CC BY
74
НАРОДНОЕ ПЬЯНСТВО НА ЕВРОПЕЙСКОМ СЕВЕРЕ РОССИИ (конец XIX - начало XX вв.)*
По мнению ряда ученых, для русской трудовой культуры, сформированной под влиянием природно-климатических условий, была характерна привычка к авральной массовой деятельности, создавшей сочетание тяжелого труда и праздничного настроя, позволявшего легче переносить тяжелый труд. Переход привыкшего к подобному «рваному» трудовому ритму русского крестьянина к регулярному фабричному труду способствовал тому, что средством быстрого «расслабления» стало употребление в больших количествах спиртных напитков1.
* Статья подготовлена в рамках исследования, поддержанного грантом Российского Гуманитарного Научного Фонда (проект № 10-01-48102 а/С).
Употребление пьянящих напитков являлось на Европейском Севере России важной частью народной культуры. Такое архаичное явление, как «общественные пиры», «не составляют редкости... среди русского населения Олонецкой и Архангельской губерний»2, что отмечалось этнографами в конце XIX и начале XX вв. Такие «пиры» назывались «братчины», или «ссыпчины» («каждый давал “ссыпь” - продуктами, впоследствии деньгами»). Они приурочивались к престольному или другому «заповедному» (связанному с каким-либо местным событием - «избавлением» от падежа скота, эпидемии, пожара, неурожая) празднику. В этот день служили общий молебен, запрещалось работать и полагалось напиваться всей деревней. Коллективная пьянка была обязательной для всех: «в попойках участвуют все жители, и даже девицы»3. Исключения делались только для маленьких детей. Священники пытались противостоять подобным языческим обрядам, однако в конце концов «смирились», соглашались отслужить молебен, и даже сами участвовали в празднестве.
Такие праздники, несмотря на дикость в некоторых проявлениях, служили целям поддержки внутриобщинной солидарности, а также «расслаблением» после тяжелого труда, своего рода компенсацией жесткого подчинения социальным нормам. Малолюдность северорусских поселений, где жители так или иначе были родственниками, не позволяла устраивать «расслабление» в виде беспорядочных половых связей, что встречается в других культурах в форме различных «карнавалов» и «русалий» (хотя некоторые наблюдатели утверждали, что кроме повального пьянства, была традиция и «свального греха»). Но «удаль молодецкую» на таких праздниках демонстрировали. В отдаленном уезде Вологодской губернии было принято «во время праздничных бражничаньев выходить с чурками за околицу и нападать на первого встречного»4. Властям удалось усмирить дикую традицию, только отправив нескольких участников драк, закончившихся убийствами, в Сибирь; это говорит о том, что драки были в значительной степени ритуальным действием, направленным против «чужих».
Расширению межобщинных социальных связей служили общеволостные, или «съезжие», праздники, когда на общий престольный праздник в село съезжались гости из окрестных деревень. Кроме традиционной «гостьбы», здесь происходил «показ» невест, знакомство молодежи, создание брачных пар. Традиции «съезжих» праздников, когда деревни по очереди принимали всю округу, вели к тому, что крестьяне, не решаясь «отстать от укоренившегося обычая» и желая устроить щедрое угощение, продавали нужные в хозяйстве вещи5.
Традиция «съезжих» праздников для северных губерний была поздним явлением. Она меньше закрепилась в качестве обычая, поэтому от нее легче избавлялись. С конца XIX в. волостные сходы начали принимать решения об их ограничении как вводивших население в расходы и отвлекавших от повседневной трудовой деятельности6.
Традиционные, обрядовые пьянки предполагали употребление напитков домашнего приготовления из хлебных продуктов, прежде всего,
бражки (как называли на Севере, «пива»), чем создавалась конкуренция покупным напиткам. В отдаленных северных селениях «самый богатый хозяин покупает водки на свой храмовый праздник не более четверти ведра»7, «водки в деревнях... пьют вообще немного»8. К пьянству по общецерковными праздниками и по поводам, порожденным событиями частной жизни, традиционное общество относилось негативно. Даже в начале XX в. на свадьбах «подают просто пресное молоко», а на «богатых» -«полведра водки на всех»9.
