На пути к мифогеографии России: «Игры с пространством» Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

МИФЫ

На пути к мифогеографии России: «игры с пространством»

Иван Митин

Каждое место в пространстве, со всеми его реальными объектами и признаками, не только наблюдается, но и бесконечно интерпретируется и оценивается. Так возникают специфические пространства представлений. Возникает и необходимость создания новой мифогеографии, которая умела бы оперировать не просто комплексом разнородных явлений, а системой из бесконечного числа сосуществующих контекстов признаков. Палимпсест — совокупность пластов-реальностей, иерархия которых вариативна, — вот модель такой системы множественных пространственных смыслов.

Механизм создания пластов может быть представлен как семиозис пространственных мифов. Любой пласт — это, по существу, комплексная географическая характеристика места. Одновременно он — один из множественных контекстов места, целостная знаковая система, в смысловом отношении организованная посредством отбора признаков по принципу их устремления к доминанте. С другой стороны, это и пространственный миф, основывающийся на реальностях наблюдаемых объектов и на сложившихся стереотипах, но также учитывающий интересы потенциальных потребителей. Интенцию к подобному продуктивному симбиозу географии и мифологий автор статьи и называет мифогеографией. Ее главная особенность — в частности, по сравнению с семиотикой пространства — не просто в рассмотрении пространства как знаковой системы, а в умении «играть с пространством», делать его пластичным. Обращение к мифогеографии предполагает изучение множественных контекстов-реальностей места; мифогеографии учит, как создавать новые и новые образы отдельных уголков России.

Иван Игоревич Митин, научный сотрудник сектора гуманитарной географии Российского НИИ культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева, аспирант кафедры экономической и социальной географии России географического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, Москва, участник Школы молодого автора 2002 года.

География как наука хорологическая, пространственная, привыкла иметь дело с реальными наблюдаемыми объектами. Образно говоря, она создает из них «почву» для своих исследований, теоретических или эмпирических. Различные гуманитарные науки, если они обращаются к тематике пространства, рассматривают все те же реальные наблюдаемые объекты как инструмент проверки тех или иных концептуальных установок, как один из возможных объектов исследования. Возникает, таким образом, некоторая двойственная направленность взглядов: от географических объектов к их осмыслению или, наоборот, от концепций и моделей к их проверке материалом географических объектов. Эта дихотомия представляется нам вообще весьма продуктивной, однако, в условиях современного информационного общества описанная ситуация может приводить к утрате комплексного, целостного взгляда на специфический мир представлений о пространстве, в котором и существует общество.

Формируется оригинальная среда из пространственных представлений, мифов, стереотипов, являющаяся привычным объектом исследования для социологии, политологии, психологии и, в меньшей степени, этнографии и антропологии. Проблемы познания этого пространства представлений связаны зачастую с его отрывом от реальности наблюдаемых объектов. Другими словами, они на первый взгляд обусловлены идеологическим генезисом пространства. «Реальная» география России оказывается легко трансформируемой, конструируемой средствами политического и экономического управления.

Те, кто нарезал федеральные округа, в одночасье сделали Башкирию, Пермскую и Оренбургскую области частью Поволжья, одновременно исключив из него Волгоградскую и Астраханскую области. Другой пример: в московских продовольственных магазинах появилось молоко «Волга-Волга» с радующими душу географа строками о красотах и богатствах волжских лугов; только вот производит это «волжское» молоко ЗАО «Молочный комбинат «Саранский»», находящийся в столице Мордовии, более чем в 300 км от Волги.

Это означает, что новые, постмодернистские, географии России множественны по определению. Утрируя, можно сказать: в сознании потребителей Волга перемещается ближе к Саранску, Вологда — в Финляндию (вслед за одноименным сливочным маслом), а Урал, если следовать логике составления Уральского федерального округа, становится вовсе равнинной территорией. При этом горы не превращаются в болота, реальность наблюдаемых объектов остается

неизменной. За время своего существования география уже не раз сталкивалась с наступлением новой эры, рождением новой географии. Ключевое отличие постмодернистских географий в том, что они не отменяют, как то было прежде, географии предшествовавшие, а на том же месте создают, еще и еще, новые и новые.

Главная сложность этого вызова заключается в том, что он требует охватить единым взглядом бесконечное множество смыслов места; требует создать новую мифогеографию, умеющую оперировать в каждом месте не просто целостным комплексом разнородных явлений, а системой из бесконечного числа сосуществующих контекстов признаков. Главная сложность же такой мифогеографии — в том, что ей нельзя терять связи каждой из множественных реальностей места с собственно местом, местом как таковым; это значит — не потерять Волгу в Саранске, в бузулукских степях, на Вишере или на горе Ямантау. Не стоит забывать, что именно в проработанности этих связей и скрыта специфика географического изучения пространства, сколь бы сложным оно ни оказалось.

Палимпсест множественных реальностей места

Каждое место — это не просто реально наблюдаемые объекты, признаки, элементы, характеристики; место — еще и совокупность восприятий его, представлений о нем. В процессе бесконечного семи-озиса пространственных мифов создается множество реальностей одного места. Суть этого процесса в бесконечной же интерпретации (оценке, описании, анализе и т. п.) пространственных представлений.

Традиционная географическая интерпретация места — это его комплексная географическая характеристика (КГХ). Исследования в области теории и методологии КГХ1 позволяют установить некоторые важные черты (правила построения) множественных реальностей места. Так, мы можем постулировать, что каждый из множественных контекстов места как комплексная географическая характеристика — это целостный (но неполный) набор признаков, устремленных к своей доминанте, главному признаку.

