CC BY
58
СВЯЗЬ ВРЕМЕН
В последнее время мы наблюдаем необычную автобиографическую активность. Возможно, это связано с тем, что нам довелось жить в переходный период, и естественно желание определенности, стремление определить свое место и степень своего участия в происходившем и происходящем. Желание понять себя и время, критически оценить степень свободы и меру своей ответственности, границы познания и механизмы принятия решений.
Мы печатаем журнальный вариант автобиографического эссе В.С. Швырева, подготовленного для книги, которая, возможно, выйдет в свет в этом году и приурочена к его семидесятилетию. Владимир Сергеевич относится к немногочисленному кругу подлинных творцов отечественной философской мысли, а его соавторы составляют цвет философской науки. Предмет философии (Швырев, Лекторский, Огурцов), уровни методологической рефлексии (Лекторский, Швырев), коммуникативно-деятельнос-тная онтология (Щедровицкий, Швырев), классическая и постклассическая философия (Мамардашвили, Соловьев, Швырев) идеальное (Ильенков, Швырев)... в разработке этих тем получены блестящие результаты. Они принадлежат истории (и вечности) отечественной и мировой философии, органично вписываясь в современный дискурс. Этого бы не произошло без личного вклада В. С. Швырева.
Владимир Сергеевич - прекрасный лектор, а значит — и педагог, и этот вид его ученых занятий с благодарностью вспоминается всеми, кто слушал его лекции на философском факультете МГУ. Замечательным примером для наших столичных «мыслителей » могут стать курсы лекций, которые В. С. Швырев читал за последние годы в Сургуте, Тюмени, Нижневартовске, Екатеринбурге, Самаре.
Слово автору заметок о времени и о себе.
В. ШВЫРЕВ, профессор, главный научный сотрудник Институт философии РАН
Я поступил на философский факультет МГУ в 1951 году, толком не представляя, что такое философия, и уж совершенно не подозревая, что лично мне делать в философии. Получилось так, что на факультете я попал не в философские группы, а в группу логики. В общем, это не оказало сколь-нибудь существенного влияния на мою дальнейшую судьбу. Специалистом-логиком не стал: меня интересовала скорее не логическая техника, а ее философские и теоретико-познавательные аспекты. Помню, в студенческом семинаре, который вел у нас профессор П.В. Попов, - если не ошибаюсь, на втором курсе, - я сделал доклад на тему «Истинность и логическая правиль-
Мой путь в философию
ность». В плане же собственно философской подготовки большой разницы между группами не было, у нас имели место, пожалуй, даже определенные преимущества в смысле привлечения внимания к гносеологии. Так, профессор В.Ф. Асмус читал нам содержательный курс «Истории логики», но фактически это был курс по истории гносеологии, знакомивший с классическими концепциями. Правда, не было некоторых курсов по другим дисциплинам, которые предназначались «философам», - к сожалению, у нас не читали психологию такие замечательные специалисты, как А.Н. Леонтьев и П.Я. Гальперин.
В большинстве своем мы честно относи-
лись к учебе, были достаточно требовательны к себе и, естественно, предъявляли соответствующие запросы к преподаванию. А оно, прежде всего в области собственно философии, все в большей степени нас разочаровывало. Радикальный поворот в моей личной судьбе и в судьбе многих моих товарищей произошел в середине 1950-х в связи с появлением, выражаясь современным языком, диссидентских по отношению к факультетской философии талантливых пассионарных молодых людей, выдвинувших лозунг решительного преодоления догматической затхлости официозной «теории». Развертывание их деятельности стало возможным, разумеется, в атмосфере известной либерализации, но здесь надо иметь в виду, что идейно и концептуально они сформировались еще в самые мрачные времена начала 1950-х, а их выдвижение на авансцену нашей факультетской жизни произошло до известных событий на XX съезде КПСС.
«Диссидентских» групп было две. Одну, так называемых «гносеологов», составили Э.В. Ильенков и сотрудничавший с ним В.И-. Коровиков, аспиранты, а затем молодые преподаватели факультета, к которым стали быстро примыкать многие студенты, в том числе с моего курса. Во вторую группу входили А.А. Зиновьев, Г.П. Щедровицкий, Б.А Грушин, чуть позже к ним присоединился М.К. Мамардашвили. Идейным лидером группы выступал А.А. Зиновьев. Второе поколение данной группы из числа студентов философского факультета впоследствии составили Н.Д. Алексеев, В. Косте-ловский, В. Садовский, Д. Лахути, В. Финн, примкнул к ней и я.
