CC BY
223
АРХЕОЛОГИЯ
Вестник Омского университета. Серия «Исторические науки». 2015. № 2 (6). С. 148-167.
УДК 902
А. В. Жук
М.-А. КАСТРЕН И А. Ф. МИДДЕНДОРФ:
ИЗ ИСТОРИИ РУССКОЙ НАУКИ 1840-х гг.
Статья посвящена состоянию отечественной археологии и этнографии в 1840-е гг. Динамика и перспективы нашей науки в тогдашнем ее состоянии анализируются на материалах Сибирской экспедиции Императорской Академии наук, основными фигурантами которой стали молодые, перспективные ученые Матвей-Александр Кастрен и Александр Федорович Миддендорф.
Ключевые слова: история отечественной науки; археология и этнография Сибири; Императорская Академия наук; М.-А. Кастрен; А. Ф. Миддендорф.
A. V. Zhuk
M.-A. CASTREN AND A. F. MIDDENDORF:
FROM THE HISTORY OF RUSSIAN SCIENCE 1840s
The article is devoted to the state of the domestic archeology and ethnography in the 1840-ies. Dynamics and prospects of our science in the then her condition is analyzed on the materials of the Siberian Expedition of the Imperial Academy of Sciences, the main actors of which were young, promising scientists Matthew Alexander Castren and Alexandr Feodorovich Middendorf.
Keywords: history of Russian science; archaeology and Ethnography of Siberia; of the Imperial Academy of Sciences; the M.-A. Castren; A. F. Middendorf.
Таймырских Самоедов так поражала моя густая борода, что по ней они вывели заключение о моей старости и называли меня Войкунаку, т. е. «стариком». Славная европейская лысина с париком подействовала бы на них, конечно, несравненно больше.
А. Ф. Миддендорф
Я прожил несколько грустных дней в Минусинске, провонявшем луком и водкою. К сожалению, меня задержит здесь еще несколько дней упаковывание и отправка в Академию черепов и разных древностей, добытых мною из так называемых чудских могил.
М.-А. Кастрен
В 1855 г., поминая недавно скончавшегося М.-А. Кастрена, К. Ф. Свенске отметил:
«Другой, более счастливый совместник Кастрена на поприще исследования Сибири, академик А. Ф. Миддендорф, неутомимо продолжает издавать, под личным своим наблюдением, описание своего путешествия» [21, с. 171]. Реплика нашего историографа более счастливый отнюдь не случайна: не успевший опубликовать свои полевые материалы Матвей-Александр Кастрен был всего лишь двумя годами старше товарища по экспедиции, Александра Федоровича Мидден-дорфа...
С М.-А. Кастрена и начнем. В истории отечественной археологии и этнографии он занимает особое место. Случилось так, что его постигла ранняя кончина, и начатые им работы не были завершены. Однако М.-А. Кастрен успел-таки «застолбить» направление, которое
© Жук А. В., 2015
148
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
вскоре развили Ч. Ч. Валиханов и В. В. Рад-лов, а из ближайших к нам по времени -В. Н. Чернецов и А. П. Дульзон. Суть этого направления, которое сам М.-А. Кастрен определил как древнейшая этнография, - интеграция данных антропологии, материальной культуры и языка в деле воссоздания древних этносов.
Люди по-разному приходят в науку. Матвей-Александр Кастрен пришел в нее самым, наверное, симпатичным образом -через страсть к путешествиям. Детство его прошло в самой северной губернии Финляндии, на берегах р. Кемь (это не та Кемь, что впадает в Белое море, но та - что в Ботнический залив). Дата рождения М.-А. Кастрена, как ни странно, проблемна, с «вилкой» практически в год: К. Тиандер называет 2 (14) февраля 1813 г. [24, с. 15], а А. Шифнер -20 ноября (2 декабря) 1813 г. [29, с. 100]. Возможно, это разногласие - образчик специфического полевого юмора: как известно, некоторые аборигены, с которыми работал М.-А. Кастрен, считают возраст не со дня рождения, а со дня зачатия...
Отец Матвея, Христиан Кастрен, служил капелланом на лютеранском приходе Тервола, Кемского у. Улеоборгской губ. То есть, как сказали бы у нас, М.-А. Кастрен был из поповичей, точнее - из пасторовых детей (такое выражение есть у В. И. Даля). В 1821 г. Х. Кастрен переходит пастором - с повышением, но зато гораздо севернее, выше по Кеми, на приход Рованиеми, что у самого полярного круга. Столь Крайний Север оказался для Х. Кастрена вреден, и он скончался уже в 1825 г.
