CC BY
108
ФИЛОЛОГИЯ
УДК: 82-1
ОБРАЗ КОРАБЕЛЬНЫЙ В ПОЭМЕ С. ЕСЕНИНА «ПУГАЧЕВ»
М.А. Галиева
Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, г. Москва,
Российская Федерация
В статье рассматривается поэма С.Есенина «Пугачев» в контексте фольклорной традиции и положений из трактата 1918 г. «Ключи Марии». Выявляется архетипический смысл текста, проводятся параллели к лирическим и лироэпическим песням. Большое внимание уделяется мотиву отрубленной головы, формуле «небесного ограждения», имплицитно выраженной в поэтике С.Есенина.
Ключевые слова: Есенин, миф, фольклор, архетип, формула «небесного ограждения».
THE IMAGE OF THE SHIP IN THE S. ESENIN’S POEM «PUGACHEV»
M.A. Galieva
Moscow State University named after M. V. Lomonosov, Moscow,
Russian Federation
The article discusses the S. Esenin’s poem «Pugachev» in the context of the folk tradition and the provisions of the essay of1918. «Keys to Mary». Reveals the archetypal meaning of the text, draw parallels to the lyrical and lyric epic songs. Much attention is paid to the motif of the severed head, the formula of the «heavenly fences», implicitly expressed in the poetry of S. Esenin.
Key words: Yesenin, myth, folklore, archetype, the formula of the «heavenly fences».
В трактате 1918 г. «Ключи Марии» С. Есенин теоретически обосновал свою концепцию корабельного заставочного образа, обращаясь к прикладному искусству, вышивке, резьбе, орнаменту, мысля его на срезе реальной и космической действительности. Однако интересно выявить такой образ непосредственно в поэтике
С. Есенина, в его позднем творчестве.
Объектом исследования в данной статье выступает поэма «Пугачев».
Когда мы говорим о «корабельном» образе в поэтике С. Есенина, то подразумеваем под этим не просто корабль, вернее не всегда один корабль, а следуем за поэтической логикой «двойного зрения» - совмещение и быта, и бытия в образе. Сам С. Есенин отмечал его подвижность (та разница
172
Филология
между мифическим и корабельным образом), и нет ничего удивительного в совпадении терминологическом с непосредственно образной системой поэта, в которой, как покажет анализ, корабль, ладья, челн, месяц, луна отвечают за его теоретическое положение. Кроме того, С. Есенин в статье «Быт и искусство» приводит пример корабельного образа, связанного с луной: «Взбрезжи, полночь, луны кувшин / Зачерпнуть молока берез» [1, т.5, с. 218]. Луна, месяц, корабль, ладья часто становятся взаимозаменяемы: «Потопленную лодку месяца / Чаган выплескивает на берег дня» [1, т.3, с. 14].
Месяц представлен в виде лодки, то есть семантика «небесного ограждения» связана с космическими водами, по которым плывет Месяц-корабль. (В фольклоре реализует себя формула «космического ограждения», «железного тына», связанная с перениманием свойств небесных светил [2, с. 254]): «Месяц, желтыми крыльями хлопая, / Раздирает, как ястреб, кусты» [1, т.3, с.34.]. Но важно в поэме то, что не только месяц предстает в виде ладьи, но и тело человеческое: «Не удалось им на осиновый шест / Водрузить головы моей парус» [1, т.3, с.7]. Пугачев мыслит фигуру умершего Петра в виде паруса, корабля:
Яж хочу научить их под хохот сабль Обтянуть тот зловещий скелет парусами И пустить его по безводным степям,
Как корабль [1, т.3, с.26.]
Отсюда следует другая связь, а именно, небесного ограждения с мотивом отрубленной головы («башка Емельяна - как челн»), мотивом «ожившего покойника», смерти как космического
вознесения, и все это объединено тра-вестийным началом: «Знайте, в мертвое имя влезть -/ То же, что в гроб смердящий» [1, с.28. т.3].
Литературоведы отмечают конфликт, возникающий внутри героя, его alter ego и «душевные движения», связанные с определением своей новой сути, с перевоплощением в Петра [3]. Фольклористы указывают на «осмысление внутренних конфликтов человеческой личности («я» не равно самому себе)» как на существо фольклорной драмы [4, с.10], причем связано это, прежде всего, со столкновением, встречей с собственной Смертью. Итак, в онтологическом плане, в вопросах соотношения космических природных сил с человеческой натурой, С. Есенин своей поэмой «Пугачев» близок к фольклорному мировосприятию. Подробное описание ожившего покойника распространено в погребальной обрядности, но в контексте поэмы это осложняется и мотивом отрубленной головы, виселичным мотивом:
Что какой-то жестокий поводырь Мертвую тень императора Ведет на российскую ширь.
