CC BY
73
7
ИСТОРИЯ ЗАПАДНОЙ ФИЛОСОФИИ
УДК 130.2: 82 - 13
Е. В. Алымова
Метаморфоза одной классической парадигмы (тема мужества во Второй софистике:
Апулей «Метаморфозы» IV, 8-22)* *
Феномены героизма и мужества постоянно оказывались в фокусе внимания самых разных представителей античной мысли от поэтов до философов. В пространство философского дискурса тему мужества вводит Платон (например, в диалогах «Лахет», «Государство»). В статье предлагается рассмотреть метаморфозу темы мужества как один из примеров деградации классического дискурса. Показано, что тема мужества оказывается в ряду общих мест античной словесности в целом, что неизбежно приводит к автоматизации дискурса и, следовательно, его деградации.
There is no reason to wonder that a lot of different ancient writers from poets to philosophers were focused on the phenomenon of heroism and manliness. In the field of philosophy the theme of heroism and manliness was introduced by Plato (e.g. “Laches”, “The State”). This article will discuss the metamorphosis of the theme of heroism and manliness as an example of the degradation of a classical discourse. As the result we can observe an inevitable process: a classical discourse becomes automatic and degraded.
Ключевые слова: античная культура, античная философия, героизм, мужество, метаморфозы, ирония, деградация классического дискурса, Апулей, Лукиан.
Key words: ancient culture, ancient philosophy, heroism, manliness, metamorphoses, irony, degradation of a classical discourse, Apuleius, Lucian.
© Алымова Е. В., 2015
* Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ (Проект № 14 — 03 — 00569 «История как репрезентация мужества в диалогах Платона»).
8
Тема мужества стала классической в рамках героического, т. е. эпического, мира, прежде всего в контексте гомеровского эпоса. Мы уже имели возможность предложить наш анализ концепта мужества в архаической греческой культуре на материале «Илиады» и «Одиссеи» [2]: мы зафиксировали основные элементы эпической парадигмы, следовать которой было весьма не просто, о чем свидетельствуют иронические стихи Архилоха1, однако трудности подражания никогда не подрывали нормативный статус этой парадигмы. Авторитет эпической поэзии, гомеровской прежде всего, действующими персонажами которой наряду с богами являются герои, санкционировал переход ключевых эпических тем за границы самого эпоса и поэзии в целом, в результате чего концепт мужества обогатился новыми смыслами, а в одном ряду с героями-воинами (эпическими или реальными) оказались герои-мудрецы.
Не будет преувеличением сказать, что предельно проблематизи-ровали тему мужества сначала Платон, достаточно назвать диалоги «Лахет» и «Государство», первый из которых непосредственно посвящен вопросу о том, что такое мужество, потом, конечно, стоики. Словом, покинув рубежи поэзии, тема мужества прочно утвердилась в пределах философии (этики), однако и выражать сожаления по этому поводу бессмысленно, ибо такова судьба всех ставших классическими дискурсов - она оказалась в ряду общих мест античной культуры, что неизбежно привело к автоматизации дискурса мужества и, следовательно, его деградации.
В центре нашего внимания роман Апулея «Метаморфозы», в целом представляющий собой серию метаморфоз классических тем античной (греческой по преимуществу1 2 3) культуры. Нас будет интересовать IV книга «Метаморфоз», гл. 8-22 . Этот эпизод включен в топографию пещеры4. Главный герой - Луций, чьи метаморфозы
1 Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:
Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.
Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.
(Пер. В. Вересаева) [4, с. 399].
2
Представители Второй софистики в целом, а латиноязычные в частности всегда имели в виду достижения классической греческой культуры.
3 Здесь и далее перевод с латинского осуществлен по изданию [5]. Ср. пер. четвертой книги «Метаморфоз», выполненный М.А. Кузминым в редакции А.Я. Сыркина [3, с. 152-171].
4 Одна из многочисленных платоновских реминисценций.
