CC BY
188
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2015. № 5
А.С. Мясникова*
Н. ХОМСКИЙ:
ОТ ДЕКАРТА К ГЛУБИННОЙ ГРАММАТИКЕ
Автор анализирует исследовательскую программу, предложенную американским лингвофилософом Н. Хомским в отношении природы языка и мышления. Изучается философская платформа учения о глубинной грамматике в ее связи с картезианской традицией. Делается попытка приблизиться к задаче поиска «языка мысли» и наметить пути ее решения. Ставится вопрос о границах языковой компетенции как задаче о грамматическом анализаторе.
Ключевые слова: Хомский, картезианская лингвистика, язык мысли, глубинная грамматика.
A.S. M y a s n i k o v a. N. Chomsky: from Descartes to deep grammar
The author analyzes Chomsky's ideas on the nature of language and thinking as well as the doctrine of deep grammar in its connection with Cartesian linguistics and rationalism, seeks to explore the language of thought, raises a question on limits of language competence.
Key words: Chomsky, Cartesian linguistics, language of thought, deep grammar.
В статье «Три фактора организации языка» Н. Хомский формулирует амбициозные задачи, к решению которых должны двигаться исследователи сознания. В свете связи человеческой способности к языку и «внезапного возникновения человеческого интеллекта» интересует, во-первых, ядерная семантика минимальных элементов — носителей значений и, во-вторых, принципы, которые допускают формирование бесконечных иерархически организованных комбинаций символов. Первое направление позволит приблизиться к «языку мысли» как к «структурированному набору лексических единиц». Второе направление позволит «сконструировать из данных лексических единиц бесконечное разнообразие внутренних структур, которые внедряются в мысль, толкование, планирование и другие ментальные акты человека» [N. Chomsky, 2004, p. 4].
Согласно теории Хомского, и минимальный набор лексических единиц, и правила их организации, и способы «внедрения» в ментальные акты дедуцируются из языковой компетенции, из особого устройства нашего сознания.
* Мясникова Александра Станиславовна— кандидат философских наук, преподаватель английского языка ИП, тел.: 8 (915) 004-71-84; e-mail: alexdsv@yandex.ru
В данной гипотезе интересно не только содержание, т.е. как нам описать «язык мысли», если он вообще существует, и как этот язык, символическая информация, получает доступ к поведению. В данной гипотезе интересно также то, с чем связано ее появление. Возможно, чтобы лучше понять, как она может работать и может ли работать вообще, следует сначала прояснить ее посылки.
Рациональность
Представления о «языке мысли» отсылают нас в глубь веков — к грамматике Пор-Рояля и учению Декарта, в русле которого работали грамматисты. Они предложили толкование языка с позиции «глубинной структуры», но замкнули ее не на сам язык, а предложили «по сути дела психологическую теорию» [Н. Хомский, 2005, с. 104]. Язык в учении Пор-Рояля выступал как носитель частей высказывания и способов их связи. Хомский приводит примеры «зашитых» в язык силлогизмов и другие логические преобразования, которые стали предметом рассмотрения грамматистов. Исторически грамматисты одними из первых артикулировали тезис о том, что «обиход [в языке] не всегда согласуется с разумом». Имеется в виду не то, что язык несовершенен, неправилен или в чем-то нас «обманывает». Дело в том, что для нас он «неупорядочен», т.е. не приведен в соответствие с порядком идей нашего разума. Формулируется установка исследователя: «...обороты речи, принятые в общем обиходе, следует оценивать, как хорошую речь, даже если они противоречат правилам и приниципу аналогии» [там же, с. 141]. Оставим пока без внимания идею, что принцип аналогии — один из важнейших инструментов разума — как бы приносится в жертву установке, что обиходная речь «хорошая». Такое заявление для рационалистов, единомышленников Декарта и его метода неожиданно. Н. Хомский, по-видимому, подхватил две интуиции этой школы. Во-первых, то, что язык должен быть приведен в соответствие с разумом как источником идей, погруженных в язык. Во-вторых, то, что язык правилен, нужно только эксплицировать эти правила, и они покажут дорогу к порядку идей. Хомский приводит многочисленные примеры, в которых сам язык налагает ограничения1. Эти примеры призваны свидетельствовать о том, что мы, не имея никакого систематического теоретического представление о языке, интуитивно «знаем» эти правила.
