в лице рапповского руководства (в нем были, кроме Авербаха, между прочим, и А. Фадеев, и Ю. Либединский и т.д.). Пролеткультовско-рапповская идеология подавления всех инакомыслящих стала важнейшей эстетической и философской платформой новой культуры и литературы, на которой для многих просто не оказалось места. Поэтому о плодотворном развитии новой русской (равно как украинской, белорусской, грузинской или армянской) литературы просто не приходится говорить. Если же серьезная национально-русская литература продолжала развиваться и тогда, в 20 - 30-х гг., то только та, которая была в оппозиции к официаль-
но-партийной, или та, которая была «в подстолье», в зарубежье.
В новописьменных литературах намеренно насаждалось пролеткультовско-рапповское идеологическое миропонимание, и оценка происходящих в жизни общества событий могла быть в сознании малоопытных литераторов только однозначно пролеткультовской, рапповской, т.е. вульгарно-социологической, классово-партийной. Такой она и являлась в течение долгого времени. И если в ней имелись какие-то положительные художественные зерна (а таковые были), то они произрастали на почве национально-адыгского фольклора.
Речь следует вести не о рождении новой литературы, имея в виду адыгейскую, а о трудном возрождении сложного и многогранного процесса развития художественного слова. А идеологические модели, которые были предложены теоретиками и эстетиками от большевизма, по сути призваны были явить в поэзию (в искусство вообще) только художественные штампы, образные клише. Они не могли выйти за рамки обозначенной мысли, за линии известной схемы: «черное = белое» ^ «старое = новое». Это становилось и методологией, и поэтической системой, и стилем, и, если хотите, жанровым определителем. Отсюда задача: заклеймить острым, боевым политическим словом старое (царское, капиталистическое, помещичье, феодальное, клерикально-духовенское) и воспеть новое (социальную свободу, торжествующий труд, партию большевиков, Ленина и других партийных лидеров, комсомол, пионерию). О жизни настоящей, сложной, сплетенной из множества противоречий, о проблемах общества и личности, духовных, нравственных ее исканиях поэзия не говорила и говорить не могла.
Новая поэзия началась с перевода известного партийного гимна, провозгласившего: «Кто был ничем, тот станет всем» - лозунг, основанный на идее окончательного разрушения старого и возведения нового. Переведший его на адыгейский язык Т. Керашев, конечно же, преследовал только благородные цели - помочь словами известного гимна налаживать новую жизнь в адыгейском ауле, рождению новой поэзии. Как был напечатан гимн в национальной газете, на следующий день в ней было опубликовано стихотворение А. Хаткова «Красный герой», призывавшее трудящихся к борьбе со старыми устоями жизни, за революционное преобразование аула [1]. Ни автора этих строк, ни А. Хаткова не собираемся обвинить ни в чем - время было революционное, главным средством борьбы за новое выступало «кровоточащее оружие», и молодой поэт следовал уже сложившейся традиции. Каждое время требует своих героев - «были времена, прошли былинные», затем явились Онегин, Печорин, Рахметов, Инсаров; революция породила матроса Железняка, Чапаева, Павла Корчагина, т.е. «красного героя». С героем все в порядке, он - революционер, несомненно, большевик, воин, который с оружием в руках пошел против классового врага устанавливать новый порядок:
«Мы - сыны свободной страны,
Мы - сыны большой страны,
В пору крушения старого мира,
Когда год был тяжелый,
Когда рекой кровь потекла,
Мы родились» (подстрочный перевод) [11].
В этой строфе все, как в «Интернационале» - и в начале, и в конце. Но редко кто из писавших о Хатко-ве замечал, что уже тогда молодой поэт «умел между строк прятать» мысли: «в тяжкий год, когда кровь проливали». Вряд ли поэту было неведомо то, о чем он пишет. Он пишет о свободной стране, о большом государстве, о крушении старого мира. В этом мажорно-патриотическом контексте трудно находят свое место мысли о тяжелом времени, о крови и т.д. В достаточно опытно и искусно построенном «лирическом сюжете» они тем не менее спрятаны. Мысль поэта конкретизируется:
«И горе горестное,
И раны большие,
И лишние смерти Для нас знакомы,
Но кровь водою пускаем течь,
Перед ненавистным старым врагом Мы заслоном лежим» [11].
