CC BY
43
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2011. № 3
С.И. Кормилов
МОСКВА В ПОЭЗИИ ВЛАДИСЛАВА ХОДАСЕВИЧА
В статье проанализированы все стихотворения Владислава Ходасевича, в которых упоминается Москва — его родной город. Они сопоставлены с мемуаристикой этого поэта. Обрисован мрачный колорит московской темы в сборнике стихов 1920 г. и светлый облик города в более поздней поэзии.
Ключевые слова: Москва, поэзия, воспоминания, гроб, голубь.
All Vladislav Khodasevich's poems in which his native city is mentioned are analyzed in this article. They are compared with the autobiographical prose written by the poet. The dark colouring of the Moscow theme in the 1920 book of his poetry and the joyous character of the city in later poetry are described.
Key words: Moscow, poetry, memoirs, coffin, dove.
В лирике В.Ф. Ходасевича его родной город занимает большее место, чем любой другой локус в России или за рубежом. Странно, что Б.Н. Романов, составитель антологии о Москве в поэзии русского зарубежья, отобрал для нее лишь два его стихотворения — «Я родился в Москве. Я дыма...» (1923) и «Соррентинские фотографии» (1925, 1926), причем в первом из них к Москве относится одна начальная строка, а в пространном (из 182 стихов) втором, вполне соответствующем своему названию, — одно сравнение: «Домишко низкий и плюгавый // <...> все маячит предо мной, // Как бы сползая с косогора // Над мутною Москвой-рекой» [Первопрестольная., 2005: 150].
Уже в наивных детских стихах Владислав описывал вербное воскресенье в Москве1. В публикации «Парижский альбом. VI» (1926) он рассказывал: «В стихотворение «Верба», вслед за описанием шаров, морских жителей и гарцующих жандармов, была мною красиво вставлена и такая строфа:
Весна! Выставляется первая рама — И в комнату шум ворвался, И благовест ближнего храма, И говор народа, и стук колеса.
Должен еще покаяться, что, будучи уличен в плагиате, предерзко отрицал это обстоятельство и чуть не до слез божился, что стихи
1 Впоследствии ему были посвящены стихотворение В.В. Набокова «Верба» [Набоков, 1991: 71] и глава «Вербное воскресенье» в «Лете Господнем» И.С. Шмелева, также основанном на детских впечатлениях [Шмелев, 2008: 368—380].
мои собственные, а если такие же есть у Майкова, значит — совпадение» [Ходасевич, 1997: 4, 211]2.
В мемуаре «Младенчество. Отрывки из автобиографии» (1933) приводится и следующая строфа стихотворения, навеянного «вербным торгом, который в то время устраивался на Театральной площади и лишь несколько позже был перенесен на Красную:
<...>
На площади тесно ужасно, И много шаров продают, И ездиют мимо жандармы, И вербы домой все несут». (4, 206)
Так и неясно, предшествовала эта строфа плагиату по отношению к А.Н. Майкову, как говорилось в «Парижском альбоме», или наоборот.
Но в двух первых сборниках Ходасевича, «Молодость» (1908) и «Счастливый домик» (1914, 1920, 1923), московская тема отсутствует. Появляется она в третьей его книге «Путем зерна» (1920, 1922) как сугубо мрачная. Подряд идут стихотворения «В Петровском парке» (1916) с описанием на протяжении трех шестистиший самоубийцы («Висел он, не качаясь, // На узком ремешке» и т.д.), «Смоленский рынок» (1916), где переходящий рынок герой постоянно видит то, что его гнетет («Все те же встречи // Гнетут меня»), в том числе около церкви («У церкви — синий // Раскрытый гроб, // Ложится иней // На мертвый лоб.»), и «По бульварам» (1918), в котором мертвеца нет, но есть призрак (настоящее привидение или похожая на тень девочка, нищенствующая в послереволюционной Москве): «А за мной от самых Никитских ворот // Увязался маленький призрак девочки» (1, 155—157). Ходасевич очень точен в фактах. Он жил на Плющихе, куда ходил пешком из центра города минуя Никитские ворота. Петровский парк на Петербургском шоссе был известен «как место гуляния, особенно многолюдного 1 мая и на день св. Петра и Павла, 29 июня» [Романюк, 2007: 589]. В экземпляре Собрания стихов 1927 г., принадлежавшем Н.Н. Берберовой, на странице со стихотворением «В Петровском парке» есть помета Ходасевича: «Видел это весной 1914 г., на рассвете, возвращаясь с А<нной> И<вановной> и Игорем Терентьевым из ночного ресторана в Петр<овском> Парке» (1, 507). Очевидно, повесившийся хорошо погулял ночью в одном из знаменитых тамошних ресторанов, возможно, расшвырял деньги цыганам в «Яре». На Смоленском рынке издавна «торговали мясом, овощами и другими съестными припасами. С 1920 г., после сноса остатков Земляного
2 Далее ссылки на это собрание сочинений даются в круглых скобках с указанием тома и страницы.
