CC BY
114
19. Вакуленко А. С. Системно-синергетическая модель функционирования общественного мнения в социально-историческом процессе. URL: http://teoria-practica.ru/rus/files/arhiv zhunaW2013/10/fil%D0%BEs%D0%BEfiy%D0%B0/vakulenko .pdf (дата обращения: 26.12.2016).
Авдеева Елена Вячеславовна, аспирант, avd@niiss.ru, Россия, Москва, Российская академия народного хозяйства и государственной службы,
SOCW-SYNERGETIC APPROACH TO THE STUDY OF INFORMATIONAL PROCESSES OF THE PUBLIC AND MUNICIPAL ADMINISTRATION
E. V. Avdeeva
Transformation of public administration systems is always associated with complex processes of societal change. The modern system of state and municipal government is being in a situation of political, economic and social transformation of the Russian society since 1991. It underwent several stages of its transformation. In the article, we will focus on the organization of informational processes in the state and municipal management system, considered the communication in the informational space government structures as a social technology of self-organization and self-preservation society.
Key words: sodo-synergetic approach, communication, social technology, administration, self-organization.
Avdeeva Elena Vyacheslavovna, postgraduate, avd@niiss.ru, Russia, Moscow, The Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration.
УДК 321.022
НАЦИОНАЛЬНО-ГОСУДАРСТВЕННАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ КАК ПРОСТРАНСТВО ПОЛИТИЧЕСКИХ СМЫСЛОВ И ОБРАЗОВ
В. В. Титов
Анализируется структурное измерение национально-государственной идентичности как пространства когнитивных конструктов и выстраиваемых на их основе ключевых политико-психологических образов: «мы», «чужих», власти, пространства, социально-политического времени.
Ключевые слова: национально-государственная идентичность, инфраструктурный уровень идентичности, когнитивные основания, образ «мы», образ пространства, образ «чужих».
Одним из значимых направлений современной политической науки является проблема национально-государственной идентичности, её определения, описания её институциональной и социокультурной специфики, а
42
также структурного анализа. Современные исследователи связывают данный феномен с концептами макрополитической и цивилизационной идентичности, рассматривают нацию как трансформирующийся субъект в системе международных отношений, подверженный влиянию противоречивых социально-политических тенденций начала третьего тысячелетия [1,2,3,4] .
Анализ многообразия подходов и точек зрения позволяет определить национально-государственную идентичность как устойчивую взаимосвязь человека с национальной общностью (как этнически однородной, так и неоднородной), репрезентацией которой выступает образ «мы» как воображаемого сообщества, поддерживаемый посредством института государства и политико-культурной традиции государственности [5] .
Сформулировав определение национально-государственной идентичности, необходимо обратиться к вопросу её структуры. Общепризнанным в научной среде является факт, что коллективная идентичность во всех её проявлениях - результат самоидентификации социальной группы, а макрополитическая идентичность - результат массовой самоидентификации с «воображаемым» социально-политическим сообществом [6]. Подобный взгляд достаточно удобен тем, что позволяет рассматривать национально-государственную идентичность в статическом измерении, как результат процессов идентификационного самоопределения, и отчасти как «продукт» государственной «политики идентичности». Однако в последние десятилетия все более громко звучит иная точка зрения, предполагающая, что национально-государственная идентичность - конструкт динамический, трансформации которого обусловлены многообразием внешних и внутренних социально-политических факторов, поскольку коллективные представления о «своей» нации и государстве, образ «мы» не могут сложиться и существовать в отрыве от других макросоциальных идентичностей.
Наиболее детально структурно-факторное понимание национально-государственной идентичности представлено в исследованиях И.С.Семененко. Анализируя «гражданскую идентичность национально-государственного сообщества», она указывает, что в её основе лежит «комплекс представлений, ассоциирующихся с национально-государственной общностью, с обязательствами и правами по отношению к другим членам этой общности и к государству, позволяющим индивиду соотносить себя с ними. Это понятие употребляется для обозначения разделяемых членами национально-государственной общности ориентаций на страну (фактор общей территории), на государство (фактор общих институтов, включая институт гражданства, и символов, фиксирующих такую принадлежность, государственный язык) и нацию (общее происхождение, исторический опыт и судьба) как источник повседневного социального опыта» [7]. В данном ракурсе идентичность предстает перед нами как результат синтеза разнообразных политических представлений, имеющих
культурно-историческую природу, и выстраиваемых на их основе политических ориентаций на «народ» («мы как люди»), «страну» («мы как территория») и «государство» («мы как субъект политики»). При этом очевидно, что задача государственных институтов - сформировать и поддерживать указанный внутренний баланс образа «мы», не допускать, чтобы «народ», «страна» и «государство» вступали в противоречие между собой, провоцируя тем самым смысловой диссонанс и масштабный кризис идентичности.
