CC BY
364
заключаться в открытии света Христовой истины каждому страждущему. Именно проблема человеческого самоопределения будет теперь доминирующей в его поэзии. Однако кроме этого С. Соловьев был уверен, что спасти человека от катастрофы может не только искренняя вера в учение Христа, но и стремление самой личности к улучшению своего существования, которое не может строиться на чужом благополучии. Те же, кто спокойно забывают об этом, обязательно будут призваны к ответственности. Поэтому на совести таких людей сам автор и оставляет проблему бесконфликтного выхода из запутанной ситуации, связанной с войной 1914 г.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Итак, поэтическое творчество С.М. Соловьева, охватившее восемнадцать лет его жизни, вряд ли можно назвать однородным. Ему потребовалось много времени, чтобы
избавиться от ученичества, приобрести свое лицо в поэзии, которое позволило признать в нем действительно оригинального поэта. Он отказался от излишней тематической пестроты своих первых поэтических сборников, поэтому в последней книге перед глазами читателей предстает уже другой С.М. Соловьев, который старается решить вопросы государственного масштаба.
1. Соловьев С.М. Воспоминания. Ч. II. ОРРГБ. Ф. 696. Карт. 3. Ед. хр. 10. Л. 37-38.
2. Брюсов В.Я. Среди стихов. 1894-1924: Манифесты. Статьи. Рецензии. М., 1990. С. 231232.
3. Соловьев С.М. Апрель. М., 1910. С. 54.
4. Брюсов В.Я. Далекие и близкие. Статьи и заметки о русских поэтах. М., 1912. С. 141.
5. Соловьев С.М. Воспоминания. М., 2003. С. 18.
Поступила в редакцию 20.11.2006 г.
ОБРАЗ ГРИГОРИЯ МЕЛЕХОВА В СИСТЕМЕ СИМВОЛОВ РОМАНА-ЭПОПЕИ
М.А. ШОЛОХОВА «ТИХИЙ ДОН»
Н.М.Муравьева
Muravyeva N.M. The image of Grigory Melekhov in the symbolic system of the epic novel “Quiet Flows the Don” by M.A. Sholokhov. The article reveals the role of the image-symbols of the Don, the land, the sky, other symbolic details of the landscape and their semantic potentialities in the narrative structure of the epic novel “Quiet Flows the Don” by M.A. Sholokhov and in the characteristics of Grigory Melekhov’s inner world, his searching and emotional troubles.
Универсальный смысл шолоховской метафизики бытия невозможно постичь без анализа воплощенного в слове «чувства природы» автора и героев романа-эпопеи. Символическое «ядро» личностной онтологической системы М.А. Шолохова в «Тихом Доне» составляют образы воды, земли, неба, огня, обладающие в картине мира романа-эпопеи огромными смысловыми потенциями. Буквально каждая художественная деталь шолоховского пейзажа вырастает до символа, образуя систему взаимосвязанных соответствий.
Название, эпиграф, начальные строки вводят в повествование Дон. Символ «тихого Дона» придуман не Шолоховым, но он из тех
символов, что «настолько удачно проявляет себя в придуманном автором мире, что культура закрепляет его за этим миром» [1].
Для Григория «перекипающее стремя Дона» - нечто изначально присущее окружающему миру. Что значит для него Дон, он понял только тогда, когда оказался отлученным от великой реки. Для писателя с первых глав романа важно подчеркнуть органичность связи своего героя с Доном: в пейзажах, в описании рыбалки. Наиболее полно состояние Григория в начале повествования выражает фраза: «На сердце у Григория сладостная пустота. Хорошо и бездумно» [2]. Привычные запахи и звуки близкой воды, волнистая лунная дорожка на водной шири,
туман и ясное звездное небо вверху - все детали пейзажа создают ощущение покоя, наслаждения покоем и в природе, и в душе Григория.
Авторы «Словаря языка Михаила Шолохова» в качестве одного из символических значений Дона выделяют «единство дольнего (земного) и вышнего (небесного) миров» [3]. «Звездное просо» рассыпано высоко, оно недоступно, но, имея сходство с простым, привычным, не тревожит безмятежную душу молодого казака своей недосягаемостью. Но есть одна деталь, которая, символизируя гармонию в природе, подготавливает перемены в судьбе героя: «лунный шлях» - отраженный свет, видимый, кажущийся. Поэтому этот пейзаж является начальной точкой отсчета «жизни сердца» Григория: подобной сладостной пустоты и бездумности, полного приятия текущей жизни не будет в его жизни больше никогда. Ведь буквально через несколько минут он увидит спящую Аксинью, а потом заговорит с ней на берегу Дона, любуясь ее статной фигурой, легкими движениями, пока еще не понимая, что безмятежность его существования уже в прошлом, что начинается трудная жизнь сердца, богатая горестями и бедная радостями.