вала, на площади образовалась барахолка — торг подержанными вещами. <...> Страшное это было место! Вокруг обитала городская голытьба, люди, доведенные нищетой до отчаяния и вынужденные промышлять попрошайничеством и мелкими кражами. Именно на Смоленском рынке в глухую осеннюю ночь 1889 года покончил с собой изголодавшийся и спившийся Николай Успенский — талантливый писатель-народник» [Федосюк, 1983: 363]. Упомянутая в «Смоленском рынке» церковь — Смоленской иконы Богоматери (Рождества Богородицы) за Смоленскими воротами на Плющихе, построенная в 1689—1691 гг., — стояла до начала 1930-х гг. на углу Плющихи и Смоленской улицы [Сорок сороков, 2004: 477—478]. Через Смоленский рынок Ходасевич тоже ходил на Плющиху. Стихотворение о нем кончается пожеланием: «О, лёт снежинок, // Остановись! // Преобразись, // Смоленский рынок!» (1, 156). Рынок не преобразился, а был закрыт в конце 1920-х гг. До этого, в октябре 1917 г., он «стал одним из бастионов белых; рядом на возвышенном месте стояла 5-я школа прапорщиков — важный опорный пункт контрреволюции <...>. Только 2 ноября рабочие отряды штурмом овладели Смоленским рынком» [Федосюк, 1983: 364]. 20 мая — 1 июня 1918 г. поэт написал большое стихотворение «2-го ноября» с таким началом: «Семь дней и семь ночей Москва металась // В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро // Пускал ей кровь — и, обессилев, к утру // Восьмого дня она очнулась». Говорится о разрушениях, следах пуль на стенах, очередях у лавок, о небритых людях, которые «повыползли из каменных подвалов» и идут проведать близких не считаясь с расстояниями, «из конца в конец, // От Пресненской заставы до Рогожской // И с Балчуга в Лефортово <...>» (1, 165). Автобиографический герой посещает знакомого столяра, изготовляющего красный гроб. Ближе к дому появляется и нечто жизнеутверждающее. Дети выпустили из корзины с плетеной дверцей пару голубей, которая, «плеща крылами, // Взвилась и закружилась: выше, выше, // Над тихою Плющихой, над рекой.» (1, 166). Но дома работа с произведениями Пушкина впервые в этот день не утоляет «жажды» героя, разумеется, духовной.
Следом в книге «Путем зерна» идет написанный немногим раньше таким же белым 5-стопным (с отступлениями) ямбом «Полдень», начинающийся строкой «Как на бульваре тихо, ясно, сонно!» (1, 168). Не приходится сомневаться, что бульвар — московский, возможно, Тверской. Пушкинист Ходасевич мог знать, что во времена Грибоедова, Пушкина, Лермонтова добавлять к слову «бульвар» название Тверской «не было необходимости: «бульваром» числился только Тверской, остальные зеленые полосы кольца название бульваров получили не сразу. И когда Чацкий в «Горе от ума» произносил: «А трое из бульварных лиц, которые с полвека моло-
дятся?» — современники тут же понимали, что речь идет о завсегдатаях не какого-либо, а именно Тверского бульвара» [Федосюк, 1983: 285]. Но никакой московской конкретики в «Полдне» нет, задумавшийся герой вспоминает Венецию.
