CC BY
178
О человеческом измерении научного познания
А. В. ВОЛКОВ
Статья посвящена проблеме “наука и человек”, которая становится все более значимой в философии и методологии науки. Субъект-объектное отношение и познавательная проблематика в целом рассматриваются в контексте социокультурных, эволюционных факторов. Привлекая материал из области философии, социологии, лингвистики, автор стремится выявить контуры антропологического измерения научного познания и показать, что понять специфику научного познания, можно только осмысляя субъект и объект познания в их единстве.
Ключевые слова: философия науки, субъект, объект, социокультурные факторы.
Статья посвящена проблеме «наука и человек», которая становится все более значимой в философии и методологии науки. Субъект-объектное отношение и познавательная проблематика в целом рассматриваются в контексте социокультурных, эволюционных факторов. Привлекая материал из области философии, социологии, лингвистики, автор стремится выявить контуры антропологического измерения научного познания и показать, что понять специфику научного познания можно только осмысляя субъект и объект познания в их единстве.
На сегодняшний день наука является одним из самых важных и актуальных объектов для исследования. И это понятно, ведь именно с прогрессом науки и основанной на ней технике современная цивилизация связывает как самые существенные надежды, так и самые серьезные тревоги за свое будущее. В силу этих и многих других обстоятельств наука сегодня оказалась под перекрестным вниманием многих дисциплин - истории, социологии, психологии и в том числе философии.
Вместе с тем, по мнению ряда исследователей, традиционная эпистемология все больше обнаруживает принципиальную ограниченность своего подхода к познанию и науке. Данная ограниченность не в последнюю очередь связывается с абсолютизацией субъект-объектного видения познания, с предельной суженностью абстрактно-гносеологической проблематики (Л.А. Микешина). В свою очередь преодоление этой ограниченности видится в выходе эпистемологии за рамки «чистого разума» и рассмотрении обусловленности познавательных установок всем многообразием внешних и внутренних факторов человеческой субъективности (В.С. Швырев). Подчеркивается, что конкретные
данные социологии, биологии, лингвистики должны рассматриваться не просто как более или менее интересные сведения из смежных с философией областей знания, а как материал для эпистемологического исследования (В.Н. Порус).
Учитывая, таким образом, сложившуюся в современной философии науки идейную ориентацию, мы хотели бы привлечь внимание к субъект-объектному отношению в научном познании и очертить (хотя бы в первом приближении) его человеческое измерение.
Положение о том, что научный дух учит быть объективным, вряд ли вызывает серьезные сомнения. «В научном знании, - пишут авторы одной из работ по философии и методологии науки, - фиксируется объективный момент и максимально элиминируется отношение субъекта к объекту»1. В то же время не менее справедливым представляется и такое суждение: «... получаемое знание приобретает свои характеристики, в том числе освобождается от всего субъектного, усилиями того же субъекта. Сам ученый планирует и организует проведение эксперимента таким образом, чтобы изолировать изучаемый предмет и от влияния экспериментатора, и от всего случайного (с точки зрения самого ученого), что неизбежно сопровождает изучаемый предмет в природной среде»2. Как видим, вопрос о специфике научного познания и месте в нем субъекта, человека не так прост, как может показаться. Попробуем разобраться в этом вопросе, выделив некоторые, на наш взгляд, наиболее фундаментальные формы присутствия «человекоразмерного» элемента в «теле» научного знания.
Обратимся к одному из тех ученых, философов, которые стояли у истоков классической науки - Р. Декарту. В истории западноевропейской философской мысли Декарту принадлежит исключительной важности заслуга - построение корпуса человеческого знания на абсолютно бесспорном и непоколебимом фундаменте. Как известно, этим фундаментом, своего рода «архимедовой точкой» стал принцип cogito. Положение «Ego cogito, ergo sum» обрело статус истины, лейтмотива всей последующей новоевропейской мысли.
В этом положении, как нам кажется, особенно важной является картезианская трактовка мышления. «Под словом «мышление», - пишет Декарт, -я понимаю все то, что совершается в нас осознанно, поскольку мы это понимаем. Таким образом, не только понимать, хотеть, воображать, но также и чувствовать
1 Кочергин А.А. Концепции естествознания: история и современность // А. А. Кочергин, А. Н. Кочергин, А.Г. Егоров. Философия и методология науки Ч.1. М., 1998. С. 60.
