CC BY
86Национально-культурное возрождение в республиках и территориальная целостность России *
Сергей Панарин
В разные годы и в разных губерниях Российской империи национально-культурное возрождение называлось по-разному: “просвещением”, “культурной работой”, “национальным возрождением”. Популярной идея возрождения в разных местах делалась тоже в разное время: у татар — раньше, чем у прочих тюрков, у казахов — раньше, чем у их соседей в Мавераннахре, у бурят — раньше, чем у других народов Восточной Сибири. После 1905 года отдельные возрожденческие “партии” слились в общеимперскую полифонию, и звучание ее нарастало до 1917 года. Бурные события революции и гражданской войны не сразу ее заглушили, в определенных случаях даже усилили. Но уже к концу 20-х годов со всякой возрожденческой самодеятельностью было покончено. Нации, народы и народности СССР были сочтены, ранжированы и объективированы, национальные культуры — “очищены”, единообразно структурированы и нацелены на единую цель. Отныне всякое национальное устремление либо признавалось советским государством и тогда воплощалось им в жизнь по собственному разумению, либо не признавалось, и тогда тем же государством пресекалось как сугубо националистическое поползновение. Национальное культуротворчество должно было свершаться на предустановленных свыше путях, всякое уклонение от которых каралось как уклонение опять-таки националистическое. Когда же было объявлено, что культуры обрели общее (социалистическое) содержание, а нации вот-вот сольются в новую (социалистическую) общность, вопрос
Сергей Алексеевич Панарин, заведующий отделом Института востоковедения Российской академия наук, г. Москва.
* Статья представляет собой расширенный вариант доклада, сделанного автором 13 января 1996 года на Международном симпозиуме “Куда идет Россия?.. Социальная трансформация постсоветского пространства”, организованном Московской высшей школой социальных и экономических наук.
о национально-культурном возрождении был, казалось, навсегда снят с повестки дня.
Все круто изменилось после 1985 года. Внезапно из всех уголков “одной шестой” понеслись речи о необходимости национально-культурного возрождения. И как и в прошлом, зазвучали они не в одно и
<_><_> <_> 1 г <_>
то же время, не с одной и той же силой. Правда, если при первой волне возрождения это было следствием различий во времени присоединения народов к империи, в способах присоединения и в степени подавления народной индивидуальности, то теперь сказался официальный советский статус территорий. Первыми и громче всех заговорили о национально-культурном возрождении в союзных республиках, затем — в автономных республиках, областях и округах. Слабее всех и позже всех прозвучали голоса тех неудачников, которые так и не удостоились национально- территориальной автономии.
Безусловно, реальная история старых и новых возрожденческих движений далеко отклоняется от этой схемы. Тем не менее схема не искажает главное — сильную зависимость возрождения от особенностей военно-политического действия империи в первом случае, политико-административного обустройства Союза — во втором. Очевидно и другое: прежний подъем возрожденческих движений в России и их новое появление в канун распада СССР следуют за крупными политическими переменами, в начале века принесенными революцией 1905 года, в конце его — перестройкой.
Таким образом, просматривается четкая причинно-следственная связь между политическим развитием и национально-культурным возрождением. Конечно, ее наличие — еще не основание для того, чтобы настаивать на рассмотрении всякого возрожденческого движения не только в культурном, но и в политическом контексте. В конце концов, если какое-то общественное явление своим происхождением обязано политическим сдвигам, вовсе не обязательно, что само оно в своем содержании, развитии, результате тоже непременно относится к классу явлений политических или, как минимум, имманентно подверженных политизации. Но в случае с национально-культурным возрождением такое отнесение представляется мне вполне оправданным. Ибо в ходе работы над статьей мне стало ясно: внутренняя логика любого возрожденческого движения, свойственные ему приоритеты, специфика его отношения к национализму таковы, что для исследователя политических процессов оно составляет не менее законный предмет изучения, чем для специалиста по проблемам культуры.
В статье предпринята попытка взглянуть на политическую сторону национально-культурного возрождения сквозь призму проблемы территориальной целостности России. Сосредоточение же при этом на
возрождении в республиках объясняется тем, что именно в сфере взаимодействия республик с центром российская государственность подвергается самому серьезному испытанию, и потому возможное вклинивание в это взаимодействие возрожденческих движений заслуживает пристального внимания.
В статье я принципиально воздерживаюсь от оценочных суждений. Я не порицаю и не хвалю национализмы:. Равным образом я старался избежать какого-либо давления на ход моих суждений со стороны представления о территориальной целостности России как о вечной, раз и навсегда данной, абсолютной самоценности. Короче, меня не занимала задача утвердить одни и ниспровергнуть другие ценности, благо на такого рода аксиологических упражнениях делается сейчас акцент слишком во многих статьях, претендующих называться научными и аналитическими. Я видел свою задачу в другом: показать вместо того, что хочется или не хочется видеть, то, что есть на самом деле и что наиболее вероятно.
Как национально-культурное возрождение себя видит и что оно собой представляет в действительности
Национально-культурному возрождению свойственна довольно разработанная саморепрезентация. Начинается она с утверждения, что данная культура разрушается или столкнулась с угрозой разрушения. Осознает опасность тонкий слой рефлексирующих субъектов непосредственного культуротворчества — национальная интеллигенция. Она хочет исправить положение, вернуть культуре жизнеспособность, здоровую творческую самобытность. И она не только намеревается сделать все это бескорыстно, но и на самом деле не обнаруживает какой-либо корысти, не получает какой-либо личной выгоды в возрождении, кроме разве что удовлетворения от личностной самореализации.
Интеллигенция составляет программу возрождения. В соответствии с ней в первую очередь нужно найти ту точку перелома, от которой началось обессиливание культуры. До нее было здоровье, затем пришла болезнь; до нее — образец, к которому надо стремиться, после нее — деградация, то, от чего надо отказываться. Когда же искомая точка найдена, следует выяснить содержание здоровой культуры, совокупность характеристик, выражающих ее особость. Следующий шаг, как бы синтезирующий целительный эффект двух предыдущих,
— это избавление от условий и влияний, которые способствовали хи-рению культуры. Тут нужны меры не столько ограждающие (запреты, ограничения на культурные контакты, хотя и у них есть свои сторон-
ники), сколько меры укрепляющие. Требуются специальные усилия по оживлению истинных образцов национальной культуры. Их надо внедрять в умы рядовых носителей культуры, конечно, с учетом изменений в мире и народной жизни. Вот этот-то процесс одновременного открытия заново, усвоения заново и приспособления к новому, то есть творческого развития прежних образцов культуротворчества, здоровых норм, ценностей и идиом родной культуры, и есть процесс национально-культурного возрождения.