Эта тень с веревкой на шее безмясой, Отвалившуюся челюсть теребя, Скрипящими ногами приплясывая,
Идет отомстить за себя [1, т.3, с.24-25].
В этом случае продуктивно сопоставление этого отрывка поэмы «Пугачев» и сюжета «виселичной песни» из «Капитанской дочки» А. Пушкина. Интересен отрывок, в котором говорится о значении песни, услышанной героем: «Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу,
173
Казанский педагогический журнал
5' 2014
распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, - всё потрясало меня каким-то пиитическим ужасом» [5, с. 314]. Именно этот фрагмент показывает подлинный смысл песни как культурного явления, показывает эффект, произведенный на слушателя - «пиитический ужас». По замечанию этнографа и фольклориста П.Г. Богатырева, именно такие песни, наводящие «пиитический ужас», связанные с погребальной обрядностью, демонстрируют нам мотив смерти-свадьбы, распространенный в славянских лироэпических и лирических песнях [6, с.170]. Именно через это пение, как культурный процесс, герой приобщается к прапамяти и постигает мир. Если в «Капитанской дочке» воспроизведена песня, то в поэме С. Есенина воспроизведен непосредственно сюжет такой песни, то есть для Пугачева «воскрешение» Петра означает собственную смерть с последующим рождением в новом качестве. Этот мотив характерен не только для поэмы «Пугачев», но и для позднего творчества С. Есенина в целом. В стихотворении «Метель» возникает также «виселичный» мотив:
Какой он клен?
Он просто столб позорный —
На нем бы вешать Иль отдать на слом.
И первого
Меня повесить нужно,
Скрестив мне руки за спиной,
За то, что песней Хриплой и недужной Мешал я спать Стране родной [1, с.148-149].
Кроме того, мотив смерти, виселицы дополняет, как ни странно, мотив свадьбы и новой жизни (в стихотворении 1924 года «Письмо деду» об этом прямо сказано):
А если я помру?
Ты слышишь, дедушка?
Помру я?
Ты сядешь или нет в вагон,
Чтобы присутствовать На свадьбе похорон И спеть в последнюю Печаль мне «аллилуйя»? [1, с.141]
Конечно, по воспоминаниям
И.Н. Розанова, С. Есенин утверждал, что А. Пушкин «неверно» изобразил Пугачева. Однако разрешить этот не простой поэтический диалог-спор может эссе М. Цветаевой «Пушкин и Пугачев». М. Цветаева отмечает одну важную черту в пушкинском Пугачеве, которая, как нам кажется, присуща и есенинскому: «Круглая, как горох, самотканая окольная речь наливного яблочка по серебряному блюдечку -только покрупнее! Поговорки, в которых я ничего не понимала и понять не пыталась, кроме того, что он говорит - о другом: самом важном. Это была первая в моей жизни иносказательная речь <...>» [7, с.499]. Речь Пугачева особая, окольная, иносказательная. На сближение есенинского Пугачева и цветаевского видения этой фигуры исследователи уже указывали. Так, И.Б. Ничипоров обращает внимание на то, что перед М. Цветаевой Пугачев «предстает как речетворец и тайнови-дец, который способен пролить свет на сокровенные смыслы иносказательного народнопоэтического языка» [3]. Не кроется ли в речи Пугачева та
174
Филология
же семантика, присущая и темному языку в фольклоре, зауми, которую найдем, например, в космогонической загадке? Ответ на этот вопрос лежит в сфере фольклорной традиции, тесной связи Пугачева (и пушкинского, и есенинского) с глубинным народным сознанием, «звериной» мудростью, на которую указывает М. Цветаева относительно Вожатого в «Капитанской дочке» и С. Есенин в своей поэме. Уче -ные отмечают, что мир «навыворот», тайный мир выражался народом через загадку, приговор, «заумную» речь [8, с.280]. Более того, оба Пугачева по своей сути и разбойники, и шуты, приобщенные к народной стихии в космическом плане через ритуальную смерть. В методологическом отношении в этом случае важна статья И.П. Смирнова «От сказки к роману», в которой вольное поэтическое прочтение М. Цветаевой пушкинского романа важно для исследователя уже тем, что Цветаева угадала в образе Вожатого, Гринева фольклорных героев, сблизила роман со сказкой [9, с.306]. Кроме того, данная статья примечательна замечаниями И.П. Смирнова о «сонном, пьяном» состоянии молодого Гринева, в котором герой постигает другую реальность: «В «Капитанской дочке» на месте конвенциональной смерти подставлен не просто сон, но анекдотический - пьяный - сон Петруши» [9, с.307 - 308], а также важна своими параллелями к русскому фольклору, к шутовскому поведению, к травестийному началу, которым проникнуто пушкинское произведение. Итак, возвращаясь к выявлению мотива отрубленной головы, сюжета раз-
бойничьей песни, характерной своим мотивом виселицы-свадьбы, видим, что это выводит исследователя в поэтике С, Есенина на мотив ожившего покойника, который «хохочет», создает «веселый хаос»:
И глядишь и не видишь —
то ли зыбится рожь,
То ли желтые полчища
пляшущих скелетов.