Теперь нам необходимо как можно более четко определить модель системы пространственных смыслов места. Что мы уже знаем о ней? Во-первых, месту должно соответствовать множество КГХ, пространственных представлений и мифов, частных суждений и оценок. Во-вторых, каждая элементарная единица пространственных пред-

ставлений или КГХ должна быть структурирована посредством одной или нескольких доминант. В-третьих, никакой набор признаков места, частных КГХ, доминант, образов, смыслов не может считаться конечным, полным и однозначно иерархически выстроенным.

Мы предлагаем рассматривать в качестве такой модели палимпсест. В обычном понимании палимпсест — это древняя рукопись на пергаменте, написанная по смытому или соскобленному тексту, в новом — целостная совокупность пластов, иерархия которых вариативна; система из множественных реальностей, и любая реальность в этой системе может в определенных условиях становиться главной.

Место-палимпсест предстает перед нами как сумма разнородных (кон)текстов, причем каждый из них ориентируется на свою доминанту и в определенных условиях «закрывает» собой все другие. Здесь нет главенствующих среди прочих; строго говоря, все доминанты равны. Другое дело, что при решении конкретной прикладной задачи на первый план может выходить какая-нибудь одна доминанта (или несколько), контекст которой (которых) в данной ситуации приобретает первостепенное значение. Но и при этом палимпсест остается целостной совокупностью пластов, и не важно, что некоторые из них оказались под другими.

Современный польский литературовед А. Баглаэвський так «раскрывает» город Гданьск: «...Возникает Гданьск волшебный (как волшебны Прага, Дублин, Витебск), место, говоря словами Чеслава Милоша, возведенное в другую степень. Этот текстуальный Гданьск — скажем с самого начала — есть место-палимпсест перемешанных и затаенных цивилизационно-материальных культурных пластов, своеобразный сплав следов, фрагментов, элементов, которые можно “выгрести” из-под новоявленных напластований и которые можно читать на разных языках <...> Грасс показывает, как эта культурная — и не только, кстати, культурная — инкорпорация становится иллюзорной, когда знаки письменности обращаются в пепел <... > Просто эти пласты только разом, а не каждый в отдельности, становятся “Гданьском”»2.

Будучи составленным из мест-палимпсестов, географическое пространство из плоской двумерной «картинки» превращается (преображается) в сложную многомерную структуру, которую следует «читать» под разными углами. Палимпсест — это не только яркие, запоминающиеся срезы информации о месте, из которых всякий читающий о месте может сформировать свое видение. На самом деле, «восприятие города <...> складывается из ряда наслаивающихся друг на друга

мысленных представлений о нем, каждое из которых строго индивидуально, но у всех формируется вокруг общих точек отсчета»3.

Модель «место как палимпсест» показывает, как сосуществуют множественные элементы КГХ; как могут согласоваться доминанты места; как уживаются множественные КГХ одного и того же места. Мы можем не просто говорить о реально выявляемых территориальных социально-экономических системах, а находить особенные точки зрения на отдельные объекты. Так, если мы анализируем современные экономико-географические проблемы города Кондрово Калужской области, можно: рассмотреть его функции в контексте особенностей области (небольшой приближенный к областному центру промышленный город)4; проанализировать его значение для целлюлозно-бумажной промышленности (один из двух в мире центров производства растительного пергамента)5; рассмотреть Кон-дрово и его окрестности как одну из потенциальных достопримечательностей в окрестностях Москвы (усадьба в Полотняном Заводе)6. Каждый раз мы имеем возможности для действительно географического изучения города — но в разных контекстах.

Мы получили картину, в виде которой полезно представлять всякое изучаемое место: палимпсест множественных реальностей; ряд сосуществующих географических слоев, контекстов, пластов места, которые можно рассматривать автономно; систему накладывающихся пространственных представлений. Теперь нам необходимо задаться вопросом о происхождении и формировании этой картины. Необходимо по-новому осмыслить процесс доведения информации о месте в различных коммуникативных цепочках: от изучаемых объектов — к исследователям (географам), от исследователей — к создаваемым ими КГХ, от текстов КГХ — к читателям. Переходя к мета-пространству географических смыслов, мы должны перейти на мета-уровень и в понимании связей между реальными объектами и их интерпретациями (представлениями о них).

Коммуникация и пространство

Говоря о необходимости познать механизм передачи географической информации, мы неизбежно касаемся вопроса о коммуникации и ее роли в интерпретации пространства. Наиболее удобная для краткого обозрения модель коммуникации предложена Р. Якобсоном7 (рис. 1).

Контекст

Сообщение

Адресант----------------------Адресат

Контакт

Код

Рис. 1. Семиотическая модель коммуникации Р. Якобсона

Эта модель полезна тем, что позволяет понять сложность и неоднозначность процесса коммуникации и предполагает наличие кода, посредством которого сообщение передается от отправителя к адресату. Действие процесса коммуникации именно как механизма более четко показал У. Эко8 (рис. 2).

Рис. 2. Элементарная семиотическая модель коммуникации У. Эко

Каждый из пластов палимпсеста есть информация, изначально кодифицированная в акте коммуникации. Посредством некоего кода информация о реальном географическом объекте превращается в созданную исследователем КГХ.

Рассмотрим теперь процесс донесения информации о месте до реальных потребителей, до общества. В этом случае именно КГХ будем считать источником информации о месте. Что меняется, когда мы начинаем рассматривать КГХ как исходное сообщение, которое посредством некоего кода передается потребителю? Пожалуй, в теоретическом отношении суть изменения в том, что субъективность обретают оба участника коммуникативного процесса: с одной стороны, автор КГХ, с другой, ее потребитель. Соответственно видоизменяется и модель коммуникативного процесса9 (рис. 3).

