CC BY
458
Е.А. Андреева
«НОВАЯ ИСТОРИЧЕСКАЯ НАУКА» ФРАНЦИИ ГЛАЗАМИ ФРАНЦУЗСКИХ ИСТОРИКОВ
В статье на основе оригинальных работ современных французских историков рассматриваются некоторые характерные черты «новой исторической науки» Франции.
Сейчас отечественная историография переживает переоценку ценностей. В этих условиях внимание российских историков все более привлекают достижения французской историографии, особенно направления, известного под наименованием школы «Анналов, или «новой исторической науки» [1].
Сборник статей, вышедший в Париже под обшим заголовком «История и ремесло историка во Франции 1945-1995 гг.» [2], предоставляет возможность взглянуть на «новую историческую науку» глазами самих ее создателей. В книгу вошли работы, написанные руководителями, сотрудниками различных французских центров исторических исследований (Национальный центр научных исследований, Французский комитет исторических наук, Институт политических исследований, Школа высших исследований в социальных науках, Дом наук о человеке и др.), архивов, университетов. Из обилия тем и сюжетов, нашедших отражение в сборнике, особый интерес вызывает центральная проблема этого издания: в чем состоит новизна «новой исторической науки», что нового, по мнению французских специалистов, принесли французской историографии минувшие полвека?
Историческая наука во Франции приобрела иной социальный статус. Это произошло благодаря изменению отношения общества к истории. Социальные потрясения послевоенного времени, болезненные процессы деколонизации, резкие, стремительные перемены в жизни французов поставили вопросы о причинах этих явлений. Обострилась проблема национальной самоидентификации. Тревожное, изменчивое настоящее рождало ностальгию по прошлым временам. В обществе рос спрос на исторические исследования. Ему подчинились многочисленные «любители», публиковавшиеся в региональной прессе [3. Р. 12-13; 4. Р. 21,26]
Профессиональные историки, приняв вызов времени, также старались дать ответы на «запросы», поступавшие от общества и государства. Знаменательно, что именно после бунтарского 1968 г. произошли особенно заметные качественные сдвиги во французской историографии. Идеи обновления науки, зародившиеся еще в довоенное время, вырвались наружу лавиной работ, написанных по новым канонам. В конце 1960-х и, главным образом, в начале 1970-х гг. состоялось, по словам Франсуа Бедарида, пробуждение «спящей принцессы» [5. Р. 79]. Эти годы стали временем вхождения в новую фазу развития исторической науки во Франции.
Трансформации во французской исторической науке и в самом статусе ее разработчиков оказались в последние десятилетия XX в. настолько велики, что встал вопрос, не превратилась ли профессия историка в новую профессию. Таково утверждение преподавателя одного из парижских университетов Кристофа Шарля, вынесшего эту проблему в заголовок своей работы [4.
Р. 21-44], а также мэтров французской исторической школы Жака Jle Гоффа и Николя Русселье - авторов вступительной статьи сборника [3. Р. 1-17]. Жак Ле Гофф, один из известных современных французских историков, в списке авторов значится как сотрудник EHESS - Школы высших исследований в социальных науках; Николя Русселье - сотрудник Института политических исследований [2. Р. 1Х-Х]. Значительные изменения в тематике исторических исследований, в их методах, даже в стиле изложения, повышение общественной значимости трудов историков - все это дало основание к подобному заключению.
Историк приобрел статус «исследователя», сопоставимый с таковым в так называемых точных науках, что произошло благодаря умножению с 1950-1960-х гг. числа исследовательских учреждений, включивших историю в орбиту своих интересов. Кроме традиционных учреждений, таких, как Коллеж де Франс, Школа высших исследований в социальных науках, Институт политических исследований, в это время получили развитие Национальный центр научного исследования, ставший центральным, Институт истории и исследования текстов, Институт новой и современной истории, Институт истории настоящего времени. Новый этос историка стал более «научным» «в глазах» других дисциплин: историк-изыскатель «должен организовывать или принимать участие в коллективных исследованиях, в коллоквиумах и судить о своей работе в терминах продукции» в соответствии с числом изданных работ, новизной и оригинальностью разработанных сюжетов [3. Р. 6]. Правда, этот новый статус не универсален: часть университетских историков по-прежнему остается «людьми кафедры и красноречия», другие профессионалы, потеснив «любителей», увлеклись популяризаторством. Кристоф Шарль, Жак Ле Гофф и Николя Русселье, в частности, пишут о некотором «расколе» между историками: преподавателями университетов, якобы более приверженных классическим, «литературным», традициям исторической науки, - и «исследователями» - членами различных научных учреждений (взамен старой оппозиции историков-професси-оналов и «любителей»). Впрочем, по утверждению авторов вступления, это противостояние в значительной степени преувеличено, хотя бы потому, что постоянно происходит ротация специалистов между сферами общей профессии [3. Р. 6-7].
История «с точки зрения эпистемологии... и дидактики» также подверглась трансформации, изменив свою «локализацию... в поле знания». Долгое время она преподавалась в недрах филологических факультетов и лишь незадолго до второй мировой войны приобрела статус «гуманитарной науки» (что было зафиксировано дополнением, внесенным в наименование тех же факультетов). А с 1945 г. и до сих пор история существует прежде всего как социальная наука. Именно это обстоятельство яв-
ляется одной из самых больших новаций в развитии французской историографии во второй половине XX в. [З.Р. 10; 4. Р. 32].