Маркова Л.А. Человек и мир в науке и искусстве М, 2008. С. 10.
есть то же самое, что мыслить»3. Глубже понять позицию Декарта позволяет его спор с философом П. Гассенди. Суть возражений Гассенди заключалась в том, что к выводу о существовании собственного «я» можно, якобы, прийти не только на основании мышления, но и любого другого рода действия. Например, «я хожу, следовательно, существую», или «я вижу, следовательно, существую». Декарту данное возражение представлялось не вполне уместным. Он, в частности, пояснял, что иногда человеку кажется, что он куда-то идет или что-то рассматривает, хотя на самом деле он не трогается с места, глаза его плотно закрыты, потому что он спит. В этой связи, положения «я хожу, следовательно, существую» или «я вижу, следовательно, существую» не обладают той же степенью достоверности, что и положение «я мыслю, следовательно, существую».
Однако в то же время Декарт замечает, что вывод Гассенди будет верен в том случае, если мы будем понимать «я вижу» или «я хожу» не как зрение или ходьбу, но как осознания зрения или ходьбы. В самом деле, хотя во сне наше тело покоится, а глаза закрыты, тем не менее, на основании того, что мы думаем, будто
4
мы ходим или смотрим, можно сделать вывод о существовании того, кто думает . Таким образом, смысловое ядро картезианского принципа cogito - это не совокупность рациональных операций, а сознание, т. е. сознающая себя мысль, чувство или действие - одним словом, рефлексия.
Картезианский принцип рефлексии позволяет, на наш взгляд, более взвешенно подойти к вопросу о месте личности познающего, субъективности в научном познании. В тени уже не может остаться то обстоятельство, что наука зиждется на субъективности, но субъективности рефлексивной, (само)сознающей. Как показывает опыт, в отсутствие такого рода субъективности, т.е.,по сути, сознавания, зрение и слух наблюдателя оказываются просто слепыми и глухими к происходящему. Отечественный философ М. К. Мамардашвили вспоминает один из таких случаев из истории квантовой механики. Проводимый учеными анализ записей опытов Э. Ферми показывал, что в них наблюдался атомный распад, между тем как в ходе самих опытов никто этого не увидел5.
Как явствует из этого примера, сознательный акт вовсе не обязательно сопровождает чувства, мысли и действия субъекта, а поэтому научное
3 Декарт Р. Первоначала философии // Р. Декарт. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 316.
4 Декарт Р. Размышления о первой философии // Р. Декарт. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1994. С. 276.
5 Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М., 1992. С. 51.
исследование, наблюдение предполагает личностные, индивидуальные усилия по культивации и поддержанию рефлексивного акта.
Между тем, далее хотелось бы поставить еще один вопрос: является ли рефлексивная (сознательная) субъективность единственной формой субъективности, которую предполагает и требует научное познание? Обратимся на этот раз к современному философу, историку науки - М. Полани. Если Р. Декарт, как следует из вышеизложенного, отстаивал идею cogito - рефлексивного сознания, то М. Полани можно назвать автором концепции «неизреченного интеллекта».
В исследовании М. Полани опирается на хорошо известный факт, «что цель искусного действия достигается путем следования ряду норм или правил, неизвестных как таковые человеку, совершающему это действие»6. Так, пловцы в большинстве своем не знают закономерности, благодаря которой они держатся на воде, велосипедисты — законов механики, объясняющих равновесие велосипедиста при езде, более того, знание всех этих закономерностей вовсе не обеспечивает умения. «Писаные правила умелого действования могут быть полезными, но в целом они не определяют успешность деятельности; это максимы, которые могут служить путеводной нитью только в том случае, если они вписываются в практическое умение или владение искусством» . Отсюда следует вывод, что искусство не может передаваться с помощью системы рациональных правил (другими словами, в безличной, отчужденной форме). Научение мастерству возможно только посредством личного взаимодействия, примера.
Все сказанное имеет, по мнению Полани, прямое отношение к научному знанию, поскольку и в науке существует практическое знание, которое невозможно передать через формулировки и которое представляет собой некий неформализуемый «остаток». Речь, например, идет о так называемом «телесном чутье», когда тонкое движение руки физика или биолога наводит микроскоп на нужную резкость или рука врача, которая диагностирует, например, процесс отравления по нарушениям ритмики пульса.