По мере повышения благосостояния населения, ослабления внутри-общинных связей, индивидуализации личности, коллективные попойки перестали быть исключительно обрядовым действом, поддерживающим солидарность общины. Ими стали сопровождаться и частные события -свадьбы, крестины, поминки. Следующим шагом становилось бытовое пьянство, когда человек готов был пропить не только излишки, но и необходимые для поддержания хозяйства средства. Когда население употребляло хлебные напитки, общество могло контролировать их потребление. С появлением водочной торговли и возможностью населения их приобретать, контроль осуществлять было все сложнее. Эти функции постепенно стали брать на себя властные структуры. Согласно «Сельскому полицейскому уставу», исправник должен был следить за нравственностью и благопристойностью крестьян, но «не отвергая обычая». Это означало наказание тех, «кто напьется пьяным в праздники до обедни»10. При устройстве свадьбы крестьянин давал «подписку» волостному уряднику «пьяных помещать в вытопленные бани и запирать там, пока не протрезвеют»11.
К покупным спиртным напиткам отношение населения было непростым. Прежде всего, сама их продажа воспринималась как форма косвенного налогообложения. До введения откупной системы доставка в отдаленные места казенного вина и торговля им была одной из наиболее обременительных государственных повинностей, налагаемых на купеческое сословие. Недовольство населения было связано с тем, что купцы, отвечая своим имуществом за реализацию вина, навязывали его, затягивая в пьянство все больше людей. Недаром карелы, освобожденные «по бедности» «от кабаков», и в начале XX в. отличались трезвостью, сохраняли нравственный облик, трудолюбие, что способствовало повышению их благосостояния. По словам чиновника, в карельских деревнях даже во время масленицы было «тихо: ни песен, ни гуляний с выпивками, ни безобразного катанья на лошадях». На «съезжих» праздниках «все были трезвы и проводили время мирно, в долгих беседах за самоваром... Не слыхал я здесь и брани, не видел драк». Совсем другое впечатление на него произвели соседние русские села, население которых «от кабаков» освобождено не было: в поморском селе на масленицу «крики, брань, песни, гам
целой тучи шныряющих ребят. С горы на гору во весь дух мчатся на лоша-
12
дях, на оленях совершенно пьяные люди и орут дикими голосами»12.
После разрешения частной продажи дела у торговцев спиртным не сразу пошли удачно. Отмечалось, что население на праздники «приготовляет весьма значительное количество пива, зато мало покупает вина», и это «чрезвычайно ослабило здесь кабацкое дело». Одному из купцов удалось в 1860-х гг. «выхлопотать» у крестьян «приговор» на устройство винокуренного завода и торговли, однако «несколько богатых и влиятельных на мир» людей «всяческими интригами и насилием поставили ему препятствия, и тот понес большие убытки»13. В промысловых районах, где отсутствовали излишки зерновых для домашнего производства спиртного, зато были деньги на его приобретение, такая торговля шла лучше. По свидетельству современников, здесь «гяжглый труд сменяется необузданным, горьким пьянством в праздники. Все мужское население, начиная с мальчиков 13-14 лет и до стариков, уже не ходящих на промысел, буквально охватывает эпидемия ужасного пьянства. Почти исключительно пьют 40-градусную водку - “простак”»14.
В сельской местности открыть винную лавку можно было только с разрешения населения. Первоначально наиболее «корыстные» общества давали такие разрешения за денежный взнос. Доходы от таких разрешений, а также от общественных лавок «расходовались на общественные и мирские надобности»15. В земледельческих селениях затраченные на подкуп «обществ» деньги нередко вернуть не удавалось, и торговец разорялся. В одной из волостей Пинежского уезда в конце XIX в. частная винная торговля «прогорала», однако уже через несколько лет стала приносить заметный доход ее владельцу16.
Именно с начала XX в. в северных губерниях стало резко расти народное пьянство. Путешественники еще отмечали с удовлетворением, что на Русском Севере «церквей больше, чем кабаков», но чиновники уже били тревогу. Архангельский губернатор И.В. Сосновский докладывал императору, что наметившееся «увеличение благосостояния сопровождается угрожающим ростом потребления вина», и местное население, «имея крупные заработки, живя значительно богаче крестьян центральных и южных губерний, тратит большие деньги на водку. За последнее время с каждым годом все более стала развиваться торговля водкой, пьянство усиливается, как результат, нарождается хулиганство, вносящее страшную дезорганизацию в ход крестьянской жизни»17. В губернии, которая до этого отличалась трезвостью жителей, после введения «питейной монополии», казенная прибыль от продажи вина возросла на 28 %. Население тратило на покупное спиртное 6 руб. в год на «душу»18, что было в 4 раза выше, чем в соседней Олонецкой губернии. Но и там, на взгляд Олонецкого губернатора и чиновников его канцелярии, «нравственный уровень значительно понизился вследствие развития пьянства и разгула, особенно среди молодого поколения», на что оказывали влияние «отлучки бурлаков на заработки в большие города, откуда большинство из них возвращается нравственно испорченными»19.
