CC BY
29
волическая нагота трикстера, лишение маски конструируемого образа) свидетельствует об особой материальности слова в художественном мире пьесы, о его способности к буквальному воплощению в действительность - оно и метафорично, и конкретно. Данный пример позволяет нам еще раз убедиться в неслучайности деталей, в продуманности образной структуры пьес А. Вампилова.
Трикстер неустойчив, подобен породившему его хаосу, существует на грани небытия, неотвратимого превращения, он наделен силой, но практически всегда бывает посрамлен героем. Автор истории о потерянном и найденном сыне, Сильва уходит из художественного мира тогда, когда история завершена. Передав трик-стерные черты и функции отдельному персонажу, Вампилов добился не только большей, чем в «Прощании в июне», характерологической четкости, но и консолидации сил гармонизирующегося мира.
Литература
1. Вампилов, А.В. Утиная охота: Пьесы. Записные книжки / А.В. Вампилов. Екатеринбург: У-Фактория, 2004. 544 с.
2. Бахтин, М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет / М.М. Бахтин. М.: Худож. лит., 1975. 504 с.
В.А. ЕМЕЛЬЯНОВ (Астрахань)
НЕПРИДУМАННЫЕ ТЕМЫ В. РОЗАНОВА
Рассматривается «семейное» («житейское») происхождение большинства тем Розанова. Особое внимание уделяется теме пола, центральной в его творчестве, ее иррациональности, таинственности, мистичности, с одной стороны, и реалистичности, практичности - с другой.
В. Розанов как-то заметил, размышляя о проблемах изучения семитизма «с точки зрения исторической», а также - с других точек зрения: «Есть вопросы вечные и в то же время это сейчас вопросы»
[5: 144]. Собственные сочинения писателя почти всегда в той или иной степени касались современности, а современность рассматривалась в них в контексте прошлых времен, начиная с самых древних, со времен Адама. При этом события частной жизни человека и события общественного, государственного масштаба исследовались Розановым не столько с точки зрения «физики», сколько - «метафизики», «первой философии», по определению Аристотеля, осмысливающей недоступные опыту, невидимые начала бытия. Делалось это, как правило, в полемике с позитивизмом, с опорой на «спиритуалистическое», духовное постижение мира.
В одной из первых исследовательских работ об «Уединенном» и «Опавших листьях» о тематике этих произведений говорилось следующее: «Даны несколько тем. Из них главные: 1) Тема друга (о жене), 2) Тема космического пола, 3) Тема газеты об оппозиции и революции, 4) Тема литературная, с развитыми статьями о Гоголе, 5) Биография, 6) Позитивизм, 7) Еврейство, 8) Большой вводный эпизод писем и несколько других» [7: 131]. Отмечая, с одной стороны, многотемность «трех последних книг» Розанова, а с другой, напоминая, что «такое изобилие тем - факт не единичный», автор исследования выделил «преобладающую», на его взгляд, тему - «тему обыденщины, гимн частной жизни» (Там же: 129), подчеркивая, что «Розанов ввел в литературу новые, кухонные темы. Семейные темы вводились раньше <...> Но семейности, ватного одеяла, кухни и ее запаха (в н е с а т и р и -ческой оценки) в литературе не было» (Там же: 125).
Розанов и сам понимал, что создает нечто новое, ранее небывалое, причем на всех уровнях текста, в том числе и на тематическом. Вместе с тем, по его признанию, «в 1895-6 году» у него «не было тем» [3: 341]; они появились только тогда, когда его литературные занятия органично слились с его личной жизнью, когда возникла насущная потребность искать «литературные» ответы на вопросы, которые задавала реальная жизнь. «Тут моя семейная история и вообще все отношение к “другу” и сыграло роль, - вспоминал позднее писатель. - Пробуждение внимания к
© Емельянов В.А., 2008
юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства - все выросло из одной боли, все выросло из одной точки» [3: 341].