Общим для обеих групп были решительная критика существующего положения дел в философии и установка на ее развитие как формы теоретического, как бы теперь сказали, критико-рефлексивного мышления. При этом задача усматривалась не в установлении общих законов «природы и общества», как то предписывалось официальным диаматом, а прежде всего в
исследовании закономерностей и механизмов теоретического мышления. Соответственно из марксистской традиции в первую очередь актуализировалась проблематика «восхождения от абстрактного к конкретному» как основополагающего метода теоретического мышления. Этот метод выступил предметом диссертаций обоих лидеров - Э.В. Ильенкова и А.А. Зиновьева. Споры вокруг них, восприятие их идей как программных установок философского поиска в значительной степени повлияли на формирование взглядов большинства моих товарищей, вступавших в философскую жизнь.
Говоря о теоретических позициях нашего сообщества, было бы большой ошибкой упускать из виду нравственный, человеческий аспект. Я с очень хорошим чувством, к которому примешивается сильная ностальгия по прошлому, вспоминаю ту атмосферу, чувство причастности к высокому делу, надежды на то, что мы вышли на правильный путь. Конечно, с позиции наших дней ясно видны и определенная ограниченность идейных установок того времени, и, о чем подробней скажу позже, объяснимые возрастом наивность и эйфория. И все-таки я очень благодарен судьбе за то, что мое становление протекало в столь насыщенной интеллектуальной среде. Все это задало достаточно высокую планку отношения к себе, к своим коллегам, к задачам и целям философской работы. У нас не было той разобщенности, отсутствия высоких ориентиров, мелкотемья, стремления любой ценой измыслить нечто оригинальное и тем самым самоутвердиться, что, к сожалению, можно наблюдать среди стремящихся обрести свое место в области философии сегодня. Мы рассматривали свою конкретную работу как часть общего дела, в рамках которого всегда можно найти заинтересованность и взаимопонимание, отнюдь не исключающие нелицеприятной критики, отсутствие которой всегда выступает показателем равнодушия. Мне хотелось бы подчеркнуть, что все сказанное выше отнюдь не
является описанием какого-то внешнего по отношению к моей философской судьбе положения дел. Оно характеризует эту судьбу отнюдь не в меньшей, а, может быть, в большей степени, чем указание конкретных работ, качество и результативность которых (а это, разумеется, главное) определялись тем, в какой мере я сумел конструктивно реализовать положительные факторы ситуации нашей молодости.
Наряду с общим, в позициях названных групп существовали и значительные различия, что обусловливало, кстати, далеко не простые «социальные» отношения между ними. Э.В. Ильенков во главу угла ставил задачу возрождения философской культуры путем обращения к истории философии, прежде всего к Гегелю и Марксу. А.А. Зиновьев и Г.П. Щедровицкий настаивали на необходимости исследования механизмов действительного научного мышления, и не только пресловутой логики «Капитала» -хотя это тоже входило в задачу, - но и «логики» естественных наук на материале их конкретной истории. Восприняв эти установки, я пытался реализовать их в своих студенческих работах. В курсовой на четвертом курсе я занялся анализом категории причинности, а в дипломе - некоторыми моментами развития научных понятий на материале механики, опираясь, в частности, на разработанную А.А. Зиновьевым и Г.П. Щедровицким идею антиномий как движущей силы развития научной мысли. При этом в анализе причинности я отстаивал довольно-таки банальную с современной точки зрения идею, что причинность является лишь одной из форм связи и не может исчерпать всего многообразия связей. Эта простая мысль вызвала, однако, нарекания и обвинения в «подрыве» принципа детерминизма. Положение усугублялось тем, что после «обсуждения» тезисов Ильенкова и Коровикова на факультете началась атака на «гносеологов», и они были вынуждены уйти с факультета.
В известной мере это отразилось на всех нас, пытавшихся заниматься теорией позна-
ния и методологией науки - в то время последний термин еще не получил распространения, говорили о «логике познающего мышления», «логике науки» и т. п. Г.П. Щедровицкий в конце 1950-х выдвинул идею «содержательно-генетической логики». Сейчас, по прошествии десятков лет, я с глубокой благодарностью вспоминаю Г.П. и работу, которую он вел с нами. «Юра», как мы его называли, сыграл громадную роль в моем формировании - и в научном, и в человеческом плане. Сложности, которые возникли в наших взаимоотношениях позже, имели место очень короткий период времени; мы находились с Георгием Петровичем в дружеских отношениях вплоть до его кончины.
Примыкая к «лагерю» А.А. Зиновьева и Г.П. Щедровицкого, я в то же время с большим уважением и вниманием относился к идеям Э.В. Ильенкова, который, кстати, вел у нас занятия на старших курсах. Впоследствии, уже в Институте философии, у нас сложились довольно тесные отношения, хотя я далеко не всегда разделял его теоретические позиции относительно концепции «тождества мысли и бытия», трактовки процесса восхождения от абстрактного к конкретному, а также истолкования предмета философии.
Параллельно с работой над дипломом на пятом курсе я стал серьезно заниматься изучением западной философии и методологии науки. В частности, перевел работу Р. Карнапа «Основания логики и математики» из серии так называемой энциклопедии унифицированного знания. Эти занятия заложили основу моих дальнейших исследований в области неопозитивистской концепции логики.