Старуха же в одноименном стихотворении конца 1919 г., еле таща по улице снежным ветреным вечером санки, «задыхаясь», вспоминает хорошие времена в Москве: «А бывало-то! В Таганке! // Эх! // Расстегаи — легче пуха, // Что ни праздник — пироги, // С рисом, с яйцами, с вязигой...». Она никуда не дойдет, замерзнет в сугробе3. «Легкий труп, окоченелый, // Простыней покрывши белой, // В тех же саночках, без гроба, // Милицейский увезет <...>» (1, 190). Это стихотворение появилось во втором издании книги «Путем зерна», «где следовало после ст-ния "В Петровском парке"» (1, 511); т.е. московская и «мертвецкая» темы в сборнике были максимально сконцентрированы.
Вместе с тем в не опубликованном при жизни стихотворении «Я знаю: рук не покладает.», под которым стоит дата 3 декабря 1917—январь-февраль 1918, хотя рук не покладает «в работе мастер гробовой», настроение автора явно не пессимистическое: «А небо все-таки сияет // Над вечною моей Москвой». Как потом в стихотворении «2-го ноября», на свободу «из-под крышки» выпускают голубя, и жизнерадостные дети уподобляются бессмертным божествам, игнорирующим кровавые события:
Вот — закружился над Плющихой — Над снежным полотном реки, А вслед ему как звонко, лихо Несутся клики и свистки.
Мальчишки шапками махают, Алеют лица, как морковь. Так божества не замечают За них пролившуюся кровь. (1, 326)
Еще раньше в стихотворении «На грибном рынке» (февраль 1917 г.) была показана светлая любовь двух юных существ, которая всем видна «на таком прозаическом рынке» [Ходасевич, 1989: 276]. Впоследствии этот прозаический рынок опоэтизирует И.С. Шмелев в главе «Постный рынок» ностальгического повествования о детстве «Лето Господне» [Шмелев, 2008: 35—44]. Впрочем, и Ходасевич в стихотворении «Люблю я старой толстой "Сафо"...» (1921—1922), хотя и шуточном, не без ностальгии пишет о «благих,
3 В мемуаре «Белый коридор. Из кремлевских воспоминаний» (1925) Ходасевич рассказал, как примерно в то же время, в начале 1920 г., он сам, нездоровый, шел из Кремля от О.Д. Каменевой: «За башнею — тьма: Воздвиженка, Арбат, Плющиха. Иду, натыкаясь на снеговые сугробы, еле волоча ноги, задыхаясь и обливаясь потом от слабости» (4, 261).
умчавшихся» временах, «когда в Москве старинной // Я жил безгрешно и невинно, // Писал не много, важно, чинно <...>» [Ходасевич, 1989: 262].
К большевикам и их кругу он относился поначалу относительно лояльно, мог добродушно над ними подшучивать. В «Белом коридоре» он вспоминает об импровизации по поводу пытавшихся активно влиять на культуру О.Д. Каменевой (сестры Л.Д. Троцкого и жены Л.Б. Каменева) и М.Ф. Андреевой: «В начале 1919 года, будучи в Петербурге, я даже от нечего делать сымпровизировал <...> целую былину в народном духе. В квартире Горького она имела большой успех. Теперь я помню из нее лишь несколько строк:
Как восплачется свет-княгинюшка, Свет-княгинюшка Ольга Давыдовна: "Уж ты гой еси, Марахол Марахолович, Славный богатырь наш, скоморошина! Ты седлай своего коня борзого, Ты скачи ко мне на Москву-реку". Седлал Марахол коня борзого, Прискакал тогда на Москву-реку. А и брал он тую Андрееву За белы груди да за косыньки, Подымал выше лесу синего, Ударял ее о сыру землю. — и т. д.». (4, 258)