1 Можно сказать: «Сколько машин, поинтересовался он, починили механики?», но нельзя сказать: «Сколько механиков, поинтересовался он, починили ли машины?» (см.: [Н. Хомский, 2011]).
Однако Хомский не ограничивается установкой — прояснять «смутные идеи», — выдвинутой грамматистами Пор-Рояля, хотя и обращает внимание на корректность реконструкций, предложенных ими. По мнению исследователя, «анализа в терминах глубинной структуры» как способа выявления тех идей, которые заложены в высказывание, недостаточно. Такую работу «можно считать чисто описательной». Во-первых, нужен, принцип, который «оправдывает... выбор этих, а не иных описаний», и, во-вторых, нужно представление о «механизмах, связывающих глубинную структуру с поверхностной» [Н. Хомский, 2005, с. 117].
Любопытно, с чем связан интерес американского философа и лингвиста ХХ столетия к идеям XVII в., ставших, казалось бы, достоянием истории. Случаен ли этот интерес или является частью более общей закономерности? Философ науки Пиама Павловна Гайденко дает панорамную картину трансформации представления о разуме как внеисторическом источнике рациональности в «плюрализм исторически сменяющих друг друга форм рациональности» [П.П. Гайденко, 2003, с. 12] и вызванный этим процессом острый интерес к рациональности, ее критериям и границам. Попробуем сравнить рационализм Декарта и рационализм Хом-ского. Так, Декарт пишет: «...ясным я называю такое восприятие, которое очевидно и имеется налицо для внимательного ума, а отчетливым — восприятие, которое настолько отлично от всего остального, что содержит только ясно представляющееся тому, кто надлежащим образом его рассматривает». Итак, суждения на основе «ясного и отчетливого восприятия» очевидны, хотя и с оговоркой о внимательном уме и надлежащем образе рассмотрения. К числу таких аксиоматичных суждений можно отнести следующие утверждения: «невозможно, чтобы одно и то же одновременно и было, и не было, что сделанное не может быть не сделанным, что тот, кто мыслит, не может не быть или не существовать, пока мыслит, и бесчисленное множество подобных положений» [П.П. Гайденко, 2000, с. 2]. Однако ни механизмы связи глубинной и поверхностных структур, ни принцип отбора описаний не даны носителю языковой способности с подобной очевидностью. Впрочем, это уже не «начальные правила», по которым мы смогли сделать «самые простые предписания». Хомский неоднократно подчеркивает, что наша языковая способность и ее устройство остаются словно за кадром, не попадают в наше поле зрения. Так, в книге «Минималистская программа» философ отмечает, что «требуется усилие, чтобы извлечь данную информацию [о функционировании языка в сознании его носителя], и это может находиться за пределами способностей носителя языка» [N. Chomsky, 1995, p.17]. Но если
нечто находится за пределами возможностей познающего ума, корректно ли утверждать о рационализме как стратегии извлечения и изучения этого нечто? Для ответа на этот вопрос обратим внимание на метод, который часто использует американский философ. Это метод нахождения ошибок, ошибочных высказываний, высказываний с нарушенными грамматическими связями и поиск регу-лярностей, закономерностей в таких ошибках. Например, ошибка при замене подлежащего придаточного предложения вопросительным словом в английском и французском языках2. Такие ошибки при их анализе ведут нас к мысли об ограничениях, налагаемых устройством упомянутых языков на подлежащее [М. Бейкер, 2008, с. 43]. Сходным образом мы можем выявить другие ограничения, позволяющие обнаружить внутренние, глубинные особенности устройства языков. Это и есть квинтэссенция рационализма Хом-ского — поиск парадоксов, несоответствий, ошибок в грамматической структуре высказываний, очевидных каждому, и дедукция ограничений, налагаемых устройством языка. В этом методе нет субъективизма, поскольку ошибки очевидны, и метод формален, поскольку затрагивает грамматическое устройство, форму языка.