Красноречивое свидетельство преобладания социальной тематики в трудах французских историков предъявляет таблица, составленная Кристофом Шарлем, согласно которой количество работ по социальной истории в 1982 и 1991 гг. на порядок превышает число публикаций в любой другой из оставшихся 8 областей исторического исследования. Так, в 1991 г. было издано 1400 работ по социальной истории, что составляют более трети из общего количества (5053 работы), как можно подсчитать по таблице К. Шарля. История цивилизаций, занимающая второе место на пьедестале профессионального интереса французских историков, сделала взнос в 790 работ [4. Р. б]. Кроме того, социальная история расширила свои границы, включив не только исследование прошлого различных социальных групп и связей между ними, но также все «тематические приближения», умножившиеся за последние 30 лет: городскую историю, историю семьи, историю отношений полов и пр. [4. Р. 32].
Можно заметить, что социальное направление исторической науки ведет экспансию в сторону современности, окрашиваясь цветами ее политических зарниц. Так, в 1991 г. буржуазия оказалась победительницей в рубрике публикаций по социальной истории, поднявшись с третьего места на первое и потеснив прежнего «гегемона» подобных исследований - рабочий класс - 78 работ в 1982 г. Исследования о «рабочем мире» сократились со 101 в 1982 г. до 62 в 1991 г. Но, вероятно, это число могло бы быть увеличено за счет работ, посвященных профсоюзному движению, выделенных в отдельную рубрику: 56 работ в 1991 г. Труды, посвященные крестьянству, оставались по-прежнему многочисленными: 98 - в 1982 г., 91 - в 1991 г. [4. Р. 31]. Причем из 113 работ французских ученых, посвященных буржуа, 62 работы принадлежали историкам современности. По словам Кристофа Шарля, это было связано с интересом к событиям «третьей русской революции» [4. Р. 33]. Впрочем, большинство французских историков разрабатывают сюжеты, касающиеся прежде всего истории Франции.
Поворот к исследованию истории социальной от изучения истории «событийной» был начат во Франции в 1929-1939 гг. Марком Блоком и Люсьеном Февром, основателями журнала «Анналы экономической и социальной истории», ставшими одними из первых на путь обновления французской историографии [4. Р. 11]. Но «Анналы» были не единственным, хотя и самым ярким явлением новизны во французской довоенной историографии. Авторы сборника называют и других предтеч движения обновления исторической науки, мало связанных или не связанных с «Анналами»: журнал «Обзор исторического синтеза», основанный в 1900 г. Анри Берром, «пионерная» книга Эрнеста Лабрусса «Очерк движения цен и доходов во Франции в XVIII в.», изданная в 1933 г. Впоследствии это движение также свершалось по большей части под влиянием и «по модели» названного знаменитого издания вплоть до 1980-х гг., когда «суд некоторых внешних критиков» совпал с «одышкой» в недрах самих «Анналов» и «желанием вести внутреннюю критику» [3. Р. 10-11].
Преображение истории в социальную науку авторы сборника объясняют не только кризисами, потрясавшими французское общество в довоенное и послевоенное время и заставлявшими искать пружины действия общественных механизмов, пытаться понять прошлое через настоящее и наоборот. Ле Гофф и Русселье напоминают о шоковом влиянии на французских историков, исходившем из смежных дисциплин. Структурализм этнографа Клода Леви-Строса, служивший для служителей Клио и «острием», и «предохранительной решеткой». «Акклиматизация» в истории исследований филолога и историка культуры Жоржа Дюмезиля, посвященных изучению социальных воздействий на религию, миф, эпос индоевропейцев. Размышления об обновленной истории философа Мишеля Фуко, признанного французскими историками членом их профессиональной корпорации, в отличие от многих других его коллег. Эти и другие проявления интеллектуальной жизни Франции впитывались и перерабатывались адептами обновления исторической науки, так же как и импульсы, исходившие из-за пределов Французской республики: труды английских социальных историков Эдварда П. Томпсона, Дэвида Монтгомери, публикации группы итальянских ученых Карло Гинзбурга, Карло Леви, собравшихся «под знаменем микро-истории» и др. [3. Р. 13-14; 6. Р. 210].
Авторы сборника отмечают наличие в университетах и вне их некоторого сопротивления социализации истории и ностальгии по истории как «литературной» дисциплине. Тем не менее, по словам Ле Гоффа и Русселье, истинная оппозиция состоит не в противопоставлении «истории-рассказа» и истории как социальной науки (в определенном смысле они друг от друга неотделимы), но в противоречии между описательной историей и проблемной. Последняя, выходящая за рамки «объясняющей» истории, по-прежнему подчинена «правилам уважения и критики источников», но при этом «ценит вмешательство» историка не только в конце процесса исследования, но на всем его протяжении и особенно в начале, когда ученый формулирует проблему своего поиска [3. Р. 10].
Здесь также пролегает «вектор обновления» французской исторической науки, движение которому положили «Анналы». Профессиональные этические нормы историка остались, на первый взгляд, в рамках давней традиции - точность и еще раз точность, воображение и интуиция, ясность и простота. Но «новая историческая наука», восприняв от позитивизма «ремесленнические» традиции критики источников, дополнила требования к профессиональным качествам исследователя прошлого «беспокойством и эпистемологической обязательностью рефлексии о пространстве и времени», размышлениями историка о его вовлеченности в объект своего исследования, о смыслах и выборе стиля описания истории [3. Р. 7-8].
В качестве еще одного новшества, преподнесенного историографией второй половины XX в., французские историки называют идею, высказанную в 1958 г. представителем второго поколения школы «Анналов» Фернаном Броделем. Речь идет о его концепции «времени большой протяженности» (la longue duree), концепции, которая «перевернула... хронологическую практику, существенную для историка» [3. Р. 14].