Донская земля, степной простор также являются для Григория необходимым условием его существования. Причем, если о значении Дона в его судьбе он не задумывается, пока живет рядом с ним, то о власти земли Григорий говорит Аксинье вполне осознанно: «От земли я никуда не тронусь. Тут степь, дыхнуть есть чем, а там?» (т. 1, с. 59).
Примером того, насколько органично вписан герой в жизнь степи, может служить сцена покоса, которую Шолохов рисует в традиции русской литературы как праздник крестьянского труда, олицетворение шири и размаха русской души: идя вслед за Пантелеем Прокофьевичем, Григорий оставлял за собой такой же саженный полукруг скошенной травы. Ширь луга, опьяняя пространством, дает возможность проявить удаль, свойственную Григорию. Но утенок, попавший под молодецкий размах, желто-коричневый комочек «живого тепла», описанный подробно: с розовеньким пузырьком кровицы, с мелкой дрожью горячих еще лапок (т. 1, с. 51) -вызывал пронзительную жалость. Происшествие с утенком стало своего рода демонст-
рацией непредсказуемых «побочных явлений» удали: Григорий-молодец добивался Аксиньи с «бугаиной» настойчивостью, не задумываясь о последствиях этой связи, о судьбе Аксиньи после возвращения Степана. Но чувству, вспыхнувшему, как костер на покосе, не раз еще будет суждено разгораться «из-под пепла золотым павлиньим глазком» (т. 1, с. 52). С лугового покоса переродилась не только Аксинья, стал другим и Григорий: пустоту в сердце заполнила Аксинья, и оно в первый раз гулко и дробно «сдвоило». Так, образы Дона, степи, огня создают особый смысловой слой, онтологическую схему, ориентированную на полное раскрытие внутреннего мира героя. Отсутствие хотя бы одного из этих опорных образов-символов в поэтической реальности героя ощущается как неполноценность жизни.
Стонущий рев Дона, всасывающее течение мощной реки во время грозы, ее «текучий шум» (т. 1, с. 37) заставили Григория испытать страх сначала за свою жизнь, а потом за Аксинью, но именно бурной водной стихии ему не хватало в сонной одури Ягодного. Григорий жаловался Петру: «По Дону соскучился. Тут воды текучей не увидишь. Тошное место!» (т. 1, с. 180). Также не хватало Григорию в сытой жизни панского имения тяжелой крестьянской работы. Вид «жирного косого квадрата» деляны, вспаханной вместе с Натальей осенью, охладил даже охотничий азарт: погоня за волком, которого вот-вот настигнут собаки, потеряла для него интерес. Свежая пахота отливала бархатом, напоминала о доме, о прежней жизни и работе на земле.
Военная служба отлучила Григория и от Аксиньи, и от Дона, и от крестьянского труда. Но образы-символы не исчезли из его жизни, более того, они дали развитие мотиву «каменного сердца»1. Читатель знает, что сердце Григория способно вместить большое чувство, но что происходит с сердцем на войне? Обычно мужскому типу поведения свойственен рационализм, но крестьянин не просчитывает и не анализирует свои поступки, поэтому Шолохов разворачивает перед
Этот мотив впервые появился в рассказе «Жеребенок»: эскадронный приказывает «сничтожить» жеребенка, потому что он в бою сердце из камня обращает в мочалку.
читателем «сердечный ход жизни»1 своего героя, вписывая его личностное бытие в общекосмическое, в ту систему символов, которая подсказана писательской интуицией.