Но 1920 г. стал для Ходасевича очень тяжелым. В конце его он «покидает Москву — город, в котором он провел практически всю свою жизнь, — и перебирается в Петроград. Подлинные мотивы этого передвижения сейчас трудно восстановить в точных подробностях, но, очевидно, это было связано с тем, что в Петрограде жил Горький, находилась редакция "Всемирной литературы", на материальную помощь которой Ходасевич очень рассчитывал» [Богомолов, 1989: 30]. «На прощанье в Москве, — писал он в краткой автобиографии "О себе" (1922), — обокрали квартиру: всю одежду мою и женину. Это была катастрофа. Кое-как прикрыли наготу с помощью родных, распродали мебель — и в Петербург» (4, 188). Несмотря на это, Москва издалека стала казаться иной, чем выглядела в книге «Путем зерна». Отдыхая в Бельском Устье Покровского уезда Псковской губернии, в колонии петроградского Дома искусств, Ходасевич писал в Москву близкому другу Б.А. Диатро-пову 16 августа 1921 г. о некой дочери кучера Жене: «<...> Имя ее напоминает мне Вас, Венеру, Милицию —
И наши пьянства, и Москву, И пыл минутных вдохновений, Когда над лисьей муфтой Жени Я клал прелестной на колени Отягощенную главу». (4, 433)
Женей звали старшую сестру Ходасевича. «Женя же <...>, — согласно "Младенчеству", — была и осталась отчаянной модницей» (4, 199). В «Белом коридоре» упоминаются также «издания Общины св. Евгении» (4, 248), т.е., как гласит комментарий «известной фирмы, выпускавшей открытки и высококачественные издания по искусству» (4, 576).
В 1922 г. поэт уехал за границу, и с ним, возможно, в какой-то мере произошло то, о чем А.А. Ахматова говорила Л.К. Чуковской: «Вы заметили, что с ними со всеми происходит в эмиграции? Пока Саша Черный жил в Петербурге, хуже города и на свете не было. Пошлость, мещанство, смрад. Он уехал. И оказалось, что Петербург — это рай. Нету ни Парижа, ни Средиземного моря — один Петербург прекрасен» [Чуковская, 1997: 392].
Книга Ходасевича «Тяжелая лира» (1922, 1923), вышедшая еще в России, открывается одним из «самых московских» (наряду с посвященным 2-му ноября) его стихотворений «Музыка» (1920), написанным, как и два «московских» в предыдущем сборнике, белым невыдержанным 5-стопным ямбом. Это знак повествовательности, не «чистой» лирики. Приведен даже диалог с соседом Сергеем Иванычем, вместе с которым автобиографический герой колет дрова. Дело происходит зимой (первый стих: «Всю ночь мела метель, но утро ясно»), хотя написано это 15 июня. В указанном сборнике 1927 г. — помета: «В чудесный летний день, сразу. Всю зиму пробовал — не выходило. Серг<ей> Ив<анович> — Воронков, жил надо мной в 7-м Ростовском» (1, 511). Место действия обозначено точно: «У Благовещенья на Бережках обедня // Еще не отошла». Эта церковь, освещенная в 1697 г., стояла на Москве-реке, Ростовской набережной до конца 1950-х — начала 1960-х гг. «прямо против арки <...> подковообразного громадного жилого дома № 5 <...>» [Сорок сороков, 2004: 476]4. Персонажи стихотворения слышат музыку и гадают, откуда она исходит. Хотя и здесь одно из предположений — похоронное: «Ну, может быть — // Военного хоронят?» (1, 192), — стихотворение и начинается и заканчивается светло: в ясном высоком небе как будто видятся крылья гигантских пернатых ангелов.
4 «О Благовещенской церкви писал в одном из своих стихотворений В.Ф. Ходасевич, живший совсем недалеко от нее — в 7-м Ростовском переулке, в снесенном доме № 11:
Всю ночь мела метель, но утро ясно. <...>
Теперь этой церкви нет, агония ее длилась долго: сломали Благовещенскую церковь не сразу. Начали в 1950-х гг., остатки исчезли в 1960-х, а колокольню снесли позже всего: она еще долго стояла перед построенным на высоком берегу жилым домом, полукругом огибавшим ее. Дом этот был выстроен для тех, кто, казалось бы, должен заботиться о сохранности церкви, — для архитекторов. Кооператив «Советский архитектор» <...> построил его в 1934—1938 гг. (авторы — А.В. Щусев и А.К. Ростковский)» [Романюк, 2007: 65].