Совпав по времени с введением «питейной монополии», рост народного пьянства был связан с развитием промышленности, с ростом благосостояния, приобретаемого не земледельческим трудом и не промыслами, а «черными» работами на заводах, «бурлачеством» на реках и сплавах. Пролетаризация таких отходников отбивала у них желание тратить заработанные деньги на свое крестьянское хозяйство. Пьянство в первую очередь стало широко распространяться в среде рабочих-отходников, которые оказывались оторванными от своих общин, от традиционного социума и, находясь вне его, получив возможность не подчиняться традиционному социальному контролю, предавались тем видам пьянства, которые осуждались их общинами.
Крестьяне, работавшие на лесопильных заводах, пропивали за день недельный заработок. Как отмечал чиновник по крестьянским делам, «порубщики леса, находясь в течение продолжительного времени в тяжелых условиях труда, при первом удобном случае злоупотребляют спиртными напитками»20. «Бурлаки» (отходники) перед отправкой на работу старательно пропивали полученный аванс. Пьянка стала допускаться и после возвращения с работы, с промысла, из армии.
Развитие промышленности разделило северную деревню на «земледельцев» и «отходников», которые различались и по возрасту: к первой группе относились солидные, семейные крестьяне, а также старшие сыновья, оставленные «при хозяйстве»; ко второй - молодежь, выдавленная из деревни на заработки, нередко против своей воли. Им было свойственно чувство личной обиды, ощущение собственной «неудалости». Когда городские заработки начали приносить денежные доходы, эта обида подталкивала некоторых отказаться от своих обязательств перед семьей, тратя деньги на «городские развлечения», самым популярным из которых была пьянка. Сначала отходники пропивали часть заработанного, а иногда и все, в городах. С появлением винных лавок в деревнях, пьянство отходников переместилось и туда, сопровождая возвращение их с заработков.
В сознании населения отдаленных местностей пристрастие к пьянству накрепко связалось с отхожими занятиями. В традиционной культуре, тесно связанное с понятием праздника, заслуженного досуга, пьянство, обязательно коллективное, было разрешенным и доступным видом отдыха, подчиняясь при этом четкой регламентации, нарушение которой воспринималось как нарушение жестких социальных правил, совпадало с представлением о тунеядцах, бездельниках. Если человек выпивал «просто так», а не на праздник - это осуждалось. «Просто так» пьянствовали дворяне, офицеры, чиновники, а также «свои», отбившиеся от общества, -бурлаки, «зимогоры» (люмпенизированные отходники, остававшиеся в городе и после окончания договора с подрядчиком). До определенного времени население относилось к этому терпимо, но впоследствии в глазах «благоразумной» части крестьян пьянство стало непременным признаком хулиганствующей молодежи, бездельников и безответственных людей.
Наблюдатель описывал возвращение отходников в родные селения: «Отборно ругаясь, горланя песни, с гармошкой в руках бродят они до поздней ночи по селу, и без драки им праздник не в праздник. Редкий праздник обходится без драки с кровью»21. В начале XX в. отмечалось, что «водка заняла место остальных развлечений» у мужской части крестьянского населения22. Встречались случаи пьянства и среди женщин, которые становились «веселыми и доступными»23. «Трудно представить, каковы же будут новые поколения, если уже теперь трезвых женихов нет!» - с горечью восклицал сельский учитель24.
Первое время пьянство, несмотря на всю неприглядность, предполагало все же, что «даже самый заядлый пьяница никогда не тянет из дома последнюю хозяйственную вещь». Земляческие артели, в составе которых обычно уходили на заработки отходники, коллективно присматривали за своими членами, за их поведением. Но в начале XX в. стал распространяться самостоятельный уход на заработки, и в результате стали учащаться случаи, когда «все заработанное пропивают»25.