Философский факультет я закончил в
1955 году с красным дипломом, вполне мог рассчитывать на поступление в аспирантуру, однако мне «повезло»: вышло постановление о том, что в аспирантуру можно поступать, только имея определенный стаж практической работы. Поэтому с конца
1956 по декабрь 1959 года я проработал в
Институте научной и технической информации (ВИНИТИ) и только в декабре 1959 был зачислен в аспирантуру Института философии АН СССР. С тех пор - за исключением небольшого периода преподавания на философском факультете МГУ - в коллективе Института философии.
В 1962 году я защитил диссертацию «Критика неопозитивистской концепции логики науки», которая легла в основу моей книги «Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки» (1966). Эта книга, как и вообще мои работы по критическому анализу философско-методологи-ческих воззрений неопозитивизма, получила положительную оценку философской общественности. В частности, одна из статей была переведена на английский и опубликована в журнале «Soviet Philosophy Тос1ау». Кто-то из американских читателей этого журнала в своей работе, также посвященной истории неопозитивизма, высказался в том духе, что, «как это ни удивительно», в моей статье дан «полезный анализ».
В контексте работы по критическому анализу логического позитивизма мой интерес стали привлекать более широкие и принципиальные проблемы общефилософского характера. Так, вместе с М.К. Мамар-дашвили и Э.Ю. Соловьевым я участвовал в разработке темы соотношения классической и современной философии, в частности, в написании статьи «Классика и современность: две эпохи в развитии буржуазной философии» (Философия в современном мире. Философия и наука. - М., 1972). Мне принадлежит последний раздел, посвященный логическому позитивизму и аналитической философии. Вдохновителем же и автором самой идеи различения «классической и постклассической философии», получившей впоследствии широкий резонанс в отечественном и международном философском сообществе, безусловно, был М.К. Мамардашвили. Также меня очень интересовала проблема соотношения философского и научного знания, что нашло от-
ражение в статье «Философия и проблемы исследования научного знания» в той же книге.
Отсюда органично вытекала тема оценки сциентизма и антисциентизма, которую мы начали разрабатывать совместно с Э.Г. Юдиным. Результатом нашего сотрудничества явилась статья «О так называемом сциентизме в философии» (Вопросы философии, 1969, № 8). Дальнейшая разработка этой актуальной до сих пор проблемы получила свое выражение в брошюре о сциентизме и антисциентизме; мы хотели написать и полноценную книгу - для этого были все основания, но помешала безвременная смерть в начале 1976 года моего соавтора-друга, выдающегося философа, умелого организатора научной деятельности.
Тогда же меня заинтересовали проблемы специфики социального познания, и была написана статья «К проблеме специфики социального познания» (Вопросы философии, 1972, № 3). Наверное, она была неплоха для своего времени, но я очень сожалею, что мой неугасающий интерес к теме специфики знания о социуме и человеке не получил до сих пор четкого выражения в какой-либо специальной развернутой работе.
Проблема соотношения философского и специально-научного знания в аспекте специфики философского уровня методологического анализа по сравнению со специально-научными уровнями рассматривалась в написанной нами совместно с В.А. Лекторским статье «Методологический анализ науки» (Философия, методология, наука. - М., 1972). Развернутую характеристику этой работы дал В.А. Лекторский в своей беседе с Л.Н. Митрохиным, подчеркнув, в частности, значимость для того времени различения философского и специально-научного уровней методологического анализа (см.: Субъект, познание, деятельность. - М., 2002. - С. 60).
Итак, моя работа в 60-70 гг. так или иначе была связана с уяснением, прежде всего самому себе, принципиальных вопросов о
природе философского знания, его месте в культуре, связях с наукой и его специфике по сравнению с последней.
Проблема предмета философии была, на мой взгляд, в какой-то мере болезненной для всего моего поколения «думающих» молодых философов. Для всех нас была совершенно ясна неконструктивность принятого в советской философии определения философии, на основе которого никак нельзя было выработать сколь-нибудь удовлетворительного понимания соотношения философии и специальных наук, если не возвращаться к полностью изжившему себя взгляду на философию как науку наук. Было ясно, что вообще нельзя дать рациональное истолкование их взаимоотношений, если продолжать сопоставлять их в пространстве однородного предметного содержания, проводя различия лишь по степени общности и т. п.