В последнее время одним из наиболее прямых подтверждений концепции «неявного знания» М. Полани могут считаться исследования социолога, историка науки Г. Коллинза. Одна из работ этого исследователя была посвящена изучению
6 Полани М. Личностное знание М., 1985. С. 82.
7 Там же. С. 83.
социальной сети ученых, занятых постройкой специального типа лазера, названного «ТЕА-лазер». Под сетью ученых в данном случае понимается совокупность исследовательских групп, связанных общностью целей и интенсивно обменивающихся информацией, техническими ресурсами, участниками и т.д. В своем исследовании Г. Коллинз обращает внимание на следующий любопытный факт. Впервые о создании эффективного ТЕА-лазера в литературе было сообщено в 1970 году, и с этого времени многочисленные группы физиков стали пытаться создавать свои собственные варианты. Однако ни одной группе ученых не удавалось воспроизвести действующий лазер, пользуясь лишь содержавшейся в формальных публикациях информацией. Успех в постройке работающего лазера всегда зависел от прямых личных контактов. Как полагает Г. Коллинз, эти личные контакты были столь важными потому, что лишь в ходе непосредственного взаимодействия ученые могли передавать друг другу то скрытое, неформализированное знание, от которого зависела их работа8.
В целом, опираясь на размышления М. Полани и Г. Коллинза можно сделать следующий вывод: обучение, образование, социальное взаимодействие в целом, находит свое логичное завершение в инкорпорировании, в пресуществлении практических умений и навыков в тело ученого - субъекта научного познания. Речь при этом идет не о природном, биологическом теле, а о теле хабитуальном, т.е. социально сформированном и закрепленном в виде привычки способе действия, восприятия и т.д.9. В этой связи, можно предположить, что хабитуальная или «телесная субъективность», столь же необходима в научном познании, как и субъективность рефлексивная, сознательная.
8 Collins H.M. The TEA Set: Tacit Knowledge and Scientific Network // Science Studies. 1974. Vol. 4. P. 165 -186.
9 Понятие хабитуального тела восходит к Э. Гуссерлю, для которого хабитус - это приобретение человеком в ходе повторяющегося действия привычки или навыка, подобное процессу закрепления значений или структур за вещами и миром. Вслед за Гуссерлем о хабитуальном теле как о накопленных телесных схемах говорил М. Мерло-Понти. Сегодня понятие хабитуса как системы схем восприятия, действий, приобретенных индивидом в связи с занимаемой им позицией в социальном поле, играет важную роль в социологии П. Бурдье, Ю. Качанова. При этом, подчеркивается, что хабитус представляет собой такое a posteriori, которое стало привычной и неотъемлемой частью бытия агента, так что воспринимается им уже как apriori, или выражаясь метафорически как «продолжение собственного тела». См., например, Качанов Ю. Политическая топология: структурирование политической действительности. М., 1995. С. 113.
Далее, продолжая нашу тему, хотелось бы обратить внимание на следующее обстоятельство. В XX веке широкое распространение получил тезис о том, что коль скоро человек, является существом биосоциальным, то процесс познания необходимо рассматривать в контексте как биологических, так и социокультурных факторов. Подобное рассмотрение, следует заметить, так же способствует уяснению присутствия «человекоразмерного элемента» в познании вообще и научном познании в частности.
На сегодняшний день биологические предпосылки человеческого познания эксплицируются в рамках эволюционной эпистемологии (К. Лоренц, Г. Фоллмер,
Р. Ридль и др.) - нового, быстро прогрессирующего направления философской
10
мысли .
Впервые идею биологической обусловленности человеческого познания высказал К. Лоренц - австрийский биолог, один из основателей этологии - науки о поведении животных. В своей пионерской работе «Кантовская концепция apriori в свете современной биологии» (1941) он называет великим и фундаментальным открытием мысль Канта о том, что человеческое мышление и восприятие обладают определенными функциональными структурами до всякого опыта11.