Вдову и восьмерых пасторовых детей приютил его брат, пастор Усть-Кемского прихода Матвей Кастрен. Дядя, собственно, и привил племяннику вкус к охоте, путешествиям и научным изысканиям. Вскоре Мат-вея-младшего отдают в Улеоборгское училище (это здешний юг - 65°, широта Соловецких островов), а в 1830 г., 16-ти лет от роду, он уезжает в Гельсингфорс, где определяется в Александровский университет.
По примеру отца и дяди М.-А. Кастрен думал сначала о духовной стезе, но вскоре его увлекли языки - сперва классические, затем восточные и, наконец, родной. В 1836 г. он выходит из университета со степе-
нью магистра, а в начале 1840 г. становится, после защиты диссертации, доцентом финского и древнескандинавского языков. С детства М.-А. Кастрен был страстный охотник, не раз сплавлялся по бурной, порожистой Кеми. Теперь у этой страсти появилось ученое оправдание, и остаток жизни, 18381849 гг., он провел в странствиях, «с винтовкой и карандашом», от Лапландии до Нерчинска.
В 1838 г. М.-А. Кастрен совершает первое свое ученое путешествие в Лапландию, а в 1839 г. - в Русскую Карелию. После первых же маршрутов по Заполярью М.-А. Кастрена заприметил академик, член «ученой дружины» графа Н. П. Румянцева Андрей-Иоанн (Андрей Михайлович) Шёгрен (17921855), которого современники вполне справедливо называли первым лингвистом по специальности, изучившим финские говоры российских инородцев на месте их жительства. По рекомендации А.-И. Шёгрена М.-А. Кастрен определяется в феврале 1842 г. на должность лингвистического этнографа в комплексную Сибирскую экспедицию Императорской Академии наук, начальником которой был назначен А. Ф. Мид-дендорф.
Известно, что русская рука так и тянется приложить к каждому остзейскому немцу титул барона или, на худой конец, просто частицу фон. В этой тяге следует быть осторожными, в том числе - с Миддендорфами.
Александр Федорович, при всей звучности фамилии, происходил из простых остзейцев: дед его по отцу был всего лишь пастором в Эстляндии. Так что А. Ф. Миддендорф, как и М.-А. Кастрен, был родом из пасторовых детей.
Отец Александра Федоровича, Федор Иванович Миддендорф родился 28 апреля 1776 г. Начинал он скромно, но со вкусом: до 17 лет оставался на домашнем воспитании, 1793-1795 гг. провел в приходском училище Ревеля, а затем, 1795-1798 гг., в Йенском университете. Из своих учителей он выделял впоследствии профессоров философии И.-Г. Фихте и Ф. фон Шиллера, а также профессора красноречия Х.-Г. Шютца.
Покинув Йенский университет со степенью доктора философии, Ф. И. Миддендорф определился домашним учителем, а в 1804 г.
149
А. В. Жук
перешел на государственную службу - преподавателем немецкого языка в Главное Народное Училище, преобразованное на следующий год в Санкт-Петербургскую Губернскую гимназию.
В 1811 г. на Ф. И. Миддендорфа обратил внимание попечитель Санкт-Петербургского учебного округа С. С. Уваров (позднее - министр народного просвещения). Федор Иванович становится инспектором Губернской гимназии, а главное, - основным действующим лицом в создании 2-го разряда (пансиона казенных гимназистов) Педагогического института при университете, учрежденного в 1818 г. В 1823 г. на Ф. И. Миддендорфа возложена организация, а затем и руководство 3-й Санкт-Петербургской гимназией; при ее открытии туда были переведены воспитанники 2-го разряда Педагогического института. Таким образом, Ф. И. Миддендорф -не просто ближайший сотрудник С. С. Уварова, но и один из тех, кто создавал феномен русской классической гимназии.
В 1828-1829 гг. Ф. И. Миддендорф организует знаменитый в истории нашего народного просвещения Главный Педагогический институт, а затем служит в нем директором вплоть до конца 1846 г. В отставку, уже по возвращении сына из Сибири, Ф. И. Миддендорф вышел с пожалованием в тайные советники (чин III класса, соответствует генерал-лейтенанту в армии и вицеадмиралу во флоте). Так что писать Александра Федоровича - как потомственного дворянина во 2-м поколении - с частицей фон, конечно же, можно. А можно и не писать: ведь дворянин-то он русский, а не немецкий. В частности, тот же К. Ф. Свенске к Александру Федоровичу частицу фон не прилагает; а вот к его двоюродному брату Владимиру - прилагает [21, с. 171].