Хеория универсальной грамматики строится как наблюдение и сопоставление особенностей устройства разных языков. Мы должны встретить в опыте несколько языков, чтобы заметить повторяющиеся явления. Нам нужно несколько языков для того, чтобы артикулировать единый принцип работы модификаторов глаголов — частиц (particles) в английском языке и приставок в русском и немецком языках. Так, в английском и русском языках одни и те же модификаторы, частицы и приставки, соответственно, выполняют как пространственную функцию: go in, come out (во-йти, вы-йти), так и метафорическую: let down, put out (под-вести, по-тушить). С другой стороны, по мнению Хомского, языки и есть наше мыш-ление3, и оно единообразно, почему и возможны приведенные наблюдения в принципе. Созерцая устройство языков на уровне повторяющихся принципов, мы изучаем не только и не столько дескриптивные грамматические особенности языков, но то, как, с помощью какого лингвистического аппарата они становятся способом выражения определенных идей. В приведенном примере видно, как выразительные возможности глаголов расширяются с помощью семантики частиц в английском и приставок в русском языках. Мы можем составить перечень основных идей, выражае-
2 Who did you say that_saw Pat in the park? Qui veux-tu que_epouse Jean?
3 Философ особенно настаивает на отсутствии аналогов человеческого языка у животных в интервью о «говорящих» обезьянах [N. Chomsky, 2007].
мых приставками и частицами. Например, завершение действия (up: drink up, clean up; вы: выпить, вычистить), ненаправленное действие (around/about: sit around, run around, по: посидеть, побегать), отделение (off : take off, put off, c-, от-: снять, отложить) и др.4
Следует отметить еще одно сходство учения о субъекте в трудах Декарта и Хомского — их не-психологизм. Субъект Декарта «считает воображение, чувство, желание и т.д. модусами ума» [П.П. Гай-денко, 2000, с. 1]. Но в процессе усматривания ясных отчетливых идей присутствия этих модусов мы не наблюдаем, они вообще не артикулированы. Субъект — это познающая абстракция. У Хомского сознание как носитель универсальной грамматики тоже предстает как некая интеллектуальная абстракция, как система или счетное устройство, осуществляющее преобразование простых идей (phrase makers) в предложения поверхностной структуры5. Если вспомнить о программном заявлении в «Трех факторах»6, то оба пункта предполагают опору на приведенное понимание сознания-субъекта с дополнительным во втором случае функционалом — перформа-тивным7.
Грамматика
По мнению Н. Хомского, грамматическая структура предложения — продукт преобразований по правилам некой «глубинной грамматики», врожденной структуры, которая конституирует как наше знание языка, так и способ его усваивания. Подобно тому, как мы видим окружающий мир как комбинации геометрических форм, мы вычленяем в потоке звуков речь. С. Пинкер в своей
4 Авторский коллектив кембриджского учебника по фразовым глаголам рекомендует подходить к их изучению концептуально — ориентируясь на базовые и метафорические значения частиц в духе описанных примеров [M. McCarthy, F. O'Dell, 2007].
5 Обратим внимание на оценку попыток Хомского объяснить порождение речевого высказывания из его глубинной структуры психологом А.Р. Лурией: «.однако и эти попытки не привели к достаточно убедительному психологическому описанию происходящих процессов... они носят слишком общий характер и скорее ссылаются на некий генеральный неспецифический фактор, чем дают реальное психологическое объяснение процессам перехода мысли в развернутое высказывание» [А.Р. Лурия, 2009, с. 32].