Перед первым боем Григория охватило неодолимое желание окунуться во взбаламученную воду речушки. Увидев противника, он словно почувствовал ту невидимую черту, переступив которую, он станет другим. Григорий прислушался к биению сердца: «кто-то маленький, но тяжелый, там, в левой стороне груди, делал бег на месте» (т. 1, с. 222). После убийства безоружного австрийца тяжесть в сердце стала невыносимой: «путано-тяжек был шаг его, будто нес за плечами непосильную кладь» (т. 1, с. 225). Трудно проходил процесс «окаменения сердца»: вновь и вновь переживал Григорий момент убийства, видел австрийца во сне, тяжело переламывал «нутряную боль». Об этой боли разговор с Чубатым: «твердое» сердце боли не чувствует, у Григория - сердце «жидкое», потому и мучает совесть. Первоначальное свое определение сердца Чубатого как «волчиного» Григорий отбрасывает: для него «волчиное» сердце -живое (вспомним, как Мирон Григорьевич говорит об отношении Григория к Наталье: «Сердце-то... у него аль волчиное?»), сердце Чубатого - каменное («камушек вместо него заложенный»).
«Каменели» сердца, менялись выражения лиц. Григорий говорит Петру при встрече на берегу пруда: «Хуже бирюков народ стал. Злоба кругом. Мне зараз думается, еж-ли человека мне укусить - он бешеный сделается» (т. 1, с. 250). Сравнение с волком-одиночкой, к тому же бешеным - выражение крайней степени озлобления, «озверения». Успокоение дает вода. Григорий в своей стихии: «Вытягивая руки, он головой вниз кинулся в воду; тяжелая зелень волны сомкнулась над ним и разошлась плесом. Он плыл. ласково шлепая ладонями по воде, лениво двигая плечами» (т. 1, с. 250) (Петро входит в воду медленно, «с опасливой брезгливостью»). Вода успокоила, охладила Григория и в то же время усилила тоску по дому, Дону: «Так и полетел бы, кабы крылья были», -говорит он о своей сокровенной мечте.
1 В стенограмме заседания комитета по Сталинским премиям выступление А. С. Гурвича: «Кошевой не мог в тех условиях углубляться в сердечный ход жизни Григория.» [4].
Многое объясняет в «жизни сердца» Григория сцена на холме во второй книге. Григорий во власти двух стихий: земли и неба. Ласковая, просторная и духовитая земля напомнила о доме, Наталье, родном хуторе, а трепещущая бабочка Полярной звезды - об Аксинье. Ледяной звездный свет колол глаза. вызывая холодные слезы, сердце уколола режущая боль, когда в памяти возникло лицо Аксиньи, победно улыбающееся, с озорными огнисто-черными глазами, жадными губами, шепчущими «что-то несказанно ласковое, горячее» (т. 2, с. 39). Григорий вспоминает не только облик возлюбленной, но даже «дурнопьянный» аромат ее волос. Но неподвижный полет нарядной голубой бабочки, далекой, на окраине неба, ее мерцающий и холодный свет отдаляет Аксинью и отделяет ее - она была в другой жизни, к которой уже нет возврата.
Упираясь ладонями в шероховатую землю, как былинный богатырь черпая в ней силы, он переносится мыслями в родной дом. То изумленно-почтительное отношение, с которым относились к нему, первому георгиевскому кавалеру, родные и земляки, яд лести и восхищения вытеснил из сознания слова Гаранжи. Писатель остается верен выбранному направлению: он развертывает повесть «жизни сердца», а правда Гаранжи жила в сознании. Для того чтобы она стала правдой Григория, она должна войти в сердце, поэтому закономерно, что «свое, казачье, всосанное с материнским молоком, кохаемое на протяжении всей жизни взяло верх» (т. 2, с. 39).
Еще одно воспоминание - о встрече со Степаном, которого спасал, «подчиняясь
сердцу».
В этой же сцене на холме появляется еще одна символическая подробность: как тоненькие, летящие над землей звуки мандолины вплетались в ночной пейзаж, так в отрывочные воспоминания о боях «голубой прядью вплетался какой-нибудь случай из детства» (т. 2, с. 42). Голубым цветом окрашены воспоминания об Аксинье, голубая же дымка окутывает и воспоминания о беззаботных детских годах.
Завершает раздумья Григория образ огрубевшего сердца, в котором через сравнение сливаются стихии воды и земли, столь близкие Григорию, и «голубая прядь» детства: «Огрубело сердце, зачерствело, будто со-
лончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалости. <...> .знал, что трудно ему, целуя ребенка, открыто глянуть в ясные глаза.» (т. 2, с. 42). Земля превращается в солончак -бесплодную почву, и даже живительная вода не в силах вернуть ей плодородие.