Считая кантовскую идею априори принципиально важной для исследования мироориентации живых существ, Лоренц приводит ряд любопытных биологических сравнений. Он обращает внимание на то, что форма плавника рыбы или копыта лошади заданы уже до всякого взаимодействия отдельного, конкретного малька с водой или лошади с грунтом, т. е. априори. Аналогичная ситуация имеет место и в случае с человеком, а именно, те формы и категории, в которых человек мыслит и воспринимает реальность, тоже заданы априори, т.е. до всякого контакта отдельного частного индивидуума с окружающей реальностью, ибо они предопределены самой конституцией человека как биологического вида. В этой связи, Лоренц говорит о существовании так называемого «филогенетического априори», смысл которого состоит в том, что всякое живое существо, и в том числе человек, строит свое отношение к окружающей среде на основе генетически унаследованной, предопределенной программы.
10 Изложение и анализ основных идей данного направления см.: Кезин А.В. Натуралистические подходы в эпистемологии XX века. М., 2006.
11 Лоренц К. Кантовская концепция a priori в свете современной биологии// Эволюция. Язык. Познание: Сб. науч. статей. М., 2000. С. 15.
Ясно, что если формы нашей интуиции и категории мышления приспособлены к реально-сущему аналогично тому, как «ступни наших ног приспособлены к полу или рыбий плавник к воде» (К. Лоренц), то значит они, как и любой другой орган, прошли проверку практикой биологической борьбы за выживание и сохранение рода. В этой связи, априори, понятое как наследственная предрасположенность воспринимать и мыслить в определенных формах и категориях, возникает, с точки зрения Лоренца, в процессе эволюции и служит целям адаптации и сохранения вида12.
К сходным выводам приходит и другой крупный представитель эволюционной эпистемологии - Г. Фоллмер. С его точки зрения человеческое познание возникает в результате взаимодействия объективных (реальный мир) и субъективных (познавательный аппарат) структур. При этом особое внимание обращает на себя факт соответствия этих структур. Что означает это соответствие, Фоллмер поясняет с помощью достаточно выразительных примеров.
Так, восприимчивость сетчатки находится в оптимальном окне прозрачности земной атмосферы и максимальной интенсивности солнечного излучения. Нижний порог восприимчивости фоторецептора в сетчатке находится в пределах одного светового кванта, и лишь одновременное раздражение многих соседних клеток ведет к восприятию света в сознании. Спонтанное раздражение клеток сетчатки, возможные нарушения и колебания потока фотонов («шум») информационно бессодержательны и исключаются цензурой. Примерно тоже самое можно сказать о слухе. Звуковые волны и механические колебания (воздуха) приводят к колебаниям барабанной перепонки. Вместе с тем, восприимчивость уха для волн различной частоты различна. Человек «избегает» восприятия информационно бессодержательных шорохов - беспорядочного движения молекул воздуха (броуновское движение), которое воздействует на барабанную перепонку. В противном случае, можно было бы слышать шорохи движения мышц, костей и потока крови13.
Как явствует из этих примеров, соответствие субъективных и объективных структур означает приспособленность первых ко вторым. Само же приспособление представляет собой результат биологической эволюции. По мнению Фоллмера, на чувственных органах человека, его когнитивных
12Там же. С. 18.
13 Фоллмер Г. Мезокосмос и объективное познание (О проблемах, которые решены эволюционной теорией познания) // Вестник Моск. Ун-та. Серия 7. 1994. № 6. С. 38.
структурах лежит печать «мезокосмических» потребностей - потребности жить и выживать в мире средних размеров. О зависимости наших когнитивных структур от потребностей существовать именно в мире средних размеров свидетельствуют наши единицы измерения физических величин, например, времени и расстояния. Так нижней границей времени в том мире, в котором человеку приходится жить, является секунда, соответствующая удару человеческого сердца, а верхней -десятилетия, соответствующие продолжительности человеческой жизни в целом. Нижней границей расстояния в мезокосмосе является миллиметр, что соответствует таким объектам как пыль (0,05 мм) или волос (0,1 мм), а верхней границей - километры, соответствующие горизонту (20 км), дневному переходу (30 км)14.
Отвлекаясь от более детального рассмотрения эволюционной эпистемологии, обратим внимание на значение ее идей для понимания антропологического измерения познания.
