CC BY
76
УДК 070+32:316.752. С. А. Сладковский
Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2013. Вып. 1
МОДЕРНИЗАЦИОННАЯ ЖУРНАЛИСТИКА И ЕЕ ТРАНСФОРМАЦИЯ В ПОСТ-ЖУРНАЛИЗМ
.. .Обернувшись, я услышал:
— Я понял, этого быть не должно.
— Чего, Адриан, не должно быть?
— Доброго и благородного, — отвечал он, — того, что зовется человеческим, хотя оно добро и благородно. Того, за что боролись люди, во имя чего штурмовали бастилии и о чем, ликуя, возвещали лучшие умы, этого не должно быть. Оно будет отнято. Я его отниму.
— Я не совсем тебя понимаю, дорогой. Что ты хочешь отнять?
— Девятую симфонию, — отвечал он. И к этому, сколько я ни ждал, уже ничего не прибавил.
Томас Манн. Доктор Фаустус
Превращение — полисемантическое понятие, которое пришло в обществоведение из естественных наук и искусства.
Великие мастера литературы, музыки, живописи были стихийными философами. Как тонко они умели уловить и выразить суть своей эпохи в одной поэме, сонате, картине! В концентрированном виде они вкладывали в свои произведения культурные геномы, над расшифровкой которых и по сей день бьются культурологи, критики, литературоведы, социологи, филологи и философы.
Интересно, что в литературе многие примеры превращений как раз связывались с естественными науками (Гомункулюс Гёте, чудовище Франкенштейна Шелли, Дже-кил и Хайд Стивенсона, Шариков Булгакова и т. д.). Гёте в «Фаусте» писал о метафизических проблемах человека Нового времени, которого, помимо прочего, символизировал его герой. Один из действующих лиц «Фауста», Гомункулюс, — это искусственный человечек, выращенный путем алхимических превращений в реторте. Его трагедия состоит в том, что его человеческое «содержание» лишено формы, поэтому ему приходится оставаться в колбе. Спустя полтора столетия после Гёте к глубинным философским проблемам своей эпохи обратится Томас Манн. Герой его романа «Доктор Фаустус», немецкий композитор Леверкюн периода Веймарской республики и Третьего рейха, продает душу дьяволу в обмен на гениальность. Леверкюн бросает вызов Бетховену, создавая ораторию «Плач доктора Фаустуса». Это произведение должно стать перевернутым, зеркальным «близнецом» «Девятой симфонии». Для создания «Девятой-наи-знанку» он использует свой метод «додекафонии» (реально существующий и изобретенный одним из прототипов главного героя романа — композитором Шенбергом), который позволит превратить «Оду к радости» в «Оду к печали». Превращение становится результатом намеренного переворачивания, извращения содержания.
Сладковский Станислав Александрович — аспирант, Санкт-Петербургский государственный университет; e-mail: sladkowski@yandex.ru
© С. А. Сладковский, 2013
Таким образом, проблема превращений, соотношения формы и содержания волновала человека издавна и становилась темой многих величайших произведений искусства как 500 лет назад, так и в новейшей истории.
В социальных науках наиболее важным для нас представляется понятие превращенной формы М. Мамардашвили, который применял его к явлениям общественной жизни: «Особенность превращения формы, отличающая ее от классического отношения формы и содержания, состоит в объективной устраненности здесь содержательных определений: форма проявления получает самостоятельное „сущностное" значение, обособляется, и содержание заменяется в явлении иным отношением, которое сливается со свойствами материального носителя (субстрата) самой формы» [1, с. 270].
Превращение формы журналистики видится, на первый взгляд, в гиперболизации этой формы. Что проявляется в провозглашении журналистики как самоценности, в наделении ее «полномочиями четвертой власти», т. е. равной остальным трем властям политической субъектности, в культе журналиста как представителя «особой» профессии? Сущностное содержание проблемы автор усматривает в осознанном отказе от содержания и самого смысла журналистики как деятельности по производству и распространению социально значимых идеалов и ценностей, более того, в определении ее как сознательной деятельности по извращению, компрометации и переворачиванию с ног на голову этих важнейших духовных компонентов. Результатом превращения является как бы «переворачивание» социальных идеалов и ценностей. В первую очередь это касается именно классических ценностей модерна, которые до некоторых пор политической мыслью представлялись как ценности общественного консенсуса.
