CC BY
259
М. Г. Ятманова
НАУКА О МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЯХ:
ПРИЧИНЫ ОТСУТСТВИЯ ТОЧНЫХ ТЕОРИЙ НА СОВРЕМЕННОМ ЭТАПЕ
Несмотря на то что изучение международных отношений развивается уже без малого сто лет, за пределами узкого круга специалистов возможность создания подлинно научных теорий в данной области до сих пор вызывает сомнение. Тезис о том, что науки о международных отношениях не существует, что это не более чем поле междисциплинарных исследований, можно услышать в неформальных беседах не только от людей, далеких от академической среды, но и от студентов-международников, и даже от коллег, представляющих другие научные дисциплины.
Действительно, в России на современном этапе в рамках данной дисциплины наблюдается «идеологическая и теоретическая неопределенность», недостаток оригинальных концепций, чрезмерная абстрактность рассуждений и отсутствие теорий, которые могли бы использоваться в практической деятельности [1, с. 391].
Множественность точек зрения на одни и те же международные события, противоречивость объяснений, неудачи в предсказании таких крупномасштабных событий, как распад биполярной системы, вызывают сомнения в том, может ли быть изучение международных процессов столь же научным, как и изучение физических или биологических процессов. Однако, приняв за основу наших рассуждений, что задачи науки о международных отношениях заключаются в создании максимально точных теорий, мы должны в первую очередь определить, каковы возможности современной науки в целом и что мы понимаем под точностью теории. Труды философов [2-6] полезны для понимания общих проблем методологии познания, но в рамках данной статьи нам интересны размышления тех, кто причастен к крупнейшим научным открытиями последних десятилетий, тех, кому отчетливое понимание пределов научного познания не помешало все же добиться выдающихся результатов. Вопрос о проблемах и перспективах научного познания затрагивали такие ученые, как И. Пригожин, С. Хокинг, Б. Грин, С. Гроф, К.Уолц, на их аргументы мы и будем опираться.
Первая проблема состоит в неустранимой субъективности исследователя. Возникновение начальной гипотезы относительно наблюдаемого объекта происходит в русле обычных мыслительных процессов индивида. Органам чувств человека доступны все факты, и непосредственное восприятие может быть и полным, и объективным, но сами по себе факты бесформенны. Для того чтобы «придать им форму», сделать пригодными для дальнейшей обработки (осмысления), необходимо выделить событие из окружающей среды, классифицировать и зафиксировать его, т. е. прибегнуть к помощи интеллекта. Поскольку так называемая краткосрочная память человека в состоянии одновременно удерживать лишь ограниченное число информационных блоков [7, 8], для осмысления всегда необходимы упрощение и отбор лишь наиболее существенных фактов. Изучение механизмов отбора и отсечения информации — объект исследований когнитивной психологии. Одна из наиболее распространенных сегодня в данной сфере теорий — это концепция ментальных моделей, разрабатываемая с начала 1980-х годов
© М. Г. Ятманова, 2010
[9, 10]. Ментальные модели — это сложившиеся в результате предыдущего опыта индивида представления о существующих в мире причинно-следственных связях. Они формируются в сознании человека на основе базовых структур психики в ходе социализации. Согласно данной концепции, ментальные модели выполняют роль фильтров при получении информации извне, т. е. мы замечаем и распознаем в реальном мире в первую очередь те вещи и явления, образы которых уже содержатся в нашей памяти. Таким образом, предыдущий опыт наблюдателя неизбежно накладывает отпечаток на выдвигаемые им гипотезы относительно окружающего мира.
Возможно, развитие цифровых технологий позволит однажды снизить субъективность исследователя до незначительных величин, однако даже само наличие наблюдателя нарушает «объективность» познания. Доказанное в 1927 г. соотношение неопределенностей Гейзенберга говорит о том, что даже в условиях контролируемого эксперимента и использования сверхчувствительного оборудования для того, чтобы осуществить максимально точное наблюдение за объектом, человеку нужно вмешаться в его поведение [11, с. 69-72]. Если пристальное изучение воздействует на свойства исследуемого объекта, то получается, что наши теории могут значительно отличаться от того, как все обстоит на самом деле.