В кругах молодых гносеологов и методологов пытались ответить на вопрос о специфике философии, подчеркивая ее рефлексивно-методологические функции по отношению к научному знанию. Этот подход, безусловно, давал некоторую перспективу, выводящую из тупика официозного догматизма. Сейчас, однако, достаточно ясна его сциентистская ограниченность, в частности, в практическом плане функционирования нашего философского сообщества в целом. К примеру, такой подход не обеспечивал возможности конструктивного сотрудничества с «диссидентами» в области этической и социальной проблематики, интересовавшимися теми формами сознания, которые Маркс в свое время назвал духовно-практическими формами освоения действительности. А надо сказать, что если первые бреши в официозной версии диамата и истмата пробили все-таки гносеологи и методологи, то в 1960-е появились соответствующие прорывы и в области моральной и социальной философии, философии истории. Я не рассматриваю здесь специально эти процессы, но они сыграли большую роль в дедогматизации нашей философской
мысли, и могу сказать определенно: они оказали значительное влияние на мое духовное развитие.
Как бы то ни было, в середине 1960-х я достаточно четко осознал узость гносеоло-го-методологической концепции философии. В этом направлении на меня влияло, конечно, более серьезное изучение истории философии, того ее пласта, который прежде всего был связан с формами духовно-практического освоения мира, к которому, что греха таить, в годы нашей «гносеолого-методологической» юности мы относились без должного внимания и уважения. В плане самокритики могу привести такой пример: в свое время в аспирантском семинаре К.С. Бакрадзе, которого приглашали для работы с аспирантами в наш Институт философии, я сделал доклад о концепции познания Канта. Он был достаточно удачным, но тогда я считал возможным анализировать позиции Канта безотносительно к его нравственной философии, искренне думая, что все это не имеет отношения к тому, что должно меня в Канте интересовать. Между тем изучение известного сборника начала XX века «Проблемы идеализма» значительно пошатнуло мои ультрагносеологические взгляды. Я четко понял своеобразие проек-тно-конструктивной функции философии по отношению к культуре, ее ценностные измерения, что дало систему координат, в которой можно было осмысленно рассматривать отношения философии с другими формами мировоззренческого сознания, в частности, что очень важно, с религией и с наукой.
Пришло и понимание того, что специфика философии в осуществлении ее мировоззренческих функций построения моделей взаимоотношения человека и мира, ее «предельных оснований» заключается в том, что философия «работает» в рамках и на основе рационально-рефлексивного сознания.
Эти представления были развиты в процессе совместной работы с Э.Г. Юдиным, В.А. Лекторским и А.П. Огурцовым над ста-
тьей «Философия» для пятого тома «Философской энциклопедии» (1970).
Конечно, сейчас, наверное, мы сформулировали бы некоторые ее моменты как-то иначе, но в целом она была нашим серьезным достижением, а трактовка природы философского знания отнюдь не потеряла своего значения и сейчас. Впоследствии я воспроизвел ее принципиальные положения в статье «Философия» в изданиях «Философского словаря» под редакцией академика И.Т. Фролова. В энциклопедической статье я также участвовал в написании раздела о немецкой классической философии, которой всегда живо интересовался.
В связи с этим несколько слов о моем отношении к диалектике. Последняя, как известно, подвергается сейчас полному остракизму. На мой взгляд, ее не надо было превращать в некий идол, но в наше время не следует полностью отрицать ее значимость. Диалектику, как она была развита в немецкой классической философии Фихте и Гегелем, можно трактовать как особую концепцию развития теоретической мысли, движущей силой которой выступает выявление и разрешение противоречий познания. Эту позицию я стремился реализовать в статье «Диалектическая традиция исследования конструктивных процессов мышления и современная методология науки» (см.: Проблемы методологической диалектики как теории познания. - М., 1979). Ясно, что она отличается как от псевдомарксистской апологетизации диалектики, так и негативизма по отношению к ней со стороны сци-ентистски зацикленных на антигегельянстве представителей философии науки и некоторых специалистов по логике, которые не хотят видеть в проблеме ничего, кроме неоправданных притязаний на создание некоей «диалектической логики». Для того, чтобы преодолеть обе эти крайности, надо без предвзятости посмотреть на реальные механизмы развития знания, получившие свое, безусловно, исторически ограниченное выражение в диалектике, как она была развита в немецкой классической философии, и
надо уметь сопоставлять ее с современными методологическими представлениями, чего как раз не умеют делать представители обеих упомянутых крайностей. Эту позицию я конкретизировал в статье «Как нам относиться к диалектике» (Вопросы философии, 1995, № 1), которая была написана в связи с известной работой К. Поппера «Что такое диалектика»; вместе со мной по этой теме выступили также В.Н. Садовский и В.А. Смирнов.
С начала 1970-х основной темой моих изысканий становится проблема теоретического и эмпирического в научном познании. Первым их результатом явился ряд статей в середине 1970-х, затем я защитил в 1977 году докторскую диссертацию «Теоретическое и эмпирическое как проблема философско-методологического анализа науки», а в 1978 году вышла книга «Теоретическое и эмпирическое в научном познании». Замечу, что название диссертации более точно отражает замысел моей работы -он заключается в анализе проблемы, стоящей именно перед философией и методологией.