Такова идеальная модель возрождения2. По ней оно представляет и объясняет себя себе и миру. Но соответствует ли она реальности? Я не буду проводить последовательный критический разбор саморепре-зентации возрождения по ее основным пунктам, укажу лишь на несколько моментов, подрывающих доверие к истинности этой модели.
Прежде всего, национально-культурное возрождение не является сугубо альтруистическим движением. Даже согласившись с тем, что субъективно его участники не руководствуются личным интересом, нельзя отрицать, что участие может принести блага в широком ассортименте. Тут и общественное признание, и авторитет, и льстящее самолюбию положение лидера, и использование всего этого для установления неформальной власти над людьми. Кроме того, всякое движение требует организации, организация же нуждается в постоянных функционерах. И вот уже замаячили посты и связанные с ними формальные властные полномочия и материальные выгоды. Это — на личностном уровне. Что касается группового уровня, то совершенно очевидно, что для определенной части национальной интеллигенции, чья профессиональная (гуманитарная) специализация наиболее полно отвечает тематике возрождения, оно — отличный шанс укрепить свое положение в обществе. И не просто повысить статус, обрести лучшие, чем прежде, условия для корпоративного воспроизводства, а обрести признание в качестве ведущей, социально лидирующей группы. Но где соединяются высокий статус и признанное социальное лидерство, там, как правило, появляется эгоистический групповой интерес. И заключается он в том, чтобы удержать оба преимущества. А где есть такой интерес, там неизбежно возникает соблазн утверждения его средствами политики. Другими словами, логика систематического участия в возрожденческом движении такова, что пробуждает в его активистах и лидерах настойчивые политические устремления.
Сказано это не для того, чтобы опорочить феномен возрождения, свести его к честолюбивым и властолюбивым мотивам отдельных лиц. Большинство, вовлекаясь в движение возрождения, видимо, действительно делает это из высоких побуждений. Но если изначально присутствуют побуждения более земные и просто низменные, они тоже могут послужить делу возрождения. В конце концов, когда честолю-
бие и властолюбие не опираются на массовый энтузиазм, они и не могут быть удовлетворены, не могут даже разгореться. И наоборот, ни одно движение, сколь бы ни были возвышенны его цели, не достигало их на голом энтузиазме. Для того, чтобы преодолеть скучную повседневную рутину, нужны не только идеалы, но и стимулы, причем не только духовные.
Я не случайно заговорил о рутине, об однообразной, повторяющейся изо дня в день, не дающей немедленной отдачи работе. Дело в том, что такая работа составляет основу возрожденческого процесса. Из са-морепрезентации возрождения прямо вытекает — да и в ней самой присутствует3 — вывод о том, что решающее значение для успеха возрождения имеют следующие виды работ. Во-первых, работа по сохранению языка, расширению сферы его употребления. Для этого необходимо обучение языку, написание доходчивых и интересных учебников и пособий, организация учебных классов, кружков и курсов. Все это дела ежедневные, неяркие, утомляющие, будничные, рутинные. Во-вторых, поддержка еще живых национальных традиций, обычаев и обрядов как способов социализации, а не просто фольклорных реликтов. Тут нужны систематическое собирание, умелая ненавязчивая пропаганда, лучше всего — личным примером. Да еще надо каким-то образом сомкнуть два первых вида повседневных работ и забот “возрожденцев”. Как это сделать, далеко не ясно. Существует мнение, что лучший способ смычки — воссоздание вещной среды, которая может быть описана только средствами родного языка, и умножение типовых ситуаций, стимулирующих общение на родном языке4. Насколько данный способ применим — это особый вопрос; но в любом случае его применение требует не только фантазии, неординарной (и в этом смысле заведомо вознаграждающей) деятельности, но и опять-таки будничной черновой работы с постоянным самоконтролем и самопожертвованием.
Именно в указанных областях должны быть сосредоточены главные усилия ревнителей возрождения, в них должна направляться львиная доля финансовых средств, на них тратиться основное время основной массы активистов. Ибо пока идет поиск точки перелома, пока выясняется, что составляет самость культуры, ее исконное, не наносное содержание, жизнь не стоит на месте: урбанизация, русификация, равнодушный к задачам возрождения рынок и агрессивная масс-культура продолжают стирать всякую культурную самобытность, неважно — “больную” или “здоровую”. Поэтому в первую очередь надо позаботиться о сохранении того, что уцелело, и о средствах межпо-коленной передачи уцелевшего. А это как раз и предполагает деятельность практическую и рутинную.
Посмотрим теперь, что происходит в действительности. Деятельность по сохранению языка, письменности и способов социализации почти целиком остается в ведении государства и семьи. И государство, и семья справляются плохо; однако энергия активистов возрождения направляется в иные сферы. Одни из них пишут новые версии национальной истории, подчас квалифицированные и относительно объективные, но гораздо чаще убогие и в высшей степени пристрастные. Другие с большим азартом занимаются этногенетическими изысканиями, доказывая, что их народ самый древний или самый издревле культурный или, по меньшей мере, состоит в прямом родстве с народами, прославившими себя великими культурными достижениями: шумерами, этрусками, древними греками и даже индейцами майя. Либо они откровенно “национализируют” высокие образцы мировой культуры, объявляя их свершениями своих предков5. Третьи популярно излагают и всячески превозносят плоды дерзаний историков и этногенетиков в возрожденческой прессе6. Четвертые тратят массу сил и средств на организацию разного рода широкомасштабных экстраординарных мероприятий: всемирных конгрессов соотечественников, общенациональных съездов и курултаев, празднований юбилеев народных эпосов... А еще “возрожденцы” реконструируют и изобретают национальные гербы и флаги, требуют переименований улиц и учреждений, борются со своими противниками “со стороны” и с “ренегатами” в собственных рядах. Причем делают последнее зачастую с таким запалом, с таким ожесточением, что невольно закрадывается грустная мысль: для этих людей преданность своей культуре и сектантская нетерпимость к инакомыслящим — вещи взаимодополняющие, неразрывно друг с другом связанные7.
Ни в коем случае я не хочу утверждать, что вся эта кипучая деятельность не имеет вообще никакого отношения к национальному возрождению, не вписывается в репертуар возрожденческого движения. Вполне имеет и вполне вписывается, только я не случайно в данном случае сократил “национально-культурное возрождение” до “национального”. Опять-таки, дело не в том, что эта деятельность не затрагивает существующего культурного поля, напротив, я бы даже сказал, что она его довольно основательно перепахивает: развенчиваются прежние общепризнанные культурные авторитеты, утверждается новая иерархия ценностей, внедряется новый (правда, отнюдь не впервые изобретенный) способ восприятия и оценки произведений культуры, в соответствии с которым лучшим считается произведение с особо выраженным национальным началом, пропитанное особо густым национальным духом. К чему она действительно относится весьма опосредованно, так это к сбережению оставшихся на сегодняшний
день образцов национальной культуры, казалось бы, столь необходимых для ее полного возрождения в будущем.