Д.В.Драгунский рассматривает национальную идентичность с позиции «инфраструктурно-институционального» подхода. В её структуре он выделяет пять уровней: инфраструктурный, институциональный, уровень повседневности и вербальный (ментальный) уровень. Анализируя каждый из этих уровней, Д.В.Драгунский делает следующий вывод: «российская национальная идентичность весьма противоречива. Наблюдается сильное противоречие между инфраструктурным, а также...институциональным и «повседневным» уровнями идентичности, которые более или менее конгруэнтны, и вербально-ментальным уровнем идентичности, который наиболее ярко выражается в самооценках и социальных мифах. Грубо говоря, высокая национальная самооценка не соответствует (или, наоборот, «парадоксально соответствует») слабости её инфраструктурного обеспечения» [8].
Не вдаваясь в дискуссию по поводу «слабости» инфраструктуры в современной России, хотелось бы отметить, что, на наш взгляд, инфраструктурный уровень представляет собой не «часть», некий составной элемент идентичности, а именно совокупность ключевых условий её формирования, важность которого обусловлена уровнем развития национальной системы коммуникаций: транспортных, медиа, финансовых, культурных, научно-образовательных и т.д. Именно широкая и интенсивно функционирующая сеть таких коммуникаций обеспечивает устойчивость идентификационных ориентиров макрополитического сообщества, его включенность в «большую» общенациональную политическую динамику, преобладание национально-государственной идентификации над узкими локальными идентичностями. Вместе с тем, нельзя отрицать и тот факт, что культурные основания национально-государственной идентичности представляют собой продукт многочисленных социальных «обменов», результат функционирования традиционных и «новых» (например, социальные сети в интернете) «пространств повседневности» [9]. Иными словами именно в треугольнике «инфраструктура - институты - социальные взаимодействия» происходит кристаллизация основополагающих элементов национально-государственной идентичности.
На наш взгляд, представляется оправданным рассматривать национально-государственную идентичность как феномен массового сознания, имеющий культурно-психологическую природу, репрезентацией которой выступает многогранный образ «мы», совокупность взаимосвязанных пред-
ставлений о «нас» в различных проекциях: темпоральной, пространственной, повседневно-бытовой, лингвистической, символической и т.д. Подобный подход получил свое развитие в рамках отечественной политико-психологической традиции начала XXI века [10].
Российский политический психолог Т.В.Евгеньева и её коллеги, анализируя механизмы формирования национально-государственной идентичности в постсоветской России, обращаются и к проблеме ключевых образов, влияющих на коллективную самоидентификацию. К числу таких образов они относят образ прошлого (миф о «золотом веке»); образ власти и правителя; образ будущего; образы героев и антигероев. Исходя из подобной логики, можно говорить о фактическом «трехмерном» понимании феномена национально-государственной идентичности: к общепринятым пространственному и темпоральному аспектам добавляется третье её измерение - субъективное, персоналистское [11].
По нашему мнению, наиболее продуктивным является подход, предполагающий анализ национально-государственной идентичности в качестве социокультурного и психологического феномена массового сознания. Данный подход, в частности, позволяет сопоставить структуру национально-государственной идентификационной «матрицы» со структурой массового сознания. Представляется, что в основании национально-государственной идентичности лежат слабо рационализируемые элементы: базовые социальные ценности, религиозные верования, некритически воспринимаемые и воспроизводимые стереотипы и установки восприятия «своих», «чужих», «чувстве крови», «национальном характере» и т.д. Все эти составляющие не подвергаются рациональному осмыслению, образуют де факто укоренившееся и «отпечатанное» в массовом сознании импринт-поле национально-государственной идентичности. Но, безусловно, оказывая сильное влияние на процесс идентификационного выбора человека, поиск собственного «Я» через отождествление с макрополитическим сообществом «мы», указанные элементы активно участвуют в формировании второго -эмоционального - поля идентичности. Принадлежность к национальной общности представляет собой по определению достаточно мощный эмоциональный импульс, в котором переплетены позитивные и негативные тональности. К таковым относятся чувство «общей судьбы» и социальной солидарности, патриотизм, вера в национальную «избранность» и «миссию», страхи перед «чужими», ненависть к «врагам» и т.д.