То есть основной мотив связан с идеологической программой большевиков, в противном случае он попадал сразу в стан врагов, «которых надо уничтожить». Но для Хаткова был уже тогда верный ориентир - то, что мы называем главной правдой эпохи нередко оборачивается тяжкой борьбой, кровью, смертью, разрушением жизни, о которых он открыто поведать не смог. Общий тон его поэзии - мажорный, как официальной поэзии 20-х гг. в России:
«Мы - несметные, грозные легионы труда.
Мы победим пространства морей, океанов и суши. Светом искусственных солнц мы зажгли города, Пожаром восстаний горят наши гордые души» [12, с. 318], - писал в стихотворении «Мы» В. Кириллов. Или другой поэт, ничем не отличающийся от предыдущего:
«Мы - Поступь, мы - Дыханье иных Веков Прекрасных, Мы - сердце, мозг трудящихся, их лучшие цветы,
Мы - слитность Мировая Труда стремлений властных» [12, с. 539].
Автор этих строк И. Садофьев. В них нет ничего от подлинной лирики - лозунги, декларации, поэтическая риторика, ловко и мастерски зарифмованные. Такая поэзия находила широкое теоретическое обоснование: начавшееся всемирное движение, может, будет дальше продолжено только усилиями «мы», но ни в коем случае «я» или «ты», а общим всепланетным коллективом: «Сам мир будет новой машиной, где космос впервые найдет свое собственное сердце, свое биение. Он несется. Кто остановит пламя тысячи печей-солнц, кто ослабит напоры и взрывы раскаленных атмосфер, кто умерит быстроту маховиков-сатурнов? Планеты бешено крутятся на своих осях, как моторные якоря-гиганты. Космос несется», - таково общетеоретическое суждение А. Гастева, пы-
тавшегося определить сущность времени и ее отражения в «рабочей поэзии» [13, с. 24-25]. И всепланетное наступление на «врагов классовых» становится идеологическим маяком для поэзии. В некоторых выступлениях было отмечено, что она, поэзия, «отвлеченная» [14]. Однако было немало охотников, стремившихся к объективной аргументации в защиту подобной лирики, как П.И. Лебедев-Полянский, один из руководителей Пролеткульта: «У нас стало модой иронически относиться к пролетарской поэзии первых лет Октябрьской революции. Разве мы в те годы не жили глубоким убеждением в неизбежности немедленного взрыва мировой пролетарской революции? Разве мы об этом не говорили на митингах и собраниях и не писали в прессе?. Все мы жили в обстановке революционного романтизма, усталые, измученные, но радостные, праздничные, непричесанные, неумытые, нестриженные и небритые, но ясные и чистые мыслью и сердцем. Поэзия периода Пролеткульта все это отражала - отражала ярко, огненно» [13, с. 25-26]. Авторы «Истории русской советской литературы» осторожно упрекают Лебедева-Полянского в «преувеличива-нии достоинства пролеткультовской поэзии», однако же в своем комментарии утверждают мысль журимого ими пролеткультовца, что это искусство «сумело выразить ее (эпохи. - Ш.Ш.) эмоциональную атмосферу», что якобы «не лишало литературу первых лет революции социальной действенности» [13, с. 25-26]. Сложные дискуссии, происходившие в центре, большевистско-идеологические выводы часто приобретали на местах статус закона.
По одному из первых стихотворений Хаткова было понятно, что в нем «есть поэт и талант». Но пока что не в выборе тем и мотивов, а в свободном владении народным словом и стихом, идущим от фольклорных традиций. М. Кунижев справедливо отмечает, что «стихотворения и поэмы (А. Хаткова. - Ш.Ш.) вызывали всегда живой интерес у читателей и слушателей, особенно у литературной молодежи, что он связывал свою творческую. деятельность с потребностями общества в культурном строительстве» [15, с. 428]. Или стихотворение Цуга Теучежа «Старое и новое»: «Кто деньги имел,
Тот сына учил,
Удача тому во всем.