Понятие модернизационной журналистики автор вводит для обозначения определенной части политической журналистики, которая содействует модернизации общества.
Безусловно, журналистика является социально значимым инструментом информационного взаимодействия в обществе, результатом которого становятся те или иные перемены в жизни социума. В таком качестве к журналистике причастны все социальные страты, но прежде всего интеллигенция как наиболее образованный и культурный слой.
Интеллигенция — некая социальная общность, которая в политическом смысле обеспечивает борьбу за власть посредством легитимации идеологии политических субъектов, интересы которых она представляет (политическими субъектами могут быть класс, социальная страта, макросоциальная группа и пр.). О роли интеллигенции в политическом процессе писали К. Маркс, В. Ленин, А. Грамши, М. Мамардашвили, С. Кара-Мурза и др.
А. Грамши уверен, что интеллигенция является частью того класса, чьи политические интересы она обеспечивает идеологическими инструментами, что интеллигенция потребовалась в новом секуляризованном обществе для обеспечения легитимации посредством идеологии (в широком смысле этого понятия). Интеллигенты служат «приказчиками» господствующей группы, используемыми для осуществления подчиненных функций социальной гегемонии и политического управления, а именно: 1) для обеспечения «спонтанного» согласия широких масс населения с тем направлением социальной жизни, которое задано основной господствующей группой, — согласия, которое «исторически» порождается престижем господствующей группы, обусловленным ее положением и ее функцией в мире производства; 2) для приведения в действие
государственного аппарата принуждения, «законно» обеспечивающего дисциплину тех групп, которые не «выражают согласия» ни активно, ни пассивно [2, с. 465].
По А. Грамши, объектом работы интеллигенции с идеологией являются социокультурные коды общества, воздействуя на которые можно достичь согласия по вопросам о власти. Характеристиками же, определяющими «социокультурный код» отдельных групп, становятся базовые ценности, носящие универсальный характер; нормы и установки, которые представляют собой «поле стереотипов» в рамках сформированного набора социометрических шкал, содержащих отношение к основным социально-политическим мифам, культуре, религии, традиционализму, бытовой морали и т. п. [3, с. 52]
Используя эту логику рассуждений, можем заключить, что журналистика появилась в современном (модерном) обществе в том числе и как одно из средств политической борьбы (или обеспечения власти) за согласие (легитимацию) путем воздействия на коды социокультурного ядра общества (силу и согласие как важнейшие компоненты политической власти понимали Сунь Цзы, Н. Макиавелли и др.).
Таков схематически изложенный взгляд А. Грамши на политическую журналистику как часть интеллигенции — взгляд, в некоторых аспектах исходящий из основных положений марксистской теории печати. В то же время такой подход недостаточен для выявления подлинного содержания столь противоречивого явления, как журналистика.
Восполнить недосказанное позволяют страницы сочинений М. Вебера, который говорил о значении этики и ценностей в процессе развития капитализма. По его мнению, рационализация и социальные ценности как регулятор общества оказали значительное влияние на модерный капитализм и сыграли важнейшую роль в его бурном индустриальном и социокультурном прогрессе. Важным аргументом немецкого социолога был пример о существовании капитализма и до Нового времени, но именно протестантская этика с ее рационализмом, аскетизмом и историческим духом сделала капитализм прогрессивным способом производства. Вслед за М. Вебером о том, что протестантская этика и Просвещение создали идейно-ценностную основу для консенсуса и объединения различных слоев обществ Англии и Франции и других стран вокруг прогрессивного ядра модернизационного капиталистического класса, пишет, например, А. Панарин [4].
По аналогии с этим в понимании модернизационной журналистики значительное место отводится этическому и ценностному аспектам. Журналисты как часть интеллигенции обеспечивают легитимацию интересов своих политических субъектов, влияя на коды социокультурного ядра общества, внутри ценностной консенсусной рамки модернизации.
