CC BY
32
Ольга Егошина
новый хронотоп В постановках Чехова
Актеры Московского Художественного театра вспоминали, как после премьеры «Трех сестер» за кулисы пришел мужчина, узнавший себя в Андрее Прозорове. Согласитесь, это не тот персонаж, в котором лестно увидеть себя, но он был потрясен, смахивал слезы, благодарил: важен был сам факт совпадения собственной жизни в интимных ее подробностях с увиденным на сцене. Зрители первых чеховских постановок в МХТ радовались знакомым предметам: вот именно такая печка в прихожей и именно такой пузатый самовар. И с той же радостью узнавали в диалогах и монологах свои мысли, свою тоску, свои разочарования, мечты, надежды. Героев его пьес любили, как любят свое, кровное. Шли десятилетия. Чеховские герои уходили все дальше и дальше. В начале двадцатых Станиславский писал из Америки, как стыдно после всего пережитого в годы революции играть Вершинина: «офицер уходит, а его дама остается»... Репетируя «Три сестры» в конце тридцатых, Вл.И. Немирович-Данченко ставит пьесу уже как историческую. «Весь спектакль был насыщен бытом, его течением, его подробностями, смешными или трогательными ритуалами, множеством вещей, шумами и шорохами, реальными признаками эпохи и среды», - писал В.Я. Виленкин1.
В начале семидесятых Анатолий Эфрос сетовал, что изменилась сама актерская природа, и негде взять чеховскую тонкость, манеры конца века. Чеховские герои почти век воспринимались людьми «с другого берега», где иначе светит солнце и шумит дождь, где другие радости и печали, а с героями ушедшей эпохи нас связывает только память. Может быть, лучшими спектаклями-образами потерянной Атлантиды стали спектакли Льва Додина в Малом драматическом театре.
И вот в прошлом сезоне наши театры начали выстраивать хронотоп чеховских пьес, заново ощутив кровную, сердечную связь с чеховскими чудаками, затертыми в провинциальную глушь средней полосы России.
Три сестры, попавшие в Догвилль (Театр «Красный факел», Новосибирск)
Режиссер Тимофей Кулябин, явно вдохновленный «Догвиллем» Ларса фон Триера, разместил на сцене макет дома Прозоровых с расчерченными границами комнат и «обозначениями дверей». Выстроенный на сцене «Красного факела» сценографом Олегом Головко, дом Прозоровых лишен стен, зритель видит происходящее во всех его углах и закутках. Обстановка всем знакома: плазменная панель телевизора, мобильные телефоны и другие гаджеты, фены, лампочка электрического звонка над дверью... От XIX века остались только мамины часы, которые расколотит пьяный Чебутыкин (Андрей Черных).
Комнаты маленькие (похоже, постановщик изучил мелиховский дом Чехова). Наташа (Клавдия Кучусова) делает педикюр перед свиданием с Протопоповым, поставив ногу на спинку кроватки Бобика. В сцене пожара матрасы занимают всю гостиную. Куда бы ты ни пошел, непременно на кого-нибудь наткнешься: на нежданного гостя, на няньку, на Ферапонта (Сергей Новиков). Игрушки Бобика и Софочки заполняют собой общую гостиную. Вещи толпятся и захламляют дом. Какой уж там свет - цветы - воздух, по которым тоскует Вершинин (Павел Поляков), никто ни от кого не может уклониться-увернуться. Убегая к Протопопову, Наташе никак не удается улучить момент, когда опустеет коридор. Соленый (Константин Телегин) буквально наталкивается на чемоданы, собранные к отъезду Ирины (Линда Ахметзянова) и Ту-зенбаха (Антон Войналович).
Сцена из спектакля «Три сестры». Театр «Красный факел». Новосибирск. Фото Ф. Подлесного
Д. Емельянова -Маша;
Л. Ахметзянова -Ирина;
И. Кривонос -Ольга. «Три сестры». Новосибирск. Фото Ф. Подлесного
Это предметное напоминание о грядущей разлуке с любимой женщиной становится последним побудительным мотивом для дуэли с бароном.
Спертость пространства дает особый накал происходящему. Все агрессивно требуют внимания, толкаются, любое несогласие перерастает в скандал. Раскаленному воздуху истерики не помеха, что чеховские герои в этой постановке превращены в глухонемых. Когда-то Русалочка Андерсена пожертвовала голосом за пару человеческих ног. Для того чтобы показать зазор между словами и действиями, эмоциями и их вербальным выражением, Тимофей Кулябин лишил актеров речи. Музыкальные чеховские фразы висят написанными на планшете над головами зрителей, а герои «Трех сестер» отчаянно мычат, экспансивно теребят друг друга, жестикулируют, чтобы собеседник не отвлекался. Ушедший в глухую депрессию Андрей (Илья Музыко) раскрывает душу Ферапонту, который не знает языка глухонемых, и в ответ на самые интимные признания только твердит: «Что-с?». А Ту-зенбах напрасно последний раз пытается что-то объяснить на пальцах Ирине...