Очевидно, что основной упор делается не на черновой работе, а на громких деяниях, не на действии будничном, повседневном и практическом, а на действии праздничном, разовом и символическом, не на поиске знаний о культуре предков, а на создании (или воссоздании) национальных мифов. Откуда же такой акцент, и почему он в большей или меньшей степени характерен для всех возрожденческих движений в России, включая, кстати, и русское?
Отчасти он обусловлен тем, что именно сейчас вести практическую повседневную работу по возрождению национальной культуры чрезвычайно сложно. Гражданская самодеятельность вообще никогда не входила в число добродетелей российской интеллигенции, воспитавшейся под всепроникающей (и развращающей) опекой, которую советское государство установило над обществом. Допустим, однако, что активисты возрождения все как на подбор избавлены от этого родового порока. Все равно останется кризис переходного периода, когда без бюджетной поддержки, без помощи госструктур даже самое маленькое препятствие (например, отсутствие бензина для поездки в фольклорную экспедицию) вырастает в препятствие непреодолимое. Но как только какое-то гражданское начинание попадает в зависимость от государства, от степени компетентности или некомпетентности, ответственности или безответственности отдельного чиновника, оно начинает терять сторонников и вырождается в показную кампанию, в цепочку “событий”, которые легко планировать и по которым легко отчитаться. Ведь выделить раз в году транспорт и помещение для какого-нибудь съезда, где и само начальственное лицо может покрасоваться перед телекамерой, куда проще и приятнее, чем изо дня в день помогать энтузиастам обучения родному языку.
Тем не менее главная причина заключена не в кризисе и не во власти, а в интеллигенции. Ибо помимо громко заявленных целей, инициаторы возрождения преследуют еще одну цель — не столь афишируемую, хотя и не скрываемую. И она-то фактически оказывается наиглавнейшей. Для успеха культурной работы на любом направлении необходимо “достучаться” до народа. А для этого нужно сначала разбудить спящего “среднего” человека, сделать его человеком “национальным”, гордящимся родной культурой и переживающим за ее судьбу. Иначе говоря, в каждом отдельном человеке и во всех людях, образующих совокупность рядовых носителей культуры, надо раздуть сильное национальное чувство. Лишь тогда удастся “восстановить и развить этновоспроизводящий механизм культуры 8.
И все же и при таком ответе не ясно, почему для пробуждения “национального” человека предпочтение отдается тем способам побудки,
о которых говорилось выше. Почему ему нужно сначала уверовать, что он чуть ли не прямой потомок какого-нибудь Лугальзагеси9, а не усесться сразу за учебник родного языка? И почему он должен первым делом выучить национальный гимн, а не народную песню? Положим, тут опять сказываются собственные пристрастия тех, кто “будит”, — национальной интеллигенции. Но полный ответ можно получить, лишь рассмотрев особенности отношений с культурой самого объекта возрожденческой мобилизации — тех, кого “будят”.
Как и почему возрождение уходит от культурной работы к национализму
Представим себе некоего среднего инженера или рабочего, агронома или доярку — не маргинала, человека положительного, в меру консервативного, выпускника советской школы, футбольного болельщика или поклонника “Санта-Барбары”, более всего озабоченного проблемой достойного выживания. Как-то трудно поверить, что он или она глубоко и мучительно переживает то обстоятельство, что не помнит бабушкиных песен, не умеет поддержать деревенских родственников, танцующих народный танец, а скучной дидактической литературе на родном языке предпочитает русские переводы детективов и любовных романов. И не менее трудно представить, что он или она мечтает, чтобы дети обучались только на родном языке и выбрали одну из тех профессий, с которыми безошибочно ассоциируется национальный образ жизни, — например, чтобы сын стал чабаном.
Осмелюсь утверждать, что в целом отношение к национальной культуре человека, прямо не востребованного к служению ей, сугубо прагматично и инструментально. Культура нужна ему не как самоцель и не как священное достояние, а как средство — средство коммуникации, социальной ориентации, социальной мобильности, социального самоутверждения. И если он без особого напряжения может обеспечить себе все это с помощью “больной”, а не “здоровой” национальной культуры или с помощью вовсе не своей культуры, либо вообще не Культуры с большой буквы, а национально обезличенной субкультуры, то он скорее всего вполне удовлетворится таким положением.
Тем не менее нельзя считать, что культурные прагматики просто-таки обречены на равнодушное отношение к лозунгам национальнокультурного возрождения. Достаточно почитать письма в любое возрожденческое издание, чтобы убедиться в обратном. Причем техническая интеллигенция, служащие, вообще горожане откликаются на эти лозунги более живо, чем крестьяне, действительно погружен-
ные в народную культуру (или в то, что от нее осталось)10. В чем тут дело, станет ясно, если ввести в анализ ситуационный фактор.
В ситуации стабильного и безопасного существования культурный прагматизм приносит несомненную пользу и рядовым носителям культуры, и ей самой. Благодаря ему устанавливается равновесие между культурной и социальной жизнью человека. Культурные ценности и нормы, помогая человеку относительно легко осваивать и типизировать бесконечное разнообразие жизненных ситуаций, сами естественно и органично обновляются в потоке меняющихся ситуаций. Прагматизм среднего человека заземляет, конечно, культуру — но и страхует ее от болезненных разрывов, которыми чреваты новшества, обязанные своим происхождением асимметричному межкуль-турному взаимодействию. И он немало способствует независимому, прочно поставленному самодвижению данной культуры еще и другим образом: простые соображения выгоды и удобства, сколь бы ни были они далеки от высоких воспарений духа, подталкивают людей к постоянному совершенствованию материального наполнения и институционального оформления обыденной жизни, этих необходимых исходных предпосылок высокого культуротворчества.