Рис. 3. Семиотическая модель коммуникации между людьми У. Эко

Как только мы переходим от автоматического распознавания сообщения к субъективному (свойственному потребителю) — мы приходим к денотации и коннотации10. Перед нами — «стандартная прикладная модель, которая усилена понятием лексикодов или вторичных кодов, под которыми У. Эко понимает разного рода дополнительные коннотативные значения, которые известны не всем, а только части аудитории»11. Лексикоды обеспечивают возникновение коннотативных интерпретаций пространства.

Допустим, мы говорим о «карельскости» как о доминанте Нур-мольской волости Олонецкого района Карелии12. В самом деле, наблюдая сосняки, мохово-песчаные кручи, озерца-ламбушки среди горушек, мы неизбежно как исследователи определяем для себя это место именно через этот условный термин. Затем мы обозначаем эту «карельскость» как доминанту Нурмольской волости и представляем ее на суд потребителя. Для простоты допустим, что потребитель принимает и понимает наше понимание «карельскости», что денотативная интерпретация нашей КГХ привела к «всплыванию» существовавшей в его сознании некой, например визуальной, «картинки» (образа) Нурмолицы. Но та же доминанта неизбежно вызывает какую-то иную реакцию у потребителя. Предположим, потребителю нравится такая Карелия; выбирая туристический маршрут, он наталкивается на нашу доминанту «карельскости», и она пробуждает в его сознании ассоциации с уже ранее виденной Карелией (или воспоминания об уже ранее сложившихся стереотипах «карельскости»),

вызывающие у него желание посетить эти места, отдохнуть, подышать свежим воздухом, порыбачить, погулять по залесенным кряжам-сельгам. Возникает таким образом уже коннотативная интерпретация нашей КГХ. Сразу подчеркнем, что другой, более неординарный вариант коннотации имеет место в случае, когда потребитель не понимает нашей «карельскости», подразумевая под ней нечто совершенно иное.

Коннотация, этот неотъемлемый элемент функционирования коммуникативной цепочки «пространство — потребитель», во-первых, ставит нас перед необходимостью изучать восприятие пространства, во-вторых, наводит на мысль о том, что к таким сложным семиологическим системам надо подходить как к мифам.

Восприятие пространства

Вопросам восприятия пространства посвящен ряд фундаментальных работ13. Не останавливаясь на них подробно, отметим лишь некоторые важные моменты, касающиеся особенностей механизма восприятия и создания пространственных (географических) образов.

Восприятие отличается от ощущения интерпретативностью и дополнительной рефлексией. У человека, в отличие от животных, «итог возникновения ощущения — некоторое чувство (ощущение яркости, громкости, соленого-острого и т. п.), в результате восприятия складывается образ, включающий комплекс различных взаимосвязанных ощущений, приписываемых человеческим сознанием предмету, явлению, процессу»14.

Наши представления о пространстве в процессе восприятия постоянно модифицируются, что не мешает им ориентироваться на четкие схемы. «...Воспринимающий сам определяет то, что увидит, выбирая объекты для внимательного рассматривания и воспринимая одни их характеристики скорее, чем другие»15. В конечном счете делается акцент на выделенных К. Линчем16 специфических признаках (вехи, пути, узлы, районы, грани), которые «определяют структуру города в том виде, как она понимается и используется его обитателями»17. Ключевое значение имеют слова У. Найссера: «Вехи и грани — это реальные вещи, принадлежащие реальному городу; соответствующие перцептивные схемы аналогичным образом включены в когнитивную карту города. Однако схемы — это не просто компоненты карты; они и сами направляют восприятие и сбор

информации. Житель города знает, как выглядят критические признаки; другими словами, он знает, как надо смотреть на них, а также примерно знает, что он увидит при взгляде на них. <...> Элементы, принадлежащие различным “уровням”, не просто последовательно связаны таким образом, что нижние поставляют информацию следующим за ними в иерархии; они именно включены друг в друга. Каждый реализует при этом собственную циклическую связь с предоставляемой средой информацией»18. Найссер здесь, по нашему мнению, раскрывает общие черты когнитивной организации механизма, создающего палимпсест пространственных представлений. Немало могут подсказать и прикладные исследования в области туризма. Их задача — изучение формирования привлекательности (attraction) туристских объектов и создание брендов (destination image) туристских направлений. Ими установлено, что выбор туристом того или иного направления обусловлен «идентичностью» (identity) места, в которое он собирается направиться, места, из которого происходит19, и мест, составляющих его «кругозор» туриста (с которыми он может сравнивать выбираемое направление)20, то есть — пространственным контекстом. Образ же места — это упрощенная модель того, что потребитель «destination» считает «реальностью»21.

Понятие географического образа в последнее десятилетие получает все большее распространение, благодаря разработкам формирующейся гуманитарной географии22. Внедрение географических образов есть один из инструментов, видоизменяющих географическое пространство. Что же это за пространство, которое возникает как атрибут и результат образно-географического мышления? Образ предполагает изначально изменение пространства, будучи воплощением не-реальности. «Образы не являются воспроизведениями или копиями ранее сформированных перцептов, поскольку восприятие по своей сути не сводится в первую очередь к получению перцептов. Образы — это не картинки в голове, а планы сбора информации из потенциально доступного окружения»23. Это значит, что в географических образах, помимо восприятия, проявляется еще и воображение: они переводят географическое пространство из области охватываемого восприятием в область охватываемого воображением. «От восприятия воображение отличается тем, что его образы не всегда соответствуют реальности, в них есть элементы фантазии и вымысла»24. Но образы — «это не субпродукт или эрзац настоящего географического знания, а специфическое географическое знание, которое

является буфером или медиатором между традиционной системой географических знаний — достаточно инерционной и громоздкой — и потребностями жесткого специализированного мышления в различных областях знания и человеческой деятельности»25.