На наш взгляд, особенность эмоционального компонента в структуре национально-государственной идентичности заключается в том, что его нельзя рассматривать с точки зрения локализации на определенном уровне (то есть, в строгом смысле, речь идет, скорее, не об уровне как таковом, а о некой системообразующей субстанции). Эмоции циркулируют внутри идентификационной матрицы, «пронизывая» всю её структуру и выступая своеобразным катализатором, «спусковым механизмом» идентификационного поиска.
Третье поле национально-государственной идентичности - когнитивное, связанное с формированием системы знаний о нации, государстве, народе. Когнитивное поле может рассматриваться как «вторичный» уровень по отношению к импринтам и эмоциям, поскольку в большей степени является продуктом целенаправленной политической социализации и своеобразно «накладывается» на ранее усвоенные стереотипы и представления [12]. Более того, импринт-поле задает такое качество когнитивного сегмента идентичности как избирательность: знания, которые не укладываются в систему иррациональных верований и стереотипов, противоречат ей, как правило, отвергаются обществом. (Характерный пример: нежелание значительной части российских граждан, в том числе ряда историков-исследователей, допустить массовое открытие архивов НКВД-МВД -КГБ 1930-1960-х гг. из соображений «безопасности»).
Четвертое поле национально-государственной идентичности - символическое, понимаемое как синтез импринтов, эмоциональных и когнитивных элементов, получивший концентрированное физическое выражение. Символизация национально-государственной идентичности
Опираясь на исследования И.С.Семененко, О.Ю.Малиновой, Е.В.Бродовской, можно выделить ряд системообразующих представлений - своеобразных «краеугольных камней», лежащих в основании национально-государственной идентичности [13,14,15]. На наш взгляд, в первую очередь речь должна идти о четырех интегративных социально-политических образах. Первый образ - образ «мы» в его антропокультур-ной проекции, совокупность представлений о «нас» как о народе, сложной этноисторической, лингвистической и культурно-психологической общности, воспроизводящей определенные ценностно-смысловые конструкты, стереотипы, модели социально-политического поведения и познания окружающего мира. При этом образ «мы» даже в полиэтнических многосоставных обществах с развитой гражданской идентичностью (Испания, Швейцария, Канада и др.) всегда содержит мощный этнический компонент, связанный, прежде всего, с приматом происхождения («чувство крови») и лингвистической самоидентификацией («фактор языка»).
Однако следует сказать о том, что образ «мы», даже будучи выстроенным в когнитивном плане, не может быть наполнен исключительно позитивными смыслами. Его неотъемлемая часть - совокупность представлений о всевозможных «других», которые нас окружают во всех смыслах: пространственном, геополитическом, бытовом. Учитывая разнообразие этих самых «других», вряд ли оправданно говорить о неком интегрированном сверхобразе. Скорее, речь может идти о широком спектре разнородных представлений, охватывающих различные уровни восприятия действительности, от глобального (страны-«враги» Государства Российского на международной арене) до локального и повседневного (соседи «за стенкой», которые говорят на непонятном нам языке). Однако несомненным фактором является то, что даже при формировании «позитивной» мо-
дели национально-государственной идентичности важным элементом является образ «чужих». Многочисленные геополитические и культурные «чужие» - не только продукт всевозможных стереотипов и социальных страхов, присутствующих в массовом сознании, но и способ активации психологического механизма отстройки, актуализации образа «мы» в социокультурном и политическом пространствах.
Как известно, «враг» во всех его ракурсах традиционно является одним из ключевых конструктов массового политического сознания, вокруг которого конституируются макрополитические и территориальные идентичности. Особенности конструирования образа «исторического врага» на примере России и Турции описал норвежский исследователь И. Ной-манн. Он, анализируя культурно-исторические особенности становления «европейской идентичности», отметил, что процесс её формирования изначально протекал в конфликтогенном контексте «значимых других» (России и Турции), образ которых активно эксплуатировался в целях консолидации граждан европейских государств вокруг потенциальной «общей угрозы», способной бросить вызов «европейским ценностям» и вытекающему из них «европейскому образу жизни» [16].
