CC BY
49
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2012. № 1
Н е д з в е ц к и й В. А. История русского романа XIX века. Неклассические формы: Курс лекций. М.: Моск. гос. ун-т имени М.В. Ломоносова; Стерлитамак: Стерлитамакск. гос. пед. академия им. Зейнаб Биишевой, 2010. 144 с.
Этот курс лекций, один из нескольких опубликованных
B.А. Недзвецким, как бы составляет дилогию с его монографией «Русский социально-универсальный роман. Становление и жанровая эволюция» (1997). Там материал данного курса был сжато представлен во введении; здесь русскому классическому («социально-универсальному») роману посвящены три заключительные лекции, с 14-й по 16-ю, в которых дается его общая характеристика, анализируются общественно-исторические, литературно-эстетические его предпосылки и определяются жанровые «фазы» этого масштабного явления. Автор не выводит классический роман из литературы XVIII в., так как важнейшая для него категория художественности была утверждена в 1830-е гг. Пушкиным и Белинским, вытеснив «прежние эстетические учения о добром, трогательном, возвышенном и проч., а наконец и понятие о романтизме»1 и вместе с ними нравоучительный роман, как и вообще отвлеченно-умозрительную мысль в творчестве. Децентрализация языкового сознания, активизировавшаяся в 1820-е — начале 1830-х гг., противостояла его централизации, свойственной феодально-иерархическому (сословному) обществу и всякому тоталитарному (она возродилась в советское время). А начало «исхода из национальной замкнутости к «всечело-вечности» (Ф. Достоевский)» (с. 132) относится еще к петровским преобразованиям. С точки зрения фазисных изменений социально-универсальный роман подразделяется на синкретический, к которому отнесены «Евгений Онегин», «Герой нашего времени» и «Мертвые души» (В.А. Недзвецкий понимает роман широко, подключает к его истории и другие жанры: большие повести, хроники и т.д.), «"персональный" роман испытания» (с. 134) Гончарова и Тургенева, деге-роизирующий в своей направленности и хотя не чуждый мифотворчества (вечная — библейская, литературно-архетипическая — грань ситуаций и персонажей, универсализация трагических судеб развитой личности), но не растущий из мифа, а приспосабливающий его «к художественно-содержательным задачам данной формы» (с. 136), наконец, «романуниверсально-синтетический» (Толстой и Достоев-
1 АнненковП.В. Воспоминания и критические очерки. Отдел второй. СПб., 1879.
C. 3-4.
197
ский). При этом «отношение фазы второй к первой характеризуется в основном отталкиванием; третьей к первой — по преимуществу притяжением» (с. 134).
М.Л. Гаспаров писал: «Как охотно мы воздаем лично Грибоедову и Чехову те почести, которые должны были бы разделить с ними Шаховской и Потапенко!»2 А В.А. Недзвецкий уверен, что «материальные переклички, реминисценции, даже прямые заимствования вообще в природе литературного процесса: прозаик М. Лермонтов в этом отношении в известной мере обязан повестям А. Бестужева-Марлинского, Ф. Достоевский в «Преступлении и наказании» и «Скверном анекдоте» — «Неудавшейся жизни» (1850) и «Лотерейному балу» (1845) Д. Григоровича, а А. Чехов — Николаю Лейкину. В гоголевских «Мертвых душах» есть реалии и фигуры, восходящие не только к прозе Нарежного, но и к «Ивану Выжигину» (1829) Ф. Булгарина <...>» (с. 122). Тем не менее исследователь называет преимущественно рассматриваемые им в книге произведения «неклассическими в значении не каких-то незрелых или промежуточных между романом и иными жанрами, а по причине их существенного отличия» от классических романов «как в своих содержательных возможностях, так и в относительно недолгом времени своего активного литературного существования» (с. 3).
