CC BY
177
ИСТОРИЧЕСКИЕ НАУКИ И АРХЕОЛОГИЯ
УДК 930.1(470,6)
Т. А. Булыгина
МОДЕЛИ ИСТОРИЧЕСКОМ ПАМЯТИ И ИЗУЧЕНИЕ ЛОКУСА В ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКЕ
В данной статье рассматриваются различные представления о термине «историческая память», его параметрах и позиционировании в различных контекстах. Автор связывает интерес к моделям исторической памяти с поисками новых методологических оснований современной исторической науки в ее глобальном, национально-государственном и локальном аспектах. Автор рассматривает конструирование модели исторической памяти в обществе как инструмент
создания социальной идентичности в контексте властных мотиваций. Опираясь на новую гипотезу о классических и неклассических методах историографии, в статье дается пример изучения исторической памяти в условиях локуса.
Ключевые слова: историческая память, модель памяти, локус, классическая историческая наука, неклассическая историческая наука, социум, власть.
Т. A. Bulygina
HISTORICAL MEMORY AND RESEARCH OF LOCUS IN HISTORICAL SCIENCE
The author considers different points of view on the term «historical memory», its parameters and positioning in different contexts. The interest in models of historical memory is associated with the search for new methodological foundations of modern historical science in its global, national, state and local aspects. The author studies the construction of historical memory model in the community from the perspective of creating social
identity in the context of the power motivation. The phenomenon is the instrument of this process. With the reference to a new hypothesis of classical and nonclassical methods of historiography, the article shows an example of the study of historical memory in a locus.
Keywords: historical memory, model of memory, locus, classical historical science, nonclassical historical science, authority.
Даже отрицание правомочности употребления термина «историческая память» является доказательством от противного актуальности дискуссий по этой проблематике. Так, в частности, авторы учебного пособия по социологии И. М. Савельева и А. В. Полетаев считали, понятие «историческая память» избыточным, как продукт идеологизации общества [8, с. 259]. По нашему мнению, частое обращение к исследованию феномена исторической памяти в современной историографии объясняется необходимостью переосмыслить методологические основания исторической науки. Традиционные подходы оказались бессильными в объяснении перемен в мировом порядке. При этом имеется ввиду и глобальное, и национальное, и локальное измерения. Не объясняет происходящих на наших глазах перемен в состоянии челове-
ческого сообщества и традиционная историческая наука. Постмодернизм с его игровыми стратегиями не смог соответствовать ожиданиям в объяснении рациональности существования мирового сообщества.
Поиски сегодня ведутся в пределах постпостмодернизма, в частности, в направлении формирования новых смысловых конструктов и, не в последнюю очередь, такого понятия как память о прошлом. Поиски наиболее точного определения исторической памяти, как всегда бывает в переломные моменты научного познания, ведут к многообразию и противоречивости. Это зависит и от методики выявления данного феномена, и от места его в междисциплинарном пространстве, и от разнообразия контекстов. Так, помещенный в контекст политической истории, этот термин представляет
ГУМАНИТАРНЫЕ И ЮРИДИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
собой объемную конструкцию, необходимую власти для реализации политических потребностей и собственных интересов [1, с. 7-10]. По этому поводу Дж. Тош замечал, что если «социальная память» в представлении власти и социума отражает в основном конъюнктурные задачи, то историк «стремится поддержать максимально широкое определение памяти и придать ему максимальную точность, чтобы наши знания о прошлом не ограничивались тем, что является актуальным в данный момент» [9, с. 12].
Тем не менее, зависимость исторической памяти от социальных потребностей современности и ее инструментальный характер в процессе интерпретации исторической судьбы и перспектив того или иного социума, на наш взгляд, очевидны. Профессиональная историография в самом высоком смысле слова, безусловно, стремится к строгому научному знанию, но и она творит не в замке из слоновой кости, а потому не свободна от общества. Создатели исторического нарратива - такие же дети своего времени, как и остальные члены общества. Следуя за А. С. Пушкиным, любой творец, пока «молчит его святая лира», «в заботах суетного света» он «малодушно погружен» и «меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». В полной мере это относится и к творцу-историку. Для историка важна не столько научная стерильность, сколько понимание своей субъективности и зависимости от современности и от особенностей личности исследователя. Только тогда возможен путь стремления к строгой научной истине и тогда возможно состояние творчества.
Проблема исторической памяти встает и при изучении местной истории. С местной историей связано понятие локуеа. Исследование «места» в значительной степени и определяет термин «местная», который, по нашему мнению, неоднозначно. В одном случае, как рассматривают его С. И. Маловичко и М. Ф. Румянцева, локальность носит историографический угол зрения, подразумевая местное историо-писание и местный субъект - локус [5]. Однако локус, место может быть и объектом профессионального изучения, например, история пограничных областей, сельская история, история города, история того или иного локального микросообщества в целом.