6 1) приблизиться к «языку мысли» как к «структурированному набору лексических единиц»; 2) «сконструировать из данных лексических единиц бесконечное разнообразие внутренних структур, которые внедряются в мысль, толкование, планирование и другие ментальные акты человека.
7 Как отмечает в своей докторской диссертации Л.А. Романова, «единой теории функционирования перформативных высказываний создано не было, и многие функционально-семантические свойства языковых единиц данной категории остались необъясненными» [Л.А. Романова, 2009].
книге «Язык как инстинкт» упоминает опыты, в ходе которых наблюдаемые воспринимали как речь даже то, что речью не являлось, как если бы у нас были особые настройки, определяющие нашу восприимчивость именно к языку: «Мозг может услышать речь в звуках, которые имеют самое отдаленное сходство с речью» [С. Пинкер, 2004, с. 150]. Именно эти настройки и составляют предмет особого интереса Н. Хомского. Но как их выявить?
Сложность заключается в том, что конечный продукт, язык как ряд грамматически упорядоченных лексем, организованных в смысловое единство, — это не то, что философ ищет. Это не настройки, это результат работы особой функции нашего сознания — того, что Хомский называет языковой компетенцией. Сама по себе организованная последовательность слов, из которых состоит предложение, и то, что мы ее понимаем и можем производить, дает мало информации о собственно языковой способности. Так, при том, что мы, как показывают результаты опытов, с относительной легкостью можем выявить паттерн предложений, правила построения последовательности лексем8 [/. Moulton, 1983, p. 20—21] в упрощенном языке, т.е. при том, что мы чувствительны к синтаксису, в отношении естественных языков показываются куда более слабые результаты выявления правил синтаксиса. В ходе изучения языка мы пользуемся семантикой в качестве дополнительного источника информации [ibid., p. 22—23]. Но, как отмечает Хомский, с семантикой работать еще проблематичнее, чем с синтаксисом9.
Как двигаться к настройкам, если сама речь и психологические аспекты ее восприятия и анализа сами по себе не являются ключом к пониманию нашей языковой компетенции?
Возможно, дело в научной парадигме, в том, как сообщество представляет себе языки и способы работы с ним. В лекции «Язык и когнитивные научные революции» Н. Хомский пишет, что «важнейшая, доминирующая тенденция в когнитивных науках... предполагает, что язык не существует» [N. Chomsky, 2011]. На первый взгляд, это утверждение парадоксально. Никто не сомневается, что язык существуют, есть даже науки о языке, и они успели накопить огромный массив знаний об устройстве языков, их структуре, их коммуникативных аспектах. Имеется в виду то, что ученые не считают язык «сущностью», язык не имеет онтологического статуса,
8 В одном из опытов испытуемым давался алфавит несуществующего языка Гудлиш и примеры трехчленных предложений. Они достаточно эффективно выявили правила образования корректных предложений.
9 В своей книге «Синтаксические структуры» Н. Хомский показывает, что работа со значениями слов скорее добавляет исследователю неясностей и противоречий, чем что-либо проясняет.