Не претендуя на полноту и окончательность классификации, В.А. Недзвецкий выделяет 11 форм русского романа. Сделано это по разным признакам, но развитие литературы выдвигает на первый план те или иные ее аспекты, не заботясь о единстве критериев, удобном для теоретиков. В 1-й лекции дается общая характеристика отечественного романа XIX в. (он стал «явлением значительно большим, чем роман. В произведениях его крупнейших творцов наиболее глубоко отразился национальный русский характер и национальный менталитет в значении русского понимания земного мира и космоса, русской системы личностных и общественных идеалов, русских духовно-нравственных, морально-этических и эстетических приоритетов» — с. 5) и рассматривается первая его разновидность из пяти, определявшихся ориентацией «авторов на какой-то иноязычный образец того же жанра» (с. 12), — нравописательно-дидактический роман 1810-1820-х гг. (В.Т. Нарежного, Ф.В. Булгарина и более ранний — «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества» А.Е. Измайлова). «Его непосредственным источником и примером» (с. 13), указывает В.А. Недзвецкий, явился не испанский плутовской роман XVII в., а его французский наследник — «Похождения Жиль Бласа из Сантильяны» (1715-1735) А.Р. Лесажа, преимущество которого состояло «в своеобразном энциклопедизме произве-
2 Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 100.
198
дения, вместившего в своих рамках громадное количество жанровых зарисовок из быта всех и всяких слоев французского общества», в его стиле, динамичном, эпиграмматически заостренном и вместе с тем простом, и в стремлении «автора к обобщению (генерализации) своих персонажей в качестве фигур не случайных и единичных, какими большей частью выглядели плуты и мошенники испанской пикаре-ски, а типических» (с. 15) хотя бы в смысле отождествления типичности «с каким-то одним из морально-нравственных человеческих качеств» (с. 16). Русские писатели — как относительно либеральные Измайлов и Нарежный, так и охранитель Булгарин — усилили в романе «лесажевского типа» нравоописательно-дидактическое начало. К сожалению, исследователь не учитывает проведенное Н.Л. Вершининой на том же и близком материале разграничение нравоописания и бытописания3, для теории литературы весьма плодотворное. Зато заглядывает в перспективу: «Позднее некоторые лесажевские приемы сюжетосложения отзовутся в романах "Некуда" (1864) и "На ножах" (1870-1871) Н. Лескова, а также в "Панурговом стаде" (1869) и "Двух силах" (1874) В. Крестовского, произведениях других романистов 1860-1870-х годов» (с. 19-20).
Во 2-й лекции говорится, что «второй по популярности формой русского романа XIX века, непосредственно обязанной своим становлением иноязычному оригиналу, был "вальтерскоттовский роман", как вслед за Пушкиным назвал его И. Тургенев в статье 1852 года о романе Евгении Тур (Е.В. Салиас де Турнемир) "Племянница"» (с. 20). Действительно, тип романа, привнесенный в нашу литературу по примеру «шотландского чародея» М.Н. Загоскиным, был долго популярен; вспомним, что в повести Чехова «Три года» сестра главного героя, женщина без серьезного образования из купеческой семьи, читала только исторические романы. В.А. Недзвецкий их не перехваливает, однако причисляет к традиции В. Скотта не только беллетристику не всегда высокого достоинства, но и «Арапа Петра Великого» и «такие новаторские модификации жанра, как «Тарас Бульба» (1835) Н. Гоголя и «Капитанская дочка» (1836) А. Пушкина» (с. 21) — гоголевскую повесть-эпопею, думается, без достаточных оснований (даже в качестве «модификации»). Своеобразие русского исторического романа исследователь видит в стремлении «его крупнейших авторов к наивозможной социально-бытовой достоверности рисуемой картины прошлого», их отказе от чопорно-напыщенного изображения истории «ради воспроизведения ее "домашним образом"» и от «таинственной и запутанной интриги и внешней занимательности, уступающих относительной простоте сюжетосложения»
3 См.: Вершинина Н.Л. Нравоописание в русской прозе ХГХ-ХХ веков. Псков,
2008. С. 3, 37.
199
(с. 24, 25). В конце лекции перечисляются романы А.К. Толстого, Г.П. Данилевского, Евг. Салиаса, Д.Л. Мордовцева.
«Русский романтический роман» в книге — не вся романтическая проза больших форм (как «вальтерскоттовский», так и «сандовский» роман выделены в отдельные лекции), а произведения, ориентированные по преимуществу на французские романы о независимой личности от Э. Сенанкура и Ж. де Сталь до ранних Гюго и Бальзака. Но тут речь идет в основном о русских философско-психологических повестях; из романов как таковых назван лишь «Аббаддонна» Н.А. Полевого, уже при жизни автора признанный «образцом романтического штампа» (с. 29). «Вадим» (1832-1834) Лермонтова не был окончен, а «Русские ночи» (1844) В.Ф. Одоевского «как отечественная модификация романтического романа явно запоздали и утвердить эту форму в русской литературе не могли.