Бродель, использовавший «более чем кто-либо» понятие структуры в своей работе «Средиземноморье в эпоху Филиппа И» (1940-1945 гг.), впоследствии показал себя противником возрастающего влияния структурализма в общественных науках и «испытывал необходимость заменить идею вневременной организации реальности идеей медленной эволюции, почти неуловимой», связанной с функционированием и «изнашиванием форм организации биосферы, экономических, социальных, ментальных систем» [7. Р. 172]. Концепция «времени большой протяженности» не проводит «прямую линию» между античностью и сегодняшним днем, но отмечает и показывает работу «контрастных ритмов исторической эволюции и разные уровни глубины в недрах этой эволюции». Перевернув традиционную периодизацию, концепция «времени большой протяженности» основала на новой базе «две фундаментальных диалектики истории»: прошлое/настоящее и продолжение/разрыв. Она ввела такие понятия, как корни, наследство, генезис, «мало запятнанные детерминизмом» и более связанные с развитием культуры, общества, политики [3. Р. 14].
В отношении этой концепции Броделя до сих пор идет во Франции полемика. Так, член Института истории настоящего времени и Национального центра научных исследований Франсуа Бедарида заявляет, что благодаря господству на протяжении четверти века во Франции броделевской концепции «вместе с водой был выплеснут ребенок». В исследовании прошлого отдавалось предпочтение явлениям большой длительности, историческому «постоянству» в ущерб изучению «разрывов и прерываний», изучению течения «времени малой протяженности», событийной истории, и прежде всего, политической. Тогда как именно «событие часто находится на перекрестке всех связей» [5. Р. 80].
История настоящего времени, «вновь завоеванная» в 1970-1980-е гг. [5. Р. 75], призвана заниматься именно «временем одиночных фактов». Она уже не так связана со школой «Анналов», как названные ранее приобретения «новой исторической науки» [3. Р. 11], хотя здесь также проходит линия разрыва с позитивистской традицией. Последняя обвиняется в том, что ее адепты практиковали занятия наукой в качестве самоцели, получение знаний ради них самих, в отличие от сторонников «обновления» истории, в гораздо большей степени ангажированных проблемами современности.
Скепсис в отношении этого направления - истории настоящего времени, - которое склонны подозревать в «журнализме», еще окончательно не преодолен; однако, как пишет Франсуа Бедарида, всегда имеется напряженность между двумя концепциями исторической науки: между знанием «незаинтересованным» и убежденностью не только в полезности, но и необходимости исторической науки для общества. А ныне, по словам маститого ученого, как никогда остро стоит вопрос: для чего нужны историки [5. Р. 82, 84].
История настоящего времени, которая, кстати, как научное направление уже закладывает основы собственной методологии и расширила, благодаря либеральному закону об архивах 1979 г., свою источнико-вую базу, «привилегированно» вводит историка в социальное пространство в качестве эксперта: в связке
прошлое/настоящее яснее видится картина мира, в большей степени возможен ответ на жгучие потребности общества. Бедарида при этом ссылается на «книгу-манифест», озаглавленную «Написание истории настоящего времени» («Ecrire l'histoire du temps present»), изданную в 1993 г. Институтом истории настоящего времени [5. Р. 83]. Но и тяжелее ответственность - участвовать в формировании исторического сознания современников [5. Р. 83-84].
Еще два новшества в историографии второй половины XX столетия - использование в работе исследователей прошлого возможностей, предоставляемых современной электронной техникой, а также развитие «количественной истории». Последняя, первоначально связанная «со взлетом экономической истории, с опытом статистика,... историей цен», замаячила перед некоторыми специалистами «райским видением истории, сделанной благодаря цифрам и компьютеру» [3. Р. 14]. Правда, эти иллюзии быстро развеялись, но новые методы обогатили разные области исторических разысканий, особенно демографическую историю, и даже «с осторожностью» достигли пределов сферы, «зарезервированной для истории качественной» - темы культуры. Jle Гофф и Русселье считают, что история изображения, используя серийные методы исследования и возможности современной техники, может «открыть горизонт» истории искусства третьего типа. Таким образом, если знаменитая фраза «Историк завтра будет программистом, или он не будет историком» (Эта фраза принадлежит «выдающемуся сотруднику» «Анналов» Эммануэлю Леруа Ла-дюри [8. С. 16]) не подтвердилась в плане эпистемологии, то она входит все более и более в обычаи и, наконец, в банальную практику историка» [3. Р. 15].
В 1970-х гг. во Франции в результате смены «историографической конфигурации», на фоне «прогрессирующей эрозии интеллектуальных позиций марксизма», «отступления структурализма», а также усиливающегося разочарования в «количественной» истории расцветает интерес к новым областям французской историографии, более всего связанных с «действующим и думающим» объектом исторического исследования.
«Младшей дочерью» французской исторической науки оказалась история культуры - так утверждают ученые из университетов Лиля и Парижа Жан-Франсуа Сиринелли и Мишель Со [9. Р. 345, 359]. Имеется в виду разработка этой дисциплины как самостоятельного поля исследования. Лагерем медиевистов она успешно развивалась и ранее в облике истории религии. Но именно это специфическое обличье мешало ей проникнуть, в частности, в историю современного общества, в котором роль церкви гораздо скромнее, чем в средневековье. Препятствием служили также влияния в гуманитарных и социальных науках Франции марксизма и структурализма, не усматривавших в истории культуры важного объекта изучения. Но, как пишет Жан-Франсуа Сиринелли, поскольку «всякий вопрос истории есть выбор историка, и, значит, всякий вопрос истории имеет смысл вопроса истории современной» [9. Р. 340], то вывели историю культуры на самостоятельный путь именно вопросы, задаваемые изменившимся временем: о национальной идентичности, о смысле исто-
рии, о возрастающей роли изображения и звука, об определении объекта культуры, и тревожные размышления интеллектуалов над свершившимися эволюциями [9. Р. 348].