А сын батрака отрепье носил,
Прятался за углом.
Наукам обученный
Байский сын
Нас не пускал вперед, -
Вдали от светлого ветра вершин
Жил в темноте народ.
Что он добывал (а земля скудна!),
Шло на стол богача».
Что же изменило новое время в жизни батрака, трудящегося? Многое - отвечает поэт:
«Мы твердою рукою трактор ведем, -Иная теперь пора!
В поле с утра молотилки стучат,
Мягче каракуля чернозем,
Чернее вороного пера.
В поле с утра молотилки стучат,
Где бился бедняк один,
Крепнет,
Растет богатый колхоз,
Много у нас машин» [16, с. 148-150].
Так выводился главный социальный знаменатель общественного развития - в старой жизни мы были бедными, а в новой - стали свободными и богатыми. Тхакушинов пишет об этом: «О произошедших социальных изменениях можно судить только по изменившейся стилистике, поэтической речи поэта-ашуга. В старое время была «земля скудна!», а в новое «мягче каракуля чернозем, чернее вороньего пера». Поэт «. видит жизнь только в двух красках: черной и белой. Это шло непосредственно от социального заказа. Социология же этого сложнейшего явления нашей, тогда зарождавшейся литературы далеко не изучена, хотя здесь же необходимо сказать о том, что вульгарный социологизм буквально до перереза стягивал идеологическую петлю на шее нашей молодой литературы» [6, с. 47].
Естественно, что при такой социально-эстетической ситуации молодые литераторы художественно трудно вырастали - требование незамедлительного отзыва на социально-политический заказ («пальто - горянке», «неграмотного - в избу-читальню» и т.д.) власти приводил молодых авторов в состояние послушных «рабочих лошадок». Они долгое время переливали из пустого в порожнее, и создавалась видимость художественного творчества. «И поэзия непосредственно, как эхо, отвечала на прямой идеологический призыв, не становясь поэзией, искусством», - читаем у Тхакушинова [6, с. 50].
Причин тому немало, есть среди них объективные и субъективные. Субъективное в том, что молодые поэты обладали значительным талантом, но продемонстрировать это помешали им объективные обстоятельства. Об одном из них сказано: «Лирика 20 - 30-х годов. была творчеством масс и обладала почти всеми особенностями сказовой поэзии. Облик творца, лирического индивида в стихах 20 - 30-х годов почти невозможно уловить. Даже и тогда, когда поэт говорил от лирического «я», он говорил от имени масс, выражал их мысли, чувства, говорил их языком, ориентировался на их жизненный и эстетический опыт» [10, с. 72]. Вслед за этими мыслями исследователь цитирует слова В. Белинского: «Виды лирической поэзии зависят от отношений субъекта к общему содержанию, которое он берет для своего произведения. Если субъект погружается в элемент общего содержания, и как бы теряет в этом созерцании свою индивидуальность, то являются гимн, дифирамб, псалмы, пеаны. Субъективность на этой ступени как бы не имеет еще своего собственного голоса и вся вполне отдается тому высшему, которое осенило ее; здесь еще мало обособления, и общее хотя и проникается вдохновенным ощущением поэта, однако проявляется более или менее отвлеченно. Это - начало, первый момент лирической поэзии» [17]. Однако цветущее
состояние лирической поэзии, по мысли критика, «бывает уже тогда, как образуется в народе субъективность». То есть общественные отношения должны достигнуть такого уровня развития, когда личность выражает в себе общее, а общее - есть так или иначе воплощенное субъективное. «Народная поэзия создает характер, воплощающий в себе все лучшее, духовно и интеллектуально здоровое в нации, но индивидуального выражения этих качеств в личности почти не наблюдается в ней. Младописьменная поэзия, переняв эту особенность у устного творчества, приспособила ее для выражения общественного подъема. В ней нет еще человеческого характера, но есть характеристика народа. И ее волнует то, что выражает настроение, пафос обновленной жизни» [10, с. 73], - пишет исследователь.