С. Хантингтон в работе «Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности» также особое внимание уделяет образу врага. Ученый задается вопросом: что ждет США после окончания «холодной войны» и исчезновения главного оппонента - «империи зла?». По его мнению, «если «варвары» и вправду угрожают или могут угрожать существованию страны, эта угроза может иметь более позитивные последствия». При этом «идеальным врагом Америки следует считать общество, отличающееся от США расово и культурно, исповедующее идеологию, которая противоречит американской, и достаточно сильное в военном отношении, чтобы представлять собой угрозу американской безопасности. В 1990-х годах американские политики и дипломаты были поголовно озабочены поиском такого врага» [17].
Таким образом, «чужие» - важнейший компонент дифференциации социального пространства и становления национального самосознания. «Чужие» позволяют рельефно увидеть «своих» во всех возможных проекциях: от осязаемых лингвистической и антропологической до «воображаемых» геополитической и геокультурной. И, конечно, образ «чужих» открывает внушительные возможности политического манипулирования. В условиях слабости ценностно-смысловых оснований позитивной идентичности «чужие» искусственно превращаются во «врага». А поиск этих самых «врагов» внутри и снаружи становится главным смыслом «нашего» существования, стержневой идеей, вокруг которой осуществляется консолидация политического сообщества [18]. Причем, речь идет как о дне сегодняшнем, так и об исторической ретроспективе: «культ страдания» становится не только способом очертить «нашу» политическую общность, отде-
лить «нас» от других, но и сплотить значительную часть общества, опираясь на негативные эмоциональные основания.
Второй компонент, крайне значимый для формирования национально-государственной идентичности, - образ социальной власти в различных её проекциях: политической, экономической, культурно-символической. «Власть» понимается при этом не только как совокупность политических акторов или аппарат управления, но и как мобилизационный ресурс, сила, организующая социально-политические процессы.
Теоретическая концепция образа власти получила свое развитие в трудах Е.Б.Шестопал, С.В.Нестеровой, Т.М.Зуевой, Е.М.Шкилевой и ряда других ученых [19]. Характеризуя многогранность образа власти, Т.М.Зуева и Е.М.Шкилева пишут: «Образ власти как феномен массового повседневного сознания есть социальный политико-властный конструкт, выступая порождением конкретной социально-политической культуры общества, этот образ конституируется, то есть порождается и создается реальными социально-политическими условиями, является их выражением и продуктом и в некотором роде объективен, как порождение этих реальных условий. Но, с другой стороны, он конструируется воздействием методов политической и государственной идеологии и пропаганды, посредством средств массовой коммуникации, политической рекламы, он продуцируется политическим пиаром и политическими манипуляциями, различными политическими технологиями, в том числе он конструируется исследователями посредством обоснования тех или иных идеологических, политических, государственных или национальных идей и ценностей» [20].
Представляется, что важность образа власти для формирования национально-государственной идентичности объясняется, по меньшей мере, двумя моментами.
Во-первых «власть» наполняет «государственную» составляющую идентичности политическим смыслом, превращает социокультурную нацию в нацию политическую, делает её субъектом макрополитических процессов. В связи с этим на первый план выходит вопрос эффективности политической власти, её способности не только агрегировать интересы различных политических, социально-демографических, этнических групп, но и адекватно конвертировать их в действия, внутренние и внешнеполитические стратегии государства.
Во-вторых, именно политическая власть, её легитимность в массовом сознании, во многом определяет потенциал институциональной и ресурсной поддержки национально-государственной идентичности. Кризис власти, а вместе с ней и государства - всегда неизбежный вызов национальной идентификационной «матрице», её когнитивным, ценностным, эмоциональным основаниям. Уходя и разрушая государство, «слабая» власть автоматически провоцирует кризис идентичности, выход из которого, как правило, сопряжен с тяжелыми политическими конфликтами, крайне существенными социально-экономическими, демографическими и культурными
издержками. Яркий и общеизвестный пример - события русской «смуты» начала XVII века, детонатором которой явился именно кризис легитимности власти.