Ясные глаза ребенка - мера сердца. В первом шолоховском рассказе «Родинка» атаман с зачерствевшим сердцем, глядя в меркнущие глаза сына, приговаривает себя к смерти; в «Жеребенке» крик беззащитного существа, до ужаса похожий на крик ребенка, заставил Трофима броситься в водную коловерть, а бойцов обеих сторон прекратить бой. Сердце Григория, как ему кажется, уже не впитывает жалости, но все-таки оно не стало каменным.
Он уходит с холма, окруженного искалеченными войной деревьями и освещенного жуткими всплесками оранжевого зарева дальних боев. Свет Стожар похож на дымный костер, а Большая Медведица - на изуродованную повозку, и тьма становится плотнее, туман гуще, но все-таки где-то высоко в небе пламенеют звезды, вертикаль не закрыта, а самое главное - это земля, многократно политая вместо благодатного дождя соленой кровью враждующих людей, но по-прежнему ждущая пахаря: гостеприимная. Вспоминая о родном, с «детства кохаемом», Григорий переносит чувство любви к донской земле на клочок чужого пространства.
Перед штурмом высоты «320» в Трансильванских горах значительна подробность: под ногами казаков осыпалась мерзлая каменная крошка, вокруг курилась снежная пыль. Этот образ уходящей из-под ног почвы объясняет не только психологическое состояние Григория, который, находясь во власти дурных предчувствий, испытывает страх и получает ранение в этом бою, но и подчеркивает бессмысленность войны вообще: земля каменистая, чужая, серая, и на ней - серые комочки расстрелянных пулеметными очередями.
Этот бой всплыл в памяти раненого Григория в момент разгрома отряда Чернецова: воспоминания о бессмысленности той бойни вызвали прилив бешенства, толкнули на протест против бессмысленной зверской расправы.
Образ уходящей из-под ног почвы характеризует состояние Григория в 1917 г.
«Покоряюще красивые» картины будущей привольной жизни Дона, которые рисует Из-варин, не могут перечеркнуть сомнений Григория. Он находит образ-символ для объяснения своих исканий: «Блукаю я, как метель в степи» (т. 2, с. 161). Призыв Подтелкова «бороздить до последнего» для Григория слишком прямолинеен, к тому же он ясно представляет, сколько крови потребует правда Подтелкова.
После разговора с ним Григорий смотрит в окно. Детишки, играющие в какую-то свою замысловатую игру, попадают в поле зрения Григория не случайно. Ясные детские глаза требуют глубокого осмысления собственного пути в революции. Пейзаж за окном иллюстрирует мучительность раздумий героя, его душевное смятение. Багровое солнце, словно ребром поставленное на гребень крыши, казалось, «вот-вот сорвется, покатится по ту или эту сторону крыши» (т. 2, с. 164). Григорий поставлен перед выбором, но какой бы путь он ни выбрал, все равно это движение вниз, в пропасть, выбрать - «сорваться». Образ ветра-«гайдамака» (гайдамачить - «своевольничать, хозяйничать»), крепчающего час от часу, пророчески предвещает развертывание, усиление беспощадной классовой борьбы на Дону. Символические подробности (солнце, дети, ветер) обозначают новый онтологический порог в судьбе Григория.
Те же символы в разговоре братьев Мелеховых весной 1918 г.: закатное солнце, «голубая прядь» детских воспоминаний. Знаком мучительных раздумий Григория о «своей борозде» в моделируемой писателем картине мира становятся черные хлопья облаков, обожженные горящим солнцем. Разговор с Петром ничего не решает: оба понимают, «непролазь пережитого» стоит между ними - «к сердцу не пройти» (т. 3, с. 20). Сцепление символических подробностей пейзажа в типологически схожих ситуациях позволяет понять не только внутреннее состояние героя, но и авторскую позицию, его отношение к «блуканиям» своего героя.
Пейзажная зарисовка предгрозовой степи: затянутое мглою солнце, зной, горький запах полыни и ветер, поднимающий песок и пыль, а затем нагоняющий грозные тучи, -приоткрывает скрытый смысл следующего сюжетного хода, события, происходящих, на первый взгляд, в разных плоскостях, связы-
вается в нечто единое и целое. Как выжженной солнцем степи необходим живительный дождь, так и измученной душе Григория мимолетная любовь красавицы-жалмерки дарит краткое успокоение. Фосфорический след сорвавшейся падучей звезды - это, конечно, не голубой свет трепещущей бабочки Полярной звезды, но способность испытывать чувство жалости к наивно раскрывшейся душе - еще одна страница летописи сердца Григория.