Допуская возможность пьянства как способ «расслабления», отдыха, общины традиционно не терпели пьянства повседневного, который приводил к обнищанию, к падению нравов. Это было одной из причин отмечаемого в начале XX в. «стремления крестьян к совершенному прекращению торговли казенным вином»26. Впрочем, не менее важной причиной протестов населения при открытии «казенок» было то, что тем самым крестьянские общества лишались дополнительных средств, получаемых от торговцев в виде платы за право открытия «частной торговли питиями». Эти средства тратились на «общественные надобности», в том числе и на общие праздники. Совместными пьянками за счет заинтересованного лица заканчивались оформления отпускных (из общества) и приписных «приговоров», коллективные «помочи», передача в аренду общественных земель. Водку общинники делили «по душам», чтобы тем, кто не пьет, «было не обидно». Если первое время непьющим угощение давали в виде пряников и других лакомств, то потом было позволено приводить на коллективные пьянки вместо себя пьющих «захребетников», либо забирать полагающуюся порцию домой. Когда проходил пьяный угар, крестьяне понимали, как дешево продали свой труд или общинное имущество, и у них возникало раздражение против своего общинника, который, как им теперь казалось, воспользовался их слабостью27.
«Пьяным» способом ведения переговоров пользовались приказчики, скупщики, вербовщики. Чтобы сбавить стоимость выполненной работы, заказчик начинал поить работников, которые «после третьей чарки водки» обычно соглашались на любые условия28. В вологодских уездах таким же образом проходила скупка оптом масла: торговец подпаивал крестьян, которые, протрезвев, понимали, что «пропили» весь будущий удой молока на целый год29. В поморских селах при строительстве судна хозяин устраивал «обмывания», тем самым пользуясь практически дар-
мовым трудом мастеров30. Появление в крестьянской среде скупщиков и подрядчиков совпало с введением «питейной монополии»: разбогатевшие на продаже спиртного торговцы, имевшие «в кабале» почти все мужское население деревни, могли заставить своих должников выполнять любую работу за назначаемую ими деньги.
Не только экономические потери подсчитывал крестьянин, протрезвев после пьяного угара. Вологодский крестьянин «при трезвом состоянии.. . спокоен и добродушен, но когда он пьян... добродушный и спокойный характер превращается в самый буйный, зверский, кровожадный; убивают друг друга беспощадно, иногда без всякой злобы, а так, “спроста”»31. Крестьянин Архангельской губернии, тоже «скромный в трезвом виде», «напившись, преображается»: устраивал драки с «членовредительством и смертоубийством»32. В одной из Вологодских волостей с 1880 по 1914 гг. «зарезывалось до смерти по 40 человек». После введения «сухого закона» эта цифра упала до 5-ти33. Если в среднем по стране в начале XX в. 14,6 % незначительных преступлений, совершенных мужчинами, и 8,5 %, совершенных женщинами, были связаны с их нетрезвым состоянием, то в Архангельской губернии таковых было, соответственно, 28,2 % и 14,6 %. Уголовные преступления в состоянии опьянения совершили 7,9 % мужчин и 2,4 % женщин, а в Архангельской губернии - соответственно 30,3 % и 8,9 %34. Xулиганство и преступления, совершенные в пьяном виде, как бы оправдывали нарушителей в глазах властей.
Вехой в развитии народного пьянства стали годы Первой русской революции. Массовое возвращение напуганных «смутными» событиями отходников, проводы «запасных» на Русско-японскую войну и их встречи, а также вызванное чувством свободы всеобщее ощущение безнаказанности и праздника привели к тому, что пьянство стало чуть ли не повседневным занятием. При этом, как отмечал управляющий Вельским удельным имением, «пьяный крестьянин на все способен, а потому нужно быть готовым ко всему»35.
Действительно, стоило правительству запретить продажу спиртных напитков, как за 1914-1915 гг. количество судебных дел о нарушении общественного порядка, сократилось в 8-9 раз. Это особенно показательно по сравнению с более «квалифицированными» преступлениями, которые совершались обдуманно, а не в «пьяном угаре»: так, количество краж за те же годы уменьшилось не столь существенно - в 2-3 раза36. В Вологодской губернии в 1914 г. почти вдвое сократилось число убийств, и на 10 % уменьшилось число самоубийств37.
