CC BY
56
УДК 9 (420) (08)
НАЦИОНАЛИЗМ И ИНСТИТУЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ: МЕСТНОЕ УПРАВЛЕНИЕ В ШОТЛАНДИИ В XVIII - ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX века
© 2008 г. В.Ю. Апрыщенко
Южный федеральный университет, Southern Federal University,
344006, г. Ростов-на-Дону, ул. Б. Садовая, 105, 344006, Rostov-on- Don, B. Sadovaya St., 105,
vimac@mail. ru vimac@mail. ru
Изучается развитие местного самоуправления в Шотландии и его влияние на формирование национальной идентичности. Анализируются четыре основных местных органа самоуправления, которые способствовали трансформации шотландской национальной идентичности.
Ключевые слова: XVIII в., Шотландия, национализм, идентичность, самоуправление, модернизация, гражданское общество, бюрократическая идентичность, гражданская идентичность, институциональная идентичность.
The article is devoted to the development of Scottish local governments and its influence on the national identity. The author analyzes four main institutions, which transformed national identity in 18th century Scotland.
Keywords: 18th century, Scotland, nationalism, identity, self-government, modernization, civil society, civil identity, bureaucratic identity, institutional identity.
После заключения англо -шотландской парламентской унии 1707 г. большая часть шотландских легислатур, включая парламент, была перемещена из Эдинбурга в Лондон, что стало основой распространения националистических настроений. Вместе с традиционными политическими институтами, по мнению многих шотландцев, нация лишалась своего прошлого, которое на протяжении поколений отстаивалось борцами за независимость, а теперь так предательски было продано за английское золото. Стойкое убеждение в утрате свободы и независимости, олицетворяемых традиционными институтами, было особенно сильно в первой половине XVIII в.
Стало уже общепринятым утверждение, что основой нации является идентичность, в рамках которой народ ассоциирует себя с особой культурой, историей, прошлым, а также теми символами, которые олицетворяют это прошлое, воплощая связь времен и поколений. Утрата символов, воспринимаемая часто как утрата самого прошлого, детерминирует кризис идентичности, что способно привести к формированию националистических настроений. В данном случае неважно, особенно учитывая многочисленность классификаций национализма, в какой форме эти настроения будут выражены - в этнической, гражданской, культурной или какой-либо еще.
Значимо другое. В поисках выхода из кризиса нация конструирует свое собственное знаковое пространство, стараясь восполнить утрату изобретением новых символов или реификацией старых структур, наполнением их новым содержанием. Это процесс жизненно необходим для нации, поскольку, создавая семантическое пространство своей культуры, нация формирует основу для новой идентичности. Идентификация с социальными или бюрократическим институтами становится особен-
но важна для нацие-строительства в период нового времени, когда разрушается или в силу разных причин утрачивается идентичность, основанная на признании связи с монархом или династией. Строго говоря, так называемая «бюрократическая инкорпорация», которая обеспечивает народ, проживающий на государственной территории, общими законами, экономическими условиями, «языковой стандартизацией», есть первый этап формирования нации. Причем все это не исключает соблюдения местных особенностей, которые во Франции, например, сохранялись до XIX в. Но этот этап, являющийся все же механическим объединением, не рождает нацию, он создает лишь условия для ее формирования.
XVIII столетие вообще стало революционным в этом смысле. По мнению Э. Кедури, истоки просветительских представлений о нации лежат в кризисе традиционной религии и зарождении рационалистической космологии XVIII в. Пришедшее на смену традиционным религиозным представлениям убеждение в том, что существующий мировой порядок есть скорее дело «рук человеческих», нежели «божественного провидения», заставило искать новые пути рационализации современного устройства мира. Просветители, отстаивая идею общественного происхождения морали, в противовес ее данности богом верили в процветание природы, что имело серьезные политические последствия. Революционное значение рационализма состояло в том, что он заместил религию деятельностью людей. В этом смысле логичным выглядит, что на смену бюрократическим абсолютистским европейским государствам приходит национализм как основа истинной автономии политического сообщества [1]. И бюрократические институты в новое время стали воплощением новой идентичности. В
этой связи изучение того, как конструировалась новая институциональная идентичность, в которой нация полагала себя основанной на «изобретенных» «традиционных» институтах, представляет немаловажное значение для понимания процесса на-цие-строительства.