9
(превращение в осла и возвращение к человеческому облику в финале) образуют сюжетный стержень романа, оказался очевидцем беседы, которая состоялась между разбойниками в пещере - их жилище, -куда они сносят свою добычу и где живет старуха, хранительница их разбойничьего очага, в уста которой Апулей вкладывает ключевую новеллу романа - историю Амура и Психеи. Луция-осла прихватила вместе с остальной добычей та шайка, которая ограбила дом некоего Милона, дальнего родственника Луция.
Рассмотрим интересующий нас эпизод подробно, имея в виду чрезвычайно важное значение языка, так как именно в среде языка осуществляется автоматизация дискурса и дает о себе знать разрыв, который можно представить оппозицией быть - казаться, ключевой для софистики. Сцена, которую наблюдает Луций-осел, представляет собой пир, участники которого - разбойники - на первый взгляд соблюдают симпосиальный ритуал, во всяком случае основные его элементы: омовение, избрание тех, кто должен обслуживать пирующих, и беседу, содержание которой - совершенные подвиги. Однако все остальное чрезмерно: «Насыщаются и утоляют жажду, не соблюдая никакого порядка: мясо - кучами, хлеб - грудами, бокалы наливают через край» (Apul. Metam. IV, 8)1. С одной стороны, традиция (ритуал) соблюдена, с другой - нарушена [1]. Рассказчик уподобляет участников пира и в прочих отношениях полузверям (semiferis), вероятно, имея в виду кентавров, которые на пиру по случаю свадьбы Пери-фоя и Гипподамии учинили бесчинство. Образ амбивалентного существа - кентавра - очень хорошо подходит для описания разбойников Апулея.
В разгар пира один из них, самый сильный, начинает рассказ о своих res gestae. Описание строится по типу эпического рассказа о деяниях героев, язык - сплошь из арсенала военной лексики. Набег на дом Милона, у которого гостил Луций и где произошло его превращение в осла, описывается так, будто бы речь идет об удачной военной операции: «Дом Милона из Гипаты мы решительно атаковали (fortiter expugnavimus)». В ходе этой операции благодаря недюжинному мужеству (virtute) были добыты изрядные трофеи (tantam fortunae copiam), и отряд вернулся в лагерь без потерь личного состава. Этому отряду противопоставляется другой, поход которого оказался менее
1 Estur ac potatur incondite, pulmentis acervatim, panibus aggeratim, poculis agminatim in-gestis. Clamore ludunt, strepitu cantilant.
10
удачным: погибли три разбойника, один из которых - предводитель шайки Ламах, его называют не только dux (полководец), но и vexillar-ius (знаменосец, ветеран, обладавший особыми привилегиями). Один из сотрапезников, упрекая товарищей в гибели Ламаха, говорит о нем так:
«Вы малым числом вернулись, лишившись самого командира вашего, Ламаха сильнейшего, спасение которого я, право же, предпочел бы всему тому добру, что вы принесли. Но раз уж его погубила чрезмерная доблесть (nim-ia virtus), среди славных царей и полководцев память о нем - таком муже -широко распространится» (Apul. Metam. IV, 8).
Шайку Ламаха, впрочем, упрекнули еще и в отсутствии широты размаха, дескать, они не отваживаются на большие дела, а вместо этого шарят по баням и ищут чем бы поживиться в старушечьих домах. Бесспорно, это вызов: их доблесть поставлена под сомнение, тогда один из них берет слово и замечает, что «намного проще захватывать большие дома». Действительно, в больших домах челядь многочисленна, по разным помещениям рассеяна, блюдет скорее свои интересы, чем заботится о безопасности хозяина, а вот бережливые и притом в одиночестве живущие люди свое незначительное имущество, а точнее - «весьма значительное, выдаваемое за скудное», оберегают самым тщательным образом. Словом, для завоевания малого, которое таковым лишь кажется, требуется больше искусства. Силе, дерзости и удаче противопоставляется искусство, изобретательность (ars). Доказательства не заставляют себя долго ждать: слушателю/читателю предлагаются три истории. На них и остановимся.
