CC BY
117
2013
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Серия 6
Вып. 4
АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ
УДК 321.01 В. А. Гуторов
О НЕКОТОРЫХ ТЕНДЕНЦИЯХ ИНТЕРПРЕТАЦИИ ТЕОРИИ ГОСУДАРСТВА В СОВРЕМЕННОМ ГУМАНИТАРНОМ ЗНАНИИ
Рубеж ХХ-ХХ1 вв. был ознаменован развенчанием многих мифов, издавна бывших неизменными спутниками многообразных теорий происхождения государства и его эволюции в различные исторические эпохи. «...Мысль о том, — отмечал еще в 1950-е годы Ф. А. фон Хайек, — что человек не извлекает уроков из истории, слишком пессимистична. Мало кто станет отрицать, что наши взгляды на благотворность или порочность различных институтов в значительной степени определяются тем, какое, по нашему мнению, воздействие они оказывали в прошлом. Едва ли существуют политический идеал или концепция, которые не затрагивали бы мнения о всей совокупности прошлых событий, и редко когда память о прошлом не служит символом некой политической цели. Однако мнения о событиях истории, которые руководят нами в настоящем, не всегда согласуются с фактами; порой они скорее следствие, чем причина политических убеждений. В формировании взглядов исторические мифы, вероятно, играли столь же значительную роль, что и исторические факты. И все же надеяться извлечь пользу из прошлого опыта можно только в том случае, если факты, из которых мы выводим свои заключения, будут верны» [1, с. 7-8].
В европейской культуре формирование глобальной «мифологии государства» уходит своими корнями в дихотомию «Восток—Запад», возникшую вместе с древнегреческим полисом и в наиболее систематическом виде разработанную в политической философии Аристотеля. Согласно его учению, только полис, обладающий такими свойствами, как самодостаточность (автаркия) и свобода, может рассматриваться как государство в собственном смысле этого слова. «Варварские государства лишь по названию суть государства, поскольку в них над рабами господствуют рабы. Только свободные эллины по природе обладают физическими и психическими свойствами, относящимися к политической экзистенции. Вследствие этого и при демократии всегда предполагается, что она состоит только из свободных эллинов» [2, с. 74-75]. Таким образом, миф о «поголовном рабстве» в деспотиях Востока, в блестящей литературной форме разработанный Ш. Л. де Монтескье и ставший в дальнейшем основой концепции «азиатского
Гуторов Владимир Александрович — доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет; е-шаП: gut-50@mail.ru © В. А. Гуторов, 2013
60
способа производства» К. Маркса, был в дальнейшем спроецирован либерально настроенными историками на западноевропейские монархии нового времени, которые стали повсеместно именоваться «абсолютистскими» и «деспотическими».
Опыт тоталитарных диктатур, пережитый европейскими народами в первой половине XX в., и последующее противостояние «либерального Запада» и «авторитарного Востока» не могли способствовать ревизии весьма устойчивых исторических мифов. Крах коммунистических режимов лишь внешне видоизменил эти мифы, придав им «местный колорит» и предельно актуализировав их содержание и форму. Например, в 1990-е годы в официальной идеологии посткоммунистической России «большевистская диктатура» и Советский Союз как «оплот деспотизма» прочно заняли место, которое когда-то было отведено мифам о «деградации абсолютистской монархии» до 1917 г. и неуклонному росту советской экономики по отношению к «уровню 1913 года». Вместе с тем кризис «реального социализма» и наступившие довольно быстро разочарование и скепсис западных интеллектуалов в отношении антикоммунистической риторики новых политических элит Центральной и Восточной Европы, ядром которой была так называемая символическая политика, привели в конечном итоге к осознанию того очевидного факта, что в конце XX в. количество исторических мифов превысило все допустимые пределы и стало серьезным препятствием для объективных научных исследований.