С. И. Маловичко и М. Ф. Румянцева разводят понятия «региональная» и «местная» история, чтобы четче выявить корни возникновения любительского и профессионального исторического знания в рамках классической, неклассиче-
ской и постнеклассической моделей науки. Под местной историей они понимают обращение жителя определенного места к прошлому своего локуса для конструированияместной исторической памяти и локальной идентичности, что и составляет существо классической модели истории, которую данные авторы определяют как социально ориентированное знание.
Здесь мы как раз сталкиваемся с понятием исторической памяти, которая ориентируется на конструирование местной или национальной идентичности. По мнению авторов, «Местная история (историческое краеведение) относится к социально ориентированному типу исторического знания и сегодня помогает проводить искусственную коммеморацию, столь необходимую как для больших, так и для малых общностей». Региональная же история в их интерпретации выросла из неклассической историографии, поэтому ее научная модель мало соприкасается «с непосредственными потребностями социума и особенно его первичной социальной потребностью в формировании своей идентичности на основе общей социальной (исторической) памяти». Региональная история «в большей степени отвечает на актуальные вопросы трансформирующейся науки, а не ставит целью поиск локальной или региональной идентичности» [5, с.194].
Надо заметить, что в последнее время в целом в мире и в частности в России проявляется повышенный интерес к историческому краеведению. Тот же Дж. Тош, как профессионал осторожно говорит о социальной памяти и одновременно признает, что любое общество обладает коллективной памятью, которая сосредотачивает в себе социальный опыт поколений и служит опорой идентичности этого социума [9, с. 11]. Видимо, в современных условиях у людей имеется острая потребность в уточнении национальных и других групповых идентичностей перед лицом нарастающей глобализации.
Это приводит к параллельному существованию в области истории локуеов краеведения как социально ориентированного на конструирование локальной социальной памяти и локальной идентичности историописания, и собственно локальной истории (новой локальной истории) как предметного поля актуального научного исторического знания. В постнеклассической модели исследователи используют подходы и методы современной историографии для анализа любого локуса не как родного места, но как элемента всеобщего социокультурного пространства для реконструкции прошлого в категориях строгого научного знания.
ИСТОРИЧЕСКИЕ НАУКИ И АРХЕОЛОГИЯ
Ключевым является утверждение Л. П. Репиной о том, что местная и региональная истории сегодня рассматриваются в двух несоизмеримых культурных контекстах, имеющих разную идейную ориентацию. С одной стороны, это способ мобилизации исторической памяти, а с другой - это эффективный инструмент исторического познания, в котором находят применение теории, методы и концепции смежных дисциплин. К первой исследовательской практике Л. П. Репина отнесла историко-культурное краеведение, ко второй - региональную и новую локальную историю. Эта идейная ориентация как раз и определяется разными исследовательскими целями в изучении локусов и регионов [6, с. 183-192]. Целеполагание познающего субъекта и определяет эти два типа знания.
Это в значительной степени определяет подходы к изучению исторической памяти. Известно, что в таком востребованном направлении в историографии какой является интеллектуальная история, в объект изучения включен и процесс оценки и осмысления тех или иных исторических событий индивидуумом, группой или социумом, а также механизмы конструирования образов прошлого в общественном или/и массовом сознании. Историческая память как образ, созданный в человеческом сознании, кардинально отличается от самого прошлого, т.к. ретроспективное видение исторического прошлого придает историческим событиям новые смыслы. Именно это имел в виду А. Ф. Лосев, когда писал, что «история есть становление фактов понимаемых, фактов понимания, она всегда есть еще тот или иной модус сознания». События, получая новый смысл в вербальном исполнении, уже являются продуктом сознания и самопознания [4, с. 192].
Исследовательские практики местных ието-риописателей преследуют цели социальной ориентации. Их интересует конкретный предмет изучения и конкретная территория, к которым автор всегда испытывает родственное чувство, гордость за свое родное место, в котором историк занимает свое социальное место, определяет заказ локального сообщества и местной власти формировании определенной идентичности. Таким образом, целеполагание определяет характер письма местного историка.