А. Панарин и С. Кургинян отмечают, что в основу ценностной консенсусной рамки модернизации положена ценность нации как качественно новой общности, осуществляющей исторический прогресс. В экономической сфере этот процесс обеспечивается за счет индустриализации, в социокультурной — за счет развития независимых и рациональных наук, искусств и права. Как пишет Ю. Хабермас, обобщая философский дискурс о модерне, «с эмпирическими науками эпохи модерна, автономными искусствами, моральными и правовыми теориями, основанными на определенных принципах, в Европе сложились сферы культурных ценностей, которые и сделали возможным формирование образовательных процессов в соответствии с внутренними закономерностями теоретических, эстетических или морально-практических проблем» [5, с. 7].
Иначе говоря, ценность науки важна для модернизации как средство достижения трансцендентного теоретического идеала (истины), ценность права — как средство достижения морально-практических идеалов (нравственности и справедливости), ценность искусства — как средство достижения эстетического идеала (красоты). Идеальные целеустремления науки, искусства и права служили интересам наций и как бы вдыхали трансцендентный смысл, оформляя прогрессивное буржуазное государство в исторический Проект. Предположим, что такой консенсус строящейся нации вокруг этих трансцендентных смыслов стал основой для легитимации капиталистического проекта прогрессивной буржуазии.
Историческое развитие нации, индустриализация, прогрессирующие науки, искусство и право — ценностный каркас классической европейской модернизации, который очерчивает ценностный консенсус различных политических сил модерного общества на протяжении XVШ-XIX веков. Журналистика формировалась как деятельность в условиях ценностного консенсуса модернизации. В этом ее историческая заслуга для процесса модернизации, в этом ее модернизационная подлинность.
Однако модернизационная рамка консенсуса во второй половине ХХ века начала разрушаться как на Западе, так и в Советском союзе. В данной статье мы не ставим перед собой цель полностью описать процесс, указать на субъект или найти причины того, что называют постмодернизацией. Тем не менее важно рассмотреть несколько теоретических и практических аспектов того, что диссоциировало и разрушало мо-дернизационную ценностную рамку консенсуса, в первую очередь, в социокультурной сфере.
Следует отметить, что ряд обществоведов считают постмодернизацию не результатом, а лишь процессом, продолжающим модернизацию в социокультурной сфере (например, В. Вельш [6]), в то время как другие исследователи определяют сдвиг в ценностях, который произошел в 1960-1990 годы, качественно отличным от предыдущего периода (например, Р. Инглхарт [7]). Американский исследователь Р. Инглхарт напрямую говорит о «деформации пирамиды Маслоу», о переходе от материальных к постматериальным ценностям, которые нашли отражение во всех сферах социокультурной жизни общества.
Рассматривая трансформацию ценностного консенсуса модернизации в социокультурной сфере, следует затронуть социальный, социально-психологический, политический, экономический, культурологический и даже онтологический аспекты.
Социально-психологический аспект. Экзистенциальной катастрофой назвал В. Франкл [8] крушение смыслов и трансцендентных модернизационных устремлений. В литературе ситуация, когда в отсутствии смысла жизнь становится абсурдом, раскрыта писателями-экзистенциалистами (такими как А. Камю, Ж.-П. Сартр, в отечественной литературе можно отметить прозу В. Шукшина).
Бегло касаясь политической и экономической сфер, упомянем несколько событий, оказавших влияние на социокультурную постмодернизацию. Это отказ в 1971 г. от обеспечения доллара золотом и серебром (мировая резервная валюта лишается реального выражения) и доклад Римскому клубу «О пределах развития» (1972), в котором на самом высшем экспертном уровне были зафиксированы пределы экономического роста и индустриализации и тем самым постулировалась отмена идеала бесконечного, «трансцендентного» научно-технического прогресса.