это функция человеческого сознания и аспект его социальной природы. Поэтому, полагает Хомский, язык рассматривается как некий массив данных, которому надо «придать организованную форму» — провести таксономическую работу, описать синтаксис и т.д. Вся эта работа не приближает нас к пониманию того, как мы пользуемся языком, как устроена наша языковая компетенция. Следовательно, не проясняет природу самого языка. Возможно, уместна такая аналогия. Мы накопили обширные знания по этнографии — знаем внешний вид и материальную культуру многочисленных народностей, но у нас нет науки, которая описывает внутренние связи, принципы и процессы в этнографическом материале. А как же обстоит дело с когнитивной революцией в науке? Н. Хомский, похоже, не считает, что такая революция вообще имела место в ХХ в.: «.с середины 20-го века и поныне... в науке о языке не нужно решать серьезные проблемы, так как язык не существует как серьезный вопрос, следовательно, не может иметь проблем. Единственное, что нужно делать, — собирать и организовывать данные...» [ibid]. Выходит, мы так и не приблизились к нашим языковым настройкам. Н. Хомский пишет, что наиболее близко мы подошли к подлинной смене парадигмы в XVII в., в эпоху становления и развития рационализма. Он ссылается на работы Декарта и Лейбница. В частности, в своих работах Декарт обращает особое внимание на неавтоматизируем ость языка: «.машина не может расположить слова различным образом, чтобы дать ответ в соответствии со смыслом сказанного...» [Н. Хомский, 2005, с. 24], и на его видоспецифичность: «.нет людей... которые не могли бы связать несколько слов и составить из них речь, чтобы передать свою мысль. И напротив, нет другого животного, как бы совершенно и одарено от рождения оно ни было, которое сделало бы нечто подобное» [там же, с. 24]. Язык как способность производить связанные в предложение знаки «по поводу любых являющихся нам предметов» для передачи своей мысли свидетельствует о наличии разумного творческого начала. По мысли Декарта, облечение мысли в слова не механистично, т.е. мы производим мысли не только и не столько в ответ на стимул. Именно эту позицию впоследствии отстаивал Скиннер, и именно ее последовательно развенчал Хомский, показав, что реактивная теория языка не объясняет широкой вариативности «речевых ответов», даже если трактовать производство высказываний таким образом. Более того, теория Скиннера вообще мало что объясняет в механизмах производства предложений, затуманивая то, что было известно прежде [N. Chomsky, 1967]. По мысли Хомского, ближе всего к положению вещей была интуиция Гумбольдта — язык как «созидающий процесс». Язык — это
процесс порождения новых идей по поводу новых ситуаций из прежних слов по неизменным правилам, содержащимся в «форме» (синтаксическом каркасе) языка.
Парадигма языка как творческой лаборатории нашей мысли открывает нам совсем иную перспективу на язык. Мы движемся не от попыток структурирования конечного предложения, а от способа его производства. Как связано мышление и язык? Согласно теории глубинных и поверхностных структур Н. Хомского, в предложении отражена связь нескольких идей. Например, в предложении «Черный негр ест белый сахар» содержатся три идеи, что, во-первых, негр есть черный, во-вторых, сахар есть белый, в-третьих, главная идея — негр ест сахар. Идеи, которые можно представить как простые предложения, связаны грамматическими средствами в конечное предложение. Данные идеи и то, как они связаны (синтаксис), выражают значение: «...семантический компонент определяет семантическую интерпретацию предложения. То есть он соотносит стуктуру, произведенную синтактической компонентой, и определенную семантическую репрезентацию» [N. Chomsky, 1965, p. 16]. Простые идеи, которые относятся к глубинной структуре, семантические репрезентации, Хомский называет отражением формы мысли [Н. Хомский, 2005, c. 78]. Таким образом, мы имеем главные единицы анализа — мысли, заключенные в простые идеи, — и синтаксис, иерархию и порядок их связи. Все это извлекается из конечного предложения.
Как нам подойти к изучению нашей языковой способности, настроек? Как сделать шаг от идей, организованных в предложения, к собственно мышлению?
В «Аспектах» Н. Хомский предлагает рассмотреть некое «гипотетическое устройство усваивания языка». Это черный ящик, на вход которому подается предложение, а на выходе мы имеем его грамматическую форму. Черный ящик представляет собой языковую компетенцию, в той ее части, которая относится к способности слушателя анализировать речь. Нам неизвестно, как осуществляется такое преобразование, как такое устройство «ищет» грамматическую форму предложения. Если нам удастся выявить «грамма-тизатор» нашего сознания, артикулировать принципы его работы, мы можем понять, как работает наше мышление, погружая идеи в конечные предложения.