Такое положение наблюдалось во многих северокавказских литературах. Профессор Х. Баков замечает: «В нашей отечественной поэзии много лет пропагандировался культ государства, культ единства и общности народов, вся идеология была подчинена одной системе коммунистического мировоззрения. Это привело к нивелировке личности, что пагубно отразилось в развитии лирической поэзии, в которой исчезли искренность и инакомыслие. Видимо, это - одна из причин падения престижа советской поэзии» [18]. Многие факты могли бы подтвердить мнения ученых, с которыми мы стремились познакомить своих читателей. Стало быть, идея об ускоренном и легком рождении новописьменных литератур - не более как благо-пожелание, призванное удовлетворить идеологов большевизма, взявших на себя миссию руководить «культурным возрождением» ранее угнетенных народов.
А поэзия развивалась по своим законам. Уровень ее организации высок за счет обращения поэтов к особенностям народного, устного стиха. То есть имеющееся мастерство авторов (а оно уже проявило себя как оригинальное) отдается не самой поэзии, не искусству, а социальному, пропагандистскому делу. В этом «новые писатели» были равны перед большевиками, которые в 1925 г. в постановлении «О политике партии в области художественной литературы» разрешили писателям свободно посоревноваться: «Партия должна высказаться за свободное соревнование различных группировок и течений в данной области». «Точно так же недопустима декретом или партийным постановлением легализованная монополия на литературно-издательское дело какой-либо группы или литературной организации», «партия не может предложить монополии какой-либо из групп, даже самой пролетарской по своему идейному содержанию» [19, с. 84]. Но рядом черным по белому писалось о недопустимости какой-либо свободы творчества: «.руководство в области литературы принадлежит рабочему классу в целом, со всеми его материальными и идеологическими ресурсами. Гегемонии пролетарских писателей еще нет, и партия должна помочь этим писателям заработать себе историческое право на эту гегемонию» [19, с. 82]. И, конечно, руководство РАПП постаралось, чтобы эта гегемония состоялась. Но здесь пролетариат ни при чем, как он был ни с чем, так он ос-
тался с тем же. А руководство литпроцессом от его лица взяла на себя партия, создав непробиваемую броню идеологических отделов и литцензоров всех уровней и рангов, которые и загнали литературу и искусство в прокрустово ложе лжепролетарских штампов и методологических клише.
Поэтому молодые писатели, в том числе и адыгейские, совершали невидный, не оцениваемый никем подвиг, когда в условиях жесточайших идеологических канонов и законов творчества, выработанных большевистскими департаментами искусства, пытались создавать произведения, пусть внешне слабые, риторические, декларативные, но на родном языке и с использованием богатейших его художественных поэтических возможностей. А пока необходимо было «воспеть Ильича» и «сто его партийных книжек». И поэты их воспевали.
В едином барабанном бою новой поэзии медленно начинают формироваться подлинные поэтические индивидуальности: А. Хатков, М. Паранук, А. Евтых. Вот так об этом пишет профессор М. Кунижев: «Творчество Ахмеда Хаткова в целом определило главные особенности и своеобразие процесса литературного развития, выявило уровень художественно творческих достижений молодой адыгейской поэзии тех лет. Вскоре, в конце 20-х годов, на поэтическую стезю вышел М. Паранук, за ним последовал А. Евтых, которые заявили в полный голос о своих поэтических возможностях и притязаниях, что свидетельствовало о притоке в литературу новых сил, новых индивидуальностей» [15, с. 428].
Речь идет о том, что в трудном единоборстве молодых поэтов с идеологически перенасыщенным общественно-политическим и духовным процессом в стране зрели, набирали силу их индивидуальные поэтические возможности, природные лирические данные. Они созревали не только поэтически, но и как личности, как граждане, к слову и мыслям которых прислушиваются в обществе. И ответственность перед массой они начинают ощущать, и, ощущая, осознавать себя как индивидуальности, личности, как создатели духовных ценностей для народа.