На эти же годы в западных странах как «новое дыхание» для увеличения сбыта индустрии выпадает начало культа потребления (в СССР он тоже был, но в несколько измененной форме). Э. Фромм называет бурный рост потребительского гедонизма суррогатным ответом на потерю утешения (ту самую экзистенциальную катастрофу В. Франкла или отмену системы убеждений по Р. Инглхарту). Потребительский фетишизм (в терминологии гуманистического психоанализа) превратил буржуазное накопительство (ценность, которую чтили поколения буржуа во имя Дела и будущих поколений) в прожигание и жизнь одним сегодняшним днем. На смену подлинному существованию по типу «быть» пришло, охватывая все больше сфер жизни человека, существование по типу «иметь». Культ «вещизма», тяга к неживому и обладанию неживым в своей превращенной форме выражаются в разложении и переворачивании таких ценностей модернизации, как, например, большая сильная семья (вспомним классическую «модерную» буржуазную династию Ругонов-Маккаров Э. Золя), неоспоримый авторитет моногамии и гетеросексуализма в межполовых отношения и пр. Складывающаяся в результате постмодернизации на сегодняшний день картина все больше напоминает общество из антиутопии О. Хаксли «О, дивный новый мир!».
По сути «юное» индустриальное общество СССР, оказавшись во второй половине XX века под натиском «социокультурных бомб» масс-культуры постмодернизирующе-гося западного индустриального общества, возможно, восприняло такой порядок вещей как подлинное социокультурное существование развитого общества. Однако многие явления, привлекшие советского человека, характеризовали превращение формы, упадок и разложение содержания западного индустриального проекта Модерн.
Тем не менее советский авангардный проект модернизации был окончательно свернут на рубеже 1980-1990 годов. С. Кургинян как бы продолжает идею Э. Фромма, описывая отказ России от трансцендентных ценностей «Красного проекта» модернизации в пользу потребительских благ, и приводит библейскую метафору Исава, продающего первородство за чечевичную похлебку [9]. А в аксиологическом измерении это есть отказ от трансцендентных целей, ценностей и смыслов в пользу имманентных.
Культурологический аспект постмодернизации. С. Кургинян, анализируя способы диссоциации ценностей в постмодернизме, пишет о полемике М. Бахтина и А. Лосева по вопросу о ценностях «верха» и «низа». М. Бахтин разделял ценности «верха» и ценности «низа», называя первые элитарными, официальными, а последние — истинно народными. В качестве позитивных он описал приемы переворачивания ценностей («переворачивания смысла бинарных оппозиций» в терминологии В. Руднева) при помощи так называемой «карнавализации» на примере творчества Рабле [10]. С ним не согласился А. Лосев, который считал смеховую культуру и низовые ценности не чем-то народным, а, напротив, безбожным, рассматривал творчество Рабле как разложение высоких ценностей Ренессанса, выворачивание их наизнанку.
Описанные выше процессы, влияя на все постсоветское общество, воздействовали на политическую журналистику. Процессы постмодернизации, которые проходили в течение 30-40 лет на Западе, концентрированно выплеснулись в отечественное социокультурное пространство и негативно на него повлияли: экзистенциальная катастрофа, культ гедонистического потребления (как в высших, так и в низших социальных стратах), жизнь по способу «иметь», а не «быть», в особенности это касается нового класса российской буржуазии (который, отказываясь от наследия СССР, не мог располагать ни протестантской этикой, ни ценностями Просвещения). Торжество
«делового» аспекта в обществе, которое было построено из «коммунальных» клеточек (в терминологии А. Зиновьева), определило смену ценности аскетичного служения (важнейшей для модернизации) на ценности обогащения любыми средствами, гедонизма и потребительского фетишизма. Многие представители политической журналистики стали субъектами и продуктами этого процесса, вызвав на долгие годы у значительной части общества недоверие к самой профессии.
Как отмечает М. Мамиконян, изучение феномена постмодернизации осложняется тем, что он «не спешит оформлять себя доктринально», «ускользает» от изучения, но может быть рассмотрен феноменологически, то есть на конкретных примерах [11, с. 136]. Обратимся к этим примерам.