В определенном смысле симптомом такого понимания стал радикальный пересмотр мифов, связанных с интерпретацией западноевропейских монархий. «Хотя сегодня некоторые исследователи "абсолютизма", — отмечает британский историк Н. Хеншелл, — признают существование прав и привилегий, с которыми приходилось считаться государю, они подчеркивают, что привилегии носили корпоративный, а не индивидуальный характер и не препятствовали сбору невотированных налогов. Это весьма незначительно корректирует грубое представление о тождественности абсолютной власти и ее деспотической противоположности. Историки упускают важную особенность так называемых "абсолютистских" режимов, а именно обычай консультаций с подданными. Безусловно, обычно эта процедура воспринимается как антитезис "абсолютизма"... Традиционная точка зрения подразумевает, что для абсолютной монархии было характерно деспотическое правление, а в XVIII столетии представительные учреждения, например французские парламенты, с ним боролись. Часто утверждают, что сословные представительства существовали для защиты прав и свобод. Так оно и было, но не в том негативном значении, которое является общепринятым. Они существовали для того, чтобы давать согласие сообщества или корпорации на введение правительственных актов, касавшихся их прав. Фактически они представляли собой республиканский компонент монархической системы. Они воплощали идеологию, которая оберегала древние обычаи, утвержденные привилегии, контракты и хартии. Их риторикой была свобода, а их санкцией — прошлое» [3, с. 204-205]. Таким образом, допускаемые историками на протяжении целых десятилетий искажения в исследовании монархической традиции в Западной Европе оказались вполне сравнимыми с теми аберрациями, которые на протяжении столетий допускали профессора юриспруденции в Кембридже и Оксфорде в истолковании местных законов, создав в итоге ситуацию, когда «английская юридическая наука развивалась в условиях полного невежества относительно практики английского права» [4, с. 25]
Тенденции, связанные с последовательным пересмотром «мифа абсолютизма», оказались далеко не единичными. Как это нередко случалось в научных дискуссиях
61
недавнего прошлого, начавшись с удачного в целом дебюта, они довольно быстро охватили многие другие сферы интерпретации теории государства, принимая подчас гипертрофированные формы. Одними из первых «жертв» гипертрофированного подхода стали сначала древние греки и римляне, а затем Византия и многие народы древнего Востока, ретроспективно утратившие (в виртуальном плане, конечно) свою политическую традицию и государственность. «В отсутствие абстрактного института государства, — утверждает, например, израильский историк М. ван Кревельд, характеризуя византийские и древнекитайские имперские методы управления, — вся структура представляла собой фактически гигантскую систему вымогательства, в рамках которой император вместе со своими слугами, каким бы ни был их точный статус, "стригли" все остальное население... империи и феодальные общества. не знали различия между "правительственной властью" и "собственностью", или, по крайней мере, это различие не было четким. Это означает, что "политической" власти в собственном смысле этого слова не существовало, и, конечно, не было и соответствующего термина» [5, с. 64, 37]. Точно так же древние греки и римляне, вплотную приблизившись к разделению власти и собственности, оказались неспособными к созданию «абстрактного института государства». «.Язык, который используют древние историки, ясно дает понять, что ни греки, ни римляне никогда не воспринимали государство как абстрактную сущность, отделенную от его граждан. Там, где мы могли бы сказать "государство", они писали "общество" или "народ"; наконец, именно историк Фукидид написал, что "город — это люди", а юрист Цицерон дал определение республике (respublica) как "собранию людей, живущих по закону"» [5, с. 78].
Но прежде чем попытаться ответить на вопрос, подспудно возникающий в результате интерпретации Кревельдом древних институтов — могут ли историк Фукидид и юрист Цицерон хоть чем то отличаться от социалиста Фридриха Энгельса, как известно, любившего повторять, что «государство — это группы вооруженных людей с материальными привесками вроде тюрем», — необходимо отметить, что охарактеризованные выше тенденции исторического и филологического анализа проникают и в отечественную науку, приобретая подчас своеобразную форму. Так, например, в предисловии к сборнику статей, посвященному истории интерпретации понятия res publica в западноевропейской традиции, мы встречаем среди прочих и следующие, весьма примечательные рассуждения его научного редактора О. В. Хархордина: «Если феномен res publica (который мы так любим переводить на русский как "государство") был вписан во многом в другие практические контексты, чем наше нынешнее непроблематичное обращение с государством, то что говорит данная разница о странности нашего нынешнего мироустройства?.. Другая задача данной книги — сделать осознание сложности вопроса о res publica и государстве достоянием многих. После 1917 года и последовавшего за ним постепенного исчезновения из российской жизни требования историко-филологического образования как необходимого базиса знаний для любого культурного человека латинские изыски стали во многом уделом специализированной профессии. Российские классицисты сделали за время существования СССР и после его крушения очень много — честь им и хвала. Но современные специалисты по общественным наукам редко считают для себя необходимым знать древнегреческий и латинский и игнорируют достижения классической филологии и значимые для социальной и политической мысли идеи, основанные на этих достижениях. Мы надеемся, что данная книга переводов о том, что обычно называется "теорией государства", поможет запустить диалог между обществоведами и классицистами» [6, с. 4].