В «1895-6 году» в жизни Розанова произошли события, крепко связавшие его литературную работу с его «семейной историей». В этом году родилась его первая дочь Таня (если не считать умершей в младенчестве Нади), а какое-то время спустя - вторая дочь Вера. Тогда же остро встала проблема признания их «законными» детьми «законных» родителей. Первая жена А. Суслова по-прежнему не давала разрешения на развод, и брак Розанова с Варварой Дмитриевной Бутягиной формально считался незаконным, а вместе с ним считались незаконнорожденными и их дети. С этим Розанов смириться не мог. Много лет спустя он так прокомментировал сложившуюся на тот момент ситуацию: «Литературное и личное до такой степени слилось, что для меня не было “литературы”, а было “мое дело”, и даже литература вовсе исчезла вне “отношения к моему делу”. Личное перелилось в универсальное» (Там же).
Универсальное виделось Розанову прежде всего в семье, в преодолении препятствий на ее пути, в утверждении великой животворящей силы, исходящей из любовного (семейного) союза мужчины и женщины. «Если бы не любовь “друга”, -вспоминал Розанов, - и вся история этой любви, - как обеднилась бы моя жизнь и личность, все было бы пустой идеологией интеллигента. И верно, все скоро оборвалось бы.
...о чем писать?
Все написано давно (Лермонтов)
Судьба с «другом» открыла мне бесконечность тем1 и все запылало личным интересом» (Там же: 90).
Розанов отдавал предпочтение универсальным, всеобщим темам. В этой связи примечательны его наблюдения над личностью и творчеством Н.А. Некрасова. Думая о посмертной судьбе поэта, он спра-
1 Открывшаяся перед Розановым «бесконечность тем» порой даже мешала ему сосредоточиться на чем-то одном, отвлекала от основательного и глубокого изучения того или иного вопроса. Об этом он писал Н.Н. Страхову в сентябре 1895 г.: «Не успеешь схватиться за одну тему - другая перебивает внимание - и бросаешь первую статью неоконченной» [4].
шивал себя: «Были ли у него общечеловеческие темы?» И отвечал утвердительно: «Да, хотя и в форме столь личной, «некрасовской», что их общечеловечность не была даже замечена» [4: 114]. В качестве примера Розанов приводил строки из стихотворения, в целом «слабого» и «бледного», но запоминающегося своей концовкой: «Мы любим сестру и жену, и отца, / Но в муках мы мать вспоминаем». В этих двух строчках, считал Розанов, «прорвалась такая буря настоящего чувства, испытанного и лично поэтом, а вместе и всемирноистинного, что ради нее все стихотворение входит необходимейшим нравственным звеном в русскую литературу» (Там же).
В контексте этих наблюдений интересен печатный отклик Розанова на статью В.Ф. Эрна «Социализм и свобода» (1908), озаглавленный «Вечная тема» и начинающийся словами: «О “социализме” и “проблеме свободы” я пропустил, не интересуясь ими, но в конце статьи натолкнулся на рассуждение о смерти, об умирании. Это так хорошо и значительно, что ничего более веского, грустного, религиозномучительного я не читал после “Смерти Ивана Ильича” Толстого» [5: 359].
Начав, как говорится, «за здравие», пропев в первых строках что-то вроде дифирамба автору статьи, Розанов большую часть своего «письма-исповедания» посвятил изложению других, «совершенно противоположных» взглядов на затронувшую его тему. Он начал с прямого обращения к автору статьи, сформулировав в тезисной форме основные положения предстоящего разговора: « - Вы так боитесь смерти? Она вас так пугает своим образом, своей бессмысленностью, своею болью и печалью, что, - кажется вам, - человек не может быть счастлив, пока он смертен, и что даже ни о чем, кроме смерти, он и не может думать серьезно в своей жизни <... > Вы хотели бы бессмертия, “воскресения там, за гробом”, и указываете, что это “обещает нам воскресение Христа”. Мне это не кажется так» (Там же: 360). Заявив о своем несогласии с таким отношением к смерти, Розанов далее попытался объяснить, с присущей ему оригинальностью, свою позицию в столь сложном и таинственном вопросе.
«Прежде всего, “воскресение Христа” ничего не обещает нам. Он - Бог, мы -люди // Бог мог воскреснуть, а человек,
может быть, и не может воскреснуть? Не знаю. Меня “воскресение Христово” не убеждает, что я воскресну» [5: 360]. Кроме того, продолжал Розанов, даже если допустить, что это возможно, «Хотел ли бы я очень воскресения? Не знаю. Ведь есть и очень мучительное в жизни, стыдное. Мы воскреснем “со всем в себе”, а не “по-хорошему”. Как же тогда? Не лучше ли быть совсем забытым, исчезнуть? Не знаю, что лучше, что больнее» (Там же).