По определению Сиринелли, история культуры занимается изучением форм представлений о мире той шш иной человеческой группы, а также анализом их зарождения, выражения и передачи. Ее интересует мир изображаемый - отраженный пластическими искусствами и литературой; мир систематизированный - ценности, места работы и отдыха, сталь отношений с другими; мир размышляющий - великие интеллектуальные конструкции; объясняемый и «частично господствующий» - наука, техника; дающий смысл - верования, религиозные или про-фанные системы, мифы; «мир завещанный, наконец».
Но история культуры не содержит в себе анализ культурных произведений как таковых, а лишь в связи с их включением в социум. Она стремится понять, как эти произведения были созданы и приняты обществом. Потому она иногда противопоставляется родственной ей истории идей (рожденной в недрах политической истории, воспрянувшей в те же 1970-е гг.), в отличие от которой «истинная» история культуры должна, кроме прочего, изучать «сочленения между рождающимися идеями и их индивидуальными или коллективными восприятиями [9. Р. 340, 342. 346].
Исследование механизмов восприятия делает естественным «скольжение» истории культуры к изучению коллективных практик, поведения, как отражения способа мышления. История культуры, перешедшая к исследованию человеческого поведения, оказалась на «центральных позициях в историческом анализе» [9. Р. 347], вторгаясь на различные территории исторической науки, подчиняя их своей системе координат. По словам Жака Лe Гоффа и Николя Русселье, история культуры в течение 1980-х гг. стала почти банальностью для французской исторической науки и, смешиваясь с политической, демографической и даже экономической «историями», «заставляла прогрессировать» весь комплекс исторических дисциплин [3. Р. 16].
«Новая историческая наука», следуя заветам основоположников «Анналов», вторгается в область междисциплинарных исследований, достигая «превышения» истории, выходя за прежние рамки исследований. И среди всходов на ниве французской историографии последних десятилетий особого внимания заслуживает свежая поросль еще одной дисциплины - исторической антропологии.
Это научное направление также зародилось в начале 1970-х гг. [7. Р. 171-185]. Исследования подобного рода проводились во Франции и ранее, но они служили только для «украшения "большой истории", истории войн и дворцовых интриг, чтобы придать ей вид более интимный и более правдоподобный» [7. Р. 530]. По словам Андрэ Бюргьера, специалиста Школы высших исследований в социальных науках, ее появление и стремительное развитие вызвали массу вопросов: «идет ли речь о тематическом поле, методологической ориентации или новой концепции истории», какова природа и происхождение исторической антропологии, является ли она плодом собственно исторической науки или «прививкой» междисциплинарных связей? [7. Р. 171].
Отвечая на последний вопрос, А. Бюргьер утверждает, что историческая антропология произросла как из самой
истории, являясь развитием понятия менталитета, предложенного основоположниками школы «Анналов» Марком Блоком и Люсьеном Февром, так и из смежных с историей дисциплин, в частности благодаря контактам в 1970-х гг. истории с этнологией в ее структуралистическом варианте. Правда, пересматривая свою прежнюю позицию, Бюргьер отмечает, что все-таки в происхождении исторической антропологии больше собственно «исторического», чем заимствованного. Историков в структурализме привлекала не столько теория, «религия структурализма», сколько его метод: исследование внутренней логики текста, исторических явлений, социальных, мифологических через «контекст, т.е. через внешние факторы» [7. Р. 172].
Термин «антропология» был позаимствован Леви-Стросом из «англосаксонской» этнологии, чтобы с его помощью более выпукло отразить противопоставление структурализма направлению французской этнологии, инспирированному Эмилем Дюркгеймом. Для историков Франции этот термин был связан не только с работами Леви-Строса и его последователей, но, по словам Бюргьера, ассоциировался также с традициями французских университетов. Антропология, дисциплина, преподававшаяся на медицинских факультетах, занималась изменениями физических типов человека в пространстве и времени. В принятии историками термина «антропология» Бюргьер усматривает попытку привязать социальную историю к истории естественной или, говоря иначе, «восстановить внутри исторических рассуждений единство человека» [7. Р. 172].
Так или иначе, термин «историческая антропология» все-таки обозначает наличие связи с этнологией в исследовании, проводимом историком. Новая дисциплина нацелена на понимание законов, управляющих системами общественных событий и ментальных фактов, своего рода «грамматикой» отношений между ними. В ее задачу также входит выявление различий «в расстановке фактов общества и ментальных фактов» на протяжении всей истории и во всех обществах мира. При этом Бюргьер ссылается на определение, данное этой категории Франсуазой Эритье в ее работе 1993 г. «Une anthropologic symbolique du corps» («Символическая антропология тела») [7. P. 174].
Ле Гофф и Русселье дают еще одно определение исторической антропологии: «Эта история взяла объектом в обществе человека целиком: это «свежая плоть», как Марк Блок обозначил для историка его добычу - человек физический со своим телом, чувствами, менталитетами» [3. Р. 15].
Таким образом, понятие «историческая антропология» связано с категорией менталитета. И здесь в течение исторической антропологии вливается поток, источником которого была сама историческая наука. По словам Андрэ Бюргьера, историческая антропология явилась завершением развития понятия менталитета, начало разработке которого было положено основателями «Анналов» М. Блоком и Л. Февром [7. Р. 171].