Но если по каким-то причинам и в жизни, и в культуре возникла действительно серьезная кризисная ситуация, культурный прагматизм из надежного якоря превращается в бесполезный и даже опасный балласт. Он может обеспечивать ровное постепенное движение лишь тогда, когда сама жизнь ровна, когда она движется отмеренными шагами и ее повороты предсказуемы. Во времена же резких общественных разломов он “проваливается” в своем прежнем качестве надежного гаранта стабильности. Культурные прагматики внезапно попадают в ловушку. Перед ними остро встает проблема культурного самоопределения, а они плохо разбираются в неявных, но важных культурных различиях, весьма приблизительно представляют базовые ценности родной и конкурирующей чужой культуры, их цивилизационный контекст или фон11. Но раз восприятие культурной индивидуальности у них неразвито или ослаблено, то неразвита или ослаблена и способность к четкому культурному самоопределению. В результате, столкнувшись с задачей культурного выбора, они с нею нередко не справляются.
Интеллигенция, инициирующая возрожденческое движение, улавливает культурный прагматизм среднего человека, его относительное равнодушие к проблеме сохранения родной культуры во всей ее целостности. Она вынуждена с этим считаться, вынуждена корректировать содержание своего призыва к “соплеменникам” с их довольно-таки утилитарным отношением к культуре. Но она также догадывается и о другом. Как бы ни был равнодушен средний человек к судьбе творче-
ского потенциала национальной культуры, он кровно заинтересован в инструментальных функциях этой культуры: локально коммуникативной, психологически защищающей, статусно маркирующей, социально ориентирующей. И потому он все-таки может быть мобилизован на поддержку идеи национально-культурного возрождения, может даже стать активистом возрожденческого движения.
Для того, чтобы это случилось, интеллигенции нужно, однако, выполнить одно непременное условие: найти и высветить некую волшебную грань возрожденческой тематики, в которой, как в фокусе, сходятся, не противореча друг другу, и прагматические устремления среднего “национального человека”, и собственные профессиональные и корпоративные интересы интеллигенции. Такой фокусирую -щей гранью является представление о национальной (этнической) идентичности, выражаемое яркими, общедоступными и общезначимыми символами. Именно оно — рычаг мобилизации, именно на него замкнуты и инструментальные, и собственно созидательные функции культуры, причем первые даже сильнее, чем вторые.
Право на психологическую защиту и утешение, на достойное место в статусной иерархии, равно как и возможность общаться специфическим для данного этноареала образом, получая в ходе общения поведенческие ориентиры, — все это реализуется в общности, для всех членов которой свободный доступ к правам и возможностям является естественным следствием их сопринадлежности. Если бы какая-то общность была абсолютно однородной и абсолютно изолированной от мира, приобщение к правам и возможностям не было бы обусловлено удостоверениями в сопринадлежности, она подразумевалась бы как нечто само собой разумеющееся. Однако в действительности любой человек охвачен несколькими кругами культурных влияний, что ставит его перед необходимостью как-то засвидетельствовать свою первоочередную принадлежность к определенной общности. Механика такого свидетельствования проста — человек положительно откликается на образы, обобщенно передающие культурную индивидуальность его группы. Они-то и являются символами идентичности.
В ситуациях экономической и политической стабильности, спокойного и симметричного культурного взаимодействия культурная самоидентификация совершается автоматически, без усилия, практически неосознанно. И тогда достаточно символов-намеков. При наплыве инокультурных новшеств и во всех обстоятельствах, требующих быстрого уплотнения внутригрупповых связей солидарности, место символов-намеков должны занять символы-маяки. Но маяк потому и маяк, что его сигнал не только далеко виден, но и предельно понятен. Ни подлинные высокие образцы национальной культуры,
ни подлинная национальная история так просто на роль маяка не подходят. Хотя национальная индивидуальность в них выражена ярко, возможность однозначно положительного отклика исключается. Точнее, для их всеобщего положительного принятия требуется долгое предварительное обучение языку во всем его лексическом и идиоматическом богатстве, истории и культуре во всей их противоречивости и многомерности. Это сложно, утомительно и не гарантирует ожидаемого результата, в особенности, когда единый литературный язык еще не сложился или деяния предков изобилуют эпизодами, сомнительными с точки зрения современной морали. Но если даже нет проблем с материалом, необходимым для утверждения в народном сознании символов, максимально приближенных к реальной истории и реальной культуре, сам процесс обучения, в ходе которого такого рода символы должны стать общедоступными, оказывается почти что равнозначным процессу национально-культурного возрождения12. Получается замкнутый круг: чтобы сделать первый шаг — обеспечить массовую поддержку идее возрождения, надо это возрождение уже совершить и завершить.
Выход из круга видится чаще всего в изобретении символов идентичности. Он привлекает своей простотой и отвечает внутренней потребности значительной части национальной интеллигенции. Ибо ей самой срочно нужны убедительные символы. Слишком быстр и безжалостен был переход от упорядоченного советского мира к хаосу постсоветского существования, чтобы люди, претендующие на звание духовных поводырей нации, не озирались бы по сторонам в поисках крепкого посоха. Потому-то радетели возрождения не столько обучаются и обучают родному языку, сколько его превозносят либо прямо, либо подыскивая ему “знатных” родственников; не столько разбираются в хитросплетениях подлинной истории, сколько ее обеляют и героизируют; не столько объясняют полузабытые памятники национальной культуры, сколько декларируют ее величие, громко ликуют и громко печалятся по ее поводу. Они не действуют — они священнодействуют; и чем экзальтированнее это священнодействие, тем сильнее в их речах и текстах настоящий язык, подлинная культура и история утрачивают богатство своей индивидуальности. Старое, тусклое, но благородное золото народной культуры исчезает под сверкающей позолотой, нанесенной современными реставраторами; множество историко-культурных черт затеняется, и ярко освещены лишь те, в которых деятели национально-культурного возрождения видят бесспорное в своей искусственной простоте выражение культурной самобытности. Но в лучшем случае выделенные черты искажены, в худшем — выдуманы их апологетами13. На разыскании или изобретении этих черт, их превращении в символы идентичности и последую-
щем освящении полученных символов и сосредоточены главные силы национально-культурного возрождения.
Таким образом, реальное, а не идеальное возрождение нацелено прежде всего на поиск идентичности, а сам поиск сводится в основном к разработке и легитимации символов идентичности. Но как раз в этом, центральном, пункте возрождение очень близко, можно сказать идентично, национализму. Национализму тоже надо разбудить в массах национальное чувство, правда, для осуществления не культурного, а политического проекта. Он тоже озабочен поиском идентичности, правда, с ее помощью он хочет в первую очередь утвердить право своего народа на отдельную государственность, полагая, что прочее приложится. Есть, конечно, и различия. То, что для возрождения главная цель, для национализма — подручное средство. То, что в рамках возрожденческого движения может быть достигнуто за счет напряженной самодеятельности, национализм надеется заполучить как побочное следствие независимости. Возрождение предполагает долгую культурную работу с далекими результатами — далекими как по времени их проявления, так и от многих насущных повседневных забот. Национализм манит результатами близкими и всеобъемлющими, автоматически благодетельными для всех сторон жизни.