Нет, это не август,
когда осыпаются овсы,
Когда ветер по полям их колотит
дубинкой грубой.
Мертвые, мертвые, посмотрите,
кругом мертвецы,
Вон они хохочут, выплевывая
сгнившие зубы [1, т. 3, с. 39.].
Вероятно, здесь можно говорить об эстетике «веселого хаоса», устраиваемого мертвецами, а именно, о «хохочущем мертвеце», как о шуте, разыгрывающем смерть - фарсовое умерщвление плоти. Скоморохи связаны с погребальной обрядностью, с особым ритуальным смехом. «Смех за мертвеца» позволяет понять возникновение в фольклоре парадигмы смерть - смех. Как отмечает В.Я. Пропп, смех может сопровождать «момент символического нового рождения посвящаемого» [10, с. 164]. Однако о тра-вестийном начале говорит не только перерождение Пугачева в Петра, мотив «ожившего покойника», но и осмысление деревьев, изб через «древесную константу Духа» - так осуществляется приход духов-предков: «И кустов деревянный табун / Безлиственной ковкой звенит» [1, с.26].
Внимательно следя за разворачиванием ритуального орнамента поэмы «Пугачев», приходим к выводу о транс-
175
Казанский педагогический журнал
5' 2014
формации фольклорной традиции, проявившейся в обрядово-погребальном комплексе, связанном с явлением скоморошества в имплицированном виде, с приходом духов-предков. Таким образом, можно поставить вопрос о глубинном усвоении поэта народной культуры, фольклора, которое выразилось не только на теоретическом уровне, в статьях «Ключи Марии», «Быт и искусство», но и на уровне поэтики.
Источники:
1. Есенин С.А. Полн. собр. соч.: В 7 т. М.: Наука: Голос, 1997. [Yesenin S.A. Full. cit. Op .: in 7 volumes.: Science: Voice, 1997 (In Russ.)]
2. Познанский Н. Заговорные мотивы // Познанский Н. Заговоры. Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул. М.: Индрик, 1995. [Poznan N. Zagovornye motives // Poznan N. Plots. The experience of the origin and development of zagovornyh formulas. M.: Indrik, 1995. (In Russ.)]
3. Ничипоров И.Б. Емельян Пугачев: два опыта творческой интерпретации (М. Цветаева, С. Есенин) // http://www.km.ru/referats/333193-emelyan-pugachev-dva-opyta-tvorcheskoi-interpretatsii-mtsvetaeva-sesenin [Nichiporov I.B. Yemelyan Pugachev: two experiences of creative interpretation (Marina Tsvetaeva, Esenin) // http:// www.km.ru/referats/333193-emelyan-pugachev-dva-opyta-tvorcheskoi-interpretatsii-mtsvetaeva-sesenin (In Russ.)]
4. Алпатов С.В. Народная драма: поэтика коммуникативной неудачи // Традиционная культура. 2001. № 1 (3). [Alpatov S.V. Folk drama: the poetics of communication failures // Traditsionnaya kul’tura. 2001. № 1 (3). (In Russ.)]
5. Пушкин А.С. Полн собр. соч.: В 10 т. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977-1979. Т.
6. [Pushkin A.S. Complete collection. Op .: 10 volumes. L.: Science. Leningrad. fin-tion, 19771979. T. 6. (In Russ.)]