Если учесть, что в процессе порождения знания (в том числе и научного) участвуют способы и средства, которые заданы биологической конституцией человека, то можно сделать вывод о том, что познавательные результаты имеют явное человеческое измерение. В этой связи, занимаясь наукой, мы должны не забывать о различии между «миром для нас» и «миром самим по себе». В философии и методологии науки это различие отражено, например, в понятиях «научная картина мира» и «мир», «физическая реальность» и «объективная», соответственно.
Кроме того, следует помнить, что в ходе эволюционного процесса у человека сформировались формы и категории для восприятия прежде всего тех аспектов реальности, считаться с которыми было императивом выживания рода. Между тем, вполне можно и даже должно допустить, что у реальности имеется и множество других аспектов, знание которых не имеет непосредственного жизненно важного значения, и для познания которых имеющиеся у человека формы и категории могут оказаться тормозом и препятствием. В таких случаях от ученого требуется совершить прорыв наличных, сложившихся форм знания - акт трансцендирования. Проиллюстрируем данный тезис на примере.
Как известно, начиная с Г. Галилея понятие числа, величины, а также использование математики прочно входит в «тело» современной науки. По поводу данного обстоятельства Н. Бор писал: «Галилеева программа, согласно
14 Там же. С. 51.
которой описание физических явлений должно опираться на величины, имеющие количественную меру, дала прочную основу для упорядочения данных во все более и более широкой области»15. Между тем, в начале XX века произошел один любопытный случай. Немецкий физик В. Гейзенберг, один из основателей квантовой механики, обнаружил, что при попытке представить в теории ряд фундаментальных свойств квантовых объектов нарушается коммутативный закон умножения, согласно которому аЬ = Ьа. По воспоминаниям современников, Гейзенберг, обнаружив некоммутативность, чрезвычайно встревожился и решил, что это неизбежный конец квантовой теории и от нее надо отказываться16. Впрочем, через некоторое время было осознано, что на самом деле обнаруженная некоммутативность свидетельствовала о том, что в квантовой механике наука столкнулась с ограниченностью области применимости коммутативных математических величин; и для описания свойств и взаимоотношений квантовых объектов в теорию были введены некоммутативные математические величины -
17
матрицы .
Вместе с тем, учитывая, что человек, это не только биологическое, но и социальное, культурное существо, необходимо принять во внимание и влияние социокультурной сферы на процесс формирования его когнитивной «оснастки» (Л. Февр). На протяжении XX века было поставлено множество психологических экспериментов, собраны уникальные медицинские данные, свидетельствующие о социокультурной обусловленности восприятия, мышления и сознания в целом. Упомянем об одном из них в рамках интересующей нас проблематики познания и науки.
К середине XX века в медицине были освоены операции катаракты -помутнение хрусталика, резко ухудшающее зрение, и многие взрослые, слепые от рождения из-за катаракты получили возможность восстановить зрение. Дж. Янг описал впечатление людей, ставших зрячими: «Что увидит такой человек; что он скажет, впервые увидев новый для него мир? В нашем мире эта операция была осуществлена многократно, и можно привести систематические и точные
15 Бор Н. Избранные научные труды. М., 1971. Т. 2. С. 526.
16 Дирак П. Воспоминания о необычайной эпохе. М., Наука, 1990. С. 19.
17 Здесь, видимо, следует отметить, что именно с возникновением квантовой механики и другими революционными событиями в естествознании конца XIX -начала XX веков, связывается становление так называемого неклассического типа рациональности, для которого характерен учет того, что для человека объект познания существует, лишь будучи включенным в его деятельность. См. Степин
В.С. Теоретическое знание. М., 2000.
сведения об этом. Пациент, впервые открывая глаза, не получает никакого удовольствия, на самом деле, эта процедура оказывается для него довольно болезненной. Он говорит только о вращающихся массах света и цветов и оказывается совершенно неспособным зрительно выделить объекты, распознать или назвать их. Он не имеет представления о пространстве и расположенных в нем объектах, хотя ему все известно об объектах и их названиях на основе осязания»18.
Не сложно догадаться, о чем повествует данный пример. Очевидно, что зрительное восприятие, которое, как считается, дает нам факты наиболее непосредственно, - результат обучения, а не способность, приобретаемая автоматически. Мы учимся смотреть, культивируя определенный способ восприятия. Акт видения оказывается актом социкультурным.