При встрече двух движений с совпадающими целями должно возобладать то, у которого ярче стимулы и громче призыв. Тут национализм превосходит возрождение, следовательно, велика вероятность, что рано или поздно возрождение переродится в национализм, либо будет “кооптировано” последним. Но что означают для возрождения такое перерождение, такая “кооптация”? Исследователи национализма много спорят о его природе, происхождении, времени появления и будущей судьбе; однако в чем они почти все сходятся, так это в том, что идеал национализма — своя власть в своем государстве. Обычно это понимается как совпадение этнических границ с политическими и этнокультурное сродство управляющих с основной массой управляемых14. Существуют и другие трактовки, в частности, справедливо отмечается, что национализм служит теоретическим основанием не только борьбы нации за отдельное однонациональное государство, но и политики многонационального государства, направленной на конструирование из этнически неоднородного населения единой нации 15. Но для нас не так уж здесь и важно, что подразумевается под “своей властью” и “своим государством”. Главное, что как бы ни раскрывались эти понятия, они совершенно определенно указывают на область политического действия. Соответственно и возрождение, преобразуясь в национализм или подчиняясь национализму, из движения преимущественно культурного превращается в движение преимущественно политическое.
Перспективу такого превращения необходимо постоянно иметь в виду при выяснении роли национально-культурного возрождения в многонациональном государстве типа российского. Впрочем, приходится признать, что уже на начальной фазе политизации и даже в своих по видимости неполитических проявлениях возрожденческое движение готовит почву для национализма. Происходит вольное или невольное разделение труда. Сначала одни люди — теоретики возрождения национальной культуры — авторитетно и притом без всякого тайного умысла доказывают в популярном журнале, что принцип равноправия и равноценности культур несовершенен, консервативен, отчасти даже реакционен и должен поэтому уступить место принципу культурного суверенитета16. А уж затем другим людям — теоретикам национализма в чистом виде — куда легче убедить “пробужденную” таким образом национальную аудиторию в том, что единственная подлинная и эффективная, всепокрывающая и всезащищающая суверенность — это суверенность “своего” национального государства. И что его создание на части государства “не своего”, сиречь колониального, имперского и т.п., — высшая цель и высшее благо, оправдывающее любые жертвы.
Как историческое наследие СССР может повлиять на эволюцию возрожденческих движений в России
Итак, можно с уверенностью утверждать, что любое возрожденческое движение в России таит в себе некоторую потенциальную угрозу ее территориальной целостности. Однако это еще не означает, что национальные интересы России находятся в неразрешимом противоречии с национальными интересами народов, входящих в ее состав. При помещении национально-культурного возрождения в контекст современной российской ситуации видны два пути его развития. Возрождение может остаться самозначимым феноменом, и тогда оно либо решит свои культурные задачи, либо “провалится” и заглохнет на время или навсегда. И оно может сменить значимость, послужить формированию политических движений с сепаратистским уклоном; тогда оно либо будет безвозвратно принесено в жертву политике, либо “вознаграждено” (а фактически — замещено) культурной политикой нового национального государства, выделившегося из России. А вот по какому пути пойдет то или иное возрожденческое движение зависит от того, что окажется сильнее: факторы, способствующие превращению культурных устремлений в политические, или же факторы, препятствующие такой метаморфозе. Здесь я сосредоточусь на двух долговременных факторах, представляющихся наиболее отчетливо
обозначившимися и самыми важными по силе, смыслу и длительности их воздействия на национальные чувства. Оба они находятся в области исторического наследия, оставленного России Советским Союзом.
Один из них — несомненный пособник национализма. Он может быть назван фактором конфликтной территориализации лояльностей. В
своих представлениях о пространстве люди подвергают его оценочной квалификации: делят на “свое” и “чужое”. “Свое” воспринимается в целом положительно, “чужое” — в целом равнодушно, подозрительно или враждебно. Однако процесс территориализации лояльностей не сводится к простому распределению генерального отношения к пространству по принципу бинарной оппозиции. Существуют еще оттенки отношения; положительно воспринимаемое пространство дробится ими на отдельные куски, которые могут “конкурировать” между собой за степень и приоритетность распространяемой на них лояльности. Либо могут столкнуться лояльности ко всему “своему” пространству и какой-то его части. При определенных обстоятельствах “конкуренция” обоих видов перерастает в настоящий конфликт лояльностей, испытываемых одним и тем же человеком или сообществом. И когда конфликт отчетливо осознается, сознание либо примиряет лояльности путем их нового соподчинения, либо просто “отчуждает” территорию, прежде входившую в положительно воспринимаемое пространство.
Конфликт территориальных лояльностей, унаследованных населением республик России от советской эпохи, почти что уникален. И уникальность его заключается не в том, что лояльность ко всему “своему” пространству соперничает с лояльностью к какой-то его части, а в том, что обе эти лояльности — легитимные и обе направлены на территории, четко выделенные как в пространственном, так и в политическом отношении.
Люди, как правило, испытывают сильную привязанность к локальному пространству, в котором сосредоточены их унаследованные и/или приобретенные социальные связи. В этом случае их лояльность устремлена на эмпирически известное пространство, осваиваемое индивидуально либо в составе малой социальной группы (семьи, клана, деревенской общности, компании сослуживцев, сверстников, однокашников и т.д.). Территории такого рода с легкостью — и подчас очень точно — могут быть обозначены теми, кто их обжил; но они не имеют, как правило, формализованного определения, не выделены с помощью стандартных критериев даже в физическом пространстве, не говоря уже о политическом. Легитимность обращенных на них лояльностей не имеет никакого значения для испытывающих лояльность, либо достигается через санкцию неформальных институтов. И
лишь в исключительных случаях добавляется санкция со стороны внешнего источника легитимности.
Совсем иное дело — положительное восприятие пространства, вмещающего коллективную лояльность общности столь крупной, что каждый ее член просто не может состоять в личных отношениях со всеми остальными. Тут объектом лояльности выступает пространство, которое не может быть освоено во всей его протяженности ни отдельным человеком, ни непосредственно охватывающей его группой. Это
— воображаемое пространство. Однако не всякое воображаемое пространство вызывает массовую и глубокую лояльность. Она возникает лишь тогда, когда для воображения есть четкие ориентиры в виде всем знакомых и устойчивых границ. Но наличие таких границ предполагает, с одной стороны, их легитимность, с другой — некоторый, пусть минимальный, политический статус очерченной ими территории. И тогда сама территориальная лояльность обретает законную силу и политическое измерение.