Этот термин, как пишут Ле Гофф и Русселье, был сначала принят с блестящим успехом и рисковал стать «объясняющей панацеей, словом, дающим смысл истории», как некогда «экономика» для марксистов [3. Р. 16]. Но в 1980-х гг., по наблюдениям Кристофа Шарля, «ко-
роль в рубрике истории цивилизации» - менталитет -начал утрачивать своих подданных, хотя сохранил относительное преобладание. Причем историки не меньше, чем ранее, разрабатывают сюжеты, связанные с «историей менталитетов», но реже пользуются этим понятием. В нашей отечественной литературе еще не сложилось устойчивой традиции перевода слов «mentaHte»/«mentaH-tes», как и самого употребления этих понятий. Как можно заметить, в отечественных публикациях избегают пользоваться множественным числом слова «менталитет» (привычным для французских специалистов), употребляя в качестве эквивалента «ментальность» [1. С. 16-23]. Хотя есть исключения [8. С. 7-21]. Ситуация делается еще более запутанной из-за того, что некоторые исследователи вкладывают в понятия «менталитет» и «ментальность» разный смысл [10] или употребляют их в качестве синонимов [11]. Это парадоксальное явление Кристоф Шарль связывает с ослаблением действия некоторой моды и с возросшими сомнениями по поводу «существа термина как такового» [4. Р. 33]. Причину размытости термина, его «туманности» следует искать, кроме прочего, вероятно, в том, что хотя Марк Блок и Люсьен Февр понятие менталитета «придумали и популяризовали совместно», но вкладывали в него различное содержание.
Для Люсьена Февра «история менталитетов» была сродни исторической психологии: «... историк устраивается на перекрестке, где все влияния только что смешались и переплавились в сознании людей, живущих в обществе», - так писал ученый в предлагаемом им образовательном проекте в 1928 г., представляя свою кандидатуру в Коллеж де Франс [7. Р. 174]. Если «история мен-талитетов» позволяет достичь всеохватного понимания общества, то эта всеохватность совершается и может наблюдаться только в сознании. Единство индивидуального сознания намечалось Люсьеном Февром в качестве основного «наблюдательного пункта» для историка, изучающего ментальные явления [7. Р. 175].
Для Марка Блока, напротив, путь к постижению «менталитетов» лежал не через изучение индивидуального сознания, а через «единство социальных реалий»: «Социальные реальности едины. Мы не могли бы претендовать на объяснение какого-либо учреждения, если бы не связывали его с большими течениями, интеллектуальными, сентиментальными, мистическими, современного менталитета... Эта интерпретация изнутри явлений социальной организации будет законом моего обучения», - так декларировал образовательный проект, представляемый Марком Блоком в тот же Коллеж де Франс в 1929 г. [7. Р. 175].
Бюргьер замечает, что как последователь Э. Дюрк-гейма Марк Блок считал общество нуждающимся в идеях, верованиях, обеспечивающих его единство. Но после постижения господствующих, сцепляющих общество идей, воплощенных в различных социальных институтах и представляющих собой род строительных лесов для социальной постройки, Марк Блок, по словам Бюргьера, решил «разобрать» последние, чтобы «схватить общество в состоянии его зарождения» и добраться до форм менее осознанных, выраженных в «жестах повседневности, в привычках, с помощью которых утверждается и обновляется социальная связь» [7. Р. 175].
Эта «история привычек» - продолжение истории менталитета в версии Марка Блока - и «окрещена» сегодня исторической антропологией. Во втором образовательном проекте Марка Блока (1934 г.), в котором он выразил намерение рассматривать историю со стороны «идей, чувств и потребностей», более явно выражена забота о неразделении ментальных явлений от породивших их социальных, материальных и иных «принуждений». Для исторических изысканий Марка Блока характерно внимание к «логическим системам», связанным с «общностью поведений эпохи» и организующим «ее видение мира», а также и к «принуждениям внешнего порядка, экологического или экономического, которые ориентируют социальную жизнь» [7. Р. 175].
Но не все французские современные историки отдают предпочтение этому варианту исторической антропологии, развивающемуся «в зазорах» «количественного» изучения прошлого. В последнее время среди специалистов, «разочарованных в количественной истории», преобладает тенденция в развитии исторической антропологии, более близкая к исторической психологии Люсьена Февра, - интеллектуальная и религиозная история [7. Р. 177].
В изучении «истории менталитетов» приоритет принадлежит медиевистике и истории нового времени. Именно внутри этих направлений, по словам Жана-Франсуа Сиринелли и Мишеля Со, разрабатывается и уточняется «ментальный инструментарий» (формы «более разработанного разума», «общие восприятия и разделенные чувства» исследуемой эпохи), «умножаются поиски» и ведутся «страстные споры»: каковы связи между мента-литетами и «социоэкономическим субстратом», корре-лируются они или нет? [9. Р. 344-345].
Исследователи современности избегали приближаться к теме менталитета до появления трудов о недавней истории Французской республики, принадлежащих перу Мориса Аполена, который показал, что «история менталите-тов» предназначена не только для изучения обществ, удаленных во времени или в пространстве. Он начал «приручать» исследование современной эпохи к методам и тематике исторической антропологии [9. Р. 345].