Важный компонент интегративного по своей сути образа власти, нуждающийся в отдельном осмыслении, - образ политического лидера. Особую значимость он приобретает в обществах, для которых характерен высокий уровень персонализации власти. По мнению целого ряда исследователей, именно к таким обществам относится и Россия. Однако представляется, что образ политического лидера как стержневой элемент национально-государственного самосознания всё же более важен для традиционных обществ «протоимперского» типа, где сильны архаические традиции и при этом сохраняется высокий уровень культурной обособленности отдельных этносоциальных групп. Яркие примеры конструирования национально-государственной идентичности вокруг образа правителя и его наследников в начале XXI века - Саудовская Аравия и КНДР. Обращаясь к опыту постсоветских стран, можно вспомнить предложение ряда туркменских чиновников переименовать страну в «Ниязовскую Туркмению».
Следующий важнейший компонент, присутствующей в структуре «матрицы» национально-государственной идентичности, - образ времени. Он представляет собой синтез представлений о прошлом и будущем «нашего» политического сообщества. Не является преувеличением тот факт, что образ политического и шире - социального времени - наименее изученный элемент системы социальных представлений. Прежде всего, попытки его осмысления относятся к цивилизационным теориям, концепциям глобализации и социально-исторических изменений. Попытки политико-психологического анализа массовых представлений о собственной идентичности в темпоральном контексте с точки зрения образов прошлого и будущего предприняты в работах Т.В.Евгеньевой и её коллег [21]. При этом фундаментальная черта образа времени - не совпадения времени физического, субъективного социального и политического: «застой» сменяется «ускорением» политических процессов, «стабильность» - кризисом «революцией», традиции и преемственность - «ломкой» основ политической системы.
В структуре образа времени можно выделить два системообразующих его элемента - образы прошлого и будущего. Дуализм «прошлое-будущее» - не просто система темпоральных координат, используемая «для удобства» самоидентификации, но и механизм выработки смыслов макрополитического сообщества, призванный демонстрировать его эволюцию, поступательное движение и позитивную социальную динамику (всевозможные достижения, преодоление кризисных тенденций и т.д.). Именно через такой механизм «настоящее», образ «дня сегодняшнего», оказывается не локальным историческом состоянием, смысловой лакуной, а значимым этапом национальной истории.
Рассматривая образ прошлого, его влияние на формирование национально-государственной идентичности, современные ученые выделяют в нём два эталонных конструкта - образ «золотого века», характеризующий период наивысших достижений нации, и образ «смутного времени» - массовые исторические представления о национальной «трагедии». В российской истории на статус «золотого века» традиционно претендуют эпоха Екатерины Великой («век Екатерины»), Александра I («дней александровых прекрасное начало»), «золотой век русской литературы». «Смутное время» представлено социально-политическими потрясениями начала XVII и ХХ столетий (можно вспомнить название мемуаров А.И.Деникина - «Очерки русской смуты»), и в последние годы - событиями «лихих» 1990-х годов.
Можно предполагать, что для формирования позитивной модели национально-государственной идентичности образ прошлого должен целенаправленно конструироваться в контексте преобладания достижений над неудачами, побед над поражениями, «золотого века» над кризисами и всевозможными «смутами». В противном случае выстраивается негативная национально-государственная идентификация, в основе которой - образы «врага» и «коллективной травмы» как отправной точки национальной истории. Следствие такого подхода - становление деформированного национального сознания, которое зиждется на «культе страдания» и «моральном мазохизме». Такой «параноидальный» сценарий не только формирует комплекс коллективной исторической неполноценности, но препятствует полноценному социальному, политическому, культурному развитию нации, мешает становлению положительного образа будущего.
Образ коллективного будущего - пожалуй, наиболее неустойчивый компонент национально-государственной идентичности. Его изменчивость, в первую очередь, обусловлена крайне слабой когнитивной составляющей: если представления людей о прошлом в определенной степени базируются на знаниях, передаваемых через институты политической социализации, то будущее - по определению terra incognita массового сознания, объект всевозможных научных и псевдонаучных «прогнозов» и предсказаний. Не менее существенный психологический аспект, обостряющий интерес к образу будущего, связан с общеизвестным «страхом перед будущим», в котором «предстоит жить». В связи с этим уместно вспомнить о такой функции механизма самоидентификации, как психологическая защита через присоединение к большой социальной общности: индивидуализированное «Я» частично растворяется в образе «мы». Поэтому эффективность «политики идентичности», проводимой государством, необходимо анализировать, в том числе, и через призму конструирования и поддержания эффекта сопричастности: способности «сблизить» отдельного человека и обще-
национальную миссию («строитель коммунизма», self-made-man как воплощение «американской мечты» и т.п.).