Профессиональный историк, в отличие от краеведа, видит цель в достижении строгой научной истины, а потому - для него главным является научный метод, с помощью которого исследователь в равной степени подходит к изучению прошлого любого локуеа. Правда, не стоит смешивать социально ориентированное
знание с социальной составляющей любого даже строгого научного знания. Это определяется социальной природой человека, который как носитель социального и творец своей судьбы вольно или невольно вкладывает это социальное и личное в свои научные занятия, придавая им неповторимую окраску. Социально ориентированное знание определяется не человеческой природой, а осознанной целью конструирования исторической памяти, сознательным подчинением научного знания этой цели.
Гипотеза московских ученых должна рассматриваться не только в теоретическом, но и временном контексте. В этом отношении советская историография - поучительная страница не только для иллюстрации, но и для уточнения некоторых сторон выдвигаемых ими положений. Во-первых, в контексте типов исторического знания факторы расцвета исторического краеведения в 1920-е гг. и причины фактического его запрета в 1930-е гг. Во-вторых, уточнить параметры социально ориентированного знания, которое проявилось в советском краеведении. Здесь невозможно ограничиться только констатацией чувств любви и гордости к своему месту и желанием утвердиться в групповых представлениях о местной идентичности. Речь в данном случае идет о возвращении краеведения к национально-государственным образцам местного историописания. При этом местная история превратилась исключительно в цепь иллюстраций к утвержденной властью идеологической модели национально-государственной истории.
Не случайно важной точкой конструирования коллективной памяти являются юбилейные даты, и наиболее активно эти смысловые точки используются в краеведении [2, с. 3]. В частности юбилеи могут «забываться» или не акцентироваться, а могут педалироваться в интересах власти или социума для укрепления или восстановления коллективной идентичности. В этом случае мы сталкиваемся не только с активизацией научной деятельности по юбилейной проблеме, но и с манипуляцией массовым сознанием.
В то же время процесс формирования исторической памяти и механизм ее функционирования, как справедливо заметили авторы учебного пособия по методологии истории [7, с. 11], свидетельствует о неоднородности исторической памяти, которая не может сводиться к простой сумме личных опытов. Историческая память рождается из опыта, пережитого коллективно членами общества. В истории каждого народа есть такое событие, которое
ГУМАНИТАРНЫЕ И ЮРИДИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
воспринимается всем обществом как пик солидарности нации и активизирует исследовательский интерес, а с другой, используется властью для манипуляции сознанием народа и создает условия для научной конъюнктуры. Таким событием для России является история Великой Отечественной войны.
Изучая источники исторической памяти о войне, приходишь к выводу, что образы коллективной памяти представляют сложное взаимодействие официальных штампов с представлениями индивидуальной памяти. Характер воспоминаний о войне свидетельствует о том, что не только эти маркеры, но и социальный статус, судьба, психологический склад наложили четкий отпечаток на сознание авторов воспоминаний. Социальная ангажированность и стереотипы коллективной памяти не могут искоренить признаки локальной памяти. Примером может служить образ врага, который может существенно отличаться в официальной и локальной памяти. В данном случае это зависело от лично пережитого опыта и от локуса. Об этом говорит анализ воспоминаний жителей Ставрополья об оккупации. Образ оккупантов раздваивается на стереотипы официальной пропаганды и на персональные переживания опыта оккупации. Рассказы о «разных немцах» прослеживаются в устных источниках. Обращает на себя внимание и частое противопоставление «немцев» «предателям».
Историческая память, как коллективная конструкция, вбирает в себя из множества личных восприятий прошлого в основном то, что больше соответствует современной государственной модели истории. Вместе с тем, мы наблюдаем большую раскованность современных жителей России при интерпретации событий прошлого, их большую свободу от идеологических клише. Представляется, что это связано, во-первых, с формированием в последнюю четверть века конца 1990-х - начала 2000-х гг. идеологически индифферентного поколения и, во-вторых, с несформированностью и неукорененностью новой исторической модели.
Естественная потребность людей в цельности восприятия мира и его единой картине ведет к тому, что личные образы прошлого воспринимаются многими как общее прошлое на основе ментальных установок о «наших» и «чужих», о присущих народу общих чертах характера.
Продолжая разговор о соотношении способов познания истории места и исторической памяти, мы сталкиваемся с одной из сторон этого многообразия исторической памяти. Картина прошлого при реконструкции и интерпретации событий по-разному формируется у профессионального историка, основывающемся на теории истории и методе и у любителя-краеведа, для которого главной базой является «любовь к родному пепелищу». Рознятся образы прошедших событий и у их очевидца, и у того, кто получил впечатления из «вторых рук» -воспоминаний и свидетельств.