Знакомая история обретает неожиданные акценты, новую глубину и какую-то почти болезненную связь с нами, сегодняшними. Вот в сумасшедшей ночи пожара Маша (Дарья Емельянова) посылает 8Ш8 Вершинину: «Трам-там-там». Он отвечает: «Тра-та-та». И оба, накинув пальто на ночные рубашки, убегают в темноту. Вот сестры, потеряв все и всех, пускаются в сумасшедший танец. В финале на пустой сцене бьются в беззвучном крике три женщины - три птицы-подранки, но никто не откликается на их зов.
Войницевка посреди Беловежской пущи («Дядя Ваня» в Камерном театре, Воронеж).
Войницевка в постановке Михаила Бычкова - типичная, средней руки дача 60-70-х годов ХХ века. Деревянные нары по периметру с залежами пуховых подушек, белый пузатый холодильник. Ламповая радиола, из которой льются советские песни и мелодии зарубежной эстрады.
Т. Бабенкова - Соня.
К. Тукаев -
Войницкий.
«Дядя Ваня».
Камерный театр.
Воронеж.
Фото А. Бычкова
На авансцене - плохо оструганный обеденный стол, из тех, что сколачивают на участке и используют еще как верстак. На одном краю стоит самовар, другой заставлен банками с вареньями и соленьями - хрусткая капустка, соленые огурцы. Все свое, не покупное, остро пахнущее.
Деревенский душ с железным баком для подогрева воды наверху. Когда красавица Елена (Людмила Гуськова) заходит за полупрозрачную клеенку ополоснуться, все мужики как по команде поворачивают
головы, стараясь поподробнее разглядеть прекрасную фигуру.
Елена причесана как Светлана Светличная в «Бриллиантовой руке», и не снимает норковой шубы, наброшенной то на купальник, то на ночную рубашку. Гламурная Венера в мехах - предмет вожделения вечно полупьяных российских интеллигентов.
Водка и во времена Чехова, и при «советах» - единственная роскошь, единственное лекарство, единственная отдушина.
Сцена из спектакля «Дядя Ваня». Камерный театр. Воронеж. Фото А. Бычкова
Нянька (Татьяна Чернявская) держит бутылки очищенной в холодильнике и наливает всем страждущим. А страждут все. «Талантливый человек в России не может быть чистеньким» (а неталантливый - тем более). То Вафля (Андрей Мирошников) -в десантном камуфляже, контуженный в какой-то войне, опрокинет залпом стакан. То небритый Астров (Андрей Новиков) в просторном свитере (явно связанном благодарной пациенткой) в очередной раз позволит себе раздавить мерзавчик. То хлебнет беленькой вместо чая импозантный чиновный профессор Серебряков (Юрий Овчинников). То жадно присосется к стакану похмельный дядя Ваня Камиля Тука-ева. Такой застенчивый самоед - все время иронизирует над собой и над миром. Любуясь Еленой, шутливо трется о ее меха и ненавидит себя за то, что никому не может помочь. Ни этой женщине, ни «галке» маман (Татьяне Сезоненко) с ее красным беретом и охапкой пожелтевших страниц «Правды», ни Сонечке - подростку-недо-кормышу («мы, папа, сами недоедали -все отсылали тебе»!). Кажется, впервые чеховских героев играют с тем чувством жалости, что пуще любви. Играют прекрасно - слаженно, точно, с ясным знанием быта и острым пониманием надбытовой тоски, которая ломает и корежит людей.
Войницевка в спектакле Михаила Бычкова стоит на спиленных пеньках (прахом пошли труды Астрова по сохранению леса). Фанерные олени заглядывают в окна пустыми вырезанными глазницами... И думаешь, что за один вечер в Воронежском Камерном театре узнаешь о своей стране, самом себе, о дне сегодняшнем что-то более важное, чем из новостных лент, социологических опросов, спичей политиков и придыханий культурологов. Остается в ушах ангельский голосок Сони - Татьяны Бабенковой: «Заповедный напев, заповедная даль. Свет хрустальной зари, свет, над миром встающий. Мне понятна твоя вековая печаль.».