По нашему мнению, в начале XXI века «матрица» национально-государственной идентичности все более сталкивается с ситуацией аморфности образа будущего, которая обусловлена как самим кризисом национального государства, так и принципиально новой информационно-психологической реальностью. Информационная глобализация приводит к тому, что в системе массовых представлений ведущее место занимают алармистские мотивы, идеи деструктивного «конца истории», что само по себе разрушает позитивные представления о будущем.
Размышляя об образе «нашего» пространства, его значимости для формирования полноценной национально-государственной идентичности, следует обратиться к классическим (В.Зомбарт, Ф.Бродель, Э.Валлерстайн) и современным (А.С.Ахиезер, Д.Н.Замятин) исследованиям. Рассматривая проблему географических образов в контексте ци-вилизационного подхода, Д.Н.Замятин пишет: «Любая цивилизационная идентичность содержит в явных или скрытых формах географические образы, составляющие ее неотъемлемую и естественную часть, хотя сам ее носитель может и не замечать этого» [24]. По его мнению, «со второй половины XIX в. (хотя самые ранние социокультурные симптомы могут относиться и к первой половине XIX в.) российская цивилизация все же постепенно стала вырабатывать определенные специфические географические образы, которые, с одной стороны, уже не были простым продолжением и расширением европейского воображения (им устойчиво «питалась» и воспроизводилась Россия все XVIII столетие), а с другой - фиксировали постоянную ситуацию ментального «оконтуривания» условно пустых пространств, предполагаемых в будущем пригодными к освоению. Именно эта ментальная «неокончен-ность», незавершенность географических образов была, видимо, в течение всего XX в. «фирменным знаком» российских пространств, подтверждая тем самым их несомненную «российскость» [22].
Отдельный момент, значимый для понимания пространственных контуров национально-государственной идентичности, связан с тем, что образ пространства - есть не просто когнитивный элемент в структуре массового сознания, географическая оболочка образа «мы», а, безусловно, аксиологический по своей природе конструкт. То есть, как отмечает ряд исследователей, пространство, территория - основная ценность, в особенности характерная для традиционных обществ. При этом ценность пространства имеет не только ресурсное, прагматическое значение (как жизненный ареал, расширение которого важно при экстенсивном типе хозяйствования), но и символическое наполнение (например, «самая большая страна в мире», неоосманские концепции «тюркского мира», держава «от моря до моря», Pax Britanica - импе-
рия, над которой «никогда не заходит Солнце» и т.д.). Образ «нашего» пространства оказывается тем политико-культурным конструктом, который не только отражает неоимперские геополитические амбиции и исторические реминисценции конкретной нации «по поводу утраченных территорий», но и внутренне консолидирует образ «мы», психологически расширяя его за пределы формальных политико-административных границ страны. Более того, нередко именно образ пространства становится стержневым элементом национальной исторической миссии, понимаемой как «возвращение исконных территорий» и защита «соотечественников» от посягательств всевозможных «чужих».
Следовательно, можно сделать вывод, что национально-государственная идентичность представляет собой синтезный политико-психологический и социокультурный конструкт, структурные особенности которого определяются взаимодействием четырех полей: поля импринтов (подсознательных оснований самоидентификации), эмоционального, когнитивного и символического. Национально-государственная идентичность опирается на институционализированную традицию государственности и включает в себя такие основные структурные элементы, как сложные в когнитивном и эмоциональном плане, взаимосвязанные и находящиеся в состоянии коэволюции образы «мы», «чужих», власти, геополитического пространства и социально-политического времени. Именно интегративное взаимодействие указанных образов во многом определяет содержание и процессы формирования национально-государственной идентичности в условиях разнообразных, часто слабо прогнозируемых вызовов XXI столетия.
Список литературы
1. Семененко И.С., Лапкин В.В., Пантин В.И. Идентичность в системе координат мирового развития // Полис. 2010. № 3. С.40-56.
2. Жаде З.А. Цивилизационная идентичность России в глобализирующемся мире // Человек. Сообщество. Управление. 2007. №1. С.78-88.
3. Титов В.В. Политическая и геокультурная панорама современного мира: глобальный беспорядок и «битва идентичностей» // Вестник За-байкал. гос. ун-та. 2016. № 1. С.95-101.