Сказанное следует отнести и к процессу научного познания. Тезис о социокультурной обусловленности научного знания особенно активно подчеркивают представители конструктивистско-релятивистского подхода в истории и социологии науки (Г. Коллинз, Т. Пинч, К. Кнорр-Цетина и др.)19.
Отличительной чертой конструктивистско-релятивистского подхода является изучение деятельности исследовательских групп непосредственно за работой, т.е. повседневной лабораторной жизни научных коллективов. При этом представители конструктивистско-релятивистского подхода подчеркивают, что для того чтобы гарантировать сопоставимость результатов и последовательность программ исследований в течение продолжительного времени, каждая лаборатория старается благодаря постоянному обучению, «ректифицировать» каждого наблюдателя, т. е. научить его владеть своим глазом и сделать синхронными жесты - короче стандартизировать. Между тем, эти процедуры, направленные на гомогенизацию наблюдений и закодированные в ритуалах и навыках, как правило, разнятся от одной научной группы к другой, поэтому исследовательская деятельность проходит под знаком разночтений, и к
18 Цит. по: Голдстейн М., Голдстейн И.Ф. Как мы познаем. Исследование процесса научного познания. М., 1984. С. 39.
19 Изложение и анализ основных идей данного направления см. Пестр Д. Социальная и культурологическая история науки: новые определения, новые объекты, новые практик // Вопросы истории естествознания и техники. 1996. № 4.
С.40-59; Роуз Дж. Что такое культурологические исследования научного знания?// Вопросы истории естествознания и техники. 1994. № 4. С. 23-41.
признанию неких утверждений в качестве истинных ученые приходят через механизмы дискуссии и консенсуса.
Так, Г. Коллинз приводит следующий, весьма показательный пример. В 70е годы XX столетия ряд физиков обратились к изучению малоисследованной формы космического излучения - гравитационным волнам. При этом все участники исследований отталкивались от некоего общего запаса наличного знания - общей теории относительности А. Эйнштейна, предсказывающей существование гравитационных волн, и разделяли общую веру в то, что только эксперименты могут установить их существование. Однако вся исследовательская сеть глубоко разделилась в своих мнениях и оценках результатов самих экспериментов. То, что один ученый считал интересным, другой отклонял как нечто, не производящее впечатление, а третий вообще отбрасывал как обман. В итоге, сам критерий того какие экспериментальные данные считать надежными, а какие нет, не был задан со стороны изучаемого объекта, этот критерий ученые формировали в ходе социального взаимодействия - дискуссий, а вместе с критерием формировалось и представление о том, что же, собственно, считать объектом под названием «гравитационные волны»20.
Таким образом, конструктивистско-релятивистская программа акцентирует внимание на понимании научного объекта как артефакта, конструкта, формирующегося в ходе исследовательской работы, что заставляет еще раз убедиться в неустранимом присутствии «человекоразмерного» элемента в научном знании21. Кроме того, поскольку правила наблюдения и многие другие
20 Collins H. M. The seven sexes: A study in the Sociology of a Phenomenon, or the Replication of Experiment in Physics // Sociology. 1975. Vol. 9. P. 205-224.
21 Акцентируя внимание на «артефактической сделанности» объекта научного знания, представители современной социологии науки обращают внимание на любопытное обстоятельство. Когда ученый оформляет познавательный результат, например, в научную статью, он деконтекстуализирует продукт своей работы. Результат, который бы получен через дискуссии, представляется как однозначный вердикт со стороны самой природы. В этой связи Дж. Гилберт и М. Малкей говорят о сосуществовании в научном сообществе двух репертуаров описания одних и тех же действий и ситуаций - «эмпиристского» и «условного». Эмпиристский репертуар состоит в том, что профессиональные действия и профессиональные представления ученых последовательно описываются как жестко обусловленные реальными свойствами изучаемых природных явлений, т. е. нормой объективности. В рамках же условного репертуара действия ученых предстают не как однозначные реакции на свойства природного мира, а как суждения конкретных лиц, действующих под влиянием своих индивидуальных склонностей и своего специфического места в системе социальных связей
навыки разных научных групп зачастую несопоставимы, но тем не менее к признанию неких утверждений ученые приходят через механизмы дискуссии, то стоит еще раз подчеркнуть значимость для ученого умения выходить за пределы частных наличных форм знания.