Однако запрет продажи спиртных напитков стал толчком для расцвета самогоноварения. В 1916 г. в Архангельской губернии было возбуждено 14 дел о производстве самогона из хлеба, а в одном случае даже из изюма38.
Пьяные дебоши были обычным явлением в среде солдат и фабричных рабочих - в революционную эпоху они охватили и массы бунтующих крестьян. Под влиянием революционных агитаторов прежние наказания
за подобные дебоши стали рассматриваться как «политические репрессии». Показательный пример: в 1916 г. в Архангельске солдаты и матросы устроили погром в офицерском публичном доме. «Вооруженные палками», они «выломали окна, набросились на девиц, некоторых избили, ограбили». Военным судом они были приговорены к смертной казни, замененной позднее на бессрочную каторгу39. Однако через несколько месяцев началась революция, и впоследствии один из участников дебоша с гордостью вспоминал, как вместе с товарищами был подвергнут жестокому наказанию судом «проклятого царского режима» за такую демонстрацию своего отношения к «офицерству»40.
«Свалившееся» в 1917 г на население земледельческих уездов благополучие, вызванное прекращением уплаты налогов и продовольственным кризисом, заставившим городское население обменивать продукты питания на ценные вещи, способствовало усилению пьянства. Фронтовик, вернувшийся в феврале 1918 г на родину, с удивлением отмечал, что «во всей стране недостаток съестных припасов, а [в нашем селе] много хлеба... Винокуренные заводы работали с полной нагрузкой. Пили старики и молодежь; хватив первача, ходили толпой по деревни парни и взрослые, пожилые мужики, горланили песни»41. Корреспондент вологодской газеты констатировал, что в 1917 г. «у нас в волости наблюдаются случаи пьянства... Молодежь и даже пожилые крестьяне варят-гонят из ржи самогонку...»42.
Итак, проблема «народного пьянства», - если при ее рассмотрении учитывать не только конкретные факты, но применить историко-культурный подход, - не так проста и однозначна. Являясь формой традиционной культуры, пьянство было также результатом политики государства, нацеленной на прекращение использования хлебных продуктов для приготовления спиртных напитков и на мотивирование населения к участию в товарно-денежных отношениях. Однако под влиянием урбанизации и модернизации, в связи с ростом народного благосостояния этот порок развился и стал приобретать угрожающие масштабы и формы. В конце концов, сложившаяся ситуация привела к возникновению социокультурного конфликта, который способствовал обострению отношений между населением и властью, а также разрушению внутриобщинной солидарности, что использовали радикальные элементы для разжигания классовых и социальных противоречий.
Примечания
1 Боронаев А.О., Смирнов П.И. Россия и русские: Характер народа и судьбы страны. СПб., 1992. С. 79; Булдаков В.П. Истоки и последствия солдатского бунта: к вопросу о психологии «человека с ружьем» // 1917 год в судьбах России и мира: Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М, 1997. С. 209-210.
Boronaev A.O., Smirnov P.I. Rossiya i russkie: Kharakter naroda i sudby strany.St. Petersburg, 1992. P. 79; Buldakov V.P. Istoki i posledstviya soldatskogo bunta: k voprosu
o psikhologii «cheloveka s ruzhem» // 1917 god v sudbakh Rossii i mira: Fevralskaya revolyutsiya: ot novykh istochnikov k novomu osmysleniyu. Moscow, 1997. P. 209-210.
2 Харузин H. Из материалов, собранных среди крестьян Пудожемского уезда Олонецкой губернии. М., 1889. С. 63, 64.
Haruzin N. Iz materialov, sobrannykh sredi krestyan Pudozhemskogo uezda Olonetskoy gubernii. Moscow, 1889. P. 63, 64.
3 Мартынов С.В. Печорский край. СПб., 1905. С. 43.
Martynov S.V Pechorsky kray. St. Petersburg, 1905. P. 43.
4 Проневский H. Выдающиеся особенности, привычки и обычаи крестьян Вологодской губернии // Вологодские губернские ведомости. 1876. No. 8. С. 3.
Pronevsky N. Vydayushchiesya osobennosti, privychki i obychai krestyan Vologodskoy gubernii // Vologodskie gubernskie vedomosti. 1876. No. 8. P. 3.
5 Знаменский К.Ф. Сельская поземельная община в Пинежском уезде. Архангельск, 1895. С. 9.