Какими же представляются образы, создающие, как выясняется, новое географическое пространство посредством «вовлечения в оборот» воображения? Образы преобразуют «достаточно сложные структуры восприятия и описания географического пространства в своеобразные простые и универсальные коды»26, смещают акцент в географическом исследовании от реального объекта к представлению о нем, от строгой ячейки пространства к «игре с пространством», к субъектной интерпретации.

Итак, географические образы показывают, что интерпретации пространства производятся и с использованием воображения. Но тогда, помимо семиотической модели коммуникации, нам нужно что-то еще, что апеллировало бы к бесконечной интерпретации — на основе реальности, но с «выходом» на воображение. Нужен миф.

Пространственные мифы

В чем сущность мифа и его пространственной специфики? Исследователями уделялось большое внимание мифам, в том числе пространственным, при изучении традиционных обществ. Однако мифы — «это не дело прошлого, поскольку человеческое понимание остается ограниченным. Политические мифы лежат на поверхности. Географические мифы, действительно, не столь очевидно существуют. Мы знаем о физических характеристиках Земли больше, нежели до 1500 г., но это знание — коллективно, оно сохраняется в массивных энциклопедиях и географических трудах. Знание, которым обладают индивидуумы, члены определенных социальных групп остается очень ограниченным, выборочным; оно варьируется в соответствии с образом и условиями жизни»27.

Принципиальное отличие мифологического знания от других видов знания — его неверифицируемость. «Мифическое пространство — это интеллектуальный конструкт. Оно может быть создано. Оно возникает посредством чувств и воображения как ответ на базовые человеческие потребности. Мифическое пространство отличается от прагматического или охватываемого научным дискурсом тем, что игнорирует логику исключения и противоречия. Логически,

космос может иметь лишь один центр; в мифе центров может быть много, хотя один может и доминировать над остальными»28. Мифическое пространство позволяет нам играть смыслами, а значит, и создавать новые пространственные мифы. Нам нужно проникнуть в логику мифа, изучить мифологические модели коммуникации — чтобы на новом уровне обобщения сконструировать механизм, создающий палимпсест множественных реальностей места.

Исследования первобытных обществ, в которых мифы являются «живыми», указывают на «четкую грань, различающую миф — “сказание истинное” и те рассказы и сказки, которые они (члены этих обществ. — И. М.) относят к “сказаниям вымышленным”»29. Согласно современным научным представлениям, миф «не выдумка, но — наиболее яркая и самая подлинная действительность»30, реальность. «Миф говорит только о происшедшем реально, о том, что себя в полной мере проявило»31. По мнению Р. Барта, мифом может быть все, что угодно, — по крайней мере, оно становится таковым, когда «к его чистой материальности прибавляется определенное социальное применение» 32. Мы можем рассматривать интерпретации реальности как мифы; каждый пласт места-палимпсеста может быть синтезирован, а потом проанализирован как пространственный миф.

В чем секрет сочетания в мифе деформации действительности и сохранения ее в подлинности? Дело в том, что миф, «не желая ни раскрыть, ни ликвидировать понятие, его натурализует. В этом главный принцип мифа — превращение истории в природу. Отсюда понятно, почему в глазах потребителей мифа его интенция, адресная обращенность понятия могут оставаться явными и при этом казаться бескорыстными: тот интерес, ради которого высказывается мифическое слово, выражается в нем вполне открыто, но тут же застывает в природности; он прочитывается не как побуждение, а как причина» 33.

Таким образом, пространственный миф ничего другого не раскрывает, кроме реальности. Значит ли это, что в пространственных представлениях людей мы не найдем ничего, кроме физически осязаемых объектов? Нет. На наш взгляд, реальны и понятия, если они существуют в сознании.

Так, например, в КГХ Карелии мы можем смело использовать доминанту «карельскости», если таковая существует в сознании потребителей мифа. А если она не прочитывается, то и не будет значимой. Другой вопрос, что делать, если то или иное понятие существует в сознании — но не таким, каким мы его представляем себе

и пытаемся выразить в тексте. Например, мы, говоря слово «карель-скость», пытаемся вызвать у потребителей зрительный образ бескрайних лесов на горушках, перемежающихся ламбушками34. А на деле не получаем ничего, кроме деревянной архитектуры Кижского погоста да не имеющего визуального стереотипного изображения Валаама. Значит, реальность мифа может быть «другой». В современном массовом сознании реальные богатые представления о местах подменяются их симулякрами35, стирающими грань между восприятием и воображением, не дающими исчезнуть никакой из реальностей. Как же получается из реальности пространственный миф? Всякий миф — это вторичная семиологическая система, построенная следующим образом36 (рис. 4).

Язык

МИФ

1. Означающее 2. Означаемое

3. Знак I. ОЗНАЧАЮЩЕЕ II. ОЗНАЧАЕМОЕ

III. ЗНАК

Рис. 4. Миф как вторичная семиологическая система

{

В пространственном мифе в качестве первичной семиологичес-кой системы можно (с определенной условностью) рассматривать не только язык, но и пространство или конкретное место.

Означающим мифа становится языковой знак — смысл выражения, заложенного в текст КГХ, либо некая воспринятая географом посылка пространства, выраженная на местности. Что происходит с этим знаком, когда он становится не более чем означающим? «При превращении смысла в форму из него удаляется все случайное; он опустошается, обедняется, из него испаряется всякая история, остается лишь голая буквальность»37. Доминанта обедняется, поскольку контекст ее обозначен схематично или вовсе не выражен.