Ограничения имеются не только на этапе выдвижения предположений, но и на этапе их проверки. Доказать или опровергнуть гипотезу, превратив ее тем самым в теорию, мы можем либо эмпирическим путем, либо логическим (прибегнув к мысленному эксперименту) .
В дополнение к естественным «фильтрам», которые имеются в нашем сознании, в науке мы вынуждены прибегать также к дополнительным ограничениям. Помимо соответствия предсказаний результатам наблюдения, критерием «хорошей» теории является возможность использования ее в практических целях. Теория, представляющая собой модель какого-либо объекта, должна включать в себя минимальное количество параметров, позволяющих давать объяснения и делать предсказания, иными словами, «хорошая» теория должна быть простой [12, р. 913]. Поэтому ученым приходится руководствоваться принципом «бритвы Оккама» — принимать во внимание только ключевые элементы модели, пренебрегая или давая приближенную оценку всем остальным. Упрощение создает работоспособные теории и вместе с тем ограничивает наши возможности проверки теории путем логического эксперимента. Стройность и непротиворечивость доказательств основных положений теории существуют только до того момента, пока мы не пытаемся выйти за пределы системы координат, в рамках которой она создана, ибо факторы, которыми мы пренебрегли в целях упрощения в нашей системе, в другой могут оказаться важными и существенными. Поэтому когда мы пытаемся совместить две теории в рамках одной и той же дисциплины или же фундаментальные положения разных наук, мы сталкиваемся с логическими парадоксами. Например, две базовые теории современной физики — общую теорию относительности и квантовую механику — нельзя применить одновременно к исследованию одного и того же объекта, их положения попросту несовместимы [11, с. 72-73].
Математики доказали фундаментальную неустранимость этого ограничения. Первая теорема о неполноте Геделя (1931) гласит, что в любой содержательной теории существуют истинные формулы, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Теорема Тарского «о невыразимости истины» (1936) дополняет это утверждение: понятие истины в развитой теоретической системе нельзя выразить средствами самой системы. Отсюда возникает необходимость в аксиомах — фундаментальных недоказуемых положениях в рамках каждой парадигмы или научной дисциплины.
Таким образом, эти факторы — невозможность исключить субъективность наблюдателя, неустранимость воздействия наблюдателя на объект исследования, необходимость в намеренном упрощении реальности и недоказуемых основаниях для создания логически непротиворечивой теории — лежат в основе того, что наши теории могут значительно отличаться от того, как все выглядит в действительности.
Что касается практического эксперимента, то он позволяет определить лишь вероятность наступления тех или иных событий. Открытия в квантовой механике в начале XX в. положили конец представлениям о том, что процессы в нашей Вселенной детерминированы простыми законами [13, с. 47]. Оказалось, что случайность и непредсказуемость играют в них большую роль, а значит, «сколько бы раз результаты экспериментов ни совпадали с предсказаниями теории, вы никогда не можете быть уверены, что в следующий раз между ними не возникнет противоречия» [14, с. 7].
Понимание того, что реальность сложнее самой богатой теоретической модели, привело научное сообщество к отходу «от прежнего весьма наивного допущения о существовании прямой связи между нашим описанием мира и самим миром» [13, с. 101]. Приведенные выше примеры научных открытий наряду со многими другими, о которых объем настоящей статьи не позволяет упомянуть, снимают таким образом вопрос о том, возможно ли получение истинного знания в принципе — ключевой в свое время в дискуссии между представителями научного позитивизма и их противниками. В эпоху постмодерна научная теория — это всего лишь инструмент познания. Наши знания всегда относительны, однако это не мешает нам стремится к повышению их точности. Единственным бесспорным критерием научного знания на сегодняшний день остается критерий практической пользы. Практическая польза предсказательных теорий, позволяющих составлять вероятностные сценарии поведения объектов, состоит в повышении контроля человека над окружающим миром и над самим собой. Практическая польза объяснительных теорий состоит в придании смысла происходящему.