В значительной мере мои занятия в этой области были логическим продолжением критического исследования неопозитивизма. Как известно, его сторонники были в свое время вынуждены отказаться от концепции сводимости научного знания к «эмпирически данному» и признать неустранимость «теоретических конструктов». Именно это признание возымело роковые следствия для всей по-своему стройной и последовательной концепции. Но в позднем логическом эмпиризме имело место признание лишь прагматической нецелесообразности редукции теоретических конструкций и отсутствовало объяснение необходимости присутствия теоретических конструктов в языке науки, которая вытекала бы из самой сути научного знания, если угодно, из его «понятия». Я в своих работах и ставил перед собой задачу предложить оригинальную схему такого выведения из представления науки как некоего идеального объек-
та, в самой структуре которого заложен механизм наличия теоретического и эмпирического как необходимых моментов, «параметров», «размерностей» становления, функционирования и развития научной деятельности.
Крах примитивной, но четкой концепции взаимоотношения «теоретического и эмпирического» в науке, постоянно подчеркиваемая в методологии после этого сложность этого взаимоотношения между тем породили сильный скепсис относительно возможностей четких критериев различения теоретичности и эмпиричности в науке. Получило распространение мнение, что «не существует строгих критериев различия между теоретическим и эмпирическим», что «типология теоретического и эмпирического является слишком глобальной, не учитывает многообразия существующих в научном познании типов терминов и предложений и должна быть замещена более дифференцированной типологией».
Подчеркну, что подобный подход -вслед за отказом от простых и понятных позиций так называемой «стандартной» концепции анализа науки, развивавшейся в лоне логического эмпиризма, - распространился и в отношении других основополагающих методологических тем: наука и вне-научные формы сознания, критерии научной рациональности и, более широко, рациональности вообще.
Этому распространению надо было дать принципиальную оценку. Ясно, что всякая типологизация предполагает известное огрубление действительности, что мы имеем дело с «идеальными типами», что «в реальности» всегда существуют всякого рода «скользящие границы», «промежуточные формы» и проч. Отсюда вытекает, что исходная типологизирующая модель рассмотрения сложной и многообразной реальности не может быть непосредственно применена для квалификации ее конкретных феноменов. Применение модели всегда предполагает соответствующие опосредствующие шаги, то есть известный процесс «вос-
хождения от абстрактного к конкретному». Построение подобной идеализирующей модели, установление оснований типологии представляет собой исходный пункт исследования многообразия; благодаря этому очерчивается то мысленное пространство, в рамках которого происходит дальнейшая дифференциация и конкретизация соответствующего понятийного аппарата. Основания типологизирующей модели и задают единство многообразия исследуемой проблематики. «С ходу» отказываясь от попыток построения подобных моделей, методолог, с моей точки зрения, фактически уклоняется от решения своих задач, пасуя перед действительно существующими трудностями осмысления многоликой реальности с позиций теоретического мышления.
В исследовании проблемы теоретического и эмпирического такой исходной типо-логизирующей моделью оказалось выделение двух органически связанных видов ра-боты с понятийным аппаратом в рамках научного мышления - вектора деятельности, направленного на применение этого аппарата в виде норм, эталонов, схем, моделей для освоения внешнего, задаваемого в результате наблюдения и эксперимента материала (экстенсивная функция научного познания), и вектора деятельности, направленного, так сказать, внутрь научного знания, на сами концептуальные формы знания, на их формирование, совершенствование и развитие (интенсивная функция научного познания). Наличие этих двух векторов (функций), с моей точки зрения, и выступает системообразующим признаком науки.
Специфической особенностью рационального сознания в философии и науке является прежде всего рефлексия по отношению к налично данным средствам познания. В рационально-рефлексивном сознании их содержание выделяется в качестве предмета специального исследования, что приводит к обособлению теоретического (в широком смысле охватывающего и философию, и науку в целом с ее эмпирической
«размерностью») и практического мышления. Формируется особая реальность «теоретических сущностей» или «идеальных предметов», «мысль в мире» превращается в «мысль о мире» (термины С.С. Аверинце-ва и М.М. Бахтина). Но эта совокупность культурно-семиотически объективированных теоретических понятий и идеальных предметов в конечном счете не может быть замкнутой на самое себя; чтобы работа в ее рамках не превратилась в «игру в бисер», она должна иметь выход в мир независимой от человека и его культурно-семиотических артефактов реальности; система теоретических «конструктов» должна иметь с ней каналы обратной связи. Этими каналами и являются приемы эмпирического исследования (следует отличать от «эмпирического познания»), доставляющие информацию, препятствующую замыканию концептуального аппарата на себе. Информация, доставляемая эмпирическим исследованием, так или иначе должна быть ассимилирована концептуально-теоретической системой науки, иначе она не может стимулировать ее развитие, что и порождает известную проблему «концептуально-теоретической нагруженности» научной эмпирии. Последняя тем самым представляет собой достаточно сложное структурно-функциональное образование, «материя» (в аристотелевском смысле) которого задается эмпирическим исследованием, а организующая ее «форма» определяется используемыми концептуальными средствами.