62
Не поясняя будущим читателям хрестоматии, каким образом вообще возможно организовать диалог между «классицистами» и современными отечественными обществоведами, которые не считают для себя обязательным изучать древние языки, О. В. Хар-хордин предполагает, что одним из способов достижения этой цели является «особая стратегия перевода», а именно «неконвенциональный перевод, который показывает сопротивление лингвистического материала нашим обычным интуициям, натренированным сталинскими переводами термина res publica как, прежде всего, "государство"» [6, с. 5]. Несколькими строками ниже, сделав уступку «сталинистам» и признав правомерность перевода термина res publica «и как государство», автор предисловия пишет: «Дело в том, что если не сделать сложность материала более доступной десяткам тысяч обществоведов в нашей стране, то изысканное знание нескольких сотен классицистов так и останется неприкосновенным запасом нашей культуры — не потому, что его бережно хранят, а потому, что к нему не прикасаются» [6, с. 6].
Несмотря на очевидную убежденность О. В. Хархордина в возможности решения сложных проблем теории государства исключительно путем адаптации достижений классической филологии к примитивной культуре десятков тысяч отечественных обществоведов, представляется, тем не менее, что с помощью методологического инструментария современных общественных наук можно сделать многое, даже не прибегая к латинским и греческим «изыскам». При этом не владеющие древними языками специалисты, исследующие, например, происхождение государства в античной Греции и Риме, легко могут обойтись без приведенной выше хрестоматийной назидательной риторики, опираясь на труды таких блестящих ученых-антиковедов, как Ю. В. Андреев, А. И. Зайцев, Г. А. Кошеленко и многих других, которых трудно заподозрить в сталинизме и которых никогда не смущало использование термина «государство» для характеристики полисных структур на Балканах и Аппенинском полуострове [7, с. 3 сл.; 8, с. 28-39; 9, с. 38-73].
Одной из самых сложных в современном гуманитарном знании является проблема эволюции древних обществ от потестарных структур к государственным институтам в различных регионах мира. Еще в довоенный период голландский исследователь истоков человеческой культуры Й. Хейзинга отмечал: «Политика всеми своими корнями глубоко уходит в первобытную почву игравшейся в состязании культуры. Отделиться от нее и возвыситься она может только через этос, который отрицает законность отношения "друг-враг" и не принимает притязаний собственного народа в качестве высшей нормы» [10, с. 238]. Степень сложности дописьменных институтов была весьма органично охарактеризована К. Леви-Строссом в работе «Структурная антропология». «.В сфере социальной организации, — подчеркивал французский ученый, — эти так называемые первобытные племена создавали поразительно сложные системы: экзогамные "половины", пересекающиеся со спортивными или церемониальными "половинами", тайные союзы, мужские объединения и возрастные группы. Подобные структуры обычно встречаются на гораздо более высоких уровнях культуры» [11, с. 95].
Процесс формирования ранних государств занимает огромный исторический период, охватывающий несколько тысячелетий. За этот период на Древнем Востоке и европейском континенте сформировались две основные формы государства — древневосточная деспотия и античный полис, в типологическом плане олицетворявшие собой диаметрально противоположные пути исторической эволюции. Современными сравнительными исследованиями вполне однозначно был выявлен следующий, весьма зна-
63
менательный факт: если возникшая в Греции и Риме полисная государственность была явлением уникальным, то древневосточная деспотия может рассматриваться скорее как универсальная историческая «матрица», поскольку аналогичные государственные формы в разное время, помимо Шумера, Аккада, Индии и Китая, появлялись не только в Европе (минойская цивилизация на Крите в период ее расцвета в XVI — первой половине XV в. до н. э. и крито-микенские государства ХУ-ХШ вв. до н.э.), но и в Южной Америке (например, государство инков в XV в. накануне вторжения испанских завоевателей).