20 октября 2011 г. по важнейшим каналам массовой коммуникации (ТВ, интернет-порталы и т. д.) были показаны кадры пыток и убийства М. Каддафи. Это символическая, новая глава в истории журналистики. Были показаны садистские кадры пыток и результата убийства свергнутого лидера страны. И сразу же за этим комментарий госсекретаря США на это событие, краткий, как сообщение в «твиттере»: «Вау!» Это междометие в ответ на садистские кадры символично для исследователя и критика современной журналистики. Знаковым является еще и тот факт, что упомянутые кадры показали и российские каналы в новостных выпусках, и практически без купюр. Это был публичный символический отказ от модернизационных идеалов и ценностей. Этические, эстетические ценности и ценности истины и прежде извращались — когда по отдельности, когда в сочетании «два из трех», но в сочетании «три в одном» и в таком масштабе огласки — впервые. Это свидетельство превращения (извращения) формы журналистики — отказ и уничтожение формой своего базового ценностного содержания. Такую журналистику впору назвать пост-журнализмом.
Осуждения интерпретации в СМИ указанного события от журналистских сообществ России не последовало, значит, показ и толкование были приняты как факт и норма современного пост-журнализма.
Экстраполируя наблюдаемые тенденции, которые в последние годы стали активно переходить в наступление, можно утверждать, что в пределах исторической видимости нашего современника пост-журнализм, не ограниченный законом, профессиональной этикой и доминирующей в обществе нравственностью, уничтожит сущность журналистики. Нашумевший в 2011 г. пример «Викиликс», по мнению автора, показателен на тему того, что именно может стать результатом окончательного превращения журналистики в пост-журнализм.
По нашему мнению, при сохранении текущих тенденций это случится, когда развитие индивидуальных средств массовой коммуникации, снаряженных программным обеспечением с доступом в социальные сети и прочие так называемые «новые медиа», сделает журналистику, отказавшуюся от своего «первородства», лишь приложением к сетевому мультимедийному контенту Интернета поколения web 2.0. В полифоническом постмодернистском социокультурном пространстве носители бинарно-оппозиционных ценностей ведут диалог как равноправные субъекты. При этом такой диалог есть не синтез тезиса и антитезиса, а диалог диссоциации и разделения. Исполнитель Бетховена играет свою «ценностную партию» непосредственно рядом с Леди Гага, священник — с гомосексуалистом, коммунист — с фашистом, националист — с глобалистом. В таком мире уже нет ничего подлинного — есть только пресловутые симулякры. Но что станет, когда в результате этого процесса уже не будет социокультурного кода,
который позволит отличать Добро от Зла? И не наступил ли уже этот момент в массовом сознании?
В ценностном аспекте полифония бинарных оппозиций, перевернув ценность, уравнивает ее в правах с ценностью изначальной. Есть масса практических подходов к тому, чтобы укоренить в сознании аудитории по крайней мере «толерантное» отношение к ценности-наизнанку. Например, описанный выше показ убийства старика и его легитимация отсутствием широкого обсуждения и осуждения такого факта. Либо нормальное отношение к показу противоречащих действительности очевидно ложных кадров, которые также не осуждаются сообществом и не опровергаются источником.
Возвращаясь к музыкальной метафоре превращения, можно проследить, что как раз полифония является домодерной музыкальной «доктриной», на смену которой пришла симфония. (Симфония и полифония в переводе означают соответственно «созвучие» и «много-звучие».) Интересно отметить, что симфония как жанр и симфонический оркестр как «исполнитель» появились как раз в эпоху модерна. Симфоническая музыка и журналистика имеют общий фундамент — они произрастают из проекта модернизации и фомировались в условиях бурного развития прогрессивного капитализма. Важной особенностью симфонии является диалектика борьбы: темы добра и зла противостоят, но добро побеждает (в классических симфониях — всегда; наиболее важный, символический пример в контексте разговора о модернизации — Девятая симфония Бетховена). В каком-то смысле отход от господствующей парадигмы симфонии к полифонии — «музыкальный» атавизм, отступление.