Не существует и не может существовать «предложений чистого опыта», ибо всякое выражение непосредственного контакта человека с действительностью (опыта) в языке получает концептуально-семиотическое опосредствование. Но можно и должно выделять эмпирический уровень научного знания, являющийся результатом осмысления и истолкования информации, полученной в результате опытного исследования. Иначе говоря, критерием эмпиричности выступает не свобода от концептуально-теоретической интерпретации - это невоз-
можно, а направленность мысли на результаты опыта (в отличие от движения мысли внутри концептуально-теоретических систем).
Такова в общих чертах исходная модель, которая была предложена мной для анализа «теоретического и эмпирического». В ней исходные основания различения теоретичности и эмпиричности связываются с самой сутью науки как рационально-рефлексивного сознания, превращающего используемый концептуальный аппарат в предмет специального исследования. «Эмпирическое» рассматривается здесь не субстантивно, как некий независимый базис, над которым возвышается теоретическая надстройка, а как функциональное образование, необходимое для выполнения наукой своих задач. Корни же теоретичности усматриваются в необходимо присущей науке функции рефлексии над своими понятийными средствами; собственно «теория» в ее развитых формах - это «развертка» возможностей такого рода деятельности. При таком подходе становится ясно, в частности, что напряженность концептуально-теоретической работы не обязательно связана с построением сложных теоретических систем, доминирующих в развитом математизированном естествознании, - вывод, весьма важный для других видов науки.
Сформулированная модель была положена в основу анализа истории науки. В книге «Научное познание как деятельность», вышедшей в серии «Над чем работают, о чем спорят философы» (1984), я выделил три исторических типа науки: 1) теоретическую замкнутую науку - ею была античная геометрия, 2) эмпирическую описательную науку, 3) «открытую» теоретическую науку с обратной связью с «эмпирией». Специфика и ограниченность эмпирической стадии науки по сравнению с теоретической состоит в том, что в ней не существует дифференцированного, способного к саморазвитию в рамках теоретической системы концептуального аппарата. Эмпиричность в этом контексте выступает тем
самым как недостаточное развитие теоретичности, что не означает, однако, что здесь вообще отсутствует концептуальный аппарат и отсутствует деятельность по его совершенствованию и развитию. Эмпирическая стадия науки предполагает определенную онтологию научной картины мира, классификацию, типологии, то есть первичные концептуальные объяснения, эмпирические законы и т.п. Превращение концептуального аппарата науки в концептуально-теоретический аппарат и, соответственно, превращение работы с концептуальным аппаратом в собственно теоретическую деятельность проходит ряд этапов. Тем самым следует говорить о степени теоретизации концептуального аппарата науки, о градации фаз его развития. На эмпирической, лучше сказать, дотеоретической стадии науки можно, таким образом, выделить более дробные генетические этапы. Характерной же особенностью теоретической стадии является существование сложных дифференцированных теоретических систем, способных в известных пределах к саморазвитию, к экспликации заложенных в их идеализированных объектах возможностей.
Важной вехой в моей работе стало участие в авторском коллективе учебника «Введение в философию», первое издание которого вышло в 1989 году. В этом труде я написал главы о психике, сознании и практике. Без четкого осмысления, в первую очередь для самого себя, обеих этих тем, вообще нельзя, как мне представляется, быть достаточно квалифицированным философом. К данной проблематике я постоянно обращаюсь в своей преподавательской работе. Меня всегда привлекала задача выработать некое целостное представление о развитии типов мироориентации живых существ от ее исходных генетических форм до свойственных человеку форм сознания и познания. Что же касается практики, то смысл этого понятия, выдвинутого «ранним Марксом», должен быть ассимилирован именно в современной (в моем понимании) неклассической философии. Кроме того, рас-
смотрение понятия практики входит в контекст анализа и оценки деятельностного подхода; это одно из направлений моей сегодняшней работы.