Через одно стихотворение в сборнике — опять «московское», посвященное кормилице и няне Владислава Елене Александровне Кузиной «Не матерью, но тульскою крестьянкой.» (1917, 1922). В нем говорится вообще о России, но отмечен и конкретный эпизод из детства автора: «Лишь раз, когда упал я из окна, // Но встал живой (как помню этот день я!), // Грошовую свечу за чудное спасенье // У Иверской поставила она» (1, 195). В «Младенчестве» рассказано об этом случае, произошедшем в доме Нейдгардта (Большая Дмитровка, 14), где квартировали Ходасевичи. Мальчик сидит в открытом окне няниной комнаты. «Подо мною — покатая железная крыша — навес над лестницей в дворницкую, которая находится в подвале. <...> Я вытягиваю голову, привстаю — и вдруг двор, который был подо мной, стремительно подымается вверх, все перекувыркивается вверх тормашками, потом что-то ударяет меня по голове, на затылок мне сыплется земля, а я сам, глядя в синее небо, сползаю по крыше вниз, ногами вперед. Рядом со мной с грохотом катится цветочный горшок. Он исчезает за краем крыши, а я утыкаюсь каблуком в желоб и останавливаюсь. Потом — нянин крик <...>. Меня хватают на руки, и через то же окно мы возвращаемся в комнату. <...> Няня меня одевает, и мы на извозчике отправляемся прямо к Иверской. Няня ставит свечу и долго молится и прикладывается ко всем иконам и меня заставляет прикладываться. Не зацепись я за желоб, пролетел бы целый этаж и мог сильно разбиться, если не насмерть» (4, 203—204).
Память о няне навсегда осталась для поэта духовным «прибежищем». Конец стихотворения таков:
Года бегут. Грядущего не надо, Минувшее в душе пережжено, Но тайная жива еще отрада, Что есть и мне прибежище одно:
Там, где на сердце, съеденном червями, Любовь ко мне нетленно затая, Спит рядом с царскими, ходынскими гостями Елена Кузина, кормилица моя. (1, 196)
Речь идет о Ваганьковском кладбище. «Ближе к северному концу кладбища возвышается высокая пирамида с датою «18 мая 1896 г.». Это — общий памятник жертвам Ходынской катастрофы, погибшим во время коронационного праздника, при раздаче подарков народу. Тогда погибло около 1500 человек и большинство трупов было погребено на Ваганьковском кладбище, длинными рядами с той и другой стороны кладбища. Трупы сюда свозили без гробов, посиневшие и разлагающиеся под горячими лучами солнца» [Са-ладин, 1997: 247]. Упоминание этих «царских гостей» говорит о да-
леко не благоговейном отношении Ходасевича к Николаю II, хотя въезд его в Москву на коронацию, согласно «Парижскому альбому», произвел на него, десятилетнего, сильное эстетическое впечатление: «Весной 1896 года <...> из ворот Толмачевского дома на Тверской видел торжественный въезд Николая II, налюбовался иллюминацией Кремля, надышался запахом плошек <...>» (4, 210). Интересно, что этот пассаж, вероятно, повлиял на литературного противника Ходасевича Г.В. Адамовича (эти два поляка соперничали как критики, борясь за умы русской эмиграции). В стихотворении «Нам ТгаНа — давно родное слово.» с эпиграфом из Овидия, напечатанном в 1967 г. [Первопрестольная., 2005: 532], он писал, прямо указывая на Ходасевича: «Начну ж, как тот: я родился в Москве. // Чуть брезжил день последнего, Второго, // В апрельской предрассветной синеве». «Я родился в Москве. Я дыма.» (1923) — начало стихотворения Ходасевича, не вошедшего в книги, но опубликованного посмертно (1, 528). Ударение в слове «родился» у обоих соперников на последнем слоге. Ходасевич писал, что он «России — пасынок» и неизвестно кто — Польше, но что Пушкин, чье собрание сочинений он уносит в дорожном мешке, для него и есть Россия (1, 345). В предварительном наброске 1917 г. о России не говорилось, говорилось лишь о внушенной матерью любви к Польше и «Литве» («Я слепо веровал в слова: // "Дитя! Всех рек синее — Висла, // Всех стран прекраснее — Литва"» [Ходасевич, 1989: 279]). В стихотворении Георгия Адамовича есть слова «Я помнить не могу, но помню, помню // Коронационные колокола» и «Есть меж младенчеством и раем // Почти неизгладимая черта» [Первопрестольная., 2005: 255]. Родившийся в 1892 г. Адамович не помнил события 1896 г., но, очевидно, хорошо помнил то, что напечатал автор очерка «Младенчество», отсюда и использование в стихотворении этого слова.