В введении шотландцев, лишившихся центральных легислатур, в XVIII в. оставались местные органы, отвечавшие за образование, функционирование правовой системы, сбор налогов и т.д. Именно им предстояло составить основу нарождавшейся институциональной идентичности. Эти институты местного управления, которые в своем развитии вплоть до середины XVIII в. продолжали линию предшествующих столетий, были более значимы в силу своей непосредственной близости к локальным сообществам. Патронаж и здесь - в городах и графствах - определял основные принципы занятия той или иной должности, и участие в местных органах политической власти детерминировалось степенью приближенности к клановой аристократии. Основными интересами, защищавшимися местным правительством, были интересы торговых гильдий и корпораций, во главе которых стояли ректоры, покровительствуемые лордами. Лишь только после яко-битского восстания начинается процесс разложения этой замкнутой структуры, поскольку правительство, стремясь разрушить клановую солидарность и способствовать развитию рыночных отношений, лишает местные органы власти целого ряда полномочий, главным образом, финансового характера.
На местном уровне четыре института определяли развитие общества - шериф, выборные представители общества, церковный приход и королевский город. Наиболее влиятелен в этой структуре был шериф, который после дандасовской реформы 1747 г. был юридическим и административным представителем центрального правительства. Как и в ситуации с местным управлением в графствах, должность шерифов была наследственной синекурой вплоть до середины XVIII в., когда на них была возложена основная ответственность за лояльность кланов, проживающих на их территориях. Начиная с 40-х гг. шерифы должны были получать обязательное юридическое образование, что придавало их власти не только исполнительный характер, но и судебный, а отчасти и законодательный, поскольку, обращаясь к лорду-адвокату, они могли выступать с инициативой закона.
Шериф, помимо прочих функций, обладал полномочиями местного судьи, организовывал выборы, собирал налоги, полагающиеся к отправке в Лондон, и представлял центральное правительство во времена волнений, что было, пожалуй, основной его функцией. Претендентов на эту должность выбирал лорд-адвокат, глава юридической системы и представитель центрального правительства в регионе. Однако часто назначение на шерифскую должность происходило под влиянием местного управляющего, который в соответствии с патронажными практиками обеспечивал себе лояльность и поддержку в графствах. Но чего никогда
не случалось, так это назначения шерифа лондонским правительством, что было очень характерно для других маленьких наций в составе более крупных европейских государств.
Шериф входил в небольшое число выборных комиссионеров, собиравшихся на регулярные местные собрания, и направлял их петиции правительству в Эдинбург или Лондон. Этот совет комиссионеров был основан в 1667 г. в целях организации сбора земельных налогов, но со временем стал ответствен и за другие сборы - на поддержание дорог, мостов, переправ, что было особенно важно в условиях шотландского бездорожья. Комиссионеры, заседавшие в графствах, посылали своих делегатов в национальное собрание, и, наоборот, все правительственные послания проходили через совет, который с годами превратился в организацию, состоящую из местных землевладельцев и представителей городов графства.
Органом, который обладал решающим влиянием в повседневной жизни, был церковный приход, являвшийся административным объединением церквей и отвечавший за то, что мы сегодня называем социальной политикой - например, образованием для бедных. Некоторые из мероприятий, инициированных приходами, позже осуществлялись и в рамках крупных городов. В соответствии с принципами пресвитерианской церкви, приход управлялся собранием церковных старейшин, избиравшимся мужским населением общины и ежегодно посылавшим своих представителей на Совет национальной Генеральной ассамблеи церкви.