В начале 1990-х мои теоретические интересы сосредоточились на проблеме научной рациональности. К концу XX столетия произошла значительная «переоценка ценностей» относительно науки, ее места в культуре и человеческой жизнедеятельности. Все больше сдавал свои позиции широко распространенный прежде некритический сциентизм, для которого, по удачному выражению Г. Рейхенбаха, вера в Науку заменила веру в Бога. Отчетливо выявившиеся антигуманные последствия научно-технической цивилизации породили активную оппозицию былому культу науки - теперь ее сделали ответственной за грехи и пороки этой цивилизации. Критика науки сочеталась с внутренним кризисом постпозитивизма, когда философия науки оказалась не в состоянии выработать удовлетворительные критерии научности, решить проблему демаркации научного и ненаучного. Мои исходные установки в этой ситуации сводились к следующему: соглашаясь с возражениями против неумеренных притязаний агрессивного сциентизма, понимая несостоятельность абсолютизации классических форм научной рациональности, нельзя в то же время отвергать ценность научной рациональности как выдающегося завоевания человеческой культуры. Критика и преодоление скепсиса или негативизма в отношении к науке должны при этом исходить из того, что они основываются прежде всего на неправомерном сужении образа научной рациональности, на сведении его к частным, ограниченным формам или даже формам искаженным, вырожденным, на ограничении возможностей научной рациональности. Позитивный анализ научного познания, по моему мнению, должен исходить из необходимости разграничения понятий «открытой научной рациональности», «закрытой рациональности» и «догматической псевдорациональности».
Анализ научной рациональности с позиций этой типологии подчеркивает, что наука априори не свободна от опасностей дог-матизации, которая может происходить в сравнительно мягких формах, не обязательно приводя науку к авторитарно-догматис-тскому вырождению. Но вместе с тем своеобразие науки заключается в том, что она способна приводить в действие механизмы «открытости» и самокритики, а это-то и составляет ее непреложную культурную ценность, которую надо оберегать и воспроизводить. Важным выводом, который я также стремился подчеркнуть, явилось то, что критерии научной рациональности нельзя связывать с каким-то определенным содержанием как таковым, что эти критерии лежат в плоскости работы с содержанием того или иного типа. То, что представляется странным или даже невозможным в рамках принятой в известное время научной картины мира, может быть освоено и осмыслено на ином уровне исходных предпосылок. Научная рациональность в своей открытости и самокритичности должна руководствоваться не сакраментальной фразой «этого не может быть, потому что оно невозможно с научной точки зрения», а скорее шекспировским изречением о тайнах мира, «недоступных нашим мудрецам». Необходимо, в частности, внимательное и уважительное отношение к альтернативным картинам мира, возникающим в иных культурных и мировоззренческих традициях.
Исследование проблемы научной рациональности естественным образом вывело на тематику рациональности вообще, ибо научная рациональность является формой развития рефлексивно-рационального сознания. Более конкретно: наука в современной цивилизации выступает как наиболее последовательное и полное выражение рационального начала в мироотношении человека. Вполне осмыслить науку европейского типа можно только в контексте рассмотрения «рационального начала» в целом.
Я стремился показать, что рациональность прежде всего связана с сознательным
управлением собственным поведением, предполагающим специальные усилия по анализу соразмерности позиции субъекта той реальной ситуации, в которой он находится. Иными словами, в ее основании лежат два органически связанных и взаимо-предполагающих момента: рефлексивный самоконтроль и учет требований реальности. Эти основополагающие признаки рациональности достаточно широки, чтобы охватить различные ее формы, и в то же время достаточно специфичны, чтобы отдифференцировать «рациональное начало» от иных форм мироотношения.
Сформулировав исходные признаки «рационального начала» в мироотношении человека, в книге «Рациональность как ценность культуры: традиция и современность» я постарался рассмотреть его историческую перспективу.
Здесь подробно рассматривается классический тип рациональности Нового времени и Просвещения, который следует отличать от традиционного типа рациональности как более широкого, включающего, в частности, и античность. Классической рациональности в этом смысле противостоит линия научной рациональности, связанная с изучением природы, прежде всего живой природы, как она существует независимо от идеализированных объектов галилеевско-ньютонианского математизированного естествознания. Особо обращается внимание на роль Канта в переходе от классической к неклассической рациональности
В связи с этим надо сделать одно терминологическое замечание. Впервые в четком виде противопоставление классической и неклассической рациональности было сформулировано В.С. Степиным в 1989 году на основе анализа перехода гносеологических взглядов ученых от чисто объектного подхода к рассмотрению познавательных предпосылок их работы. Наряду с этим, он ввел понятие «постнеклассической рациональности» для обозначения подхода, выявляющего не только познавательные, но и ценностные предпосылки деятельности уче-
ных. Нисколько не отрицая правомерности привлечения внимания к специфике этих ценностных предпосылок, я все-таки исхожу из различения классической и неклассической в широком смысле (или, может быть, во избежание терминологической путаницы лучше говорить - постклассической) рациональности.
Кант, безусловно, выступает как основоположник деятельностного подхода к познанию. В то же время я подчеркиваю, что он оставался в русле классической традиции, рассматривая априорные формы «теоретического разума» как единственно возможный способ научного познания. Последующее развитие методологической мысли привело к отказу от этого монологического постулата, к признанию различных интерпретационно-моделирующих концептуальных структур, носителями которых выступают соответствующие коллективные субъекты, то есть те или иные научные сообщества. Дальнейшее углубление и конкретизация представлений об этих исходных концептуальных структурах, об их обусловленности ценностными факторами сознания, о наличии в них «человеческого измерения» заставляет отказаться от кантов-ской идеи строгого разделения «чистого» теоретического и практического разума.