Итак, в древнем мире сформировались типологически различные политические институты и формы государственности, от которых ведут происхождение практически все современные государства. Сравнительный анализ «европейского пути развития», инициированного полисной культурой, с традицией, заложенной ранними азиатскими деспотическими государствами, в наши дни стал находить выражение в разработке разнообразных типологических схем. Цели, поставленные перед собой их создателями, состояли прежде всего в попытке выявить внутреннюю историческую логику эволюции государственности во всемирном масштабе, включая как ее истоки, так и перспективы в будущем. Две из них были разработаны на рубеже ХХ-ХХ1 вв. и поэтому заслуживают особого внимания.
Первая типология, разработанная в книге Д. Норта, Д. Уоллиса и Б. Вайнгаста «Насилие и социальные порядки», вследствие универсального характера и радикализма теоретических построений оказала и продолжает оказывать влияние практически на все современные гуманитарные дисциплины. Американские ученые выделяют две основные модели социальных порядков — естественное государство и общество открытого доступа, в рамках которых в многообразных обществах в различные исторические эпохи функционируют политические институты, структурирующие отношения людей и их организации в процессе создания политической, экономической, религиозной и военной власти. Обе модели были порождены двумя великими революциями — «неолитической, сельскохозяйственной, урбанистической, или первой экономической» и «второй социальной революцией» — промышленной и современной. В ходе первой революции произошел переход от примитивного порядка малых социальных групп охотников и собирателей к порядку ограниченного доступа, или естественному государству, «решившему проблему» насилия путем создания «господствующей коалиции», ограничившей доступ к ценным ресурсам — земле, труду и капиталу над «такими ценными видами деятельности как торговля, религия и образование, — предоставляя его только элитам». Естественное государство «естественно, поскольку на протяжении почти всех последних десяти тысяч лет для общества, состоящего более чем из нескольких сотен человек, оно фактически стало единственной формой устройства, которое в состоянии обеспечивать материальный порядок и управлять насилием. Естественные государства включают широкое разнообразие обществ, но мы далеки от того, чтобы предположить, что все они одинаковы. Месопотамия III тысячелетия до н. э., Британия при Тюдорах и современная Россия при Путине — естественные государства, но общества в них очень разные» [12, с. 40, 82-84].
В современном мире естественное государство является нормой, поскольку сегодня 85 % его населения живет в порядках ограниченного доступа. Соответственно, «лишь 25 стран и 15 % населения всего земного шара живет сегодня в обществах открытого доступа». Его отличительными характеристиками являются: 1) верховенство права
64
для элит; 2) постоянно существующие формы общественных и частных организаций, включая само государство; 3) консолидированный политический контроль над вооруженными силами. Кроме того, в порядках отрытого доступа «большие экономические организации концентрируются прежде всего на рынках и затрагивают политику лишь по касательной», в то время как «в естественных государствах все крупные экономические организации являются политическими» [12, с. 55-56, 33, 76, 445].
Хотя при разработке своей типологии Д. Норт, Д. Уоллис и Б. Вайнгаст не упоминают в концептуальном плане ни об одном из своих крупных предшественников за исключением Томаса Гоббса и его концепции «естественного состояния» [12, с. 56], трудно отказаться от мысли, что они имеются. К ним относится в первую очередь Карл Маркс, в работах которого была обстоятельно разработана концепция двух общественно-экономических формаций (архаической первичной и вторичной, уже знакомой с социальными антагонизмами), двух структур и двух путей развития: европейского пути с его чередованием структурных модификаций — античной, феодальной, капиталистической — и пути, олицетворяемого Востоком, существенными характеристиками которого являются «поголовное рабство» и полное поглощение личности коллективом, где отсутствие частной собственности — «ключ к восточному небу», где отдельный человек «никогда не становится собственником, а является только владельцем», потому что он «раб того, в ком олицетворено единое начало общины» [13, т. 46, ч. 1, с. 485, 482; т. 28, с. 215, 221].