В полифонии нет разделения на мелодию и аккомпанемент, ее образует тема, которая получает развитие в фуге, нет конфликта и драматургии симфонии. Симфония, напротив, заключается в реализации музыкальной идеологии, в которой каждая партия играется в консенсусе с другой и ведома проектом автора. В результате игры симфонического оркестра получается эффект, который по воздействию на аудиторию значительно превосходит эффект от прослушивания каждой партии в отдельности. И, что немаловажно и даже политически символично, полифонии не нужны другие голоса, чтобы сохранить свою мелодию, но партии в симфонии — ничто друг без друга, они нужны друг другу и непонятны по отдельности. Две теоретические концепции, описанные М. Бахтиным в теории литературы, прямо корреллируются как с общими социокультурными процессами постмодернизации, так и непосредственно с современной российской практикой журналистики. Две концепции, которые в сочетании описывают схему духовной постмодернизации, это переворачивание бинарно-оппозиционных ценностей (карнавализация) как инструмент превращения формы и идейная полифонизация как легитимирующий и цементирующий перевернутую ценность опорный фундамент.
Ярким примером строительства превращающегося и превращающего СМИ является FM-радиостанция «Эхо Москвы». Эта радиостанция уже несколько лет, обладая небольшой радиоаудиторией (по собственным данным «Эха», порядка 2800 тыс. человек в России [12]), интегрирует вокруг себя солидное количество «лидеров мнения» и развивает «новые медиа». В 2000-е годы, когда так называемые «либеральные» аудиовизуальные СМИ по известным причинам находились в упадке, «Эхо» стало ядром, которое объединило считавших себя опальными журналистов (С. Доренко, С. Сорокина, Е. Киселев, М. Ганапольский, С. Пархоменко, В. Кара-Мурза, В. Шендерович и др.).
Такой своеобразный кадровый резерв позволил этим журналистам, что называется, «не растеряться» и остаться в большой российской журналистике.
Но интересно другое. Помимо этого достаточно плотного, созданного в 1990-2000-х годах ядра, руководство радиостанции не только насытило передачи в целом идейно однообразными «либеральными» комментариями, но и пригласило на периодической основе выступать у микрофона широкий круг публицистов, общественных и политических деятелей самого разнообразного идеологического спектра. Это респектабельные представители московской элитной журналистики (К. Ремчуков, В. Познер, Д. Муратов и др.), патриотические публицисты (М. Шевченко, А. Проханов, М. Леонтьев), почти маргинальные или «несистемные» оппозиционеры (В. Новодворская, Э. Лимонов, Г. Каспаров), политологи разных политических окрасок (С. Белковский, М. Гельман, А. Пионтковский), экономисты (М. Хазин, Е. Гонтмахер, Е. Ясин) и т. д. Важно отметить, что все они являются «спикерами», или «экспертами», которые представляют порой бинарно-оппозиционные идеологические концепции, экономические школы и др.
Тем не менее все вышеупомянутые персоны являются постоянными участниками программ «Эха Москвы», становясь не только его респондентами, но и, по сути, авторами (со-авторами) публицистических произведений. Такая пестрая идеологическая картина создает формальную полифонию идей и ценностей, как бы уравнивая их (хотя бы в праве на то, чтобы быть озвученными) в рамках данного СМИ.
Здесь подходим к главному. Вопрос о социокультурных ценностях журналистики заложен в самом определении журналистики как деятельности по периодическому производству и распространению социально значимых произведений. В таком ключе нужно понимать, что есть социальная значимость (т. е. по сути ценность) в рамках проекта модернизации. Конечно, это тема отдельного крупного исследования. Однако из вышесказанного можно предположить следующее: если нация (как некая симфония социальных групп) является тем типом общности, который становится одним из идеалов, а также продуктом и субъектом проекта модернизации, то социально значимым является как минимум то, что не является национально вредным.
Понятно, что есть некие ценности, которые выражают интересы отдельных социальных групп нации и не совпадают с интересами других групп этой же нации. Но модернизационный консенсус предполагает, что над групповыми интересами и ценностями всегда есть национальные интересы и ценности, которые стоят неизмеримо выше. То есть по ценностной шкале для всех социальных групп национальные интересы, ценности, смыслы и идеалы должны быть более «базовыми», глубинными, по сравнению с интересами отдельных социальных групп, эту нацию формирующих. Таким образом, если мы говорим, что журналисты производят социально значимые журналистские произведения, это означает, что они как минимум не создают национально разрушительных, вредных для нации произведений. К примеру, территориальная целостность, несомненно, одна из важнейших ценностей национального государства. Можем ли мы назвать в данном случае журналиста, который ретранслирует нечто в стиле «хватит кормить Кавказ», журналистом? Производит ли он социально значимое произведение, если оно выставляет в позитивном, как бы ценном ключе лозунг, который входит в противоречие с ценностью территориальной целостности? По нашему мнению, это пост-журнализм.