Итак, основным критерием научности той или иной теории является ее полезность, т. е. то, насколько она способствует достижению наших целей в практической деятельности. При этом наши теории являются не более чем «смелыми метафизическими предположениями» [15, с. 215], говорят лишь о вероятностях наступления тех или иных событий, значительно упрощают реальность и зачастую опираются на недоказуемые положения.
С этих позиций теории К. Маркса, И. Валлерстайна, Д. Розенау, К. Уолца или Дж. Ная ничем не отличаются от теорий, разработанных в рамках других наук. Они показывают закономерности, анализируют вероятности наступления тех или иных событий, но не могут предсказывать сами события. Упрощения, за которые критикуют, например, реализм или феминизм, необходимы для создания полезных теорий.
Вместе с тем теории в гуманитарной сфере отличаются меньшей точностью, чем теории в естественных науках, и этому есть объективные причины.
Выявить вероятность, с которой наши предсказания совпадут с действительностью, мы можем только при помощи практического эксперимента, существующего в двух видах — контролируемый и квази-эксперимент. Контролируемый эксперимент наиболее распространен в естественных науках, в гуманитарных же его использование минимально. Это связано не столько с техническими трудностями, сколько с этическими моментами. Программы и инструменты исследования в психологии, социологии или политологии должны быть не только эффективными, но и соответствовать нормам морали, поэтому в гуманитарных науках мы вынуждены чаще всего прибегать к квазиэксперименту (когда теории подтверждаются или опровергаются самой жизнью), ко-
торый, очевидно, занимает во много раз больше времени, нежели эксперимент контролируемый. Следовательно, в гуманитарных науках для проверки гипотез и создания теорий требуется намного больше времени, чем во всех прочих.
Возникновение нового направления в науке обусловлено, как правило, выделением нового ракурса при взгляде на объект, который позволит увидеть новые закономерности. Выделение нового ракурса требует появления сначала поисковых теорий — предположений о том, какие в принципе явления и взаимосвязи мы можем наблюдать, затем описательных, для возникновения которых необходимо, в свою очередь, разработать новую методологию сбора данных, и только затем могут появиться объяснительные или предсказательные теории. Применение методологии одного ракурса к другому (например, попытки исследовать человеческую психику так же, как явления материального мира) редко бывает результативным [15, с. 212]. Несмотря на то что в качестве отдельной научной дисциплины экономика, например, выделилась в XVIII в., психология и социология — в XIX, а политология возникла на рубеже Х1Х-ХХ вв., они до сих пор считаются «молодыми» науками в сравнении с классическими, ведущими отсчет с XVI в. —физикой, химией, медициной. В связи с этим в центре их внимания больше находятся проблемы методологии, создания общепринятых парадигм и сбор эмпирического материала, нежели создание объяснительных и предсказательных теорий.
Таким образом, меньшая точность теорий, разработанных социальными науками, обусловлена следующими факторами: более поздним выделением социального ракурса в качестве самостоятельной научной сферы, необходимостью учитывать этические нормы при разработке программы исследования, а также более долгим этапом проверки предположений. Кроме того, очевидно, что в гуманитарных науках исследователь оказывает намного большее воздействие на объект, чем в естественных. Тем не менее без использования теорий, разработанных экономистами, социологами, политологами, современному миру уже не обойтись, и повышение точности их предсказаний — это вопрос времени и заинтересованности человечества в большей управляемости общественных процессов.
Поскольку изучение международных отношений происходит с заимствованием парадигм, концепций и инструментария именно социальных наук, то все вышеозначенные проблемы проецируются и на данную дисциплину. Но помимо этого существуют еще и специфические проблемы самой дисциплины.
Первая проблема заключается в одностороннем характере накопленной эмпирики: большинство современных теорий международных отношений — американского и европейского происхождения, они созданы на основе изучения закономерностей ограниченного круга стран. В исследовании материальных объектов географический фактор не столь важен, как в социальных науках, но закономерности, выявленные для одной десятой части международной системы, притом, возможно, не самой показательной, вряд ли валидны для всего остального мира. Теория международных отношений не сможет стать подлинной наукой, пока не будет достроена ее «незападная» составляющая [16, с. 199] и не появится единое мировое поле.