Наилучшими необходимыми ориентирами помечена территория современного национального государства. И именно на нем фокусируются лояльности наиболее сильные, прочные, обычно побеждающие в соревновании лояльностей. Более того, национальное государство вряд ли вообще появилось бы на свет, если бы на исходе средневековья прежние персональные и локальные лояльности не отступили бы перед новой доминирующей лояльностью, сфокусированной на всем государственном пространстве. Впрочем, сторонники примордиалистской концепции считают, что такая лояльность была всегда, во все времена и в любых государствах, хотя бы и самых древних и примитивных17.
Независимо от того, какая точка зрения более верна, советский опыт в любом случае оказывается чем-то совершенно исключительным. Ибо в СССР государство санкционировало двойную территориа-лизацию лояльностей. Советский паспорт служил документальным подтверждением единого гражданства всех жителей СССР и в то же время — их разделения по национальному признаку. В результате, если не с момента рождения, то с момента взросления, советский человек попадал в поле притяжения двух полюсов лояльности: всеобщей гражданской и частичной национальной. Титульные же национальности были вдобавок наделены квазигосударственностью, так что человек, принадлежавший к любой из них, будь она “окружного”, “областного”, “ автономно-руспубликанского” или
“союзно-республиканского” ранга, с младых ногтей приучался к тер-риториализации не только всеобщей, но и частичной лояльности.
Конечно, всеобщей лояльности нормативно был установлен более высокий политический статус, частичной — более низкий. Но и у той
и у другой он был признан государством и международным сообществом (за исключением статуса прибалтийских республик). И хотя всеобщая лояльность охранялась и укреплялась с помощью мощного репрессивного и пропагандистского аппарата, это еще не давало ей гарантированного преимущества. На стороне частичной лояльности было тоже немало: историческая память, культурная традиция, кое-где и традиция собственной государственности, пусть давней или непродолжительной.
Еще более важным оказалось то, что всеобщей лояльности изначально помешали укрепиться идеологические установки основателей советского государства. Всего нагляднее это видно при сопоставлении официальных названий целого и его частей. В названии “СССР” нет и намека на этноним, напротив, все союзные республики и почти все автономные образования на законных основаниях носили этноними-ческие названия. Предполагалось, что высоко вознесенный полито-ним в конце концов победит реликтовые этнонимы, однако этому препятствовало как официальное, так и бытовое словоупотребление. Мировая практика тоже авторитетно свидетельствовала в пользу частичных этнонимов и против всеобщего политонима. Из учебника географии, из газет и телепередач советские люди знали, что мир — это совокупность государств. Вследствие этнонимичности названий многих из них, и уж во всяком случае — всех граничащих с Советским Союзом, эта совокупность мыслилась состоящей из национальных государств. На таком референтном фоне подразделения Союза, наделенные этнонимическими названиями и к тому же по размерам хорошо сопоставимые с государствами несоветского мира, куда более соответствовали представлению о типовой суверенной единице политического пространства, чем гигантская держава, раскинувшаяся на две части света.
Хорошо известно, что государственность титульных наций в СССР была декоративной, степень автономности — ничтожной. Но сама декоративность, сама ничтожность оборачивались как раз не пустым, не малозначимым символизмом! Республики, области и округа были символами идентичности. И символ этот соединял в себе представление об определенной территории (пусть никогда не совпадавшей с эт-ноареалом) и об определенном политическом статусе (пусть скорее фиктивном, чем реальном). Иными словами, наиболее легальный и потому самый надежный символ идентичности был по преимуществу пространственным и политическим, а не культурным.
Допустив, скорее даже сотворив пространственно-политические символы идентичности, советское государство в целом не благоприятствовало культурному своеобразию. Иногда это выражалось в специальных мерах, но куда чаще общие идеологические установки, общая
направленность централизованного планирования и управления были, так сказать, непреднамеренно враждебны национальной идентичности в ее культурном выражении. Массовая трудовая миграция, всеобщая воинская повинность, “кириллизация”, русификация и атеизация нерусского населения, — все это вело к ослаблению культурной самобытности и средств ее поддержания — языка, исторической письменности, исторической памяти, традиционной социальной организации. В результате пространственно-политический символ делался все более очевидным, все более значимым. Но параллельно национальная интеллигенция все больше опасалась, что и этот, последний, форпост идентичности утратит в конце концов все свои культурные ассоциации и перестанет волновать кого-либо кроме горстки обслуживающих его чиновников.
Таков один аспект советского наследия. Он, безусловно, угрожает целостности России. Ибо наличие давно укорененной в сознании и для сознания авторитетной идеи собственной государственности с самого начала толкает возрождение в сторону национализма. При поиске символов идентичности не может игнорироваться символ уже имеющийся, всем известный и легитимный. Так что в случае трудностей с отысканием культурных символов всегда будет возникать соблазн удовлетвориться готовым пространственно-политическим символом. И если даже поиск культурных символов будет продолжаться, велика вероятность его огосударствления официальными “хранителями” пространственно-политического символа — людьми власти и институтами власти в республиках18.
Однако в составе советского наследия есть и сильное препятствие такому развитию событий. Это то, что на жаргоне называется “совко-востью”, а по-научному можно было бы назвать комплиментарной коммуникацией.
Концепция комплиментарной коммуникации была выдвинута Карлом Дейчем19. Ее принципиальная новизна заключалась в подходе к определению народа и национальности. Дейч признал недостаточными (или, как он пишет, “исключительными”) любые определения, в основу которых положен критерий состава определяемой общности, что вольно или невольно заводит в дебри споров о “крови”, “родстве”, “национальном характере” и т.п. Он предложил новый критерий — критерий коммуникативной эффективности общности. Всего важнее не те качественные признаки, по которым сознание обычно определяет общность как “народ” или “нацию”, а интенсивность и диапазон самодостаточного социального общения средствами единой культуры. Самодостаточным же его можно назвать потому, что оно, говоря словами Дейча, выдерживает “испытание на действенность” независимо от того, совпадают ли у всех участников такого
общения национальные признаки, обычно возводимые в ранг неоспоримых свидетельств идентичности. Так, родные языки двух общающихся между собой граждан Швейцарии могут быть разными. Но поскольку употребляемые ими на этих языках культурные идиомы тождественны и понятны собеседникам, лингвистическое различие не мешает чувству сопринадлежности к одной общности, одному народу, одной нации.