Для анализа переворачивания и извращения модернизационных ценностей хотелось бы привести в качестве примера статью, опубликованную на сайте «Эха Москвы» политологом А. Пионтовским 9 января 2012 г. под названием «Мартовские иды» [13]. (Важно отметить, что мартовские иды — это дни, в которые был убит Юлий Цезарь.)
Статья посвящена выборам президента России — наиболее актуальной для страны темы на рубеже 2011-2012 годов. Она представляет интерес для исследователей публицистических произведений и является еще одним ярким примером ценностного превращения определенной части российской журналистики.
Эта публикация была проанализирована с позиций следующих неоспоримых политических ценностей России как национального государства: «Президент», «Парламент», «Выборы», «Конституция», «Государство» и др. А. Пионтковский с определенными целями дает такие оценки, которые переворачивают эти ценности, выворачивают их наизнанку.
Например, каждое упоминание о президенте (бывшем и нынешнем) в данной небольшой статье (всего на 6000 знаков) по-своему концептуально. Президент в статье: «Дракон», «дракоша», «поверженный дракон», «не имеет права баллотироваться», «пахан клептократии», «альфа-самец», «царь», «Пу-создатель общаков», «фальшивый человечек с фальшивым лицом и фальшивыми голосами, отчаянно цепляющийся за власть, чтобы избежать ответственности за совершенные им преступления», «Айфон-чик, которому катастрофически не хватает яиц» [13].
Унижение главы государства (бывшего или действующего) — карнавальное действо, один из главных приемов автора. Он мастерски переворачивает ценность президента, говоря как бы на одном языке и с «образованной интеллигенцией» (Дракон — герой знаменитых пьесы Е. Шварца и фильма М. Захарова), и с буржуа-нуворишем с криминальным прошлым («пахан», создатель «общаков»), и с «подлинным средним классом» офисного планктона («альфа-самец», «фальшивый человечек», «Айфончик»).
Далее то же делается со всеми политическими ценностями, важными для идеала национального модернизирующегося государства: Парламент — «Мертворожденная дума», Конституция — «монархическая», само Государство — «Паханат», Выборы — «Фальшивые нелегитимные», «бесчестные», «подтанцовка дракону».
Статья — «идеальный» образец сознательного уничтожения, унижения и буквального переворачивания ценностей национального государства и модернизации. Причем, анализируя форму подачи материала, нельзя не отметить, что для автора статьи не существует идеалов «красоты» изложения, «истинности» приводимых фактов и «нравственности» в оценках.
Такая точка зрения прозвучала в полифонической идейной структуре «Эха Москвы». Очевидное Зло с точки зрения ценностей модернизации было сказано еще одним голосом наравне с другими выступлениями (возможно, несущими Добро, а возможно, и нет). И тем самым Зло легитимизировалось, уравнялось в правах в полифоническом диалоге с другими точками зрения. И оказало соответствующее влияние на аудиторию.
Что же такое пост-журнализм? В чем состоят его цели и ценностное содержание? Почему откровенно и в отсутствии дискуссии (хотя бы внутри сообщества журналистов) утверждаются ценности, не соответствующие модернизационным и даже противоречащие им?
Журналистика как активная деятельность интеллигенции представляет интересы, идеалы и ценности своего опорного социально-политического субъекта (видимо, для журналистики мейнстрима это новая российская буржуазия). Журналистика так оперирует любыми элементами социокультурных кодов (создавая, транслируя и трансформируя их), чтобы обеспечить легитимацию интересов своей опорной группы, представив их как благо для всего общества. Эта легитимация необходима для национального консенсуса, т. е. некой идейной рамки, которая сглаживает острые социальные противоречия и обеспечивает социальный мир и порядок, особенно в период становления нового государственного строя.