Распад биполярной системы спровоцировал кризис дисциплины не только на пост-советстком пространстве, но и в США и Европе, где до того она развивалась вполне успешно. Стремительные перемены в мире и ускорение процессов глобализации означали для исследователей международных отношений необходимость коренного пересмотра открытых ранее закономерностей. Поскольку многое пришлось фактически создавать заново, начиная с 1990-х годов можно говорить о непрерывном методологическом
и теоретическом кризисе в западной науке о международных отношениях. Попытки приспособить старые теории к новым реалиям не были удачными, а создание новых требует времени и критического пересмотра концептуальных основ. И сегодня дисциплина развивается по пути скорее накопления эмпирического материала, нежели его осмысления, т. е. экспертное знание преобладает над фундаментальной наукой.
В России это положение усугубляется еще рядом факторов.
Основная причина «пробуксовки» в создании адекватных теорий, которую выделяют ведущие российские ученые, — это оторванность советской науки о международных отношениях от социальной науки на Западе и ее лимитированность несколькими академическими институтами [1, с. 10-11]. Это имело как минимум два важнейших последствия.
Во-первых, распад советской научной школы привел к широкомасштабному кризису системы социальных наук в России, который не преодолен и по сей день. Кризис проявляется в отсутствии общей парадигмы, теоретического или хотя бы методологического «мэйнстрима». Плюрализм парадигм и методов лишает исследователей возможности заниматься последовательным накоплением знаний, им приходится тратить большую часть времени на выбор концептуальной базы исследования, а не на сбор и осмысление эмпирики. «Растерянность перед лицом необъятного и ранее немыслимого разнообразия теоретических подходов» ведет к чрезмерной абстрактности российских исследований, их оторванности от реальной жизни [1, с. 388].
Во-вторых, российские исследователи 1990-х годов были вынуждены заниматься в первую очередь не анализом закономерностей международной жизни, а освоением достижений западных социальных наук предыдущих десятилетий. Последнее поколение ученых, пришедших в науку в советский период, когда научная деятельность считалась и престижной, и сложной, людей, обладающих соответствующими знаниями, амбициями и творческим потенциалом, вынуждено было потратить силы на изучение чужого опыта, а не на генерирование собственных идей. Это время А. Богатуров назвал «десятилетием освоения», отмечая, что основу научного сообщества составляли в тот момент так называемые «переводчики» — те, кто, с одной стороны, пытался приспособить заимствованные концепции к российской действительности, а с другой — перевести российские реалии на понятный западным коллегам язык [16, с. 198].
Ситуацию значительно усугубили социальные и экономические факторы. В 2000-е годы «научный потенциал страны начинает приходить в соответствие с ее экономическими возможностями» [17, с. 182]. Обесценивание научных степеней и снижение статуса ученого в постсоветской России ведут к тому, что в науке остается очень мало талантливых людей. Как пишет Н. Греков, «инициативные, способные люди стремятся к жизненному успеху. Путей к нему теперь — множество, через науку не ведет ни один» [17, с. 180]. Поэтому сегодня, когда теоретическая и методологическая база уже освоена, развитию науки мешает элементарное отсутствие людей, способных и желающих этим заниматься.
Следствием ситуации, сложившейся в 1990-е годы, стало также то, что в современном российском экспертном и политическом сообществе популярны идеи, которые на Западе циркулировали в 1960-1970-е годы и очевидно устарели. Но большинство международников, работающих в практической сфере (аналитике, журналистике, органах государственной власти), окончили вузы в 1990-е годы, и основная теоретическая база их миропонимания была заложена именно «переводчиками».