Анализируя наблюдаемый в последнее время «взлет» исторической антропологии, Ле Гофф и Руссе-лье пишут, что она, введенная «в контакт» с понятиями культуры или материальной цивилизации, «достигла возведения на престол истории продовольствия, одежды, дома, повседневной жизни, заставляя оживать под новыми одеждами старую историю нравов. Она производила замечательные результаты именно в области демографической истории и, в частности, истории семьи, истории смерти, где ее междисциплинарный метод часто делал чудо» [3. Р. 16]. По словам Андрэ Бюргье-ра, «через диалектику изменчивого и неизменного, природы и привычек» [7. Р. 183] историческая антропология старается доказать, что «человеческий фактор» («l'humaine condition») может стать объектом исследования. При этом Бюргьер склонен сомневаться в наличии константы в поведении человека, зависящей от его «природы». Говоря о «диалектике природы и привычек», он ссылается на рассуждения Паскаля из его «Мыслей» по поводу условности выражения «привычка -
вторая натура», поскольку, скорее всего, «первая натура» - это тоже привычка [7. Р. 183].
Проблемы, поставленные «новой исторической наукой», расширили круг используемых историками источников, а это привело к разработке иных методов работы с ними. Ле Гофф и Русселье, оценивая изменения в источниковедческой базе, произошедшие во второй половине XX в., пишут о «взлете количественных методик исследований прошлого и новых типов его интерпретации», о том, что «археологический бум» засвидетельствовал интерес, «согласовывающий предмет с историей повседневности, с материальной цивилизацией», что устные источники использовались не только «историками недавнего времени», но опосредованно исследователями более древней истории, «приглашая привносить больше внимания в реальность и вес слова в прошлом обществе», и что благодаря меняющемуся отношению историков к изобразительным материалам все более наблюдается дрейф истории искусства к «глобальной» истории [3. Р. 8-9]. Правда, говоря о расширении источниковой базы исторического исследования, о новых способах интерпретации исторических материалов, историки высказывают обеспокоенность в связи с изменением привычного для французской публики способа изложения исторического материала, о вынужденном разрыве с литературной традицией в описании прошлого [3. Р 9-10].
Расширению круга источников способствовало появление новой техники, сделавшей почти невостребованными «вспомогательные» науки. Фотография, кино, радио, телевидение, видео, магнитофон и компьютер «стали обычными инструментами общности историков. И она может начать мечтать» - как уже мечтают Ле Гофф и Русселье - «открыть в области истории скромное поле, которое в нем совершенно было исключено и которое приблизило бы его к другим наукам -экспериментальную историю» [3. Р. 9].
На стыке развития истории и техники рождается новая концепция исторического источника. Этому вопросу посвящена статья директора департаментальных архивов Авейрона Жана-Лу Дельма. Ученый-архивист напоминает, что историки имели ранее, на протяжении веков, дело только с письменными документами, причем специально отобранными для хранения в архивах, получившими статус документа, как правило, по самому своему происхождению. Но ныне рамки селекции расширились, а ее критерии значительно обновились.
В конце 1970-х, в 1980-е гг. история вслед за «новыми науками» - лингвистикой, этнологией - прониклась идеей, что человек вне зависимости от своего общественного статуса, «за пределами своей персональной памяти», может быть носителем исторических сведений, коллективной памяти. «Это тоже новый взгляд: исследователь не будет интересоваться только министром, депутатом или персонажем, влияющим на коллективную жизнь, но, равным образом, индивидуумом более скромным, хранителем опыта, знания, умения, обычаев или, проще, идентичности» [12. Р. 112].
Расширенному отношению к содержанию источника как нельзя более способствовало развитие «запоминающей» техники, которая удерживает «почти
без разбора» то, что в человеческой деятельности имеет «беглый характер», ранее неуловимый для историка -речь, движущееся изображение, - благодаря чему «прибавляется новая легкость схватывать.... все существо, всю вещь». Используемая «сырая материя стала бесконечной и приближается.... к материалу других наук: как растение для ботаника или минерал для геолога». Отныне все может стать документом. Обретение этого статуса зависит от самого исследователя, от его выбора, от его темы, намерений, которые и «создают документы» [12. Р. 112].
Иногда, как пишет Дельма, делают отличие между письменными источниками, как имеющими ограничения в своей численности, от устных или «материальных», область которых может быть бесконечна. Но архивист утверждает, что это отличие иллюзорно, так как «новая историческая наука» не только умножает численность своих документов, но и открывает ранее неисследованные глубины давно известных архивных материалов, в том числе и для исследователей той же материальной культуры, для историков повседневности [12. Р. 113].
Новое отношение историка к источнику иллюстрирует цитата из книги Люсьена Февра «Бои за историю» (1953): «История делается с письменными документами, без сомнения. Когда они есть. Но она может делаться, она должна делаться со всем, что изобретательность историка может ему предложить использовать... Значит, со словами. Знаками. Пейзажами и черепицами. Формами поля и сорняками. Затмениями луны и конской упряжью. Экспертизами камней с помощью геологов и анализами металлических шпаг с помощью химиков».
Для современного историка источниками могут стать письменные документы, изображения, устные свидетельства и предметы. Его источниковая база «должна логично завершаться» включением всего, что можно было бы использовать в этом качестве, «какой бы оно не было природы» [12. Р. 117].
Авторы сборника, подводя итоги развития за полстолетия своей профессии, несмотря на несомненные успехи «новой исторической науки», их признание соотечественниками и иностранными коллегами, далеки от благодушия, напоминая о неудавшихся или незавершенных проектах программы, намеченной в недрах школы «Анналов».
Хотя проповедовавшиеся основоположниками «Анналов» междисциплинарные исследования, сотрудничество историков, специализирующихся в разных направлениях - социологов, географов, демографов, экономистов и др., - дали впечатляющие результаты, но, в то же время, диалог с некоторыми родственными дисциплинами, например философией, оказался не слишком оживленным. С другой стороны, тенденция к усилению специализации историков грозит образованием разрыва между историками-преподавателями, историками-иссле-дователями и историками-популяризаторами, затрудняя их коммуникацию между собой [3. Р. 9].