В чаячьей стае («Чайка. Эскиз» в Театре им. Федора Волкова, Ярославль)
Место действия спектакля Евгения Марчелли - современный театральный зал. Начало разыгрывается на сером фоне пожарного занавеса, где светом в каждый квадрат вписана фигура чайки. Когда занавес подымется, распахнув даль сцены, - над ней на штанкетах зависнут десятки белых чаек. Нина Заречная, топая грубыми ботинками, побежит к Тре-плеву по проходам партера: «Я не опоздала? Я гнала лошадь, гнала!». И попросит сигаретку у публики (получив, с сожалением повертит в руках: «в театре курить нельзя!»). Обитатели усадьбы Сорина на время показа спектакля Треплева рассядутся прямо в зрительном зале и легко с ним сольются. Только Аркадина будет непрерывно вмешиваться в действие. «Это что-то декадентское, - вздохнет обворожительная пошлячка, в лорнет наблюдая беспомощную дебютантку. «Серой пахнет», - протянет она, уставившись на стеклянный куб, в котором русалкой плещется Нина, то бишь мировая душа. Стоящий у куба Тригорин - Николай Шрайбер -сам не сознавая, что делает, все пытается погладить через стекло ноги Заречной. Девочка-сиротка, юркий опасный зверек, готовый выгрызать из жизни все, во что вопьются ее острые зубки, Нина Юлии Хлыниной обладает особой манкостью порочной девчонки. Она так наивна и целеустремленна, что решительно неотразима. Треплев Даниила Баранова - хрупкий, чистенький мальчик из приличной семьи - влюблен в нее отчаянно, до самозабвения, до потери всякого контроля. Может разрыдаться в беседе с матерью или сорваться на крик. Может вцепиться в подол Нины, не обращая внимания на то, что она давно не замечает его, полностью
Сцена из спектакля «Чайка. Эскиз».
Театр им. Ф. Волкова. Ярославль.
Фото Т. Кучариной
поглощенная новым объектом - знаменитым беллетристом. Аркадина Анастасии Светловой понимает силу этой девочки практически сразу. Смотрит оценивающими глазами, мягко, но решительно отвергает все ее авансы. Женский опыт и артистический дар противопоставляет очарованию юности и новизны. День отъезда похож на боксерский ринг, на котором безостановочно сменяются соперники. Только успевай менять тактику: будь то беспомощной, то сильной. Нужно жаловаться и льстить, угрожать и уступать. Светлова играет актрису, которая умеет войти в каждую ситуацию со всей грацией таланта. Она убеждает брата, возвращает доверие сына (прекрасен момент, когда в пылу ссоры забинтовывает ему лицо вместе с глазами, носом и ртом). Наконец,
виртуозно возвращает Тригорина, продемонстрировав ему, какую несравненную и разнообразную женщину он мог потерять. Она использует все средства обольщения, весь темперамент и уходит триумфатор-шей, хотя знает, сколь краткосрочна передышка, дарованная одержанной победой. Последний акт режиссер выстроил для Нины и на Нину. Больная, несчастная, дрожащая от наркотической ломки, она появляется в комнате Треплева. Отогревается в его любви. Оживляет его мечты. О том, как можно нежно и долго держать друг друга в объятьях. О том, как прекрасно в холодный день оказаться вдвоем под одеялом. После всего нафантазированного особенно нестерпимо пустое пространство жизни, из которого она ушла. Выстрел. А наверху, на движущейся площадке давно разрушенного дачного театрика Нина читает монолог о мировой душе. Читает прекрасно, как большая актриса.
Потолок белый, сапоги черные, сахар сладкий («Иванов» в Театре Наций, Москва)
Действие пьесы Тимофей Кулябин перенес в наши дни, а сценограф Олег Головко воссоздал быт панельного дома, где живут Ивановы, и антураж дачи Лебедева с той гипернатуралистичностью деталей, к которой приучили нас постановки Алвиса Херманиса. Белая пластиковая кухня, в которой Сара - Чулпан Хаматова готовит на ужин фаршированную рыбу. Застекленная лоджия, куда Иванов - Евгений Миронов то и дело выходит покурить (жестяная консервная банка для окурков стоит среди банок солений) и где ведет свои «секретные» домашние переговоры. Дача в стиле «а ля Рюс» с накрытым столом (непременные селедка, водочка, бенгальские огни). Офисный кабинет Иванова с экраном компьютера и пластиковыми корзинами для бумаг.