Тему социокультурной обусловленности познания можно расширить, привлекая для ее освещения некоторые данные из области лингвистики и аналитической философии. Как нам кажется, в этом случае так же обнаруживаются важные для осознания антропологической размерности научного познания моменты.
Роль языка как фундаментальной предпосылки нашего видения, мышления подчеркивается в гипотезе лингвистической относительности Сепира-Уорфа. Считается привычным полагать, что структура языка, например, деление слов на существительные и глаголы, является производной от изначально существующей и универсальной для всех народов структуры мира. Например, некоторые слова является существительным просто потому, что они обозначают предметы, а другие слова является глаголами, так как они обозначают действия. Исследователь Б. Уорф, однако, обратил внимание на то, что уже простые примеры слов европейских языков показывают неоднозначность этого различия. Например, если слово «бежать» - это глагол, так как оно обозначает действие, почему тогда слова «пламя», «молния» и т.д. - существительные, ведь они тоже обозначают действия?
Более того, анализ языка племени хопи показывает, что в нем деление слов на существительные и глаголы осуществляется не на основе различия между предметами и действиями, а исходя из длительности событий. Например, слова «молния», «волна», «пламя» - это глаголы, ибо представляют собой события краткой длительности. А в языке племени нутка вообще о доме можно сказать так же как и о пламени, т.е. наряду с выражениями «пламя имеет место» и «горит», можно сказать «дом имеет место» и «домит». Таким образом, если слова типа «пламя», «дом» являются в некоторых языках глаголами, то это уже доказывает, что какого-то пред-заданного, универсального деления мира на предметы и действия не существует. Каждый язык сам строит свое деление, свою картину мира, и то, что в одной языковой картине является предметом
(Гилберт Дж. Открывая ящик Пандоры: Социологический анализ высказываний ученых. М., 1987. С. 81 - 82).
(обозначается существительным), в другой может оказаться действием (обозначаться глаголом). Картина мира, таким образом, всегда зависит от языка22.
Последнее обстоятельство, с точки зрения Уорфа, имеет исключительно важное значение для современной науки, ибо из него следует, что никто не волен описывать природу абсолютно независимо, но все мы связаны с определенными способами интерпретации уже тогда, когда считаем себя наиболее свободными. Приведем на этот счет один пример.
Когда в XIX веке было открыто световое и другие виды электромагнитного излучения, то многие физики по началу полагали, что электромагнитные волны представляют собой колебания некой субстанции, называемой «эфиром» и придумывали различные механические модели, объясняющие действия эфира. На данный эпизод, как нам кажется, можно посмотреть в контексте того, как людей иногда пленяет грамматика языка, на котором они говорят. Субъектно-предикатная структура наших предложений склоняет думать, что если нечто случается, то за этим обязательно должна стоять сущность, отдельная от события, например, если имеются волновые движения, то они непременно должны быть движением чего-то. Подобные размышления, однако, с позиции современной (квантовой) физики расцениваются как не вполне корректные. Э. Шредингер, например, предлагал рассматривать электромагнитные волны как самостоятельные образования, а частицу как то «место» волны, в котором сосредоточена наибольшая ее энергия23.
Гипотеза лингвистической относительности близка по духу с концепцией онтологической относительности. Ее автор - американский логик, философ У.
24
Куайн - размышляет о трудностях радикального перевода . Радикальным называется перевод с совершенно незнакомого нам языка, грамматическая структура и словарь которого нам неизвестны.
Куайн признает, что человек может знать нечто о мире, поскольку прежде всего получает о нем определенную информацию с помощью органов чувств. Весь вопрос, однако, состоит в том, заключает ли эта сенсорная информация в себе расчленение мира на систему объектов определенного типа, или это расчленение задается языком? Отвечая на него, Куайн приводит следующий мысленный эксперимент.
22 Уорф Б. Наука и языкознание // Новое в лингвистике. Вып.1. М., 1960. С. 92—106.
23 Клайн М. Математика. Поиск истины. М., 1986. С. 213.
24 Куайн У. Слово и объект. М., 2000.