По утверждению Мориса Эймара, не вполне удалось осуществить программу «Анналов» по созданию сравнительной всеобщей истории. Эта задача бьша поставлена в отношении, по крайней мере, европейского континента
Марком Блоком, писавшим: «Нет истории Франции, есть только история Европы» [6. Р. 202]. Французские историки были активными участниками интернационализации исторических исследований в области экономики, культуры, осуществлявшейся в послевоенное время по инициативе их зарубежных коллег. Создателем программы сравнительной всемирной истории и двигателем по ее осуществлению во Франции в 1950-1960-х гг. стал Фернан Бродель, известный своими грандиозными исследованиями в этой области. Но надежды, возлагавшиеся на группу ученых, специально созданную для сравнительного исследования внеевропейского мира, не оправдались в силу сопротивления уже сложившихся дисциплин - индологии, синологии, тюркологии - и трудностей, связанных с сопоставлением специфических восточных культур [6. Р. 208].
Исследования в области сравнительной истории продолжались, но, главным образом, в рамках европейского и североамериканского пространства. И хотя объединяющим началом исторических построений стала не теория модернизации, отвергнутая по причине ее европоцентризма и однолинейной направленности, предполагаемой понятием прогресса, а историческая антропология и история культуры [6. Р. 210], но французская (и не только французская) историческая наука оставалась существенно привязанной «к своей европейской и европоцентристской матрице». По-прежнему остро стоит дискуссионный вопрос: сравнительная, «межкультур-ная» история - возможна ли она? [6. Р. 212].
Период французской историографии, охвативший полвека и рассмотренный в сборнике «История и профессия историка во Франции в 1945-1995 гг.», завершается новым изменением историографической «конфигурации». С 1950-х гг. французская историческая наука пользовалась «престижным и тяжелым понятием
- школа», тогда так в другие эпохи и в других местах, за исключением «бывших коммунистических стран», подобное явление в национальной историографии, по утверждению Гоффа и Русселье, не наблюдалось [3. Р. 3]. Но в 1980-1990-е гг. былое единство во французской историографии с «монархическим или олигархическим» господством школы «Анналов» уже уходит в прошлое. «Славное тридцатилетие» «новой исторической науки», собиравшее, особенно в 1970-е гг., обильные плоды предыдущего развития, было завершено. «Нет больше республики Венеция. Мир исторической науки во Франции эволюционирует к многополярному образованию» -таково заключение французских специалистов [3. Р. 7]. Историографический ландшафт страны вновь зацветает привычным разнообразием взглядов, мнений, подходов. Наблюдается некоторый откат на прежние позиции в области образования, в отношении к хронологии, «фак-туальности и описательности». Новую историографическую ситуацию во Франции стали называть кризисной. Но понятие кризиса (которое, как и успех, является «упрощающим словом») не страшит мэтров французской исторической науки Жака Ле Гоффа и Николя Русселье. Они видят в нем удобное средство, чтобы разобраться в вопросах, проблемах, разделяющих большинство французских историков 1990-х гг. и являющихся предметом многих споров. Проблемы рождены социальной реальностью. Общество призывало истори-
ков возглавить торжества, связанные с двухсотлетием Великой французской революции. На них возлагалась роль хранителей культурного наследия, а также экспертов на «неопределенной границе» между миром науки и юриспруденции. Наконец, кризис возвращает историков к вопросам об их идентичности, о том, кто они такие, каково значение истории для общества и нации и что такое история, оказавшаяся между традиционными и даже усиленными требованиями к ней как науке, образовательной дисциплине, и обращенными к ней призывами о распространении, популяризации, а значит упрощении ее приобретений. Ле Гофф и Русселье убеждены, что история способна ответить на подобные запросы [З.Р. 17].
В глазах французских историков «новая историческая наука» (новые темы, новые методы, новые источники, новая профессия) явилась новой по отношению ко многим прежним традициям французской историографии, прежде всего позитивистским. Потребовалось несколько десятков лет, чтобы школа, или «движение» «Анналов», многокомпонентное, подчас противоречивое, стало лидировать в стране и переросло рамки значения сугубо национального явления.
Движимая и побуждаемая токами современного ей мира «новая историческая наука» Франции, написав на своих знаменах «проблемность» и «социальная история», прошла путь от явного увлечения изучением материальных субстратов общественной жизни - экономических, географических, демографических - к взращиванию в своих недрах более гуманистических элементов - исторической антропологии, культурной истории, сделав в результате одним из основных объектов исследования пресловутый «человеческий фактор». При этом наблюдалось стремление к восстановлению целостности изучаемого объекта, что приводило к синтезированию данных, методов, источников, используемых различными историческими дисциплинами, и не только ими, т.е. к междисциплинарным связям.
Центром исторического исследования стали социальные связи, общество, а в нем «действующий и думающий» человек. Именно в этом заключался один из самых больших успехов «новой исторической науки» Франции. Но это же породило новые проблемы, вопросы, встающие перед исследователем: об изменности/неизменности человеческой природы, о характере связей между «внутренним» человеком и системой внешних «принуждений», о степени духовной свободы/несвободы личности, о способах постижения внутреннего мира людей. Между прочим, можно углядеть парадокс в том, что события объясняются проявлениями человека «внутреннего», а «внутренний» человек, его мысли, желания, осознанные и неосознанные стремления постигаются через его внешние проявления. Даже сам инструмент для подобного анализа
- баловень «новой исторической науки» - понятие «менталитет» - имеет разные трактовки. Последователи Марка Блока предпочитают иметь дело с менее осознанным, машинальным, стереотипным, проявляющимся в повседневном поведении, создавая «историю привычек», обычаев. Линия Люсьена Февра в значительной степени нацелена на изучение более осознанных, обдуманных созданий человеческого разума в ту или иную эпоху и пред-
ставляет своего рода историю интеллектуальных течений, смыкаясь с историей культуры (которая, в свою очередь, интересуясь человеком «действующим», дрейфует в сторону исторической антропологии). Объединяет эти подходы то, что в любом случае делается попытка проследить наличие связи между сознанием (и подсознанием) человека и реалиями окружающего его мира, еще раз подчеркивая таким образом то положение, что «новая историческая наука» Франции - наука социальная.