Когда мы слышим речь, мы осуществляем некий анализ входных данных и по итогам получаем грамматический профиль высказываний. Мы «считываем» грамматическую структуру предложений и получаем доступ к его семантической стороне, так как «каждый набор формальных объектов содержит всю информацию,
относящуюся к интерпретации каждого отдельного предложения» [N. Chomsky, 1965, p. 16]. По синтаксической структуре, которая дает нам «отношения» между элементами предложения, мы восстанавливаем его смысл. Так, фраза SN-SV-SP описывает множество случаев, когда некий субъект или состояние выполняют некоторое действие в отношении одного или группы объектов. Эта фраза может «разветвляться», например
SN SV
SA SN SV SP
SA SV SA SN
черный негр хорошо делает белый сахар
S
Через призму теории глубинной грамматики мы получаем следующее. В данном предложении содержится несколько идей. Синтаксическое дерево, построенное по правилам трансформации, позволяет увидеть, что «негр делает сахар» — это главная мысль. Чтобы развернуть группу подлежащего и предложную группу в самостоятельные простые предложения, нам нужна дополнительная информация. Сами по себе они невыводимы непосредственно из структуры конечного предложения. Сам Хомский, ссылаясь на грамматистов Пор-Рояля, пишет, что можно рассматривать в таком случае дополнительные трансформационные правила. Например, группа прилагательное—существительное может быть преобразована в относительное придаточное предложение: «негр, который есть черный». Как представляется, подобные эвристические приемы должны работать и в других случаях. Собственно, представляется верной идея, что в каждом узле синтаксического дерева можно осуществлять некую семантическую операцию10, например, операцию достраивания простого предложения. Само дерево указывает, где, в каких «местах» такие операции возможны, а также показывает иерархию отношений идей. Соблазнительно предположить, что число глубинных предложений соответствует числу синтагматических (контекстно-смысловых) связей, связей определяющего и определяемого членов предложения. Если так, то семантические репрезентации полностью отражаются на поверхностном уровне. Если нет, то выходит, что либо часть семантической информации утрачивается, либо семантические репрезентации — не единствен-
10 Об этом можно прочитать у Ю.Г. Карпова [Ю.Г. Карпов, 2005].
ный источник семантической информации, что абсурдно. Но если приведенные рассуждения верны, у нас есть простой и эффективный способ выявления «глубинных» предложений — посредством разворачивания синтагматических связей в предложении. Мы ищем слово-определитель и зависимое от него слово и связываем их в предложение. В приведенном предложении пять синтагм11: черный негр, негр делает, делает хорошо, делает сахар, сахар белый. Две синтагмы атрибутивные (черный негр, сахар белый), одна предикативная (негр делает), одна объективная (делает сахар) и одна релятивная (хорошо делает). Грамматистов Пор-Рояля и Хомского особенно интересовали атрибутивные и предикативные связи, которые трансформируются в утверждения (негр есть черный). Но если приведенные выше соображения верны, оставшиеся синтагмы тоже должны быть представлены на глубинном уровне. В этом случае возникает проблема: не оказывается ли «язык мысли» перегруженным. Это противоречит интуиции, согласно которой глубинная структура должна быть организована просто и минималистично12.
Возвращаясь к гипотетическому анализатору Хомского и к тому, как работает наша языковая способность, следует отметить, что мы не только не осознаем всей ее работы, но можем и не знать, как устроена и работает грамматика, как порождаются правильные предложения, мы просто пользуемся результатом — понимаем или разговариваем. Итак, перед нами встает кантианского масштаба вопрос: в каких границах мы можем работать, исследуя нашу языковую компетенцию? Что мы можем о ней вообще знать? Мы имеем продукт ее работы — нашу способность понимать и производить предложения. И на этом динамическом аспекте языковой компетенции настаивал Хомский, критикуя подход традиционных лингвистов, которые проводили таксономическую работу, собирая информацию по частям речи и их устройству. Нас интересуют не сами «тексты», нам интересен процесс их производства, порождения, перед нами гуссерлевская дихотомия — не «что», а «как». Но как нам найти границы нашей способности к речи? Сможем ли мы на кантианский вопрос дать кантианский же ответ?