В результате возникала и еще одна существенная проблема — недоверие практиков к тому, что ученые могут создать что-то полезное, которая влечет за собой отсутствие
обратной связи между академическими исследованиями и политической практикой. Обратная связь необходима для развития науки не только с финансовой и статусной точки зрения, она в первую очередь обусловливает возможность доступа к необходимой информации. Не будем забывать о том, что одной из сильных сторон американской науки о международных отношениях является эффект «вращающейся двери» («revolving door») [18, p. 7], когда можно с легкостью сменить роль сотрудника мозгового центра на должность практического политика, а по окончании срока полномочий вновь вернуться в аналитику или науку. В России же обратная связь как между практической политикой и экспертными центрами, так и между экспертными центрами и научно-исследовательскими институтами на сегодняшний день недостаточно развита не только потому, что на протяжении многих лет практики слышали преимущественно пересказ заимствованных рецептов, неадекватных российской действительности. Это обусловлено и особенностями принятия решений в нашей стране. По результатам сравнительного анализа российской и западной управленческой культуры был сделан вывод о том, что «русские менеджерские команды по части паранойи дают сто очков вперед командам из других стран» [19]. В политике ситуация еще хуже. Иными словами, при выборе между эффективностью решения и конфиденциальностью лидеры выбирают последнюю. Анализу и прогнозам специалистов лица, принимающие решения, в большинстве случаев предпочтут собственную интуицию, советы узкого круга доверенных лиц или «своих» экспертов.
Таким образом, теория международных отношений имеет достаточно оснований, чтобы создавать не менее точные и полезные теории, чем другие науки, однако на это потребуется время. Необходимо изучить общие закономерности и закономерности незападных стран, создать подлинно мировое поле. Появление собственных научных школ мирового уровня зависит от времени, которое потребуется исследователям для нахождения общей парадигмы, от экономического и социального положения российской науки в целом, а также от появления следующего поколения руководителей, основной целью которых станет не секретность, а достижение результата. В XXI в. стране, даже обладающей серьезным потенциалом, сложно играть значимую роль в мировой политике, не зная ее правил и не имея возможности их изменять.
Литература
1. Российская наука международных отношений: новые направления / Под ред. А. П. Цыганкова, П. А. Цыганкова. М., 2005.
2. Кун Т. Логика открытия или психология исследования // Структура научных революций. М., 2003.
3. Кун Т. Структура научных революций // Структура научных революций. М., 2003.
4. Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ // Структура научных революций. М., 2003.
5. Поппер К. Нормальная наука и опасности, связанные с ней // Структура научных революций. М., 2003.
6. Хайдеггер М. Что зовется мышлением? М., 2007.
7. Miller G. A. The magical number seven, plus or minus two: Some limits on our capacity for processing information // Psychological Review. 1956. Vol. 63, Issue 2.
8. Sweller J. Cognitive load during problem solving: Effects on learning // Cognitive Science. 1988. Vol. 12.
9. Fauconnier G. Mental Spaces: aspects of meaning construction in natural language. Cambridge, Mass., 1985.
10. Johnson-Laird P. N. Mental Models: Towards a Cognitive Science of Language, Inference, and Consciousness. Cambridge, 1983.
11. Грин Б. Элегантная Вселенная. Суперструны, скрытые размерности и поиски окончательной теории. М., 2004.
12. Waltz K. Evaluating Theories // The American Political Studies Review. Dec., 1997. Vol. 91, N 4.
13. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса: новый диалог человека с природой. М., 1986.
14. Хокинг С., Млодинов Л. Кратчайшая история времени. СПб., 2006.
15. Гроф С. Космическая игра. Исследование рубежей человеческого сознания. М., 2004.
16. Богатуров А. Десять лет парадигмы освоения // Pro et Contra. Зима 2000. Т. 5, № 1.
17. Греков Н. Методологический кризис или скрытая деградация? // Pro et Contra. Зима-весна. 2001. Т. 6, №1-2.
18. Haass R. Think Tanks and U.S. Foreign Policy: a Policy-Makers Perspective // U.S. Foreign Policy Agenda. An Electronic Journal of the U.S. Department of State. Nov. 2002. Vol. 7, N 3.
19. Врис К. де. Уровень паранойи // Секрет Фирмы. 02.03.2009. №3(284).
Статья поступила в редакцию 17 декабря 2009 г.