Проанализировав все «за» и «против», Розанов предложил единственный, на его взгляд, разумный выход из «смертельного тупика»: «Мне кажется, наше дело на земле просто: делай хорошо свое дело. И больше - ничего! <...> Смерть, конечно, тяжела, но радость жизни бесконечнее ее» (Там же: 361 - 362). И пусть в конце ставится «точка», за которой уже ничего никогда не будет, но не надо забывать, что эта «точка» ставится «после прекрасной книги, какою была наша жизнь» (Там же: 362).
Свое «исповедание» Розанов завершил гимном жизни, «земле», «земным людям»: «Ничего (во всем мироздании) нет столь великого, неоцененного, дорогого, лучшего из лучшего, чем обыкновенная жизнь обыкновенного человека <...> Будем, друзья, жить хорошо, - и авторы-друзья, и читатели-друзья. Не будем всматриваться в это “там” и анализировать, что есть “точка”? Будем внимательнее, с великою страстью, с великим благоговением всматриваться в “здесь” <...> Будь, человек, хорош: и оставайся спокойным в отношении страхов и здешних и “тамошних” <...> И что будет дано, то и прими с радостью» (Там же).
О повышенном интересе Розанова к теме «смерти», «умирания» свидетельствует также его статья «Еще о вечной теме» (1908), в которой он продолжил полемику с современниками по поводу идеи «бессмертия души» и «Бога» [5: 364]. Поводом к написанию статьи послужили, в частности, «нападки» на Розанова со стороны Д.С. Мережковского за его, как он выразился, «приблизительно отрицательные мысли, - или, точнее, “не интересующиеся” мысли касательно судьбы нашей за гробом». Отвечая Д.С. Мережковскому, а также авторам частных писем («с теплыми, милыми укорами»), получаемых «в значительном числе и отсюда и из-за границы», Розанов вопрошал с обезоруживающей откровенностью: «Но что же
мне делать, если я не то что не верую, а в самом деле не интересуюсь, что будет “там”?» [5: 363]. Даже серьезно заболев («лет восемь назад»), думая, что умирает, писатель, по его словам, не испытал «никакого беспокойства о душе своей», не почувствовал «ни малейшей тревоги о "там”, не думал «ни о “суде”, ни о “награде” (Там же). «В это время, - вспоминал он, - я только думал о том, как будут испуганы мои домашние, когда меня принесут мертвым домой, и мне было очень печально за них. Также я беспокоился о том, что будет с ними потом, без меня, с одними. Что им будет тяжело и трудно существовать - это меня очень томило» (Там же).
Вера в загробную жизнь, полагал Розанов, не спасла человечество ни от средневековых пыток, ни от костров инквизиции, ни от нынешнего «повышения цен на говядину». «Что же будет на земле, в людских отношениях, - пересказывал он слова «верующих», - если люди утратят великую идею загробного существования?» (Там же: 364). Свой ответ писатель выделил (вероятно, для большей убедительности) курсивом: «Да ничего не будет. Чем я стал, какие я злодеяния совершил, утратив “великую идею”? Да никаких особенных и чрезвычайных. Был не очень хорош “при идее” и после нее не стал нисколько хуже. <...> Но все люди - как я: отчего же они станут хуже на случай потерянной “идеи”? Не понимаю. Нет доказательств» (Там же).
В заключение своим «нежелательным» мыслям Розанов привел «одно чисто теоретическое соображение» в духе своих антихристианских взглядов: «Да, загробная жизнь, так цветисто разрисовавшаяся в монастырях христианских и вообще так колоссально начавшая расти с началом новой эры, девственно-аскетической, не есть ли иллюзорное перенесение “туда” тех естественных возможностей и ожиданий, какие обычно осуществляются и должны осуществляться здесь, на земле!» (Там же:
365). «Но, Боже, - вздыхал Розанов, - как могло и имело силы человечество жить при бесспорной мысли, овладевшей им или ему навязанной, что “человек живет на земле для того только, чтобы умереть» (Лиза Ка-литина), что самое его появление на землю есть что-то случайное, не самоценное, почти не нужное и “грешное”» (Там же:
366). Эта «печальная» и «заглушающая»
мысль, считал Розанов, родилась в «монастыре» и оттуда распространилась во все слои общества. «Ужасно, - сокрушался писатель, - когда в самые аксиомы жизни входит такое заглушение, когда это становится народно, пословицей» [5: 366].