Znamensky K.F. Selskaya pozemelnaya obshchina v Pinezhskom uezde. Arkhangelsk, 1895. P. 9.
6 Сельская поземельная община в Архангельской губернии, по описаниям, представленным в статистический комитет. Вып. III. Архангельск, 1886. С. 15.
Selskaya pozemel’naya obshchina v Arkhangelskoy gubernii, po opisaniyam, predstavlennym v statisticheskiy komitet. Vol. III. Arkhangelsk, 1886. Р. 15.
7 Проневский H. Указ. соч. С. 3.
Pronevsky N. Op. cit. P. 3.
8 Мартынов С.В. Указ. соч. С. 43.
Martynov S.V Op. cit. P. 43.
9 Там же.
Ibidem.
10 Алексеев С.Г. Местное самоуправление русских крестьян: XVIII-XIX вв. М., 1902. С. 58-61.
Alekseev S.G. Mestnoe samoupravlenie russkikh krestyan: XVIII-XIX vv. Moscow, 1902. P. 58-61.
11 Автобиография вопленицы Настасьи Степановны Богдановой // Памятная книжка Олонецкой губернии на 1910 год. Петрозаводск, 1910. С. 207.
Avtobiografiya voplenitsy Nastasi Stepanovny Bogdanovoy // Pamyatnaya knizhka Olonetskoy gubernii na 1910 god. Petrozavodsk, 1910. P. 207.
12 Ломбере М.П. Из воспоминаний о службе в Архангельской губернии // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1911. № 13. С. 28, 29, 30.
Lomberg M.P. Iz vospominaniy o sluzhbe v Arkhangelskoy gubernii // Izvestiya Arkhangelskogo obshchestva izucheniya Russkogo Severa. 1911. No. 13. P. 28, 29, 30.
13 Проневский H. Указ. соч. С. 3.
Pronevsky N. Op. cit. P.3
14 Александров А. Грамотность и пьянство в Поморье // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1911. № 8-9. С. 691.
Aleksandrov A. Gramotnost i pyanstvo v Pomore // Izvestiya Arkhangelskogo obshchestva izucheniya Russkogo Severa. 1911. No. 8-9. P. 691.
15 Государственный архив Архангельской области (ГААО). Ф. 1. Оп. 9. Д. 579. Л. 2об.
State Archive of Arkhangelsk oblast (GAAO). F. 1. Op. 9. D. 579. L. 2v.
16 Знаменский К.Ф. Указ. соч. С. 36.
Znamensky K.F. Op. cit. P.36
17 ГААО. Ф. 4. Оп. 10, т. 1. Д. 654. Л. 24.
GAAO. F. 4. Op. 10, t. 1. D. 654. L. 24
18 РГИА. Ф. 1284. Оп. 194 (1909 г.). Д. 82. Л. 2-3.
Russian State Historical Archive (RGIA). F. 1284. Op. 194 (1909 g.) D. 82. L. 2-3.
19 Обзор Олонецкой губернии за 1912 год. Петрозаводск, 1913. С. 29.
Obzor Olonetskoy gubernii za 1912 god. Petrozavodsk, 1913. P. 29.
20 ГААО. Ф. 1. Оп. 9. Д. 580. Л. 12.
GAAO. F. 1. Op. 9. D. 580. L. 12
21 Aлeкcaндpoв А. Указ. соч. С. 691.
Aleksandrov A. Op. cit. P. 691
22 Англичанин о Русском Севере // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1913. № 11. С. 513.
Anglichanin o Russkom Severe // Izvestiya Arkhangelskogo obshchestva izucheniya Russkogo Severa. 1913. No. 11. P. 513.
23 Лuблuкмaн Ф. Из быта Лежи // Север: Издание Вологодского общества изучения Северного края. 1928. № 7-8. С. 247-259.
Liblikman F. Iz byta Lezhi // Sever: Izdanie Vologodskogo obshchestva izucheniya Severnogo kraya. 1928. No. 7-8. P. 247-259.
24 Aлeкcaндpoв А. Указ. соч. С. 694.
Aleksandrov A. Op. cit. P. 694.
25 Кал^ш Н. Онежане // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1911. № 5. С. 380; Aлeкcaндpoв А. Указ. соч. С. 691-694.