Мы можем попробовать двигаться в направлении отграничения нашей способности от того, как владеют языком люди с дефектами речи и антропоиды, человекообразные обезьяны, которые были успешно обучены языку жестов13. Характерно, что и Хомский очень
11 Пример взят из учебника А.А. Реформатского [А.А. Реформатский, 2006].
12 Такой интуицией Н. Хомский делится в книге «Синтаксические структуры».
13 Об этом, в частности, можно прочитать в работах З. Зориной, А. Смирновой [3. Зорина, А. Смирнова, 2006].
заинтересовался этими случаями14. Он подверг резкой критике предположение, что на примере «говорящих» обезьян мы можем получить какую-либо информацию о языке и о человеческом разуме, так как язык — это нечто большее, чем система коммуникации, примеры которых можно встретить и в животном мире. Его главным аргументом стало указание на парадоксальность ситуации: обезьяны «могут говорить», но не дошли до этого сами, а только с помощью инструкторов-людей. Очевидно, полагает Хомский, это умение подражать определенным аспектам человеческого поведения, как если бы мы научились подражать танцу пчел. Ясно, что можно выучить определенную последовательность движений, но по факту такой танец чужд и нефункционален в нашем человеческом сообществе, притом что в жизни пчел он играет ключевую роль.
Таким образом, можно увидеть, как исследовательская программа, намеченная Н. Хомским в статье «Три фактора организации языка», обрастает многочисленными следствиями и экспликациями. Эти следствия сами по себе — отдельные направления исследования. Так, предстоит выяснить, каким образом синтагматические связи в предложении могут привести нас к языку мысли, если это вообще возможно. Стоит рассмотреть концептуальную нагрузку языков в сравнении, как в примере с фразовыми глаголами. Достаточно амбициозной видится задача определения границ нашей языковой компетенции.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Бейкер М. Атомы языка: Грамматика в темном поле сознания. М., 2008.
Гайденко П.П. История новоевропейской философии в ее связи с наукой. М., 2000.
Гайденко П.П. Научная рациональность и философский разум. М., 2003.
Зорина З.А., Смирнова А. А. О чем рассказали «говорящие обезьяны». М., 2006.
Карпов Ю.Г. Теория и технология программирования: Основы построения трансляторов. СПб., 2005.
Лурия А.Р. Основные проблемы нейролингвистики. М., 2009.
Пинкер. С. Язык как инстинкт. М, 2004.
Реформатский А.А. Введение в языкознание. М., 1996.
Романова Л.А. Композитные перформативы в функциональной парадигме языка: семантический и прагматический аспекты: Автореф. дис. ... докт. филол. наук. Тверь, 2009.
Хомский Н. Синтаксические структуры // Новое в лингвистике. М., 1962. Вып. 2.
14 Об этом см. в статье Н. Хомского Щ. Chomsky, 2007].
Хомский Н. Картезианская лингвистика. Глава из истории рационалистической мысли. М., 2005.
Chomsky N. Aspects of the theory of syntax. Cambridge, 1965. Chomsky N. A review of B.F. Skinner's verbal behavior // Readings in the psychology of language /Ed. by L.A. Jakobovits, M.S. Miron. Prentice-Hall, 1967. Chomsky N. The minimalist program. Cambridge, 1995. Chomsky N. Three factors in language design. 2004 // URL: http://www. biolinguistics.uqam.ca/Chomsky_05.pdf
Chomsky N. On the myth of ape language / Interviewed by Matt Aames Cuc-chiaro. 2007/ 2008 // URL: http://www.chomsky.info/interviews/2007----.htm Chomsky N. Language and the cognitive science revolution(s) // Text of lecture given at the Carleton University. April 8. 2011 // URL: http://www.chomsky. info/talks/20110408.htm
McCarthy M., O'Dell F. English phrasal verbs in use: Advanced. Cambridge, 2007.
Moulton J. The organization of language. Cambridge, 1981.