Рассказ разворачивается в топике трактата по ars urbis expugnan-dae или ars militiae. Фиванский поход разбойничьей шайки начинается с разведки - выяснения материального положения жителей, что разбойники называют huic disciplinae primarium studium («в таком искусстве одно из важнейших дел»). Выбор, наконец, падает на некоего ростовщика, который из нежелания вносить деньги на общественные нужды и связанного с этим страха перед властями magnis artibus dis-simulabat opulentiam («очень искусно скрывал богатство») тряпье какое-то носил (pannosus) и был весьма грязным (sordidus). Эдакий Плюшкин. Отряд принимает решение обчистить дом этого ростовщика, при этом разбойники рассчитывают на то, что сделают это «не обращая внимания на сопротивление одной руки (manus)1, не прилагая никаких усилий, овладеют без проблем всем имуществом».
1 Это буквально, но на военном языке manus означает и военный отряд.
11
Однако дом ростовщика оказался неприступным: его двери «ни с петель снять, ни раздвинуть, ни взломать было никак невозможно без того, чтобы шум не разбудил на нашу погибель всех по соседству». Тогда Ламах - «выдающийся наш знаменосец, на свою испытанную доблесть полагаясь, просунув аккуратно руку в отверстие для ключа, стал пытаться открыть изнутри засов»1. Как оказалось, хозяин не дремал - он как будто поджидал вторжения: рука Ламаха, проникшая через отверстие для ключа внутрь, оказалась накрепко прибитой огромным гвоздем к двери, а сам ростовщик, взобравшись на крышу, стал призывать на помощь своих соседей. Разбойникам ничего не оставалось, как перерубить мечом руку Ламаха, оставив прикованную гвоздем ее часть в доме ростовщика. Однако героический Ламах, не имея возможности ни следовать за товарищами быстро, ни оставаться в безопасности, «муж душой возвышенный, доблестью выдающийся, многими обращениями, многими мольбами к нам взывая, просит ради десницы Марса, ради верности клятве освободить доброго соратника от мучений и плена. Ибо зачем сильному разбойнику руку свою переживать, которая одна грабить и убивать могла? Довольно того, что он будет счастлив, если по собственной воле вместе со своей рукой жизненный путь закончит». Далее следует сцена гибели доблестного Ламаха:
«Так как он не смог никого из нас убедить, хотя и старался, совершить добровольное отцеубийство, он, схватив оставшейся рукой меч и многократно приложив его к губам, пронзил себя в самую грудь сильнейшим ударом. Тогда мы, почтив силу великодушного нашего полководца (magnanimi ducis), останки его, в ткань тщательно завернув, предоставили морю для погребения» (Apul. Metam. IV, 11).
Так заканчивается первая история. Вторая не менее трагикомична (Apul. Metam. IV, 12). О разбойнике Алкиме говорится, что конец его жизни оказался «достойным его доблести» (dignum virtutibus suis). Алким, конечно, погиб, но в единоборстве с самой Фортуной, которая предстала в образе старухи. Если в двух словах, то дело было так: Ал-ким ночью проник в дом, где жила старуха, и стал через окно выбрасывать все ценное, но не смог удержаться от того, чтобы не вытащить из под спящей хозяйки дома подстилку, чем и разбудил ее. Старуха весьма остроумно обвела доблестного разбойника вокруг пальца, сыграв на его жадности: выбрасывает он, дескать, все во двор соседям, тот высунулся из окна, чтобы удостовериться, и лишился жизни,
1 Sublimis ille vexillarius noster spectatae virtutis suae fiducia, qua clavis immittendae foramen patebat sensim immissa manu, claustrum evellere gestiebat - Apul. Metam. IV, 10.