Церковь в шотландской общественной практике XVIII в. выполняла двоякие функции - с одной стороны, она была институтом, регулирующим поведение, повседневную жизнь локальных сообществ, а с другой - тем, что связывало центр и местные структуры. Генеральная ассамблея церкви была своеобразным парламентом по решению локальных вопросов в XVIII в., но в то же время гораздо более демократична, чем парламент Вестминстера или епископальная церковь Англии. В нее входили священники, старейшины, представители городов, университетов и других учреждений, которые выбирались мужским населением конгрегации, т.е. были наиболее тесно связаны с местными общинами. В отличие от выборов в парламент избирательная система по выборам в Генеральную ассамблею была более демократична, поскольку все общины пользовались одинаковым правом голоса, хотя Эдинбург как столица обладал большим влиянием. Но, как правило, это право использовалось для защиты шотландских интересов от «влиятельных мужей» из Лондона [2, с. 38].
Управление церковью осуществлялось на основе принципов британского рационализма, в основе которых лежали идеи протестантизма, позволявшие облегчить интеграцию Шотландии, но уния одновременно являлась и гарантом религиозной свободы, с одной стороны, и закрепляла шотландские особенности протестантизма - с другой, хотя это отнюдь не разделяло два общества, а скорее, наоборот, дополняло их. К тому же на местном уровне различие между евангелистами и уме-
ренными было не столь заметно, как в Генеральной ассамблее. Если пресвитериане и проявляли излишний энтузиазм, то это было вызвано не теологическими или идеологическими причинами, а скорее основывалось на патриотических чувствах, поскольку епископы противопоставляли себя всем.
После 1712 г. церковное собрание было наделено лишь ограниченной юридической властью, но тем не менее продолжало оказывать воздействие на повседневную жизнь, используя скорее административные, чем правовые методы. По словам К. Брауна, роль церкви обусловливалась не членством в ней, но ее гражданским статусом - приходская церковь как бы совпадала с приходским государством [3]. В некоторых городах время работы церковной сессии даже совпадало с работой городского совета, что символизировало социальную роль церкви.
В целом же шотландцы соглашались со значимостью церковной организации, осознавали реальность воздействия церкви на повседневность и на управление и ту роль, которую играло церковное покровительство в выстраивании отношений с Лондоном. Даже если и случались порой выступления против церковной политики, эти волнения были вызваны отнюдь не националистическими чувствами. И в этом Шотландия нисколько не отличалась от других государств Европы.
Королевские города стоят особняком в этой структуре местного управления, поскольку в целом они обладали правом самостоятельно решать ряд вопросов. В этих городах городские советы обладали такими же полномочиями, какими в сельской местности были наделены церковные приходы, советы комиссионеров и шерифы. Право участия в совете города было крайне ограниченным, и чаще им обладал узкий круг людей, что порой приводило к конфликтам с церковной властью и собранием церкви, которое было гораздо более открытым.
Описанные общественные институты оказывали решающее влияние на повседневную жизнь шотландцев в XVIII в. - они регулировали образование, образ мысли, здравоохранение, регистрацию рождений, брачных союзов и смертей. Все они были свободны от непосредственного вмешательства центрального британского правительства, возникли задолго до подписания унии 1707 г. и сохранялись после нее. И хотя конфликты порой и возникали, все это были местные противоречия. Шотландия в этом смысле была обычным европейским государством, в котором была центральная власть, исходившая от тех, кто представлял Эдинбург, а не Лондон, и опиравшаяся в своей основе на шотландскую правовую систему и традиционные политические практики. Иначе говоря, сложно представить повседневную жизнь шотландского общества XVIII в., имеющей иной облик, даже в том случае, если бы уния 1707 г. не состоялась.