«Уморившийся душой» Григорий все чаще обращался в мечтах к работе на земле. Тоска по прежней жизни с неодолимой силой охватила Григория, когда после ранения под Глубокой он ехал с отцом в родной хутор. Ослепительное солнце, яркая синь неба и слепящая белизна необъятного степного простора так поразили Григория, что не хотелось больше думать о том, с кем идти дальше, задавать себе вопросы, от которых холодеет сердце. Хотелось тепла, и оно появлялось, когда он представлял себе, как будет поднимать плугом чернозем, вдыхать его пресный аромат, будет убирать скотину, метать сено, жить, наслаждаясь миром и тишиной. Вид родного хутора, Дона, колодезного журавля на базу заставляет его сознаться отцу, «не лукавя и не кривя душою» (т. 2, с. 218), что от волнения щиплет глаза, да еще как!.. Пантелей Прокофьевич понимает его чувства: «Что значит - родина!» (там же).
Онтологическая схема (символы земли, неба, Дона, снежной пыли) составляет основу пейзажа и в эпизоде бегства с гулянки у Аникушки, который является примером эпической ретардации как результата двух несовпадающих факторов сюжетного развертывания: инициативы героя и «инициативы» обстоятельств. Образ присмиревшей земли, засыпанной снежно-белыми перышками ле-бедя-снега, как нельзя более точно передает состояние Григория: вот уже несколько дней он жил в состоянии готовности вынести любые унижения ради спасения своей семьи. Но чувство опасности пробудило «бешеную» натуру и опыт лихого рубаки: выверенные пружинистые движения (нет, Григорий - не беззащитный лебедь!), умение мгновенно сконцентрироваться, действовать почти автоматически. «Хищные» пули вгрызались в лед, но Дон - родная стихия, Григорию удалось спастись.
Ночью ему открылось трепетное сияние утренней зарницы, и «в глубочайшем провале иссиня-черного неба, как в Дону на перекате, будто показалось дно: предрассветная дымчатая лазурь в зените, гаснущая звездная россыпь по краям» (т. 3, с. 111). Небо и Дон властно зовут к жизни, к поиску ясного, как прозрачная донская вода, пути. Единство земного и небесного миров через сравнение неба с Доном возвращает к началу романа, к испытанному некогда ощущению сладостной пустоты. Тогда эта пустота была знаком душевного равновесия, теперь ощущение пустоты («чувство равнодушия к пережитому смутило», «мыслей не было») пугает. Григорию предстоит преодолеть очередной онтологический порог, не «окаменев» сердцем.
Нечто подобное происходит с героем романа Л.М. Леонова «Барсуки». После свидания с матерью, «зачерствевшей от недельного ожиданья» [5] ареста, и побега Семен, оглядывая ночное поле и мягко мерцающие звездным светом снега, прислушивается «к себе самому, к свершившемуся внутри его перерождению» [5, с. 286]. Изменения в мировоззрении Семена почти не связаны с окружающей его природой, значение пейзажа у Шолохова неизмеримо шире. В повествовании возникает вертикаль, расширяющая место действия до космических масштабов. Искания героя выводятся на бытийный уровень.
Бегство из дома Аксиньи - повтор ситуации несовпадения инициативы героя и обстоятельств. Значимость света в принятии очередного решения раскрывается через противопоставление мраку и тьме. Григорий несколько дней провел в темноте кизятника, даже днем свет еле сочился в его убежище. Потому весть о восстании вызвала бешеную радость: «Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях» (т. 3, с. 155).
Противопоставление света и тьмы становится символическим в эпизоде боя под Климовкой. Григорий ведет в атаку полк и видит впереди серую тень и убегающую полосу света: «Несколько секунд отчаянной скачки - и вот уже вытянутая голова коня осыпана севом светоносных лучей, и рыжая шерсть на ней вдруг вспыхнула ярким, колющим блеском» (т. 3, с. 219). В тот же миг он перестал слышать грохот идущей сзади сотни. Все последовавшие далее события: «жиганувшие молнией» вспышки страха и
четкие, разящие движения, рывок обезумевшего коня и смерть, «взвизгнувшая над головой», произошли «в непостижимо короткий срок» (т. 3, с. 221) в полосе солнечного света и в «черноте» души. Оксюморон «в минуту чудовищного просветления» соединил свет и тень, объясняя состояние Григория, а его боль приняла в себя земля, тучная, сияющая черноземом, «на которой родился и жил, полной мерой взяв из жизни - богатой горестями и бедной радостями - все, что было ему уготовано» (т. 3, с. 222).