Пытаясь преодолеть исключительный характер прежних определений, Дейч сам апеллировал к исключительному примеру. Есть и другие претензии к его концепции. Но применительно к современной российской ситуации она оказывается очень эвристичной. За годы пребывания в составе царской империи, совместного участия в социалистическом эксперименте народы России прошли длительный путь исторического сосуществования и культурного сотворчества. На этом пути выработалось множество общих ценностей, поведенческих норм, культурных предпочтений и идиом. Они понимались и усваивались всеми сообща и, невзирая на расовые, этнические и лингвистические различия, стали наднациональными, “швейцарскими”. Как следствие, советский период оставил народам России мощный пласт комплиментарных навыков, привычек, способов общения. И он сохраняет свою силу и действенность не оттого, что копился 60 или 70 лет, а оттого, что до сих пор функционален. Ему нет пока адекватной замены. “Национальный человек” может и не заимствовать в советской культуре символов для нового выражения своей идентичности, хотя куда чаще черпает их оттуда полной мерой. Самим поиском новых символов он как будто отвергает все советское. Однако он не может вовсе уйти от реальности. А в реальности есть совместное культурное наследие, оно позволяет общению быть многосторонним, масштабным и взаимодополняющим, то есть комплиментарным. И потому голос всякого, кто по чисто идейным соображениям от такого общения отрекается, оказывается гласом вопиющего в пустыне20.
Даже те огромные изменения, которые произошли в Евразии в 90-е годы, не привели к радикальной трансформации ранее утвердившихся способов общения. Об этом говорит хотя бы тот факт, что русский язык как был системообразующим элементом комплиментарной коммуникации в советское время, так им и остался после распада СССР. Пусть он утратил государственный статус в бывших союзных республиках. Пусть в бывших автономиях обозначилась некоторая конкуренция русскому языку, правда, не столько со стороны титульных языков, сколько английского, а также тех языков, которые до прихода сюда русского доминировали внутри ареалов восточных цивилизаций в качестве языков культуры. Все это не означает, что русский язык от-
ступает. Наоборот, на некоторых направлениях он завоевывает новые позиции.
Как минимум, можно назвать два таких направления. Во-первых, обслуживание рынка. И прежде русский язык был языком торговли. Но то была торговля советская, жестко ограниченная по всем мыслимым и немыслимым параметрам. Сейчас же ее масштабы и ассортимент, численность вовлеченных в нее лиц и количество операций, предшествующих, сопутствующих и последующих самому акту купли-продажи, резко увеличились. Соответственно расширилась и стала более изощренной одна из жизненно важных сфер делового общения на русском языке. Во-вторых, русский язык обеспечивает проникновение в постсоветское пространство масс-культуры дальнего зарубежья. Возьмем только одну ее разновидность — “мыльные оперы”. Они популярны повсюду — от просвещенной Москвы до глухих медвежьих углов, от крайнего западного анклава России, Калининградской области, до восточных побережий Камчатки и Чукотки. А так как звучат “мыльные оперы” на русском языке, притом крайне упрощенном, то они служат своеобразными курсами по обучению ему, так что и в сфере досуга распространение коммуникации на русском языке, начавшееся еще в досоветский период, продолжается вполне успешно.
Государственный герб можно нарисовать за ночь, государственным языком овладеть за год. Но на то, чтобы от одних устоявшихся стереотипизированных и функционально эффективных способов общения в важнейших областях человеческой деятельности, перейти к другим, требуются десятилетия упорной культурной работы. А она, как выяснилось, не пользуется особой популярностью.
Трудно предсказать, какой из двух рассмотренных выше аспектов советского наследия победит. С одной стороны, когда Палацкий начинал свою возрожденческую миссию, и вправду были основания считать ее причудой “свихнувшегося ученого немца”21 — ведь отец чешского возрождения по-немецки-то говорил лучше, чем по-чешски. Тем не менее, возрождение состоялось: национальность, зачисленная в разряд “умирающих”, решила задачу создания собственной коммуникации и превратилась в чешскую нацию. С другой стороны, при всей видимой уникальности швейцарского опыта, его нельзя так просто сбрасывать со счетов. Ибо на новом уровне и в новых условиях он вполне может повториться в масштабе объединенной Европы22.
Что несомненно, так это состояние колеблющегося равновесия между двумя разнонаправленными векторами развития возрожденческих движений. Выражается оно в том, что одни движения смещаются в политическую сторону, другие от этого более или менее удерживаются, однако как эволюция первых не может считаться необратимой, так и умеренность вторых постоянно находится под вопро-
сом. В такой неустойчивой ситуации огромную роль играет политика федерального центра в области культуры и образования, межнациональных и федеративных отношений. Разработка практических политических рекомендаций предполагает иной жанр, чем жанр научной статьи; тем не менее об одном требовании к этой политике я не могу здесь не сказать. Она не должна искусственным образом склонять чашу весов в пользу комплиментарной коммуникации. Ибо нажим на одну сторону рано или поздно вызовет мощное противодействие с другой стороны, и вскоре после кажущегося подавления влияния конфликтной территориализации лояльностей оно скажется заново и с удвоенной силой.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Обоснование употребления понятия “национализм” во множественном числе см.: Панарин Сергей. Национализмы в СНГ: мировоззренческие истоки // Свободная мысль, 1994. № 5. С. 30.
2 Модель обрисовалась в ходе ознакомления автора с различными речами и текстами. Основными источниками были: беседы с представителями национальной интеллигенции; доклады, услышанные на научных конференциях; статьи в республиканских газетах и журналах; документы, собранные и опубликованные Центром по изучению межнациональных отношений (ЦИМО) Института этнологии и антропологии РАН в серии “Национальные движения в СССР и в постсоветском пространстве”.
3 Ср., например, резолюцию внеочередного Всебашкирского съезда (Вечерняя Уфа, 1992, 7 февраля) и статью Руслана Бзарова “Осетинский язык: потеряем или спасем?” (Адаемон цаедис, 1990. № 9).
4 Как выразился в беседе с автором президент Всебурятской ассоциации развития культуры Д. Д. Дугаров: “Все говорят об обучении бурятскому языку в школе... Никакая школа ничего не даст, пока бурятов не будут окружать вещи, назвать которые можно только на бурятском языке!”