Помимо постоянно действующих органов местного управления, XVIII в. ознаменовался и активной практикой создания многочисленных комитетов и управлений, которые занимались решением определенных хозяйст-
венных и социальных вопросов. И хотя наибольшее распространение этот механизм получил столетием позже, первые десятилетия после унии оказались важны с точки зрения внедрения в сознание шотландцев идеи о том, что союз 1707 г. лишь расширил их локальные полномочия. Одним из основных институтов местной власти в XVIII в. была Комиссия сборов, впервые учрежденная в Шотландии в 1660-е гг. Именно на нее была возложена функция организации сбора «кесс» (cess) - шотландского земельного налога, который расходовался на территории Шотландии. Среди других комитетов и комиссий, с помощью которых осуществлялось отраслевое управление, были Шотландский финансовый суд, совет акциз и таможенный совет, полицейский совет и совет попечителей - все они были созданы в первые десятилетия XVIII в. Вместе со Съездом королевских городов и Генеральной ассамблеей они являлись основными средствами выражения идей, организации мероприятий, в том числе и выдачи финансовых вознаграждений для шотландской буржуазии, будучи одновременно и теми органами, от которых в наибольшей степени зависело состояние текущих дел на севере [4]. Все эти органы могут рассматриваться в качестве «буфера» между английскими «притязаниями» и шотландскими «интересами».
XIX в. лишь закрепил тенденции, характерные для XVIII в., основной из которых был успешно развивающийся национализм. Однако если для большей части Европы национализм - это стремление к независимости, и нация понималась в первую очередь как «нация-государство», то у шотландцев независимость уже была - она воплощалась в независимых институтах формирующегося гражданского общества. Целый ряд событий, таких как реформа 1832 г., расширившая влияние среднего класса, старт важнейшего законодательства о бедных 1840-х гг., когда начали работать первые школьные инспекторы, церковная реформа 1843 г. и другие преобразования, характеризовали начинающийся век массовой демократии, порой - радикальной, и не только в Англии, но и в Шотландии.
Идея, что Шотландия может рассматриваться как колония, не только не поднималась, но выглядела просто абсурдом. Шотландия воспринималась и шотландцами, и жителями других частей королевства как часть британской нации. «Шотландский национализм был столь самоуверен и решителен оттого, что он торжествовал и побеждал, празднуя свои удачи в рамках империи», - пишет Л. Паттерсон [2, с. 47].
Как и все королевство, Шотландия испытала на себе действие реформ 30-х гг. Согласно старым порядкам, управление находилось в руках церкви и джентри, ассоциировавшими себя с тори, которые оттесняли средний класс, связанный с либералами. Система патронажа, которую Генри Дандас завещал своему сыну, к этому времени в целом уже атрофировалась. Таким образом, реформа 1832 г. в Шотландии была столь же необходимой, как и во всей Британии.
Преобразования, инициированные либералами, стали «освобождением Шотландии», а либерализм - ее национальной идеологией, с которой связывалась свобода
торговли, мысли, религии [2, с. 48]. И на практике либеральная идеология реализовывалась не в борьбе за национальные права, а в успешном созидании в рамках королевства. Шотландцы верили в себя и в свои права, в то, что они являются партнерами Англии по империи. Они продолжали защищать унию, поскольку она не просто предоставила им широкие экономические полномочия, но и гарантировала сохранение их идентичности. И все это не требовало новой борьбы за какие-то дополнительные привилегии или национальные институты. Англия в свою очередь, признавая за Шотландией права самоуправления, оберегала ее самобытные институты. Это позволило в 1837 г. Роберту Пилю, будущему премьер-министру, сказать о «трех странах и трех религиях» в составе Соединенного Королевства.
В XIX в. власть лорда-адвоката, хотя и не была такой могущественной, как в предыдущем столетии, но все же определяла основные направления шотландского развития. Глава юридической системы Шотландии был ответствен лишь перед британским министром внутренних дел, который на практике не вмешивался в шотландские вопросы, если те не угрожали безопасности Англии. В этом случае лорд-адвокат мог взять под контроль регулярные полицейские силы и рекомендовать министру, когда и как можно и должно применить армию. Так случилось, в частности, в 1880 г., когда хайлендерские ремесленники выступили против лендлордов.