Творчески самостоятельное у А. Хаткова уже просматривалось в его панегирических стихах-гимнах о героях нового времени: даже в таком «ультрапроле-тарском» стихотворении, как «Дай руку», посвященном воплощению большевистского лозунга о дружбе рабочего класса с колхозным крестьянством, есть искренность, открытость души, два новых «социальных колосса» снизошли до простой человеческой дружбы и искренней симпатии. Или стихи, вызванные не очень деликатным и далеко не безопасным тогда решением трех молодых девушек-адыгеек уехать в город учиться грамоте. Проблема - и социальная, и просветительская, но столь же и психологическая, следовательно, и художественная. Трудно сказать, в каком жанре это изложено поэтом. Произведение можно назвать социально-психологической поэмой: и сюжет в нем есть, раскрыты характеры, продумана его композиция как эпико-драматическая. И главное - пози-
ция автора хорошо просматривается. В этом смысле его можно охарактеризовать как эпико-лирическую зарисовку о новых приметах времени. И все внутреннее содержание в целом лозунгово-призывного произведения «оживлялось» непередаваемым чувством личной радости автора по поводу случившегося -черкешенки, несмотря ни на что, поехали учиться. В этом Хатков видел выражение собственной мечты, высказанной им в пресловутом тоже лозунге, но очень современном: «Чтоб холера забрала это наше необразованье». Зафиксировать приметы времени, высказаться по поводу того нового, что произошло сегодня в жизни, что происходит каждый день, запомнить самому этот факт как замечательный, побудить читателя подумать о том же (о том, что молодую женщину избрали руководителем, что трактор появился в ауле, старый дед «спрятал свою бороду в карман» и пошел в ликпункт учиться и т. д.) - в этом задача поэта.
Сквозь эту галерею разноречивых фактов и явлений автор стремится увидеть закономерное, существенноопределяющее основные «тенденции эпохи» - строительство социализма, прямо и открыто им не раз отмечаемое, ощутить образ жизни, форму поведения человека, искренне поверившего в новую жизнь. Поэт пытался сделать это все и своим, личным ощущением. Но во всем этом - и в фактах, и в явлениях - пока что есть лица или обобщенное лицо молодой колхозницы, учительницы или старика, решившего учиться грамоте. Но конкретного, психологического наполнения характера личности нет: мешала и сдерживала коллективистская эстетика, насаждаемая рапповской идеологией, большевистской пропагандой. И все же в течение 30-х гг. внутренне стала изменяться художественно-философская структура мышления адыгейских поэтов.
Литература
1. Схаляхо А.А. Идейно-художественное становление адыгейской литературы. Майкоп, 1988.
2. Ленин В.И. // Полн. собр. соч. Т. 11. С. 103.
3. О партийной и советской печати. М., 1954.
4. Бухарин Н. Путь к социализму. Новосибирск, 1990.
5. Тхакушинов А. Культура и власть. Майкоп, 1997.
6. Тхакушинов А. В зеркале социологии. Майкоп, 1995.
7. Горький М. // Собр. соч.: В 30 т. Т. 28. М., 1953. С. 321-322.
8. См.: Корзун В. Литература народов Северного Кавказа // История советской многонациональной литературы: В 6 т. Т. 1; Костанов Д. Рождение адыгейской советской литературы и ее первые шаги (20-е годы) // Вопросы истории адыгейской советской литературы: В 2 т. Т. 1; и др.
9. Октябрем озаренная. Майкоп, 1967. С. 187.
10. Шаззо К. Художественный конфликт и эволюция жанров в адыгских литературах. Тбилиси, 1978.
11. Хатков А. Живи, человек. Майкоп, 1959. С. 71.
12. Пролетарские писатели. М., 1925.
13. История русской советской литературы: В 4 т. Т. 1. М., 1967.
14. Брюсов В. Среди стихов // Печать и революция. 1923. Кн. 7. С. 84.
15. История адыгейской литературы: В 3 т. Т. 1. Майкоп, 1999.
16. Цуг Теучеж. Счастливая доля. Майкоп, 1980.
17. Белинский В. // Соч.: В 3 т. Т. 2. М., 1948. С. 47.
18. Баков Х. Национальное своеобразие и творческая индивидуальность в адыгской поэзии. Майкоп, 1994. С. 17.
19. Русская советская литературная критика (19171934). М., 1981.
19 февраля 2004 г.
Адыгейский республиканский институт гуманитарных исследований