Допустим, мы приняли за доминанту создаваемого пространственного мифа села Михайловского Олонецкого района Карелии38 основательность, крепкость (loi). Это есть означаемое следующих означающих: особенности характера застройки, прошлая зажиточ-

ность совхоза, этимология одного из названий села (Лояницы), определенные черты характера жителей и проч. Принимая за означающее, к примеру, зажиточность совхоза («миллионера»), мы могли бы подробно описать историю землепользования в волости, историю создания совхоза, этапы его развития, рассмотреть причины банкротства, указать на последствия несуществования совхоза для современного села и проч. Понимание комплексной географической характеристики как мифа позволяет нам по-новому обосновать наш отбор элементов. Обеднение доминанты в данном случае есть обеднение ее контекста, придание контексту краткости, отсекание «шума». Например, мы можем сказать, что совхоз дал возможность многим жителям Михайловского на семейных подрядах выстроить себе за казенный счет новые просторные дома. Так мы подведем потребителей данного пространственного мифа к еще одному означающему — характеру построек. Прочие элементы, составляющие этот контекст, могут оказаться лишними. «Значение знака есть знак, взятый в свете своего контекста»39. Создавая новый пространственный контекст палимпсеста Михайловского, мы не искажаем полного статистического свода справок о селе — мы намеренно обращаем внимание потребителей на то, что посчитали главным.

Ниже предлагаются три принципа создания пространственных мифов.

1. Пространственный миф должен основываться на реальности; каждая КГХ должна опираться на реальность места или другого его описания (становясь просто следующей его интерпретацией).

2. Мы должны четко представлять потенциальных потребителей, на которых нацелена наша характеристика. Эта группа людей обладает некоторыми особенностями, и о них надо помнить.

3. Рассматривая реальность как основу мифа, мы не должны забывать и о реальности, конструируемой людьми. Мы должны учитывать сложившиеся в сознании установки, некоторые стереотипы.

Таким образом, каждый из контекстов, из которых складывается место-палимпсест, есть своеобразный пространственный миф, есть целостное повествование, апеллирующее и к месту, и к стереотипным представлениям о месте (уже существующим мифам), и лично к потребителю.

Если миф — интерпретация языка, а пространственный миф — еще и пространства, то нельзя не заметить, что имеет право на существование и интерпретация мифа! Именно так можно представить интерпретацию пространства, основывающуюся на уже укоренив-

шихся пространственных стереотипах. Всякое рассмотрение мифа есть в определенном смысле тоже миф.

Это приводит нас к тезису о множественности пространственных мифов.

Никакой пространственный миф, полученный в процессе семи-озиса, не является конечным. Каждый знак в определенном контексте может быть превращен в означающее и наполнен новым смыслом на очередном витке интерпретации пространственных представлений. Всякий раз будет заново реализован тот же механизм (см. рис. 4), который до этого породил исходный для данной ступени интерпретации миф.

В географии это особенно просто: как только предметом исследования становится не пространство, а повествование о пространстве (например, КГХ) — можно говорить о следующем уровне в иерархии семиологических систем. «Множественность уровней возникает как плата, внесенная мифической мыслью, чтобы иметь возможность перейти от непрерывного к прерывному»40. Множественность есть крайне географическая черта пространственных мифов, она основана на сложности представления континуального географического пространства в виде пространства смыслов или пространства доминант, то есть пространств дискретных.

Можно сформулировать основные постулаты географической теории пространственных мифов.

1. В процессе бесконечного семиозиса пространственных мифов создается множество реальностей одного места. Суть этого процесса в бесконечной интерпретации (оценке, описании, анализе и т. п.) пространственных представлений. Множественность достигается обращением к разным аспектам самого места, анализом исходных текстов различного уровня иерархии, а также множественностью авторов.

2. В результате в соответствие каждому месту может быть поставлен палимпсест — множество разветвляющихся семиологических систем, имеющих внутреннюю иерархию.

3. Каждое слагающее их пространственное представление, каждая КГХ места может быть рассмотрена как самостоятельный пространственный миф, как целостная знаковая система, в смысловом отношении организованная на основании отбора признаков и их устремления к доминанте. Всякий пространственный миф, с одной стороны, автономен и актуализируется только в контексте своей доминанты, с другой — часть всего палимпсеста.

Термином «мифогеография» мы предлагаем обозначить нашу интенцию к продуктивному симбиозу географии и мифологий. Представляется, что мифогеография как часть гуманитарной географии имеет три основных направления: 1) рассмотрение самой географии как системы мифов или мифологии; географический анализ сложившихся пространственных мифов, укоренившихся пространственных представлений, стереотипов, установок сознания; рассмотрение географической реальности — множественных реальностей места — как системы мифов или представлений, или как знаковых систем, разграниченных в рамках отдельных сосуществующих контекстов.

Прежде чем понять, каков механизм мифогеографического исследования, необходимо выяснить отличия мифогеографии от научных дисциплин, имеющих схожие предметы, прежде всего — от семиотики пространства.