4. Никифорова П.Г. Проблемы национальной идентичности в условиях глобализации //Вестник Башкир. ун-та. 2008.№2. Т13. С.382-386.
5. Титов В.В. Национально-государственная идентичность: проблема интерпретации понятия в политической науке // ЛОКУС: люди, общество, культура, смыслы. 2016. №3. С.92-102.
6. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М.: Канон-пресс-Ц, 2001. 288 с.
7. Семененко И.С.Гражданская идентичность как ресурс национального развития [электронный ресурс] // Электронная библиотека «Гражданское общество в России» [сайт]. URL: https://www.civisbook.ru/flles/File/Seme nenko_RAPN.pdf. (дата обращения: 09.01.2017).
8. Драгунский Д.В. Пять уровней идентичности [электронный ресурс] // Центр стратегических исследований Приволжского федерального округа [сайт]. URL: http : //www. antropotok. archipel ag. ru/text/a059. htm (дата обращения: 05.01.2017).
9. Кастельс М. Галактика Интернет: Размышления об Интернете, бизнесе и обществе. Екатеринбург, 2004. 328 с.
10. Следзевский И.В. Образ России как смысловой конструкт (Семантическая составляющая «главного русского спора») // Общественные науки и современность. 2007. № 4. С. 93-104.
11. Формирование национально-государственной идентичности: проблемы, опыт, перспективы / Т. В. Евгеньева, С. В. Иванова, В. В. Ильина [и др.] //Ценности и смыслы. 2015. № 5. С. 7-35.
12. Самсонова Т.Н. О гражданском воспитании в условиях институциональных изменений в современной России // Вестник Москов. ун-та. Серия 18 «Социология и политология». 2012. № 2. С. 37-51.
13. Глобальный мир: к новым моделям национального и регионального развития / отв. ред. И. С. Семененко. Т. 2. М.: ИМЭМО РАН, 2014.
14. Малинова О.Ю.Политическое использование прошлого как инструмент символической политики: эволюция дискурса властвующей элиты в постсоветской России // Политическая экспертиза: П0ЛИТЭКС.2012. № 8. С. 179-204.
15. Бродовская Е. В., Домбровская А. Ю., Синяков А. В. Стратегии использования социальных сетей в современной России: результаты многомерного шкалирования // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 2016. № 1. С. 283-296.
16. Нойманн И. Использование Другого: образы Востока в формировании европейских идентичностей. М.: Новое издательство, 2004. 336 с.
17.Хантингтон С. Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности. М.: Транзиткнига,2004. 635 с.
18. Евгеньева Т.В., Титов В.В. Образ «врага» как инструмент формирования политической идентичности в сети Интернет: опыт современной России // Информацион. войны. 2014. № 4. С. 22-27.
19. Образы кандидатов в президенты 2012 в массовом сознании / Е.Б. Шестопал, С.В. Нестерова, В.В. Титов [и др.] // Власть. 2012. № 3. С.186-190.
20.Зуева Т.М., Шкилёва Е.М. Механизмы формирования образа власти // Теория и практика обществен/ развития. 2013. №3. С.15-20.
21. Евгеньева Т. В. Символическая репрезентация советского прошлого в современной российской политике // Политическая экспертиза: ПОЛИТЭКС. 2015. № 12.
22. Замятин Д.Н. Россия и Запад: пространство и образ цивилизаци-онных взаимодействий [Электронный ресурс] // Социокультурное регионове-дение [сайт]. URL: http ://eng.regionalstudies. ru/i ournal/homei ornal/rubric/2012-11-02-22-16-38/165--l-r.pdf (дата обращения: 09.01.2017).
Титов Виктор Валериевич, канд. полит. наук, доц., titov-msu@,mailru, Россия, Москва, Московский педагогический государственный университет.
NATIONAL AND STATE IDENTITY AS A SPACE OF POLITICAL SENSES AND
IMAGES
V.V. Titov
The article analyzes the structural dimension of national-state identity as a space of cognitive constructs and building key political and psychological images, "we", "foreign", power, space, socio-political time.
Key words: national identity, infrastructure, the level of identity, cognitive reason, the image of «we», the image of «our» space, the image of «others».
Titov Viktor Valerievich, candidat of political science, associate professor, titov-msu@,mail.ru, Russia, Moscow, Moscow pedagogical state university.