12
так как бабушка оказалась не только находчивой, но и достаточно сильной: она вытолкнула Алкима из окна, он упал на камень и умер. С его телом товарищи поступили так же: похоронили его в морских пучинах. Итак, Фиванский поход не увенчался успехом. Герои-разбойники, силы которых истощены, покидают Фивы и направляются в соседний город - Платеи1. С ним связана третья история, самая эпическая (Apul. Metam. IV, 13-21).
Выбор падает на дом Демохара, богатого горожанина, хобби которого устраивать гладиаторские бои и представления с животными. Особой любовью Демохара пользуются медведи. На покупку медведей Демохар тратит отцовское наследство, а также принимает этих животных в подарок от друзей. Однако, несмотря на всю заботу, медведи время от времени умирают, и на улицах то тут, то там можно увидеть безжизненные медвежьи туши. Бедный люд не дает им возможности пропасть - использует медвежье мясо в пищу. Разбойникам приходит на ум следующая мысль: подобрать подходящую медвежью тушу, сделать из нее подобие чучела, в чрево которого спрятать одного из участников банды, и принести такого «медведя» в дар Демоха-ру. Иначе говоря, оплот Демохара разбойники собираются взять изнутри, использовав стратегему Одиссея. Свою операцию разбойники именуют не иначе, как militiae sacramentum (священный долг воинской службы). Главное сделать следующее: выбрать из числа разбойников не того, кто только телесной силой прочих превосходит, но того, кто еще и силой духа отличается (non qui corporis adeo, sed animi robore ceteris antistaret). Выбор падает на Тразилеона. Его зашивают в шкуру медведя и, снабдив поддельным письмом от некоего знакомого Демохару человека, доставляют в клетке в дом Демохара. Таким образом, обман готов. Осталось дождаться удобного момента, разумеется ночью, и проникнуть в дом через дверь, открытую Трази-леоном, который, кроме того, должен был заметить, где Демохар прячет свои богатства. Улучив безлунный момент ночи, разбойники, «когорта, вооруженная мечами», «следуя усвоенным правилам и порядку шайки», оказываются у самых дверей Демохара»).
Сначала все шло хорошо: Тразилеон открыл двери товарищам, указал место, где хранились богатства, но случилось неожиданное: в искусный и хорошо продуманный план (his omnibus salubri consilio recte dispositis) вторгается непредвиденная случайность, которая разрушает казавшийся незыблемым порядок (scaevus eventus): какой-то
1 Не будем на этом останавливаться специально, но все имена являются говорящими, география тоже не случайна.
13
слуга, чудесным образом разбуженный (scilicet divinitus), поднял тревогу. Челядь вооружилась, чем пришлось, и ополчилась на Тразилео-на-медведя. Части IV, 20 и IV, 21 - кульминация рассказа: сопротивление Тразилеона и его гибель. Остальным разбойникам мужество изменило, они, заботясь, по-видимому, о спасении того, что успели вынести из дома Демохара, ретировались, оставив товарища одного.
Только рассказчик, прячась за дверью, мог наблюдать за тем, как Тразилеон «удивительным образом отбивался от [спущенных на него] собак».
«И хотя он уже приближался к пределу своей жизни, он ни свою, ни о нашу прежнюю доблесть не забыл: с такой силой он сопротивлялся разверзшимся пастям Цербера <...>. Жалкого и печального зрелища стал я свидетелем: Тразилеона нашего я увидел окруженного сворой злых собак и многочисленными укусами растерзанного» (Apul. Metam. IV, 20).