Семиотика пространства

В рамках этого, уже сформированного научного дискурса, географическая реальность предстает как знаковая система. Вместе с тем семиотику пространства прежде всего интересуют способы выражения тех или иных концептов средствами пространственных знаков, «она занимается путями и результатами семиотизации пространства, т. е. пространственными кодами и пространственными текстами»41. Мы не находим в ней выделения структур пространства, собственно анализа географических реальностей и их наполнения особенными смыслами, формирующими контексты-реальности. Семиотика занимается скорее общими особенностями знаковости в пространстве либо изучением феноменов культуры как выражения местного текста42. Зато в ней разработано важное для нас понимание мифологического пространства. «Мифологическому миру присуще специфическое мифологическое понимание пространства: оно представляется не в виде признакового континуума, а как совокупность отдельных объектов, носящих собственные имена. В промежутках между ними пространство как бы прерывается, следовательно не имея такого, с нашей точки зрения, основополагающего признака, как непрерывность. <...> С другой стороны, попадая на новое место, объект может утрачивать связь со своим предшествующим состоянием и становиться другим объектом (в некоторых случаях этому может соответствовать и перемена имени). Отсюда выте-

кает характерная способность мифологического пространства моделировать иные, непространственные (семантические, ценностные и пр.) отношения»43.

Особое направление семиотики пространства обнаруживается в изысканиях теоретиков и практиков архитектуры. Их обращение к непосредственно выраженным в ландшафте признакам как к выразителям знаковости было подготовлено уже работами Линча44. Соответственно в основе построений «архитектурной школы» семиотики пространства лежит изучение города в качестве знаковой среды. «Рассматривая город не с позиции оценки его исторического развития, а с точки зрения осмысления и анализа имеющих место процессов: “город как текст”, “образ города как текст”, можно с помощью семиотических (знаковых) подходов выстроить упорядоченную структуру городского пространства, а также глубже понять суть каждого отдельного элемента, явления в обширном единстве целого»45.

В отличие от других семиотических исследований, такой подход к городу неизбежно возвращает его сторонников к реальной городской среде, побуждает анализировать ее «смысл». В этом отношении можно говорить и об анализе мета-пространства «смыслов» города — а не просто об изучении пространственных кодов. Город предстает в данном случае как «чувственно воспринимаемое явление (пространство), выраженное с помощью особенных естественно и искусственно созданных знаков; при этом оно бесспорно обладает целостностью и в то же время автономией»46. Е. В. Конева, рассматривая место образа города (складывающегося из особенностей городской среды) в формировании городского текста, отмечает: «Образ служит своеобразным фильтром, проходя через который мысленные суждения трансформируются первоначально в смысло-образ, а затем постепенно (с помощью символических и образных элементов) в знаковую структуру, которая впоследствии становится текстом города»47.

Подобно архитектурным исследованиям семиотики пространства, нас интересует в большей степени уже не сам текст города, а именно образы (и «смыслообразы»), из которых он формируется, знаковые средства, наличествующие в реальном пространстве и формирующие мифологические пространства — множественные реальности.

«Пространственный текст города представляет собой наложение многих планов семиозиса»48. Среди множества пластов «архитектурную школу» семиотики пространства интересуют именно выдающиеся архитектурные особенности города, выражающие его образ

и формирующие его текст и смысл, — своего рода архитектурный образ мира49. В этом смысле поиски пространственных смыслов мест, хотя и стремятся ориентироваться на широкие социокультурные контексты50, исходят все же именно из архитектурных особенностей как основы. Так И. А. Игнатьева на примере Екатеринбурга определяет, что образный каркас города складывается из: 1) смысла города, данного в момент основания; 2) характера освоения ландшафта; 3) основных особенностей планировки; 4) общих качеств застройки; 5) отдельных объектов, которые в силу уникальности своей формы и содержания относятся к категории символов города51.

Тем не менее в рамках семиотики пространства сложилось представление о палимпсесте множественных реальностей места, формирующихся в процессе семиозиса — восприятия, интерпретации и воображения мифологических пространств. М. В. Пучков, изучая трансформации пространственного текста в эпоху конструктивизма, выделяет две соперничающие архитектурные парадигмы, связанные с «представлением города в качестве “палимпсеста”, многослойного текста пространства, заполненного историческими смыслами, и представлением города в качестве “табула расы”, чистого пространства без контекста»52. Его представление о генезисе палимпсеста множественных реальностей места в целом соответствует нашему: «Городской текст разворачивается в иконических, акустических, кинестезических и лексических аспектах семиозиса, надстраивая над реальным пространством пространство воображаемое, поэтическое, пространство образов и мифов. Каждый крупный город существует одновременно как город воображаемый, который более сложен, чем его материальный двойник <...> город является производителем мифологий и собственно истории, и точно отделить одно от другого не всегда возможно»53.

У этих исследований есть, однако, существенные недостатки. Во-первых, это уже упомянутый сдвиг акцентов в сторону архитектурного облика и смысла. Во-вторых, в рамках семиотики пространства не могло сложиться представления об автономных пространственных контекстах, каждый из которых складывал бы одну из множественных реальностей. Исследования пространственных текстов нацелены на упорядочение символов и создание целостного образа, а не на выделение множественных контекстов. Соответственно пропадает возможность изучения как множества сосуществующих реальностей места, так и небольших, «бедных» смыслами местностей.

«Игры с пространством»

Сравнение с семиотикой пространства позволяет свести специфику мифогеографии к умению выделить особенный автономный контекст признаков места, который мог бы сформировать одну из множественных реальностей места вокруг своей доминанты.

При этом мифогеография не обязательно имеет дело со «смыслом места», не обязательно стремится найти особенные мифы места, представляющие его в восприятии и/или воображении. К чему мифогеография подталкивает прежде всего, так это к изучению множественных реальностей места. Они, эти реальности, действительно, на наш взгляд, формируются в процессе семиозиса и могут исследоваться как семиологические системы. Важнее, однако, что каждая из этих реальностей представляет собой определенный контекст — набор признаков места, принципиальными чертами которого являются: 1) «стремление» всех этих признаков объяснить или проиллюстрировать главный из них — доминанту (смысловая целостность и структурированность); 2) взгляд на место, предполагающий его рассмотрение в системе других, отличных от него, мест (особенное пространственное представление в основе каждого контекста); 3) неполнота каждого контекста по сравнению с целостной картиной места — палимпсестом (контекст как результат отбора в соответствии с исходными установками определенных признаков места.