Другим предшественником типологии Д. Норта, Д. Уоллиса и Б. Вайнгаста является, конечно, Карл Поппер, творчески развивший в «Открытом обществе и его врагах» концепцию и понятие «открытого общества», введенного в научный оборот А. Бергсоном для описания социальной организации, противоположной сообществу, «едва вышедшему из лона природы», в котором господствуют примитивные религиозные верования. В отличие от «закрытого общества» со свойственной ему «верой в существование магических табу» в открытом обществе «люди (в значительной степени) научились критически относиться к табу и основывать свои решения на совместном обсуждении и возможностях собственного интеллекта» [14, с. 251; см. также: 15, с. 5-17]. Как и у американских ученых, у К. Поппера в политическом плане такому типу общественной организации и сознания соответствует современная либеральная демократия.
Вряд ли можно сомневаться в том, что аргументация австрийского философа в немалой степени помогала авторам типологии столь свободно выстраивать аргументы, направленные, например, на обоснование теоретически рискованного и идеологичного положения, в соответствии с которым «в истории Запада общества античной Греции, республиканского Рима и городов-государств Северной Италии в эпоху Возрождения стояли на пороге перехода, хотя во всех трех случаях общества открытого доступа созданы не были» [12, с. 266]. Напротив, современная Россия, по мнению Б. Вайнга-ста, деградирует настолько, что «недавно перешла из разряда зрелых к базисному, или простому», типу естественного государства [12, с. 28], хотя вряд ли кому-нибудь из ее нынешних правителей пришло бы в голову держать женщин и детей в лагерях, как это делали цари III династии Ура Ур-Намму и Шульги, или же (если верить королевскому министру Эдмунду Дадли, автору трактата «Древо Сообщества», написанного в 15091510 гг.), подобно королю Генриху VII из династии Тюдоров, приказать повесить всех мастиффов в государстве на том основании, что собаки этой породы будут нападать на льва — царя животного мира [16, с. 17].
65
Наиболее яркой стороной аргументации авторов книги «Насилие и социальные порядки», пожалуй, являются два принципиальных тезиса, которые они постоянно отстаивают на многих страницах. Первый из них включает в себя попытку опровержения разработанной М. Вебером и его многочисленными последователями концепции государства как организации, с успехом претендующей на монополию легитимного насилия в пределах собственной территории [12, с. 69; см. также: с. 82-83, 269-270, 446-447]. По мнению американских ученых, такой монополией обладают только порядки открытого доступа, в то время как в большинстве естественных государств, организованных «на основе сетей патрон-клиентских отношений», где «власть, насилие и принуждение коренятся в господствующей коалиции», «доступ к средствам насилия рассеян среди элиты» и «дисперсия контроля над насилием» является наиболее характерной чертой коалиционной структуры [12, с. 269-270, 443].
Однако наибольшего внимания заслуживает не менее реалистичный тезис, отрицающий наличие какого-либо прогресса в динамике эволюции государственности как в прошлом, так и в наши дни (за исключением, конечно, двух прогрессивных революционных сдвигов, в результате которых возникли обе инновационные для своего времени государственные структуры). «Динамика социального порядка, — подчеркивают ученые, — это динамика социальных изменений, а не прогресса. Прогресс от менее сложных структур к более сложным не подразумевает никакой телеологии, так как ничто не толкает общества к созданию более сложных организаций; многие общества движутся как вперед, так и назад» [12, с. 55, 447]. Именно по этой причине институты, возникшие на Западе, не могут быть пересажены или даже «напрямую использованы» государствами, находящимися за пределами западного мира [12, с. 449].
Но если большинство государств, находящихся за пределами стран «золотого миллиарда», обречены на медленную стагнацию, прозябание или неудачные реформы, то как далеко вперед или назад будет двигаться сам Запад, непременным и нормативным условием существования которого является как раз «бессрочное существование государства как самой важной организации элиты» [12, 268]? На этот вопрос пессимистично настроенные американские ученые дать ответ не решаются, хотя исторический опыт предоставляет для этого немало конкретных фактов и примеров, и к тому же имеется более чем достаточно попыток их теоретической интерпретации. Так, пример внезапной тоталитарной трансформации социальных порядков в Германии в первой половине ХХ в. дал полное основание французскому философу Клоду Лефору характеризовать европейский тоталитаризм как попытку «снова в фантасмагорической форме восстановить порядок первобытного общества в рамках общества современного» [17, с. 57]. Что касается современных западных демократий, по совершенно справедливому замечанию итальянского политолога Джованни Сартори, «неожиданный элемент тотального господства в наше время состоит в том, что оно может быть наложено не только на общества с традиционно деспотическим правлением (такие как Россия и Китай), но также на общества, взращенные христианской, либеральной и либерально-демократической традицией и вышедшие из нее» [18, с. 194].