Решающим для судеб русского романтического романа оказались следующие объективные обстоятельства: 1) внеисторическая трактовка писателями-романтиками конфликта между возвышенной свободолюбивой личностью и современным российским обществом как вечного «раздора» идеала (мечты) и «существенности» (реальности); 2) фактически одновременное с романтической прозой становление русской «поэзии жизни» (А. Пушкин) <...>; 3) настойчивая критика с позиций «поэзии действительности» русской романтической прозы, в особенности ее лидера А. Марлинского в статьях Белинского с 1840-го года<...>» (с. 32).
Вслед за Тургеневым же В.А. Недзвецкий называет произведения последователей Жорж Санд романами сандовского типа. Идея семейного равноправия женщины, проблема ее судьбы в современном обществе нашли воплощение в повестях Е.А. Ган «Идеал» (1837) и «Напрасный дар» (1842), А.В. Дружинина «Полинька Сакс» (1847) и «Лола Монтес» (1848) и романе Е. Тур «Племянница» (1852). Разного рода связи с произведениями Жорж Санд наблюдаются и у классиков — Тургенева (введенное им в 1850 г. образное понятие «лишний человек» восходит, по мысли ученого, «и к сандовскому роману "Жак"» — с. 35), Гончарова и особенно Достоевского. «Ощутимая генетическая связь с сандовскими женщинами просматривается у героини романа А.И. Герцена "Кто виноват?" (1845-1847) Любови Круциферской и — Веры Павловны Розальской из "Что делать?" Н.Г. Чернышевского <...>» (с. 34). Л.Н. Толстой высказывался о Ж. Санд резко негативно, но неприятие войны с осуждением Наполеона — общее у авторов «Жака» и «Войны и мира».
«Почти изначальное для классиков русской литературы XIX века критическое отношение к европейскому семейному роману, в данном случае ричардсоновского типа, недвусмысленно запечатлено уже в комической пушкинской поэме "Граф Нулин" (1825)» (с. 39).
200
Семейный роман (он же иногда антисемейный) от А. Лафонтена до Г. Флобера, конечно, был в поле зрения русских писателей, однако для европейских «счастливая семья — это островок-убежище индивида среди огромного несовершенного мира, островок гармонический, но в той же мере и изолированный, укрывшийся от всечеловеческих коллизий, задач и стремлений» (с. 40). Это «эпос частной жизни», а из русских классиков при всех их идеологических различиях никто «не ограничивал чаемую семью лишь интересами и благополучием супругов и их потомства. Семье как гармоническому, но обособленному от остального мира островку великие русские романисты противопоставили концепцию семьи-мира и семьи-вселенной <...>» (с. 44). Не великие тоже не забыты: первым среди отечественных семейных романов упомянуто «Семейство Холмских» (1832) Д.Н. Бегичева.
Вторая группа романов, обязанная «своими формами уже отечественным "идеям времени" (В. Белинский)» (с. 55), рассматривается начиная с 6-й лекции, посвященной «этнографическому роману» 1850-1870-х гг. Он возводится к произведениям Д.В. Григоровича. Упоминая Г.П. Данилевского, Ф.М. Решетникова и др., автор книги несколько подробнее останавливается на известной дилогии П.И. Мельникова-Печерского.