«Игры с пространством» — это географическая основа мифогео-графии, ее «почва». Это создание новых реальностей, конструирование новых контекстов места. Можно условно выделить: а) игры с масштабами (рассмотрение места в контексте различного охвата его внележащими данностями); б) игры со специализацией (анализ роли места в связи с особенностями специализации его экономики или социокультурной сферы); в) игры со временем (выделение временных пластов палимпсеста множественных реальностей, позволяющее изучить особенности функционирования места при исторических трансформациях); г) игры с потребителем (обращение к специфике восприятия целевой аудитории текста и соответствующая корректировка его наполнения); д) игры с именами (намеренное выделение топонимов в качестве доминант характеристик и подбор, при наличии таковых, подходящих контекстов-реальностей мест). Однако на самом деле набор возможных «игр с пространством» — бесконечен.

В мифогеографии игре подвержены и пространство вообще, и каждое место, и его реальности, и его доминанты. Тем не менее это не означает, что «настоящая» реальность размывается или значение ее преуменьшается: мы просто показываем, как по-разному на нее можно посмотреть. Чтобы донести целостную информацию о месте, чтобы сделать понятными широкому кругу потребителей специфические данные, чтобы заинтересовать человека в том или ином месте — нужен особый подход, которым как раз и владеет мифогеография. Она не просто создает мифы, трансформирует пространственные представления; она — инструмент, позволяющий сделать пространство и реальность каждого места пластичными, выделить такой контекст, который востребован. Именно поэтому в каждом месте может потребоваться «своя» игра; приведенные выше виды «игр с пространством» — только несколько возможных вариантов.

* *

*

Внедрение мифогеографии имеет особый смысл с точки зрения социокультурного проектирования. Мы получаем, наконец, возможность перестать спорить, какая из известных нам реальностей того или иного конкретного места — «подлинная», а какая — выдуманная. Не имеют более смысла и споры о том, существует ли особый петербургский миф или нет. Или, что важнее, о том, может ли существовать миф пермский, самарский, урюпинский или еще какой-либо. Настает время создания этих самых мифов. Мифогеография учит нас «играть» с пространством, тем самым налагая на нас ответственность за созданные новые реальности, за необратимые трансформации пространства России. Бесполезно опровергать однажды созданные пространственные мифы! Единственный способ совладать с ними — как доказывает модель места как палимпсеста — это создать новую реальность и новый имидж, еще более впечатляющий, нежели прежний.

«Игры с пространством» — это не призыв к бесконтрольному манипулированию пространственными ориентировками в массовом сознании, это призыв «играть» по правилам. Это шанс не говорить о необходимости создания положительного имиджа России, а создавать его — из мельчайших крупинок, обогащая пространственные палимпсесты малых и крупных городов, районов, сел и деревень страны.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 См. об этом подробнее: Митин И. И. Комплексные географические характеристики. Множественные реальности мест и семиозис пространственных мифов. Смоленск, Ойкумена, 2004; он же. Комплексная географическая характеристика: историко-географический и методологический анализ // Вестник Московского ун-та. Серия 5. География, 2003. № 4. C. 15—21; он же. Город Олонец: опыт комплексной географической характеристики // Вестник Евразии, 2002. № 3 (18). С. 7—27.

2 Баґлаєвський А. Місто. Палімпсест / Перекл. Г. Чопік // Ї, 1998. № 13. С. 109-111.

3 Голд Дж. Психология и география: Основы поведенческой географии. М., Прогресс, 1990. С. 118.

4 См.: Экономическая география Калужской области / Сост. Н. Ф. Бочкарева и др.; ред. Н. Ф. Бочкарева и др. Калуга, Изд-во Н. Бочкаревой, 2002.

5 См.: Митин И. Сложные условия роста // Целлюлоза. Бумага. Картон, 2004. № 2. С. 26-28.

6 См., например: Иванов В. А., Студенов Н. С. О калужском золотом кольце // Пятая краеведческая конференция Калужской области (тезисы докладов) / Отв. ред. А. Н. Артузов, Н. С. Студенов. Обнинск, [б. и.], 1990. С. 6-8.

7 Схема приводится по: Почепцов Г. Г. Теория коммуникации. М., Рефл-бук; Киев, Ваклер, 2001. С. 55.

8 Эко У.Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб., Петрополис,

1998. С. 38.

9 Там же. С. 74.

10 Там же. С. 50.

11 Почепцов Г. Г. Указ. соч. С. 65.

12 Митин И. И. Комплексные географические характеристики... С. 100-110, 129-132.

13 См., например: Голд Дж. Указ. соч.; Линч К. Образ города / Пер. с англ. В. Л. Гла-зычева; сост. А. В. Иконников; под ред. А. В. Иконникова. М., Стройиздат, 1982; Tuan Yi-Fu. Space and Place. The Perspective of Experience. 9th ed. Minneapolis — London, University of Minnesota Press, 2002.

14 Немов Р. С. Психология: В 3 кн. Кн. 1. Общие основы психологии. 3-е изд. М., Владос, 1997. С. 181.

15 Там же. С. 76.

16 Линч К. Указ. соч.

17 Найссер У. Познание и реальность. Смысл и принципы когнитивной психологии. М., Прогресс, 1981. С. 138.