Сторонники «обновления» истории ощущают себя зависимыми от общества и его запросов. Но эта ангажированность современностью парадоксальным образом дает им большую свободу в выборе тем, объектов, методов исследования, источников, даже стиля изложения.
«Новая историческая наука», начав, главным образом, со средневековья, достигла пределов современности и, поссорившись с собой, вторглась на эту неисторическую территорию, наблюдая со стороны, как возрождаются политическая история и «событийная» в противовес былому структуралистскому крену французской историографии, тяготевшему к менее динамичным объектам исследования.
Французские историки стали очевидцами преображения их профессии, рассматривавшейся ранее как род изящной словесности, в требовательную к своему инструментарию и методам науку: науку, настаивающую на своей связи с запросами современности, и потому почти прикладную. Смешиваясь с различными социальными и гуманитарными дисциплинами, вспахивая целину междисциплинарного пространства, историческая наука Франции постоянно «превышала» себя, выходя за прежние пределы, и, закружившись в своих превращениях, задалась вопросом о самоидентификации. Поразивший ее кризис разодрал нерешенными, спорными вопросами ее цельную плоть. Даже если «республики Венеции» - единой французской исторической школы - больше нет, как утверждают авторы сборника, она все же есть: живы ее преемники, существует ее, взыскуемое многими, наследство и, кажется, жив ее ищущий новизны и истины дух. Значит она еще существует не только как факт истории.
Внимание российских историков к достижениям и поискам французской исторической науки не случайно. Оно подогревается интересом к новизне ее методов и
подходов в постижении истории и любопытством к богатому и щедрому на открытия инакому. На французском историографическом поле другая почва, нежели на отечественном. Даже если делать поправку на междисциплинарные связи отечественной исторической науки и влияние зарубежной историографии, той же французской, нельзя забывать, что отечественные историки генетически связаны с иной социальной реальностью. «Новая историческая наука» Франции взращивалась традициями, мужала в противоборстве, испытывала влияния не только со стороны марксизма (причем не настолько идеологизированного, как в СССР, и существовавшего в нескольких разновидностях), но и других историографических, социологических, философских течений, в настоящее время также имеющих своих последователей.
Но, кроме различий, обнаруживается сходство между нашими двумя странами, расположенными на разных концах континента. «Новая историческая наука» во Франции по утверждениям французских историков была «разбужена» социальными потрясениями послевоенного времени. Подобное явление мы наблюдаем в последние полтора десятилетия и в России: в условиях резкой, болезненной ломки общества, пожалуй, тоже рождается «новая» историческая наука. Рискну сказать без проведения специальных исследований, что для отечественной истории в условиях общественного кризиса, как и для французской «новой» историографии, является характерным и повышенное внимание к недавнему прошлому, и поиск в истории ответов на вопросы современности, и восприимчивость публики к работам историков, и откат от жесткого детерминистического объяснения исторического процесса, и умножающиеся попытки исследования «человеческого фактора», и расширяющаяся экспансия выскочки-социологии на «территорию» исторической науки. Социальное направление в отечественной историографии развивалось и в советскую эпоху, но использовалось при этом клише деления общества на классы, хотя социум образуют связи не только данного типа. Это дает основания надеяться, что семена «новой исторической науки», выписанные из Франции, не только дадут всходы на российской ниве, но и успешно акклиматизируются, обогатив местный историографический ландшафт.
ЛИТЕРАТУРА
1. Споры о главном. Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». М., 1993.
2. L'histoire et le mdtier d'historien en France 1945-1995 // Sous la direction de Francois Bedarida. Paris, 1995.
3. Jacques Le Goff et Nicolas Roussellier. Preface / /L'histoire et le metier d'historien en France 1945-1995. Paris, 1995.
4. Christophe Charle. Etre historien en France: une nouvelle profession9
5. Francois Bedarida. La dialectique passe/present et la pratique historienne // Op. cit. P. 79.
6. Maurice Aymard. L.'internationalisation de la recherche et de I'ecriture de l'histoire.
7. Andre Burguiure. L'anthropologie historique // Encyclopedia universalis. Paris, 1994. V. 11.
8. ФиядД. История менталитета в зарубежной исторической литературе // Менталитет и аграрное развитие России (XIX-XX вв.). М., 1996.
9. Jean-Franfois Sirinelli et Michel Sol. L'histoire culturelle // L'histoire et le metier d'historien en France 1945-1995.
10. Пальцев А. И. Менталитет и ценностные ориентации этнических общностей (на примере субэтноса сибиряков). Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук Новосибирск, 1998. С. 8-9.
11. Еремина Е.В. Исследование ментальностей как теоретико-методологическая проблема исторического познания //Дисциплины социально-гуманитарного модуля в системе высшего образования: проблема теории и практики. Сыктывкар, 1995. С. 58-60.
12. Jean-Loup Delmas. L'elargissement de la notion de source // L'histoire et le metier d'historien en France 1945-1995.
Статья представлена кафедрой истории и документоведения исторического факультета Томского государственного университета, поступила в научную редакцию «История» 5 ноября 2002 г.