Обычно парламент мало интересовался делами Шотландии, если только шотландцы сами не приглашали парламентариев принять участие в решении каких-то вопросов. Стало своеобразной тенденцией размещать шотландские вопросы за пределами парламента, сводя все лишь к формальной ратификации. Иными словами, по мнению Л. Паттерсона, «шотландский Парламент функционировал как неформальный местный парламент в рамках имперской легислатуры» [2, с. 49]. Его существование было особенно важным для частных биллей -строительство городов, университетов, публичных зданий, железных дорог и доков. В решении этих вопросов шотландские голоса обычно решали судьбу законопроектов.
В конечном счете, если не исходить из конституционной теории и политической риторики, Шотландия на протяжении полутора столетий после унии обладала реальной автономией - независимостью не в полном смысле этого слова, конечно, но не была провинцией или колонией, управление которой осуществляется из центра.
Решающую роль в этом процессе становления шотландско-британского институционального компромисса сыграл фактор независимости традиционных и новых институтов управления, в которых протекала общественная жизнь на локальном уровне. Некоторые исследователи, исходя из этого факта наличия разветвленной системы самоуправляющихся организаций, говорят о начале формирования в Шотландии в XVIII в. элементов гражданского общества, динамика развития которого объясняется тем, что для большей части выходцев из среднего класса национальные цели, которые преследовало лондонское правительство, совпадали с целями их
бизнеса.
Наиболее важно, что социальная политика формировалась на местах, в городах и графствах, распределяясь между местным средним классом - землевладельцами, фермерами, священниками, школьными учителями, бизнесменами, владельцами лавок и магазинов, рантье [5]. И только детали отличали эту систему от английской.
Как и в первое столетие после унии, в XIX в. политические дебаты между Англией и Шотландией вспыхивали лишь изредка, большая же часть дискуссий происходила внутри шотландского правительства. Шотландская социальная политика управлялась системой комитетов, которые стали появляться начиная с 1840-х гг. -местные и национальные объединения юристов, представителей других профессий, а также аристократов, получивших в управление все законодательство, принимаемое парламентом в XIX в. Они разрабатывали законодательство о бедных, внедряли элементы общественного здравоохранения, управляли тюрьмами и промышленными школами для молодежи, получили право регистрации рождений, браков и смертей, а также право распоряжаться кладбищенской землей, получили в свое ведение начальные школы, сельское хозяйство и вопросы развития Хайленда, кроме того, управляли движением собственности и застройкой городов.
Национальные и местные комитеты осуществляли надзор за законодательством для бедных начиная с 1845 г. и создали настолько успешную модель управления, что она была не раз копируема в другие отрасли управления. Эти институты были своеобразным промежуточным звеном между центральным правительством и народом на территории всей Шотландии. В органы местного самоуправления входили представители среднего класса, профессиональные юристы, предприниматели, врачи. И неудивительно, что шотландский средний класс, особенно профессионалы, чувствовали, в том числе и на примере социальной политики, что они создали свое собственное государство, к которому стремились, в противовес ранее существовавшему государству с неэффективным парламентом. Они хотели реально ощутимых изменений вместо конституционной риторики и парламентских дебатов [2, с. 53]. Этой точки зрения придерживался, в частности, У.Л. Маккензи, один из основоположников шотландской системы здравоохранения. Его карьера - типичный пример прагматического шотландского филантропа, выходца из среднего класса. Он происходил из скромной, но не бедной семьи в Россе, учился в Абердинском и Эдинбургском университетах, работал местным медицинским служащим в Кир-ккудбрихте, Лейте и Эдинбурге, написал несколько работ по педиатрии. Он отметил: «Обычно мы считаем, что государство - это организация, которая должна принуждать сверху..., но государство - это просто совокупное название всех институтов и механизмов, предназначенных для того, чтобы граждане реализовывали семейную жизнь. Если мы будем придерживаться такого взгляда, то государство никогда не станет оппонентом семьи, оно, скорее, будет определять те цели, которые каждая отдельная семья сможет реализовать» [6]. С этой
точки зрения, к середине XIX в. шотландцы действительно создали свое государство, отвечавшее их национальным интересам.