18 Там же. 139-140.

19 Pedersen J. Narratives of Destinations, Attractions and Visitors Self-Images // 10th Nordic Tourism Research Conference. Vasa, 2001 (www. wasa.shh.fi/konferens).

20 Crouch D. Spatialities & the Feeling of Doing // Social & Cultural Geography, 2001. Vol. 2, No. 1. P. 61-73.

21 Tuohino A. The Destination Image of Finnish Lake Districts // 10th Nordic Tourism Research Conference... .

22 См.: Замятин Д. Н. Гуманитарная география: Пространство и язык географических образов. СПб., Алетейя, 2003; он же. Моделирование географических образов: Пространство гуманитарной географии. Смоленск, Ойкумена, 1999; Замятина Н. Ю.

Взаимосвязи географических образов в страноведении. Канд. дис. М., 2001; Коломейцева О. В. Образ города в новейших отечественных исследованиях // Культурный ландшафт: Теоретические и региональные исследования. Третий юбилейный выпуск трудов семинара «Культурный ландшафт» / Отв. ред. В. Н. Калуцков, Т. М. Красов-ская. М., Изд-во Моск. ун-та, 2003. С. 78—88; Лавренова О. А. Географическое пространство в русской поэзии XVIII — начала ХХ вв. (геокультурный аспект). М., Ин-т Наследия, 1998.

23 Найссер У.Указ. соч. С. 145.

24 Немов Р. С. Указ. соч. С. 261.

25 Замятин Д. Н. Моделирование географических образов... С. 204.

26 Там же. С. 205.

27 Tuan Yi-Fu. Op. cit. P. 85.

28 Ibid. Р. 99.

29 Элиаде М. Аспекты мифа. 2-е изд., испр. и доп. М., Академический проект, 2001. C. 36.

30 Лосев А. Ф. Диалектика мифа // А. Ф. Лосев. Из ранних произведений. М., Правда, 1990. С. 396.

31 Элиаде М. Указ. соч. С. 34.

32 Барт Р. Мифологии / Пер. с франц., вступ. ст. и коммент. С. Н. Зенкина. М., Изд-во им. Сабашниковых, 2000. С. 234.

33 Там же. С. 255.

34 Митин И. И. Комплексные географические характеристики... С. 100—110.

35 Осимулякрах см.: Бодрийар Ж.Америка. СПб., Владимир Даль, 2000; Ильин И. П. Постмодернизм. Словарь терминов. М., ИНИОН РАН; Интрада, 2001. С. 256-258; Маньковская Н. Б. Эстетика постмодернизма. СПб., Алетейя, 2000. С. 56-69; Ферро-ни В. В. Теория «симулякров» Ж. Бодрийяра: «Ностальгия по настоящему» // Вестник Воронежского гос. ун-та. Серия 1. Гуманитарные науки, 2001. № 2. С. 222-234. О си-мулякрах в географии: Митин И. И. Комплексные географические характеристики... С. 69-71.

36 Барт Р. Указ. соч. С. 239.

37 Там же. С. 242.

38 Митин И. И. Комплексные географические характеристики... С. 110-111, 119-124.

39 Лосев А. Ф. Аксиоматика знаковой теории языка // Лосев А. Ф. Знак. Символ. Миф. Труды по языкознанию. М., Изд-во Моск. ун-та, 1982. С. 61.

40 Леви-Строс К. Мифологики. В 4 тт. Т. 1. Сырое и приготовленное. М.; СПб., Университетская книга, 1999. С. 324.

41 Tchertov L. Spatial semiosis in culture // Sign System Studies (Труды по знаковым системам). Vol. 30.2. Tartu, Tartu University Press, 2002. P. 451.

42 См., например: Tchertov L. Op. cit.; Григорьева Е. Пространство и время Петербурга с точки зрения микромифологии // Sign System Studies (Труды по знаковым системам). Vol. 26. Tartu, Tartu University Press, 1998. P. 151-185; Randviir A. Sign as an object of social semiotics: evolution of cartographic semiosis // Ibid. P. 392-416;

43 Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф — имя — культура // Труды по знаковым системам. Т. 6. Отв. ред. Ю. Лотман (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 308). Тарту, 1973. С. 282-303. Цит. по: Материалы к словарю тартуско-московской семиотической школы (Тартуская библиотека семиотики — 2). Tartu, Tartu University Press,

1999. С. 146.

44 Линч К. Указ. соч.

45 Конева Е. В. Образ города как коммуникативная знаковая структура — текст // Семиотика пространства: Сб. науч. тр. Междунар. ассоц. семиотики пространства / Под ред. А. А. Барабанова. Екатеринбург, Архитектон, 1999. С. 413.

46 Там же. С. 414.

47 Там же. С. 427.

48 Пучков М. В. Семиотические взаимосвязи архитектуры и языка // Семиотика пространства... С. 137.

49 См.: Пеллегрино П. Смысл пространства // Семиотика пространства... С. 69—92; Иовлев В. И. Архитектурный хронотоп и знаковость // Там же. С. 103—114; Барабанов А. А. Чтение города // Там же. С. 325—354.

50 Пеллегрино П. Указ. соч.; Лагопулос А. Ф. От палки до региона: пространство как социальный инструмент семиотики // Семиотика пространства... С. 211—266; Сергеев А. Семиотический взгляд на проблему поисков русского в русской архитектуре // Там же. С. 487-530.

51 Игнатьева И. А. Образный каркас исторического города // Семиотика пространства... С. 432.

52 Пучков М. В. Указ. соч. С. 141.

53 Там же. С. 138.