Продолжая наблюдение, сделанное Д. Сартори, можно отметить, что в древности многие «общества с традиционно деспотическим правлением» нередко демонстрировали в области религии, культуры и политики такую степень толерантности, которой «общества, взращенные христианской, либеральной и либерально-демократической традицией» достигли только после Второй мировой войны. «Важная особенность
66
древних религий, — отмечает российский историк М. А. Дандамаев, — заключалась в том, что они не были догматическими и нетерпимыми по отношению к верованиям других народов. Представители различных народов жили бок о бок, вступали в деловые отношения друг с другом и заключали смешанные браки. Древности было чуждо враждебное отношение к обычаям, традициям и культуре соседних и дальних народов... Для древнего Востока была характерна полная свобода вероисповедания, причиной которой были не политические мотивы, а отсутствие понятия о ложной вере, каких-либо формах ереси. В силу указанных причин древний Восток в отличие от более поздних периодов не знал крестовых походов с целью распространения какой-либо религии» [19, с. 9, 11].
В этом смысле характерно, что появившиеся на рубеже ХХ-ХХ! вв. различные версии концепции «постдемократии», если рассматривать их в соответствии с логикой теории Д. Норта, Д. Уоллиса и Б. Вайнгаста, знаменуют перспективу «попятного движения» стран с социальными порядками открытого доступа к различным ступеням естественного государства. Под постдемократией, отмечает британский политолог К. Крауч в одноименной работе, понимается «система, в которой политики все сильнее замыкались в своем собственном мире, поддерживая связь с обществом при помощи манипулятивных техник, основанных на рекламе и маркетинговых исследованиях, в то время как все формы, характерные для здоровых демократий, казалось, остаются на своем месте. Я не утверждал, что мы, жители сложившихся демократий и богатых постиндустриальных экономик Западной Европы и США, уже вступили в состояние постдемократии. Наши политические системы все еще способны порождать массовые движения, которые, опровергая красивые планы партийных стратегов и медиаконсуль-тантов, тормошат политический класс и привлекают его внимание к своим проблемам. Феминистское и экологическое движение служат главными свидетельствами наличия такой способности. Я пытался предупредить, что, если не появится других групп, способных вдохнуть в систему новую жизнь и породить автономную массовую политику, мы придем к постдемократии. Постиндустриальные общества продолжают пользоваться всеми плодами индустриального производства; просто их экономическая энергия и инновации направлены теперь не на промышленные продукты, а на другие виды деятельности. Точно так же постдемократические общества и дальше будут сохранять все черты демократии: свободные выборы, конкурентные партии, свободные публичные дебаты, права человека, определенную прозрачность в деятельности государства. Но энергия и жизненная сила политики вернется туда, где она находилась в эпоху, предшествующую демократии, — к немногочисленной элите и состоятельным группам, концентрирующимся вокруг властных центров и стремящимся получить от них привилегии» [20, с. 7-9].
Другая весьма симптоматичная для начала XXI в. типология, разработанная М. ван Кре-вельдом в работе «Расцвет и упадок государства», имеет явный налет постмодерна. Постмодернизм позиции Кревельда выражается в первую очередь в том, что: а) за небольшими исключениями он считает возможным игнорировать большинство появившихся в прошлом столетии теоретических разработок, связанных с определением понятия «государство» и характеристикой его многообразных форм; б) отождествляя понятия «государство» и «современное государство», он с огромной легкостью «лишает» государственного статуса практически все политические институты, возникшие и просуществовавшие до XVII в. «Государство. — отмечает Кревельд, — это абстрактная
67
сущность, которую нельзя увидеть, услышать или потрогать. Эта сущность не идентична правителям или подданным. Иными словами, государство, будучи отделено и от его членов, и от его правителей, является корпорацией, так же как inter alia ими являются университеты, профсоюзы и церкви. Государство, понимаемое таким образом, как и корпорация, частным случаем которой оно является, — это сравнительно недавнее изобретение. На протяжении большей части истории, и особенно доисторического периода, существовали правительства, но не государства. Упрощая и опуская множество промежуточных типов, эти образования можно разделить на следующие классы: 1) племена без правителей, 2) племена с правителями (вождества (chiefdoms)), 3) города-государства, империи (сильные и слабые)» [5, с. 11-12].