Плодотворным направлением изучения исторической памяти в контексте перспектив развития новой локальной истории как строго научного знания может быть компаративное источниковедение. Изучение истории формирования источниковых комплексов различных регионов (Сибирь - Северный Кавказ, Юг - Север) в сравнительной ретроспективе поможет выявить не только специфику истории локусов, но и общие тенденции как при создании исторических источников, так и общее, и особенное при структурировании исторической памяти. При этом важно сравнивать локусы по многим сопоставимым параметрам, будь то регион или город, село или община, приход или семья. Благодаря такому исследованию может выявиться большое число факторов, влиявших на формирование той или иной конфигурации исторической памяти. Среди них - природно-климатические и геополитические условия, историческая судьба локуса, например, время и пути формирования его российской идентичности, способы освоения локуса и формы социализации его жителей, особенности действия социальных лифтов в разные эпохи и т.п.
Источники и литература
1. Андреев Д.. Бордюгов Г. Пространство памяти: Великая Победа и власть. Серия «АИРО - научные доклады и дискуссии. Темы для XXI века». Вып. 19. М.: АИРО, 2005. 56 с.
2. Булыгина Т. А. Модели исторической памяти в воспоминаниях о войне / История и историческая память. Вып. 1. Саратов: СГУ, 2010. 280 с.
3. Булыгина Т. А. Историческая память и юбилеи в России в ХХ-ХХ1 вв. // История и историческая память: межвузовский сборник научных трудов / под ред А. В. Гладышева, Т. А. Булыгиной. Вып. 6. Саратов; Ставрополь: СГУ, СКФУ, 2012. 292 с.
4. Лосев А. Ф. Диалектика мифа. М.: Мысль, 2001. 558 с.
5. Маловичко С. И., Румянцева М. Ф. История как строгая наука уэ социально ориентированное историописание: монография. Орехово-Зуево: МГОГИ, 2013. 252 с.
6. Репина Л. П. Историческая наука на рубеже ХХ-ХХ1 вв.: социальные теории и историографическая практика. М.: Кругъ, 2011.560 с.
ИСТОРИЧЕСКИЕ НАУКИ И АРХЕОЛОГИЯ
7. Репина Л. П., Зверева В. В., Парамонова М. Ю. История исторического знания. М.: Дрофа, 2004. 288 с.
8. Савельева И. М., Полетаев А. В. Социология знания о прошлом: учебное пособие для вузов. М.: ГУ-ВШЭ, 2005. 344 с.
9. Тош Джон. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М.: Весь мир, 2000. 296 с.
References
1. Andreev D., Bordyugov G. Prostranstvo pamyati: Velikaya Pobeda i vlast' (Memory space: the Great Victory and power). Issue 19. Moscow: AIRO, 2005. 56 p. (In Russian).
2. Bulygina T. A. Modeli istoricheskoi pamyati v vospominaniyakh о voine (Historical memory models in war memoirs) // Istoriya i istoricheskaya pamyat' (History and historial memory). Issue 1. Saratov: SSU publ., 2010. 280 p. (In Russian).
3. Bulygina T. A. Istoricheskaya pamyat' i yubilei v Rossii v XX-XXI vv. (Historical memoty and anniversaries in Russia in XX-XXI centuries) II Istoriya i istoricheskaya pamyat' (History and historical memory): inter-university collection of articles / ed by A. V. Gladyshev, T. A. Bulygina. Issue 6. Saratov; Stavropol': SSU, NCFU publ., 2012. 292 p. (In Russian).
4. LosevA. F. Dialektika mifa (Dialectics of myth). Moscow: Mysl', 2001. 558 p.
5. Malovichko S. I., Rumyantseva M. F. Istoriya kak strogaya nauka vs sotsial'no orientirovannoe istoriopisanie (History as exact science vs socially oriented writing of history)', monography. Orekhovo-Zuyevo: Moscow: MSOHI publ., 2013. 252 p. (In Russian).
6. Repina L. P. Istoricheskaya nauka na rubezhe XX-XXI vv: sotsial'nye teorii i istoriograficheskaya praktika (Historiographical science at the turn of XX-XXI centuries: social theories and historiographical practices). Moscow: Krug», 2011. 560 s. (In Russian).
7. Repina L. P., Zvereva V. V., Paramonova M. Yu. Istoriya istoricheskogo znaniya (History of historical knowlege). Moscow: Drofa, 2004. 288 p. (In Russian).
8. Savel'eva I. M., Poletaev A. V. Sotsiologiya znaniya о proshlom (Sociology of knowledge of the past): manual. Moscow: High School of Economics publ., 2005. 344 p. (In Russian).
9. Tosh Dzhon. Stremlenie k istine. Kak ovladet' masterstvom istorika (Pursuance of truth. How to get historian's skill). Moscow: Ves' mir, 2000. 296 p. (In Russian).