Некий туземец и лингвист-европеец, гуляя по лесу, видят, как мимо них пробегает заяц. При этом туземец издает звукосочетание «гавагай». Разумеется, лингвист предполагает, что на его родном языке «гавагай» обозначает зайца, хотя полной уверенности у него нет. И в самом деле, ведь «гавагай» может относится не к зайцам, а ко всем быстро движущимся предметам, а может быть «гавагай» -это заяц, но не всякий, а лишь быстро бегущий. Для того чтобы проверить свои догадки, лингвист расширяет круг наблюдений, в частности, он указывает на другие быстро движущиеся предметы, на спокойно сидящего зайца и произносит при этом «гавагай», наблюдая за реакцией членов племени. В конечном итоге, по этим реакциям лингвист приходит к выводу, что туземцы относят звуки «гавагай» к тому же самому объекту, который он называет зайцем и переводит «гавагай» как «заяц».
Между тем, говорит Куайн, даже этот перевод не является определенным. Дело в том, что, переводя «гавагай» как «заяц», лингвист опирается на аналогию с европейским языком и полагает, что как в европейском языке слова именуют отдельные целостные объекты, так это происходит и в языке туземца. Однако если отказаться от европейского стандарта, то можно предположить, что слово «гавагай» относится не к зайцу как целостному объекту, а, например, к его части, входящей сейчас в поле зрения. Сразу возникает вопрос о том, сколько здесь «гавагай»: один, два? А может под «гавагай» в туземном языке понимается не такой вид объектов, которые похожи друг на друга своими «общезаячьими характеристиками» и каждый из которых вместе с тем уникален, а нечто вроде «идеи» Платона - явление общей «заячности» в данном участке пространства и в данный момент времени. В этом случае в языке будут отсутствовать средства выражения грамматической формы числа, а также разделение существительных на абстрактные и конкретные.
В принципе, считает Куайн, средств объектной интерпретации той сенсорной информации, которая соответствует нашему слову «заяц» существует достаточно много, и дело не в том, чтобы всех их перечислить. С его точки зрения, данный пример демонстрирует, что объектное расчленение мира задается самим языком, всей совокупностью лексических и грамматических средств, которые в свою очередь определяются особенностями культуры носителей языка.
Более того, размышления У. Куайна по сути выходят за рамки лингвистики и выводят на некую сквозную для гуманитарных наук проблему - проблему понимания того смысла, который вкладывает в свой текст представитель другой
культуры, эпохи и т. д. При этом, Куайн стремится показать, что само понимание осуществляется не tabula rasa, т.е. не с «чистого листа», а с позиции некоторого уже имеющегося знания, которое задает фон, направленность нашего понимания. В этой связи исследователь нередко видит в тексте то, что он настроен увидеть, что ему подсказывает видеть это фоновое знание, и только умение «повернуться к себе другой стороной» позволяет состояться столь важному для гуманитария, диалогу.
Подведем некоторые итоги. Тезис о том, что научное знание характеризуется объективным отражением действительности в понятиях и законах, справедлив. Справедливо, однако, и то, что само это объективное отражение выступает отнюдь не как самоочевидная фиксация преднайденной реальности, а как результат напряженной, ответственной работы сознания. Во-первых, само возникновение и поддержание субъект-объектного отношения возможно только на базе рефлексивного акта, который никакого другого обеспечения, кроме личностного, не имеет. А во-вторых, получение знания об объектах, как правило, сопряжено с областью неформализируемых умений, навыков, усвоение и трансляция которых возможны только на индивидуальноличностной основе.
Далее, как показывает эволюционная эпистемология и современная социология науки, человек видит и познает мир органами, сформировавшимися в процессе биологической эволюции и социокультурной жизни. Все это свидетельствует о том, что человек не просто отражает как в зеркале, некий неочеловеченный мир, но делает это при помощи человеческих процедур и операций, которые незримо присутствуют и в результатах такого отражения. В этой связи результат познавательной деятельности оказывается не просто идеальной копией внечеловеческого мира, а конструкцией, имеющей двуединую - объективно-субъективную природу.
Наконец, особо хотелось бы подчеркнуть следующее обстоятельство. Тезис о биологической и социальной обусловленности познания заставляет человека не только осознать условности созданных им представлений об окружающем мире, но и быть готовым выйти за пределы этих представлений. Поэтому релевантная научному познанию форма субъективности должна включать, как нам кажется, понимание человека как существа трансцендирующего, снимающего в экстатическом порыве наличные пределы, конечные определения мысли.