В «Тяжелой лире» есть еще «московское» стихотворение «В заседании» (1921). Автор рассчитывает «сном», то есть воспоминаниями, приблизить к себе «неизвестную зарю». Москва теперь в прошлом, и о ней говорится ностальгически:
А уж если сны приснятся, То пускай в них повторятся Детства давние года: Снег на дворике московском Иль — в Петровском-Разумовском Пар над зеркалом пруда. (1, 210)
Воспоминание о лете 1887 или 1888 г. есть в «Младенчестве»: «Няня держит меня на руках. Мы с ней стоим в Петровском-Разумовском на плотине, у входа в парк. За спиной у нас пруд, а перед
нами — просторное болото. <...> С Разумовским вообще связаны мои ранние воспоминания. Одно из них — сильнейшая гроза, бурный ливень, а потом — голубое небо, и солнце, и капли, падающие с деревьев. Над Михалковским шоссе — беловатый туман <. >» (4, 193—194). В неоконченном стихотворении 30-х гг. «Утро» подмосковные туманы вспоминаются для сопоставления с испарениями бензина в Париже:
То не прохладный дымок подмосковных осенних туманов, То не на грядку роняет листочки свои георгин: Сыплются мне на колени, хрустя, лепестки круассанов, Зеленоватую муть над асфальтом пускает бензин.
Далее Ходасевич написал было: «О сказках помалкивать надо» (1, 364), — вероятно, разумея под «сказками» воспоминания о России и Москве, но эти слова оказались среди зачеркнутых.
В цикле «Европейская ночь» (1922—1927) кроме названных выше «Флорентинских фотографий» только одно упоминание о Москве — в стихотворении 1924 г. «Перед зеркалом». Для кого-то грозный критик, Ходасевич противопоставляет себя в детстве, очевидно, счастливом, себе нынешнему («Разве мама любила такого, // Желто-серого, полуседого // И всезнающего, как змея?»). Вспоминается дачная местность, входившая, однако, уже с конца XIX в. в черту города [Москва, 1997: 601]:
Разве мальчик, в Останкине летом Танцевавший на дачных балах, — Это я, тот, что каждым ответом Желторотым внушает поэтам Отвращение, злобу и страх? (1, 277)
После «Европейской ночи» больной Ходасевич писать стихи почти полностью прекратил. И все-таки на основании написанного им о городе, в котором он прожил три с половиной десятка лет, его можно считать одним из самых характерных московских поэтов XX в.
Список литературы
Богомолов Н.А. Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича // Ходасевич В.
Стихотворения (Библиотека поэта. Большая серия). Л., 1989. Москва. Энциклопедия. М., 1997. Набоков В. Стихотворения и поэмы. М., 1991.
Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в поэзии русской эмиграции / Сост., авт. вступ. статьи и примеч. Б. Романов. М., 2005.
Романюк С.К. Москва за Садовым кольцом. Энциклопедия. М., 2007. Саладин А.Т. Очерки истории московских кладбищ. М., 1997.
Сорок сороков. Краткая иллюстрированная история всех московских
храмов. Москва в границах 1917 года. 3-е изд., испр. и доп. М., 2004. Федосюк Ю. Москва в кольце Садовых. Путеводитель. М., 1983. Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996—1997.
Ходасевич В. Стихотворения (Библиотека поэта. Большая серия). Л., 1989. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2. 1952—1962. М., 1997. Шмелев И. Собр. соч.: В 12 т. Т. 10. 1936. М., 2008.
Сведения об авторе: Кормилов Сергей Иванович, докт. филол. наук, профессор кафедры истории русской литературы XX века филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: profkormilov@mail.ru