Осовременивая таким образом традиционный тысячелетний исторический континуум эволюции государственности, Кревельд, как, впрочем, и его американские коллеги, допускает одно небольшое исключение: республиканский Рим, по его мнению, ближе подошел к тому, «чтобы быть "государством", нежели остальные пре-современные политические образования» [5, с. 74]. Среди других исторических кульбитов, совершенных израильским историком, обращает на себя внимание последовательное отнесение им имперских институтов к разряду догосударственных. Поэтому империи, возникшие в XVIII-XIX вв. и даже официально носившие это наименование (Россия, Австро-Венгрия, Германский рейх, империя Наполеона и Британская империя), им также попросту игнорируются.
Свои типологические построения Кревельд завершает следующими историко-те-оретическими пассажами: в Западной Европе, «где государство начало зарождаться около 1300 г. и где решающие изменения произошли между смертью Карла V в 1558 г. и заключением Вестфальского мира 90 лет спустя», небольшое число «абсолютных» монархов «сконцентрировали власть в своих руках». Одновременно «они начали строить обезличенную бюрократию». «Как только бюрократия укрепилась, в силу самой ее природы — состоящей в том, что правила, на которых она строилась, не могут быть произвольно нарушены без риска полного распада — вскоре привела к тому, что она стала забирать власть из рук правителя в свои собственные, тем самым порождая государство в собственном смысле» [5, с. 509].
Допускаемая Кревельдом произвольная проекция некоторых элементов веберов-ской теории «рациональной бюрократии» на исторический процесс формирования государства в Западной Европе имеет два весьма существенных изъяна. Во-первых, в своей конструкции он фактически смешивает понятие «бюрократия» с понятием «правящий класс», тем самым игнорируя ту общеизвестную истину, что с момента возникновения цивилизации во все времена корпоративный характер был свойствен почти всем элитным группам с неизбежной тенденцией формирования «теневой» или закулисной власти. «Правящий класс, — отмечает В. Парето в работе "Компендиум по общей социологии", — имеется всегда, даже при деспоте. При абсолютизме высшим носителем власти выступает только суверен; при так называемых демократических формах им оказывается только парламент, но за кулисами стоят те, кто играют важную роль в реальном управлении. Если порой они и склоняют голову перед прихотями суверенов и парламентами, то потом они вновь возвращаются к своей упорной нескончаемой работе, добиваясь более значительных результатов. В некоторых случаях суверены и парламенты даже не ведают о том, кто и что побудило их к действию. Еще меньше замечает это суверенный народ, который верит, что действует по собственной воле, но следует при этом воле тех, кто руководит им» [20, с. 373].
68
Во-вторых, феномен «рациональной бюрократии» возник гораздо раньше, чем это представляется Кревельду. Но понять эту также очевидную истину можно только в том случае, если преодолеть предубеждение против традиционного в науке понятия «раннее государство». Тогда легко можно увидеть, какую роль в формировании западноевропейской бюрократии играли, например, формы бюрократической государственности и управления, сложившиеся в древнем Китае. «Несомненная правда то, — писал американский историк Х. Г. Крил в своем фундаментальном труде "Становление государственной власти в Китае", — что "современная бюрократия" — явление в некоторых отношениях уникальное, но система управления в Китае уже в давние времена весьма напоминала нашу нынешнюю, что очень нечасто принимается во внимание. В I в. до н. э. в Китае, уже тогда одном из крупнейших государств, когда-либо известных миру, управление осуществлялось централизованной и профессиональной бюрократией, в которой были представлены все слои общества. Уже в I в. до н. э. чиновников в Китае отбирали на должности и повышали по службе, как правило, на основе таких объективных критериев, как государственные экзамены и заслуги. На Западе первый письменный экзамен для претендентов на государственные должности официально состоялся в Берлине в 1693 г., а практика систематической ежегодной аттестации чиновников утвердилась в Британии лишь после Первой мировой войны» [22, с. 15]. Таким образом, возникавшие в древнем Китае, как, впрочем, и в древних Египте, Индии и Месопотамии, государства для своих эпох вполне могли отвечать принципу «состоятельности», вокруг которого в научной литературе уже много десятков лет ведутся весьма оживленные, а иногда напряженные споры [23-25].