Больше всего «труда», «сердца» и «пота» потребовала от Розанова тема, о которой он сказал с некоторым даже принижением себя как ее автора и разработчика: «Я -бездарен; да тема-то моя талантливая» (Там же: 141). Речь шла о теме пола, которая с конца 1890-х гг. заняла ведущие позиции в его творчестве. Эта тема, в союзе с темами семьи и брака, стала своего рода визитной карточкой писателя и в известной степени послужила живительным (позитивным) противовесом другим его «любимым темам»: смерти и христианства. В поле, и в такой его «производной», как деторождение, Розанов, по замечанию Д.С. Мережковского, видел «спасение от смерти» [2: 403].
Исследуя особенности философии Розанова, Волжский (А.С. Глинка) писал: «Розанов - мыслитель-однодум, писатель одной своей собственной, глубоко своеобразной темы <...> Тема Розанова кажется многим односторонней, не слишком значительной, не требующей углубленных мудрований, а главное не очень удобной для всестороннего обсуждения, почти неприличной, но он сумел развернуть свою тему в целое миросозерцание, сделать ее неисчерпаемо многогранной, бесконечно значительной, зовущей к глубочайшим проникновениям, всемирным, всечеловеческим, изначальным волнениям» [5: 142].
В предисловии ко второму изданию книги «В мире неясного и нерешенного (1904) Розанов прямо сказал о всечеловеческом и мистическом характере главной темы своего труда: «семья как ступень к Богу» [6: 7]. Эта тема, считал он, «волнуется на границе философии и религии». Чтобы разобраться в ней, надо погрузиться (умом и сердцем) в то таинственное и святое, без чего нет и не может быть семьи и что может быть названо, по его слову, ее «производителями»: в «тело», «семя» и «кровь». Приоритет в этой «триаде» отдавался «семени», которое, как полагал Розанов, «есть первая действительность», «есть первая святость в мире реальностей» (Там же: 11).
Розанов был не только «теоретиком», но и «практиком» (прежде всего - «практиком») в деле разработки главной темы своего творчества. Представляя читателям второе издание книги «В мире неясного и нерешенного», он специально остановился на этом вопросе, определив при этом цель и адресатов своих писательских «посланий»: «Цель моя столь же практическая, как и теоретическая <...> Книгу эту читали не одни философы, но и простые смертные. И в них она сказалась простым и самым дорогим для меня фактом: наклоном к сложению благочестивой семьи. Вот им-то, благочестивым русским отцам семейств, благочестивым русским матерям, и чистому порождению их “двух в плоть едину” - детям, я и посвящаю этот труд <...> И да цветет здоровьем, в основе всего телесным (кожным, кровяным, нервным), а по связи с ним и душевным - добрый и великий русский народ» [7: 20].
Розанов свято верил в слова, сказанные Богом при сотворении человека: «Плодитесь и размножайтесь» [1: 6]. В их реализации он видел залог успешного «наполнения» людьми того жизненного пространства, которое было им отведено изначально, а также разумного «обладания» им. Свой талант писателя и исследователя тайных сторон жизни Розанов в немалой степени посвятил защите семьи и брака, той «почвы», на которой, по его твердому убеждению, растет все необходимое для счастья и благополучия человека.
Литература
1. Библия. М., 1993. С. 6.
2. Мережковский, Д.С. Новый Вавилон / Д.С. Мережковский // Розанов В.В.: pro et contra. СПб., 1995. Кн. 1.
3. Розанов, В.В. Уединенное / В.В. Розанов. М., 1990.
4. Розанов, В.В. 25-летие кончины Некрасова (27 декабря 1877 г. - 27 декабря 1902 г.) / В.В. Розанов // О писательстве и писателях. М., 1995.
5. Розанов, В.В. Маленькая историческая поправка / В.В. Розанов // Во дворе язычников. М., 1999.
6. Розанов, В.В. В мире неясного и нерешенного / В.В. Розанов. М., 1995.
7. Розанов, В.В. Литературные изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев / В.В. Розанов. М., 2001.
8. Шкловский, В.Б. Розанов // В.Б. Шкловский // Гамбургский счет. М., 1990.