Если мы принимаем такой порядок вещей, то закономерен вывод, что постжурнализм связан с опорной для него идеологией правящего класса. Но правящий класс в лице своих лидеров президента и премьер-министра постоянно говорит о модернизации. Следовательно, пост-журналистика, переворачивая вверх дном модерни-зационный ценностный консенсус, работает на подрыв легитимности либо современного российского правящего класса, либо конкретно тех политических фигур, которые заявляют о модернизации: конфликт налицо.
Сохранились ли альтернативы пост-журнализму?
Если журналистика «полифонического» диалога занимается диссоциацией и релятивизацией целей, ценностей и смыслов, то журналистика «симфонического» диалога основана на синтезе тезисов и антитезисов субъектов в интересах всей аудитории.
Подлинная журналистика модернизации — это симфония, двигающая и мотивирующая общество на пути общего блага нации и государства и действующая в консен-сусной рамке модернизационных ценностей — «нотных партитур» социально-политических субъектов.
Задача исследователя и практика в конкретных современных политических условиях России стоит в том, чтобы описать парадигму журналистики новой «симфонии», которая является ценностью для всего общества, а не для отдельных его групп или субъектов. Создать журналистику, которая поможет преодолеть своей аудитории отчуждение «экзистенциальной катастрофы» периода постмодернизации и даст надежду на будущее и опору. Журналистику, которая в сложнейший исторический момент для нашей родины будет бороться за ее сохранение, суверенитет и благо наших соотечественников. Это должно стать целью журналистов. В противном случае нас ждет сокрушительное поражение.
Литература
1. Мамардашвили М. К. Превращенные формы (о необходимости иррациональных выражений) // Ма-мардашвили М. К. Как я понимаю философию / сост. и общ. ред. Ю. П. Сенокосова. М.: Прогресс. Культура, 1992. С. 269-282.
2. Грамши А. Избранные произведения: в 3 т. М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1959. Т. 3. 565 с.
3. Базовые ценности россиян: социальные установки. Жизненные стратегии. Символы. Мифы / отв. ред. А. В. Рябов, Е. Ш. Курбангалеева. М.: Дом интеллектуальной книги, 2003. 448 с.
4. Панарин А. С. Искушение глобализмом. М.: ЭКСМО-пресс, 2002. 415 с.
5. Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне: двенадцать лекций: пер. с нем. 2-е изд., испр. М.: Весь Мир, 2008. 414 с.
6. Вельш В. Постмодерн. Генеалогия и значение одного спорного понятия // Путь. 1992. № 1. С. 109-136.
7. Инглхарт Р. Постмодерн: меняющиеся ценности и изменяющиеся общества // Полис. 1997. № 4. С. 6-32.
8. Франкл В. Человек в поисках смысла: пер. с англ. и нем. М.: Прогресс, 1990. 366 с.
9. Кургинян С. Е. Исав и Иаков: судьба развития в России и мире: в 2 т. М.: Междунар. общественный фонд «Экспериментальный творческий центр», 2011. Т. 1. Перестройка-2. 642 с.; Т. 2. «Пост» и «Сверх». 572 с.
10. Кургинян С. Е. Кризис и Другие-39 // Завтра. 2009. № 45. URL: http://www.kurginyan.ru/publ.shtmlTcmd =art&auth=10&theme=&id=2258 (дата обращения: 23.12.2012).
11. Мамиконян М. Р. Смерть ради смерти: танатофилия как мост между постмодерном и контрмодерном // Радикальный ислам: взгляд из Индии и России. М.: Междунар. общественный фонд «Экспериментальный творческий центр», 2010. C. 131-156.
12. Аудитория радиостанции «Эхо Москвы» // Радио «Эхо Москвы». URL: http: //www.echo.msk.ru/about/ audience/radioaudience.html (дата обращения: 23.12.2012).
13. Пионтковский А. Мартовские иды // Радио «Эхо Москвы». URL: http: //www.echo.msk.ru/blog/ piontkovsky_a/846965-echo/ (дата обращения: 23.12.2012).
Статья поступила в редакцию 6 декабря 2012 г.