Напряженная научная дискуссия вокруг столь важных проблем как генезис и эволюция государственности, является существенным элементом инициированного древними греками и развивавшегося на протяжении нескольких тысячелетий процесса восприятия западным миром достижений цивилизаций ранних государств Древнего Востока, который в конце XIX в. сменился процессом обратного воздействия капиталистического Запада на отставшие в своем экономическом развитии страны этого региона. Она свидетельствует о том, что современное государство, возникшее в результате синтеза многообразных, в том числе и восточных, традиций, пока еще сохраняет свою активную роль в мировом политическом процессе, несмотря на глобальные симптомы его трансформации в новые сложные иерархические управленческие структуры.
Литература
1. Хайек Ф. Капитализм и историки. Челябинск: Социум, 2012. 397 с.
2. Шмитт К. Государство и политическая форма. М.: Изд. дом Гос. ун-та — Высшей школы экономики,
2010. 272 с.
3. Хеншелл Н. Миф абсолютизма: Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени. СПб.: Алетейя, 2003. 272 с.
4. Шапиро И. Бегство от реальности в гуманитарных науках. М.: Изд. дом Высшей школы экономики,
2011. 368 с.
5. Кревельд М. ван. Расцвет и упадок государства. М.: ИРИСЭН, 2006. 544 с.
6. Res publica: История понятия: Сборник статей / пер. с нем.; науч. ред. О. В. Хархордин. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2009. 278 с.
7. Андреев Ю. В. Раннегреческий полис. Издательство Ленинградского университета, 1976. 141 с.
8. Зайцев А. И. Культурный переворот в Древней Греции VII-V вв. до н. э. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1985. 207 с.
69
9. Кошеленко Г. А. О некоторых проблемах становления и развития государственности в Древней Греции // От доклассовых обществ к раннеклассовым / под ред. Б. А. Рыбакова. М.: Наука, 1987. С. 38-73.
10. Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М.: ПРОГРЕСС — АКАДЕМИЯ», 1992. 459 с.
11. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1985. 535 с.
12. Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М.: Издательство института Гайдара, 2011. 479 с.
13. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.
14. Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 1: Чары Платона. М.: Феникс, Международный фонд «Культурная инициатива», 1992. 446 с.
15. Гуторов В. А. К вопросу об эволюции веберовской концепции социализма в политическом и научном дискурсах ХХ в. // ПОЛИТЭКС. Политическая экспертиза. 2012. Том 8, № 1. С. 5-17.
16. Morris Chr. Political Thought in England. Tyndale to Hooker. London, New York, Toronto: Oxford University Press. 1953. 220 p.
17. Caillé, A. Claude Lefort, les sciences sociales et la philosophie politique // La démocratie à l'oeuvre. Autour de Claude Lefort. Sous la direction de Claude Habib et Claude Mouchard. Paris: Edition Esprit, 1993. P. 51-77.
18. Sartori G. The Theory of Democracy Revisited. Chatam, New Jersey: Chatam House Publishers, Inc., 1987. 542 p.
19. Дандамаев М. А. Государство, религия и экономика в древней Передней Азии (характерные особенности) // Государство и социальные структуры на древнем Востоке / отв. ред. М. А. Дандамаев. М.: Наука, 1989. С. 4-16.
20. Крауч К. Постдемократия. М.: Изд. дом ГУ — ВШЭ, 2010. 192 c.
21. Парето В. Компендиум по общей социологии. 2-е изд. М.: Изд. дом ГУ ВШЭ, 2008. 511 с.
22. Крил Х. Г. Становление государственной власти в Китае. Империя Западная Чжоу. СПб.: Евразия, 2001. 479 с.
23. Nettle J. P. The state as a conceptual variable // World Politics. Princeton, 1968. Vol. 20, N 4. P. 559-592.
24. Fukuyama F. "Stateness" first // Journal of Democracy. Baltimore, 2005. Vol. 16, N 1. P. 84-88.
25. Tylli Ch. Reflections on the history of European state-making // The formation of national states Western Union / ed. by Ch. Tilly. Princeton: Princeton university press, 1975. P. 3-83.
Статья поступила в редакцию 21 июня 2013 г.
70