6. Богатырев П.Г. К вопросу изучения
словацких разбойничьих песен. Мотив «Виселица-свадьба» // Богатырев П.Г. Функ-
ционально-структуральноеизучение фольклора (Малоизвестные и неопубликованные работы).
М.: ИМЛИ РАН, 2006. [Bogatirev P.G. On the question of studying Slovak robber songs. The motif of «Hangman-wedding» // Bogatirev P.G. Functional-structuralist study of folklore (Little-known and unpublished work). M.: RAS Institute of World Literature, 2006. (In Russ.)]
7. Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 тт. М.: Эллис Лак, 1994. С. 499. Т. 5. [Tsvetaeva M.I. Coll. Vol .: In 7 T. M .: Ellis Lak, 1994, pp 499. T. 5. (In Russ.)]
8. Левкиевская Е.Е. Заумь // Славянские
древности: Этнолингвистический словарь: в 5 т. М.: Международные отношения, 1999. Т. 2. [Levkievskaya E.E. Nonsense // Slavic Antiquities: Ethnolinguistic Dictionary: 5 volumes. М.:
Mezhdunarodnye otnosheniya, 1999. Volume 2. (In Russ.)]
9. Смирнов И.П. От сказки к роману // Труды Отдела древнерусской литературы. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1972. Т. XXVII. [Smirnov I.P. From fairy tales to the novel // Proceedings of the Department of Old Russian literature. L.: Nauka. Leningrad. fin-tion, 1972 T. XXVII. (In Russ.)]
10. Пропп В.Я. Обрядовый смех // Пропп В. Я. Собрание трудов: проблемы комизма и смеха. Ритуальный смех в фольклоре. М.: Лабиринт, 1999.[Propp V.Y. Ritual laughter // Propp V.Y. Collected Works: Problems of comedy and laughter. Ritual laughter in folklore. M.: Labirint, 1999. (In Russ.)]
References:
1. Esenin S.A. Poln. sobr. soch.: V 7 t. M.: Nauka: Golos, 1997.
2. Poznanskiy N. Zagovornye motivy // Poznanskiy N. Zagovory. Opyt issledovaniya proiskhozhdeniya i razvitiya zagovornykh formul. M.: Indrik, 1995.
3. Nichiporov I.B. Emel’yan Pugachev: dva opyta tvorcheskoy interpretatsii (M. Tsvetaeva, S. Esenin) // http://www.km.ru/referats/333193-emelyan-pugachev-dva-opyta-tvorcheskoi-interpretatsii-mtsvetaeva-sesenin
4. Alpatov S.V. Narodnaya drama: poetika kommunikativnoy neudachi // Traditsionnaya kul’tura. 2001. № 1 (3).
5. Pushkin A.S. Poln sobr. soch.: V 10 t. L.: Nauka. Leningr. otd-nie, 1977-1979. T. 6.
6. Bogatyrev P.G. K voprosu izucheniya slovatskikh razboynich’ikh pesen. Motiv «Viselitsa-
176
Филология
svad’ba» // Bogatyrev P.G. Funktsional’no-struktural’noe izuchenie fol’klora (Maloizvestnye i neopublikovannye raboty). M.: IMLI RAN, 2006.
7. Tsvetaeva M.I. Sobr. Soch.: v 7 tt. M.: Ellis Lak, 1994. S. 499. T. 5.
8. Levkievskaya E.E. Zaum’ // Slavyanskie drevnosti: Etnolingvisticheskiy slovar’: v 5 t. M.: Mezhdunarodnye otnosheniya, 1999. T. 2.
9. Smirnov I.P. Ot skazki k romanu // Trudy Otdela drevnerusskoy literatury. L.: Nauka. Leningr. otd-nie, 1972. T. XXVII.
10. Propp V.Ya. Obryadovyy smekh // Propp V.Ya. Sobranie trudov: problemy komizma i smekha. Ritual’nyy smekh v fol’klore. M.: Labirint, 1999.
Зарегистрирована: 15.09.2014
Галиева Марианна Андреевна (г. Москва), Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова, филологический факультет, кафедра Истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, аспирант. Тел.: 8-919-777-21-86. E-mail: marianna.galieva@ yandex.ru
Galieva Marianna Andreevna (Moscow), Moscow State University named after M.V. Lomonosov, Faculty of Philology, Department of the history of modern Russian literature and modern literary process, graduate. Tel.: 8-919-777-21-86. E-mail: marianna.galieva@yandex.ru
177