Дворец бракосочетаний с его неистребимо пошлой обстановкой. Все узнаваемо до дрожи. И эпизодические лица кажутся сошедшими с экрана разномастных телевизионных ток-шоу. Практически все гости Лебедевых могли бы органично влиться в свадебную толпу кинокомедии «Горько». Даже разность актерских манер (приглашенные исполнители в постановках Театра Наций часто действуют как в сборном концерте) здесь кажется осмысленным приемом. Эклектика окружающего мира, его принципиальная неспособность к высоким жанрам - основа режиссерской трактовки. «Расплавленный страданьем голос» тут не звучит трагическим набатом, а срывается в гнусавый фальцет. Чувства «нежные как цветы» отливают пластиковым блеском. Любой выход в сферу высокого неизбежно оставляет «привкус мухоморов» во рту. Фарсовая пошлая обыденность проникает всюду: в любовные страсти, в предсмертную тоску. Главные герои - влюбленная Саша, умирающая Сара, «самый интересный
Сцена из спектакля «Иванов». Театр Наций. Москва. Фото С. Петрова
человек уезда» Николай Иванов - увидены и представлены с той же мерой безжалостности, что пошлячка Зюзюшка (Наталья Павленкова) или мещанка Бабакина (Марианна Шульц). Елизавета Боярская играет Сашу настоящей дочерью своей матери: ее героиня точно знает, чего хочет, и идет к желаемому напролом, не отвлекаясь на жалость. Умная, начитанная, соблазнительная, она «берет» Иванова, используя весь спектр женских обольщений, рекомендованных модными журналами: от побега до слез, от невинного откровенного платьица до жестких командных интонаций.
У Сары в этом «Иванове» - не чахотка, но поздняя стадия рака, поэтому советы поехать к теплому морю звучат издевательски. Лысая голова спрятана под домашнюю вязаную шапочку или под черный блестящий парик. Чулпан Хаматова играет «иссякание жизненных сил» с предельной достоверностью. За ее героиню все время страшно: вот упадет в обморок, вот что-нибудь уронит, вот поранится. Как естественны в ее устах упреки: «женился на мне в расчете на богатое приданое». Похоже, в уме повторяла это обвинение не раз и не два. И так понятно желание доктора Львова - Дмитрия Сердюка - защитить, оберечь, поддержать храбрую умирающую женщину. Но - как режуще звучат ее визгливые интонации: «жизнь меня обсчитала!».
Наконец, Иванов. Кажется, впервые театр во взгляде на чеховского героя солидаризировался с доктором Львовым и с Зю-зюшкой. Евгений Миронов последовательно и убедительно отказывает своему герою и в искренности чувства к Саше, и в угрызениях совести (жена вызывает в его душе не жалость, но отвращение). Вялый темперамент проявляется редкими вспышками. Когда-то вспыхнул и женился на Саре. Теперь вспыхнул от близости Саши. Вспышки гаснут быстро, а чад остается надолго. «Жидовка! Ты скоро умрешь!», - бросает Иванов в лицо жены фразы, которые жили в нем давно, крутились на языке и вот -
сорвались. Иванов Евгения Миронова - настоящий герой нашего времени, запутавшийся в трех соснах, не знающий твердо ни своих желаний, ни своих целей. Человек, рядом с которым надрываются близкие, которому отчаянно скучно с самим собой.
Замучившийся с другом Лебедев пытается говорить с ним как с ребенком: «На этом свете все просто. Потолок белый, сапоги черные, сахар сладкий. Ты Сашу любишь, она тебя любит. Коли любишь - оставайся, не любишь - уходи, в претензии не будем. Ведь это так просто!»
Лебедев сыгран Игорем Гординым поразительно объемно. Вот уж портрет, написанный маслом! Каждая интонация выпукла, каждая подробность (пьет водку как обезболивающее: прислушивается к себе -когда же станет легче?) прожита. Кажется, впервые слова Лебедева о «простоте мироустройства» обнаруживают родство со знаменитыми дефинициями Маяковского: «что такое хорошо и что такое плохо». Хороший сложный человек Лебедев объясняет вещи вроде бы самоочевидные, без знания которых, как выясняется, жить не выходит.
«Иванов» Театра Наций - спектакль, во многом итожащий поиски Чехова в современных интерьерах и интонациях. Увидеть чеховских персонажей лицом к лицу оказалось задачей заманчивой. Однако кажется, что, подойдя к героям «Трех сестер», «Дяди Вани», «Чайки» и «Иванова» вплотную, мы многое упустили. И чувства, нежные, как цветы, и поэтическую интонацию, и женщин со слабыми руками и несгибаемой душой, и особую природу чувств и логики поведения его героя, и еще много всего.
Любые прогнозы в театре обладают свойством сбываться с точностью до наоборот. Но очень логичным кажется желание Римаса Туминаса вернуться к Чехову, пройдя опыт древнегреческой трагедии, поставив голос и дыхание Софоклом.
1 Московский Художественный театр: 100 лет. М., 1998. Т. 1. С. 136.