Последними словами, произнесенными рассказчиком над телом убитого товарища, были такие: «О, великое и ужасное бедствие! Сколь огромного и в самом деле ценного зверя мы теряем». Один из слуг проткнул испускающего дух Тразилеона копьем в самое сердце, за ним последовали другие. Однако какое-то время спустя один смельчак решился рассечь брюхо уже поверженному медведю и обнаружил внутри разбойника. «Так Тразилеон для нас погиб, но для славы (Gloria) не погиб», - подытоживает рассказчик, роль которого, надо сказать, для посмертной славы Тразилеона отнюдь не второго ряда: если бы не его бегство с поля боя, то о героизме Тразилеона некому было бы и рассказать. Как нарратор он еще и интерпретатор. Последняя сцена, очевидно, приподнята семантически благодаря героическому дискурсу:
«Наконец Тразилеон, славное украшение (egregium decus) нашей шайки, когда из него исторгли его достойный бессмертия дух (immortalitate digno illo spiritu), отдал жизнь судьбе, он больше, чем просто терпением, ни криком, ни воем не предав верность клятве (fidem sacramenti prodidit), но, укусами растерзанный, железом израненный, упрямо мыча и по-звериному рыча, он снискал себе славу тем, что с благородной силой духа встретил неминуемую гибель» (Apul. Metam. IV, 20).
На обратном пути разбойники не переставали обдумывать случившееся: «ведь совершенно по заслугам в жизни нашей нет места никакому доверию: он [sc. Тразилеон] к манам и предкам отправился, испытывая ненависть к нашему вероломству».
14
Принцип амбивалентности, который может быть описан в терминах быть/казаться или simulatio/dissimulation, дает о себе знать и здесь: чтобы быть доблестным разбойником, нужно было до конца оставаться медведем. Разбойники, хотя и поступают как настоящие разбойники, цель которых сохранить уже награбленное, сожалеют по поводу проявленного ими малодушия. А если бы рассказчик не струсил, мог бы тоже погибнуть - кто бы тогда засвидетельствовал мужество и доблесть Тразилеона. Примечательно, что в конце пира разбойники услаждают песнями самого Марса, полагая его своим покровителем.
Итак, обратимся к структуре нарратива. У приведенных выше историй есть рассказчик - один из разбойников, рассказанные истории подслушаны ослиными ушами и переданы Луцием-ослом, таким образом, автор делегирует право повествования двум персонажам, и мы имеем дело с рассказом в рассказе1. Ситуация вполне амбивалентна: читатель, следуя за героической топикой нарратива, не забывает о том, что в роли нарратора выступает разбойник.
Организующий принцип всего повествования - ирония, троп, позволяющий сместить точку зрения и в новом свете увидеть проблему: автоматизацию классического дискурса, в силу которой намечается серьезный разрыв между «тем, что», и «тем, как». Апулей риторически доводит до абсурда тему героизма и тему возрождения (Амур и Психея) . Он ставит нас, читателей, в положение слушателей ослиной истории: ведь именно глазами осла мы видим и ушами осла слышим истории, как о похождениях разбойников, так и о приключениях Психеи. Многослойная структура нарратива завершается в роли автора, который, остраняя повествование самим фактом делегирования роли рассказчика ослу, иронизирует повествование в целом: высокая, эпическая, философская тема героизма и мужества девальвируется, что, впрочем, стоит в одном ряду с девальвацией любви к мудрости до степени любопытства, созерцания и теории - до зрелища (театра и гладиаторских игр), таинств - до магических практик, а философии как образа мыслить и жить - до следования принципам философских школ. Истории о похождениях разбойников, 1 2
1 Строго говоря, рассмотрение структуры нарратива «Метаморфоз» не входит в наши планы сейчас, а потому не будем отвлекаться от основной темы статьи. Однако для точности заметим, что матрешек будет больше как минимум еще на две: существует проблема первого лица, от которого ведется повествование романа в целом, возможно, это «я» не совпадает с «я» Апулея, ну и, конечно, последняя инстанция - сам Апулей как автор «Метаморфоз».
2 В самом деле, центральную по расположению в структуре романа вставную историю рассказывает старуха, прислуживающая разбойникам.
15
занимающие значительный объем романа, можно было бы счесть развлекательными в лучшем случае пародийными вставками. Однако такая квалификация не снимает вопросы - напротив, заставляет задаться вопросом: какова цель такого рода пародии. Сюжетно роль разбойников исполнена тогда, когда они уводят из дома Милона Лу-ция-осла. Какой цели служит эпизод пира в пещере и рассказы о res gestae разбойников?