Местными проводниками государственной политики в городах и графствах на протяжении большей части XIX в. по-прежнему были шерифы, чья власть еще более возросла. Это произошло оттого, что все свои инициативы в области экономического социального развития, будь то здравоохранение или фабричное законодательство, власть связывала именно с ними. Иными словами, институт шерифов являлся тем центром, вокруг которого вращалась вся местная жизнь. Еще одна причина расширения их роли заключается в том, что народ чаще стремился обращаться в суд шерифа, который был более предпочтителен и для центральной власти, для разрешения споров, нежели к мировым судьям.
Уважение к шерифской власти и стремление обращаться за помощью именно к своему шерифу было, помимо прочего, вызвано еще и тем, что занимающие эти должности люди, как правило, были профессиональными адвокатами. Профессионализм закрепил институт шерифства в шотландской юридической системе. Этому еще способствовал и тот факт, что шерифы назначались лордом-адвокатом с согласия местной элиты, в чем состоит важное отличие шотландской общепринятой практики в XIX в. от обычаев других многонациональных государств Европы. Еще одно чрезвычайно важное отличие заключается в том, что шотландские шерифы никогда не имели права отменять решения выборных местных советов или их учреждений.
Органом местного самоуправления в XIX в. все также являлось общее собрание, просуществовавшее до 1899 г., когда оно трансформировалось в совет графства, выбираемый на более демократической основе. Как и в XVIII в., члены этого собрания выражали интересы всего графства и были связующим звеном между центральной властью и сельским шотландским населением.
В городских районах, размер и значение которых все более возрастали, местная демократия претерпела изменения еще в 1833 г. - реформа осуществлялась рука об руку с парламентской реформой. Привилегии городов расширялись в течение всего столетия, и в 1862 г. начался новый этап реформирования городского управления, когда Городской полицейский акт провозгласил создание новой городской полиции, в результате чего выборные полицейские власти были наделены правом вмешиваться в дела местного самоуправления. Это был своеобразный ответ тем скептикам, которые утверждали, что городское управление погрязло в коррупции и одной реформы 1833 г. недостаточно. Такое своеобразное «смещение» власти было выгодно в первую очередь городским владельческим классам. Главным образом, действие этого закона сказалось в новых городах, которые до этого не имели городских советов, но экономическое влияние которых значительно возросло.
Городам, помимо прочего, была предоставлена значительная инициатива в формировании собственной выборной администрации. И даже в условиях усиления позиций новой полицейской власти или реформирова-
ния старых советов они обладали значительной независимостью. Будучи выбранными городским средним классом, в отличие от сельских землевладельцев представители городской власти были по преимуществу сторонниками либеральной партии, инициируя в британском парламенте законы, направленные на реформирование социальной сферы. Города были своего рода четвертой властью после церкви, закона и центральных управлений. Конвенция королевских городов, соперничавшая с церковью в национальном масштабе, лоббировала свои интересы в течение всего столетия в той же степени, что и Факультет адвокатов.
Шотландская экономика в XIX в., направляемая свободной торговлей и экспансией Империи, демонстрировала быстрые темпы развития, которым способствовало британское законодательство. Шотландский либерализм и английский торизм могли ненавидеть друг друга в плане межпартийной конфронтации, но, что касается фундаментальных экономических, политических, особенно внешнеполитических, вопросов Империи, здесь они были едины. Действительно Империя была тем, от чего в немалой степени зависело благосостояние самих шотландцев, ради которого они готовы были пойти на уступки, одной из которых традиционно принято считать модератизм.