В своем рассмотрении постклассической рациональности я стремился показать, что существенные изменения претерпевает сама структура рационального сознания, если угодно, его онтология. Тем положением дел, на которое оно направлено, в конечном счете выступает уже не мир независимых от человека объектов, а познавательное отношение человека к миру, которое реализуется в сложных взаимодействиях различных позиций научных сообществ как коллективных субъектов, являющихся носителями отдельных парадигм и исследовательских программ. В рамках этих парадигм и исследовательских программ действуют нормы и стандарты рациональности классического типа, но над ней надстраивается рефлексивная метарациональность, позво-
ляющая конституировать реальность структуры научно-познавательной деятельности в охарактеризованном выше смысле. Принципиально важно понять специфику этой реальности по сравнению с так называемой «объективной реальностью», с которой имела дело классическая рациональность. По существу, она представляет собой рамочные условия проблемной ситуации; пользуясь традиционной философской терминологией, это реальность не Бытия, а Становления. Современная рациональность по отношению к гетерогенным когнитивным позициям в своей констатирующей функции может лишь указать на необходимость определенных действий в рамках проблемной ситуации. При этом отход от моноло-гизма классики отнюдь не ведет автоматически к переходу на позиции конструктивного диалогизма. Если мы рассматриваем последний как единственно рациональный выход из существующей проблемной ситуации, то современная рациональность должна перейти от констатирующей позиции к проектно-конструктивной, к проектированию рационального действия. Тем самым в современном рациональном сознании по существу устраняется различие констатиру-юще-познавательной позиции и рационального действия, которое было характерно для классики. Деятельность в рамках решения познавательных задач становится частным случаем рационального социального действия вообще; в свою очередь, для понимания последнего очень важным оказывается учет опыта научно-познавательной деятельности.
Заметим также, что охарактеризованная выше специфика фиксации рамочных условий проблемной ситуации, незавершенность последней, требующая своего восполнения действиями субъекта, очень остро дает о себе знать в гуманитарном познании - при рассмотрении так называемых человекораз-мерных предметов, а также при анализе возможностей рационального осмысления личностно-экзистенциального опыта.
Важнейшим следствием такого подхода
к рациональности, на мой взгляд, является специфичное понимание роли субъекта, при котором рациональность не противостоит его свободе и творчеству, а, напротив, предполагает их. Современная постклассическая рациональность действительно включает, вспоминая известную формулу, «осознание необходимости», но только не необходимости подчинения внешне заданному положению вещей, а необходимости мобилизации творческих способностей человека при выработке рациональных позиций.
Подобное представление о рациональности имеет весьма важное значение для теории и практики процесса воспитания и обучения, развития инновационных стратегий в этой области. Привлечением внимания к этой проблематике я обязан моей незабвенной супруге В.Я. Ляудис - видному психологу, разработавшей концепцию совместной продуктивной деятельности преподавателей и учащихся (В.Я. Ляудис. Инновационное обучение и наука. - М., 1992). Я попытался применить свои идеи к философии образования, выступая на семинарах по инновационному обучению, на 1-й конференции по развивающей психологии как основе гуманизации образования (см.: Проблемы философии образования и современная неклассическая рациональность // Мир психологии. - 1999. - № 3; Философия образования //Высшее образование в России. - 1997. - № 3).
В настоящее время я пытаюсь осмыслить проблематику рациональности с позиций современного деятельностного подхода к феномену человека. Я всегда актив-
но интересовался вопросами, связанными с пониманием деятельностной онтологии (см.: Деятельность: теории, методология, проблемы. - М., 1990) и сейчас возвращаюсь к этой тематике уже с более широких позиций (см.: О деятельностном подходе в истолковании феномена человека (попытка современной оценки) // Вопросы философии. - 2001. - № 2). Я также хотел бы в будущем, если позволит судьба, продолжить исследование принципиальных вопросов, связанных с осмыслением природы познания.
Завершая рассмотрение своего философского пути, считаю необходимым сказать, что важным аспектом моей профессиональной деятельности была и остается преподавательская работа. Будучи в первую очередь научным работником, я на собственном опыте убедился, что преподавание является существеннейшим фактором стимулирования конструктивной мысли, своего рода «оселком» оттачивания ее качества.
Хотел бы также подчеркнуть, что мой путь был далеко не легок, и в этом отношении я, конечно, разделяю судьбу своего поколения. Не говоря уже о всяких издержках идеологического характера, в чисто теоретическом плане нам приходилось затрачивать неоправданно большие усилия на то, чего в иных условиях можно было бы достичь значительно легче. В этом смысле современное поколение, конечно, находится в лучшем положении. Хотя, честно говоря, далеко не уверен, что хотел бы поменяться с ним местами.