Григорий сказал о своем припадке, объяснясь с Натальей: «Сердце на коий миг во-взят остановилося, и холод пошел по телу...» (т. 3, с. 237). Они шли по безлюдной улице. дул теплый ласковый ветер, рядом - синий разлив Дона, на склоне бугра - «плюшевочерная заплата» вспаханной зяби, в воздухе -живительный запах оттаявшей земли и распускающихся почек, а в небе - трели жаворонка и высокое, гордое солнце. Под детский лепет весеннего ручья Григорий вынес беспощадный приговор времени и себе: «Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый... <...> Детву - и эту почти не жалею, а об себе и думки нету. Война все из меня вычерпала. Я сам себе страшный стал. В душу ко мне глянь, а там чернота, как в пустом колодезе.» (там же). Но для автора сердце Григория еще не исчерпало своей способности любить и страдать.
Телеграмма о смерти Натальи, как штыком, пронзила сердце. Дома, ощутив острую, колющую боль в сердце, «испуганно прижимая к левой стороне груди ладонь, подумал: «Видно, укатали сивку крутые горки.» (т. 4, с. 128).
И опять, как после ранения под Глубокой, Григория спасали мысли о работе на земле: «Хорошо бы взяться руками за чапиги и пойти по влажной борозде за плугом, жадно вбирая ноздрями сырой и пресный запах взрыхленной земли, горький аромат порезанной лемехами травы» (т. 4, с. 263). Горько Григорию, что жизнь оказалась не такой, как представлялось: «Видно, другим, не мне прийдется пахать землю, ухаживать за ней» (т. 4, с. 278), - сказал он с тоской Прохору, собираясь в Вешенскую.
Братоубийственная война истощила шолоховского героя: «иногда ему казалось -будто сердце у него освежевано, и не бьется
оно, а кровоточит. <.> Но он нашел верный способ избавления от боли: он ложился левой стороной груди на сырую землю или мочил холодной водой рубашку, и боль медленно, словно с неохотой, покидала его тело» (т. 4, с. 325). Так, вода и земля вновь дают силы жить дальше. Отраженные в воде облака становятся символом «ненастоящей», «отраженной» жизни на острове. А бешено клокочущая быстрина Дона, завитки течения, образующие воронки, жадно всасывающие все, что проплывает мимо, символом гражданской войны.
На какое-то время Григорий поверил в возможность начать новую жизнь с Аксиньей: после побега из банды над ним мерцала золотая россыпь звезд («звездное просо» как в начале повествования), а Большая Медведица над колодезным журавлем мелеховско-го база, вновь раздвигающая пространственные рамки до космических масштабов, давала ощущение родства не только с родным домом, но и со всем миром.
После смерти Аксиньи и космическое пространство, и экзистенциальный мир Григория заполнила «чернота»: «черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца» (т. 4, с. 361) и черная, как выжженная палами степь, жизнь: «Он лишился всего, что было дорого его сердцу» (т. 4, с. 361). Но остались еще земля и сын, ради которых стоило жить дальше. Поэтому в финальном пейзаже «Тихого Дона» есть и родная земля, и прозрачнозеленая вода Дона, и высокое холодное солнце, а на героя смотрят ясные глаза сына: Григорий на пути к Дому и к Себе.
Образ Григория Мелехова органично вписан в систему природных символов «Тихого Дона», потому что шолоховский герой способен воспринимать природу эстетически, он обладает чувством земли, космическим мироощущением, и символика природных образов, выявляя авторское отношение к герою-правдоискателю и его поступкам, выводит повествование на бытийный уровень.
1. Карасев Л.В. // Вопр. философии. 1994. № 10. С. 91.
2. Шолохов М.А. Собр. соч.: в 9 т. М., 2001. Т. 1. С. 30. Далее цитируется это издание с указанием тома и страницы.