5 Вот только три примера — по одному на каждый вид текстов подобного рода. Вид первый: чистая фальсификация; пример — “Жагфар Тарихи”, сочинение, якобы написанное в 1680 году булгарским историком Бахши Иманом и ныне открытое миру Ф. Ну-рутдиновым, руководителем оренбургского клуба “Булгар аль-джадид” (см.: Ахметзянов Марсель. Турусы на колесах, или О новых фальсификациях в истории татарского народа // Идель, 1993. № 5. С. 53—57). Вид второй: собственные изыскания авторов, не обремененных знанием методов исторического и лингвистического анализа, зато щедро наделенных фантазией. Тут пальму первенства надо отдать газетным публикациям и книге “Полынь половецкого поля” (М., 1994) Мурада Аджи(ева) — бывшего специалиста по проблемам экономической эффективности БАМа, ныне смело ниспровергающего тюркологов, историков, религиоведов и прочих “узких” специалистов. Вид третий: произведения профессиональных историков и филологов, в которых излагаются спорные и недостаточно обоснованные гипотезы. Самый свежий пример — брошюра Абрара Каримуллина “Прототюрки и индейцы Америки: по следам одной гипотезы” (М., 1995).
6 В доказательство того, сколь эффективной бывает популяризаторская деятельность “возрожденцев”, приведу отрывок из одного совершенно замечательного читательского письма. Озаглавлено оно: “История не терпит подделки” (sic!). У автора его
после ознакомления со статьями А. Миножетдинова и Р. Шакирзянова (Татарские новости, 1995. № 3, 5) сложилось убеждение, что публикация расхваливаемых ими истории Бахши Имана и книги Мурада Аджи стала “важнейшим событием в нашей культурной жизни в 1994 году” и что “эти две книги явились историческими документами, которым нет равных в современной мировой культуре” (Татар иле, 1995. № 36).
7 Как с горечью написал татарский поэт Равиль Бухараев: “Почему те люди, которые сейчас размахивают знаменем национальной культуры, столь нетерпимы? Я говорю именно о тех, кто размахивает знаменем, задевая других по носу. Потому что истинные хранители и делатели великой, не усомнитесь, татарской культуры, как и прежде, молча и истово трудятся, в труде своем понимая, что если мастер выпячивает свои пристрастия, он уже перестает быть мастером и превращается в лучшем случае в ремесленника... Потому что настоящие-то творцы и хранители культуры всегда помнят татарскую пословицу: “Если даже рот полон крови, на людях не сплевывай”. А у нас эта верблюжья привычка и битье себя в грудь превратились уже в главный прием во всех дебатах” (Бухараев Равиль. Благородство // Идель, 1993. № 7—8. С. 86—87).
8 Заимствовано из: Программа возрождения адыгской культуры // Этнополитиче-ская ситуация в Кабардино-Балкарии. М., 1994. Т. II. С. 55.
9 Правитель шумерских городов Умма и Урук, царствовавший в XXIV в. до н.э.
10 Как справедливо было замечено, “сколь бы ни были настоящие крестьяне... искусны в народных танцах, хороших националистов из них, как правило, не получается” (Gellner, Ernest. Thought and Change. L., 1964; as cited in: Nationalism. Edited by Hutchinson, John and Smith, Anthony D. Oxford, 1994. P. 58).
11 Показательны в этом отношении результаты опросов сельского населения, проведенных в 1993 году Институтом востоковедения РАН в Белорецком районе Башкортостана и Тункинском районе Бурятии. В обследованном селе первого района преобладает башкирское население (этнокультурная традиция связана с исламом), во втором — бурятское (шаманизм и буддизм). Тем не менее одно сходство налицо: как подавляющее большинство опрошенных башкир не смогли перечислить пять столпов мусульманской веры (аркан ад-дин), так и основная масса респондентов-бурят не сумела назвать кого-либо из значительных персонажей общебуддийского пантеона (Полевые материалы Башкирского и Тункинского отрядов ИВ РАН 1993 года // Архив Отдела стран СНГ ИВ РАН.
12 Этот вывод сделан на основе чрезвычайно интересного анализа восприятия на низовом уровне празднования в 1995 году в Бурятии 1000-летия эпоса “Гэсэр”. См.: Строганова Е. А Национально-культурное возрождение в Бурятии: взгляд изнутри села // Этнографическое обозрение, 1996. № 6.
13 См. в этой связи принадлежащее Э. Геллнеру обобщенное изображение возрожденческого процесса: Gellner, Ernest. Nations and Nationalism. Oxford, 1990. P. 58—62.
14 Gellner, op. cit. P. 1.
15 Parekh, Bhiku. Ethnocentricity of the nationalist discourse // Nations and Nationalism. Vol. 1, part 1, March 1995. P. 35.
16 Гисматов Фанис. Тупиковая культура // Идель, 1993. № 2. С. 49. Спустя два года другой автор наглядно показал, как следует понимать культурный суверенитет: “Французам... ни к чему якутская культура, а якутам - французская. Культура, подрывающая национальные корни, не нужна никому” (Факутдинов Зуфар. Терпение народа измеряется столетиями // Идель, 1995. № 11—12. С. 21).
17 См., например: Grosby, Steven. Territoriality: the transcendental primordial feature of modern societies // Nations and Nationalism. Vol. 1, part 2, July 1995. P. 143—162.
18 Как и произошло в случае с празднованием юбилея эпоса “Гэсэр”. Бурятская интеллигенция надеялась, что это будет некое возвышающее действо, в ходе которого люди почувствуют свое национальное единство, а получилось пышное официальное мероприятие, так именно и воспринятое наблюдателями “снизу” (см.: Строганова Е. А Национально-культурное возрождение в Бурятии...).
19 Deutsch Karl ^.Nationalism and Social Communication. Cambridge, Mass., 1966.
20 Именно поэтому самые резкие выпады в республиках против российского колониализма и русского шовинизма раздаются не только и даже не столько на родном, сколько на русском языке. В нем необходимые для этого лексика и стилистика были очень хорошо отработаны в ходе кампаний по разоблачению “буржуазных фальсификаций” истории, в борьбе за “генеральную линию”, идеологическую “чистоту” и т.п. Теперь испытанное оружие с успехом обращается против его изобретателей (см., например: Мухаметдинов Рафаэль. Что такое национализм, тюркизм, нация и какие нации есть в Татарстане? // Идель, 1995. № 11—12. С. 15—19). Впрочем, в данном случае неважно, насколько умело или оправданно его новое применение. Важно, что особая специализированная разновидность чисто советской коммуникации вполне сохраняет свою комплиментарность!
21 Энгельс Ф. Революция и контрреволюция в Германии // Маркс К, Энгельс Ф. Избранные произведения. М., 1970. Том 1. С. 358.
22 Вероятность этого велика прежде всего потому, что как и в Швейцарии, в Западной Европе культуры “сегодня различаются скорее по своей фонетике, нежели по семантике, то есть используют разные слова для обозначения близких понятий” (Геллнер Эрнест. Условия свободы. Гражданское общество и его исторические соперники. М., 1995. С. 131).