«Идеи времени» порождали и третий вид обусловленности романной формы — обусловленность «духовно-нравственной структурой и жизнеповедением "современного человека" (А. Пушкин), "русского скитальца" (Ф. Достоевский) в том или ином его временном варианте» (с. 12). Из этих идей «романообразующий потенциал ранее других обнаружили идея делового человека и идея "новых людей"» (с. 69). Но более или менее деловым оказался лишь Калинович из «Тысячи душ» (1858) А.Ф. Писемского. Персонажам русской классики не свойственна погоня за деньгами собственно ради денег. Известное продолжение «роман удачи» нашел у П.Д. Бо-борыкина и Д.Н. Мамина-Сибиряка, да и у них «основной темой становится не столько психология и история честолюбца, сколько показ губительной власти денег над душами и отдельных людей и целых социальных слоев» (с. 72). В лекции, посвященной роману о «новых людях», перечисляются произведения В.А. Слепцова, Н.Ф. Бажина, Н.А. Благовещенского, И.А. Кущевского, Д.К. Гирса, И.В. Омулевского, А.К. Шеллер-Михайлова, но останавливается автор только на породившем всю эту литературу Чернышевском. Он же фигурирует в лекции 10-й «Роман о русском "нигилисте"». Одобряя критику нигилизма классиками, В.А. Недзвецкий констатирует, что «массовый роман о русском позитивисте 1860-1870-х годов» отличает «весьма посредственный беллетристический уровень» (с. 85). Это не столько искусство, сколько беллетризированная идеология. Невысок и уровень светского («бельэтажного», по выражению Гон-
201
чарова) романа 1870-1880-х гг., которому посвящена 11-я лекция. Зато в 12-й автор подробно анализирует недооцененные, по его мнению, романы «общинно-крестьянских устоев» — «Хронику села Смурина» (1874) П.В. Засодимского и «Устои» (1878-1883) Н.Н. Зла-товратского, восполняя, безусловно, пробел в литературоведении. Ведь Чехов («Мужики», «В овраге»), Бунин («Деревня») и, добавим, Горький, «казалось бы, не оставили камня на камне от идеи типологического превосходства крестьянского труда и уклада над иными видами человеческой жизнедеятельности» (с. 113), не говоря уже о политиках — Плеханове, Ленине. Опираясь на творческий опыт поэзии Есенина, Твардовского, Рубцова, «деревенской прозы» второй половины ХХ в., В.А. Недзвецкий готов оспаривать авторитеты не только в литературоведении.
Кризис романа в последние десятилетия XIX в. (при не убывающем количестве объемистых сочинений) автор книги объясняет в 13-й лекции антидогматичностью тогдашнего литературного сознания, оппозицией «к любой романной концепции человека и мира, так или иначе претендующей на роль окончательной истины» (с. 116), и «резко возросшей у российских писателей тенденцией к преодолению в литературе литературности», к избавлению текста от излишней условности и повышению его действенности (с. 118). «Своеобразное самоотрицание русского классического романа» усматривается в поздних произведениях Л.Н. Толстого, создавшего «жанр высокоучительной нравственной проповеди» (с. 119).
К сожалению, редкостно содержательная книга не свободна от недосмотров, правда в основном мелких. Автор не заметил ни очевидных опечаток в датах (1841 г. применительно к словам Ахматовой, число 1888 вместо 1880 во фразе о 1860-1880-х гг. — с. 130, 137), именах и фамилиях («Е. Селезнев» и «П. Данилевский» вместо Ю. Селезнев и Г.П. Данилевский, «Кеведа» и «Л. Фридман» вместо Кеведо и Л. Фризман — с. 10, 54, 13, 51), ни того, что на одной с. 16 «История Ваньки Каина...» Матвея Комарова датирована и 1775, и 1779 годами. Сказано про советский «голодомор 1934-1935 годов» (с. 113), в то время как пик голода пришелся на 1933 г. На с. 116 неточно, видимо по памяти, приведена цитата из Толстого. На с. 58 пропущен номер журнала «Русский вестник». Как ни хорошо знает историк русской литературы XIX в. Недзвецкий одновременную и предшествующую ей западноевропейскую, он допустил весьма досадную обмолвку, упомянув «"Красное и черное" Стендаля с честолюбивым Люсьеном Левеном» (с. 70): вместо Жюльена Сореля назван герой другого романа Стендаля — «Люсьен Левен (Красное и белое)». «Важное место тема счастливой семьи занимает в "Кто виноват?" А.И. Герцена» (с. 41), только потом семья Круциферских там становится совершенно несчастной. В «Что делать?» Серж и
202
Жюли не стоят в одном ряду с Жаном Соловцовым (с. 78): он, по Чернышевскому, принадлежит к «дрянным людям», а они — только к «дурным» (это разделение Недзвецкий отмечает дважды) и способны на добрые поступки.
В целом же эта новаторская книга будет в высшей степени полезна и историкам, и теоретикам литературы.
С.И. Кормилов
Сведения об авторе: Кормилов Сергей Иванович, докт. филол. наук, профессор кафедры истории русской литературы XX-XXI веков филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: profkormilov@mail.ru