Обращает на себя внимание несоответствие между стилем описания и описываемой ситуацией. Риторика описания - сплошь эпическая, адекватная описанию героических поступков, ситуация -разбой. Иначе говоря, традиционная героическая топика используется для неподходящей ситуации. Какова цель подобной катахрезы? На наш взгляд, намерение Апулея трансформировать все ключевые классические темы не случайно: ко второму веку целый ряд дискурсов автоматизировался и девальвировался. Сходную симптоматику фиксирует и современник Апулея - Лукиан, который в большинстве своих сочинений - для примера достаточно назвать два: «Гермотим, или О выборе философии» и «Рыбак, или Восставшие из гробов» -диагностирует ситуацию, обозначая ее признаки: основоположники философии (Эмпедокл, Сократ Платон, Аристотель, Хрисипп, Эпикур, Диоген) были подлинными философами, а их последователи, приверженцы той или иной школы, превратили философию в стиль поведения, своего рода моду, вплоть до моды в одежде: по рваному плащу и неопрятному виду мы узнаем киника, по красивой бороде и суровому виду - стоика и т. д. Выбирать философию - на самом деле такова, очевидно, мысль Лукиана - не значит выбирать школу. Однако специфика эллинистического modus philosophandi именно такова: философия - это образ жизни, что, в свою очередь, значит не только определенное понимание мира, но и определенное поведение, т. е. не только определенную теорию, но и сообразную этой теории практику.
Философия после Аристотеля, а на деле еще и раньше, о чем свидетельствуют так называемые сократические школы, стала школьной философией. Каждая философская школа разрабатывала собственное понимание совершенства и собственный образ мудреца. Большинство философских школ роднило то, что подлинное философствование в них связывалось со специфическим образом жизни, отличающимся от обыденной повседневности. И этот образ жизни следовало воспитывать путем запоминания и усвоения основных догматов школы и правил жизни. Суть такого запоминания - преобразить свое видение мира. Во всех этих упражнениях использовались разработанные предшествующей античной философией и риторикой техники. Для
16
эффективности упражнений составлялись сборники сентенций или кратких изложений догматов школы. Философствовать в эпоху эллинизма значило выбрать школу, принять ее догматы и следовать образу жизни, практикуемому в этой школе. Догматы незыблемы, а философские дискуссии касаются способов доказательства, систематизации догматов, выведению вторичных положений доктрины, но никогда - самих принципов доктрины. Однако школа по природе двойственна: если, с одной стороны, она способствует сохранению традиции и вовлечению в сферу культивации значительного числа людей, то, с другой - она же способствует канонизации традиции, что неизбежно ведет к ее автоматизации и упрощению. Школа привела к деградации целого ряда тем, включая философские, что выразилось в превращении классических дискурсов в усвоенный инструментальный язык. Иронический автор Апулей диагностирует этот недуг, что мы и попытались показать на примере темы мужества.
Список литературы
1. Алымова Е.В. Этос древнегреческого пира // Verbum. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2009. - № 11. - С. 36-48.
2. Алымова Е.В. Тема мужества в доклассической греческой культуре (на материале эпической поэзии) // Вестн. ЛГУ им. А.С. Пушкина. - 2014. - № 3. Т. 2. - С. 7-19.
3. Апулей. Метаморфозы в XI книгах / Апулей. Апология. Метаморфозы. Флориды / пер. М.А. Кузмина и С.П. Маркиша. - М.: Наука, 1993. - С. 99-316.
4. Архилох. Элегии // Античная лирика. Греческие поэты. - М.: Рипол Классик, 2001.
5. Apulei Metamorphoseon Libri XI / Recognovit brevique adnotatione critica instruxit M. Zimmerman. - Oxford: Oxford University Press, 2012.