Еще в 50-60 гг. XVIII в. многие шотландские пресвитерианские священники, осознавая важность происходящих в англо-шотландских отношениях процессов, а также на волне Просвещения, пришли к выводу о необходимости смягчения существующих в шотландском пресвитерианизме принципов. Этому способствовало и то, что, интегрируясь в Британскую систему, пресвитериане все чаще соприкасались с англиканами, в результате чего шотландское духовенство преодолевало свою интровертность, и то, что светская власть стала уделять больше внимания церкви, памятуя о том, что религиозный фактор был одним из важных элементов якобит-ской идеологии. Решающим в возникновении модера-тизма стало появление плеяды служащих - и духовных, и светских, которые, с одной стороны, были прагматиками в своих политических воззрениях, а с другой - были весьма сдержаны в своих религиозных взглядах. Мо-дератизм не стал, однако, принципиальным отходом от законов кальвинистской церкви, в чем очень часто обвиняли модераторов и в XIX, и в XX вв., скорее, это был своеобразный компромисс, восходящий все к тому же стремлению инкорпорироваться не только в экономические структуры Британского королевства, но и создать основу для религиозного сотрудничества. Это была попытка заменить усердные проповеди с целью спасения и осуждение безнравственности более понятной и близкой смесью, включающей облегченный вариант проповеди и менее суровые требования соблюдения морального кодекса.
Таким образом, формирующееся гражданское общество на территории Шотландии, созданное зарождающимся средним классом, было чрезвычайно активно. Его деятельность проявлялась на уровне локальных филантропических организаций и местного управления, которые были каналом, соединяющим общественную
инициативу и локальный скептицизм в оценках роли центрального правительства. В результате шотландцы, не претендуя на то, чтобы быть самостоятельным государством в формальном смысле, создали самостоятельное гражданское общество, ставшее гражданским воплощением их нации. То, что А. Лоу называет благоденствующим национализмом [7], говоря о Шотландии последних десятилетий XX - начала XXI в., своими корнями уходит в XVIII в., когда на почве шотландской «бюрократической идентичности» формировалась основа для институционального взаимодействия между Шотландией и Британией.
Гражданская идентичность могла возникнуть только в условиях, когда на смену религиозным представлениям о богоданности человеческих институтов приходит идея о человеке как творце общества. Одновременно с этим должна была сложиться группа секулярных интеллектуалов, которая бы, являясь носителем этой идеи, могла формулировать и тиражировать ее в массовое сознание. Иными словами, самоуправление гражданского общества в Шотландии происходило одновременно с формированием бюрократического этоса, социальным измерением которого стало оформление слоя профессионалов, которые, скорее, управляли, нежели правили [8]. «Средний класс должен был почувствовать, что он владеет Шотландией, потому что управляет ей. И элементы этого класса проникали повсюду в новых государственных учреждениях - медицине, образовании, социальной работе и производстве» [2, с. 113].
Осознание того факта, что общественные учреждения не просто укоренены в истории, но созданы руками предков, способствовало формированию идеи причастности шотландцев не только к истории, как к прошлому,
Поступила в редакцию
но к реальным ее проявлениям в виде шотландской церкви, права, образовательной системы. Шотландская модернизация способствовала реализации этих условий, а консолидация общества, которая на рубеже XVII-XVIII вв. сложилась на фоне оппозиции унии и тому, что ее сопровождало, а также традиционный эгалитаристский миф не сформировали непроходимой пропасти между разными слоями и облегчали конструирование идеи общности, лежащей в основе единой нации.
Литература
1. Kedourie E. Nationalism. L., 1966. P. 41.
2. Paterson L. The Autonomy of Modern Scotland. Edin-burg, 1994.
3. Brown C.G. The Social History of Religion in Scotland 1780-1914. L., 1987. P. 145.
4. Morton G. Unionist-Nationalism. East Linton, 1999. P. 12.
5. Harvie C. Labour and Scottish Government: the Age of Tom Johnson // Bulletin of Scottish Politics. 1981. № 2. P. 8.
6. Levitt I. Government and Social Conditions in Scotland, 1845-1919. Edinburg, 1988. P. 11.
7. Law A. Welfare nationalism: The case of Scotland before and after devolution // Nationalism. Across the Globe. Vol. 1. Warsawa, 2005.
8. Nairn T. Faces of Nationalism. Janus Revisited. L.; N.Y., 1997. P. 204.
13 декабря 2007 г.