Kalinin N. Onezhane // Izvestiya Arkhangelskogo obshchestva izucheniya Russkogo Severa.1911. No.5. P 380; Aleksandrov A. Op. cit. P. 691-694.
26 РГИА. Ф. 1284. Оп. 194. Д. 82. Л. 2-3.
RGIA. F. 1284. Op. 194 D. 82. L. 2-3.
27 Сельская поземельная община в Архангельской губернии, по описаниям,
представленным в статистический комитет: Вып.! Лешуконская волость. Архангельск, 1882. С. 7, 8; Дер. Петрова-Гора // Известия Архангельского общества изучения
Русского Севера. 1910. № 14. С. 31-32; Вологодский областной архив новейшей
политической истории (ВОАНПИ). Ф. 1332. Оп. 2. Д. 82
Selskaya pozemelnaya obshchina v Arkhangelskoy gubernii, po opisaniyam, predstavlennym v statisticheskiy komitet: Vol. I. Leshukonskaya volost. Arkhangelsk, 1882. P. 7, 8; Der. Petrova-Gora // Izvestiya Arkhangelskogo obshchestva izucheniya Russkogo Severa. 1910. No. 14. P. 31-32; Vologda oblast archiv of contemporary political history (VOANPI). F. 1332. Op. 2. D. 82.
28 Дер. Петрова-Гора // Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1910. № 14. С. 29, 31-32, 34.
Der. Petrova-Gora // Izvestiya Arkhangelskogo obshchestva izucheniya Russkogo Severa. 1910. No. 14. P. 29, 31-32, 34.
29 ВОАНПИ. Ф. 1332. Оп. 2. Д. 82.
VOANPI. F. 1332. Op. 2. D. 82
30 Aлeкcaндpoв А. Указ. соч. С. 692.
Aleksandrov A. Op. cit. P. 692.
31 Лuблuкмaи Ф. Указ. соч. С. 247-259.
Liblikman F. Op. cit. P. 247-259.
32 Кaлuиuи Н. Указ. соч. С. 380.
Kalinin N. Op. cit. P. 380.
33 Лuблuкмaн Ф. Указ. соч. С. 247-259.
Liblikman F. Op. cit. P. 247-259.
34 Известия Архангельского общества изучения Русского Севера. 1912. № 9. С. 389, 391.
Izvestiya Arkhangelskogo obshchestva izucheniya Russkogo Severa. 1912. No. 9. P. 389, 391.
35 ВОАНПИ. Ф. 3837. Оп. 3. Д. 69«Б». Л. 6.
VOANPI. F. 3837. Op. 3. D. 69“B”. L. 6
36 Зепалов П. Преступность пяти северо-восточных уездов Вологодской губернии за 1912-1915 гг. // Известия Вологодского общества изучения Северного края. Вып 4. Вологда, 1917. С. 46.
Zepalov P. Prestupnost pyati severo-vostochnykh uezdov Vologodskoy gubernii za
1912-1915 gg. // Izvestiya Vologodskogo obshchestva izucheniya Severnogo kraya. Vol. 4.
Vologda, 1917. P. 46.
37 Обзор Вологодской губернии за 1914 год. Вологда, 1916.
Obzor Vologodskoy gubernii za 1914 god. Vologda, 1916.
38 ГААО. Ф. 17. Оп. 2. Д. 1. Л. 19.
GAAO. F. 17. Op. 2. D.1. L. 19
39 Российский государственный архив военно-морского флота (РГАВМФ). Ф. 418. Оп. 1. Д. 5131. Л. 214; ГААО. Ф. 66. Оп. 3. Д. 2302.
Russian state archive of navy fleet (RGAVMF) F. 418. Op. 1. D. 5131. L. 214; GAAO. F. 66. Op. 3. D. 2302.
40 ГААО. Отдел документов социально-политической истории (Отдел ДСПИ). Ф. 8660. Оп. 3. Д. 108.
GAAO. Department of documents of social and political history (Otdel DSPI). F. 8660. Op. 3. D. 108.
41 ГААО. Отдел ДСПИ. Ф. 8660. Оп. 3. Д. 1.
GAAO. Otdel DSPI. F. 8660. Op. 3. D. 1.
42 Шуйская волость Тотемского уезда // Вольный голос Севера (Вологда). 1918.
6 янв.
Shuyskaya volost Totemskogo uezda // Volny golos Severa (Vologda). 1918. Jan. 6.