Александр Федорович родился 6 (18) августа 1815 г. Детство и отрочество его прошли при отце: он воспитывался дома, затем в 3-й Санкт-Петербургской гимназии, затем - на приготовительном отделении Главного Педагогического института. В 17 лет А. Ф. Миддендорф поступает на медицинский факультет Императорского Дерптского университета.
Что такое был в то время Дерптский университет - очень хорошо передал
А. С. Пушкин. Кто-то из баронов Дельвигов, будучи студентом в Дерпте, имел нужду в таком наглядном пособии, как скелет. Не желая тратиться обычным порядком, он изъял в фамильном склепе кости одного из предков, собрал их на проволоке и установил в своей каморке. Вышел скандал, и аристократическое «наглядное пособие» разошлось по приятелям. Череп достался А. Н. Вульфу (также студенту); Алексей Николаевич подарил его А. С. Пушкину, а тот отвез череп барону А. А. Дельвигу. К подношению Александр Сергеевич присовокупил замечательную археологическую поэму, которая тут же, осенью
1827 г., украсила издаваемый Антоном Антоновичем альманах «Северные Цветы на
1828 год» [20, с. 68-72, 603-609, 1148-1149].
Возможно, нечто в этом роде было и с
Александром Федоровичем; недаром он и на склоне лет отмечал по случаю: «Всякому известно, что религиозные обычаи и воззрения загораживают путь самому усердному собирателю черепов или, пожалуй, угодят не по добру пожалованием в морозный край» [15, II, с. 628]. По другому поводу, уже в Сибири, он писал в дневнике: «Не берусь отличить любой остяцкий череп от киргизского, но готов распознать их скелеты» [15, с. 659]. Наконец, с чем-то подобным и сам А. Ф. Миддендорф встретился на Таймыре. «Один из моих казаков рассказывал мне, что какой-то Береговой Юрак возил с собою, за истукана, отца своего, высохшего в черную мумию» [15, с. 685].
Впоследствии у А. Ф. Миддендорфа не раз возникали сравнительно-этнографические ассоциации с лучшими традициями Дерпта. Вот, к примеру, как на Немилене, притоке Амгуни, один почтенный негидалец демонстрировал ему свой мукечи из каменной березы. «С пылким усердием, которое сделало бы честь самому задорному студенту, с сверкающими глазами, мой добрый старик показывал мне, как эту деревянную саблю держат обеими руками и как, направляя ее то туда, то сюда, парируют удары» [15, с. 756].
Защитив диссертацию, А. Ф. Миддендорф провел 1837-1839 гг. в университетах Берлина, Бреслау, Вены, Гейдельберга, Эрлангена. По возвращении Александр Федорович определяется адъюнктом недавно открытого Императорского Киевского универ-
150
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
ситета на кафедру зоологии; в 1840 г. он уже экстраординарный профессор. А. Ф. Мидден-дорфа ценят, не хотят отпускать; однако ни приятный для жизни Киев, ни собственная, даже «с нуля» кафедра не были предметами его устремлений.
Детство и юность Александра Федоровича счастливо выпали на эпоху романтизма; и в науку он пришел столь же романтично, как и М.-А. Кастрен, - через страсть к скитаниям. Причем Федор Иванович всячески поддерживал эту страсть: в 1825 г. он подарил сыну на первый в его жизни юбилей не что-нибудь, а охотничье ружье! Как следствие - энтузиастический отрок не вылезал из болот Эстляндии, бил птицу, набирался опыта и грезил о дальних странствиях...
Этапным в жизни А. Ф. Миддендорфа стало знакомство с академиком Карлом-Эрнестом (Карлом Максимовичем) фон Бэром (это уже настоящий фон). В 1834 г. К. М. фон Бэр, без малого четвертью века старше А. Ф. Миддендорфа, оставляет кафедру анатомии Кенигсбергского университета ради Императорской Академии Наук, где становится одним из самых деятельных членов.
В 1840 г. А. Ф. Миддендорф едет с К. М. фон Бэром на Белое море, причем значительную часть пути, от Колы до Кандалакши, Александр Федорович проделал самостоятельно. Уже тогда он ведет, помимо прочего, достаточно серьезные этнографические наблюдения [15, с. 636].
Как полевик, А. Ф. Миддендорф произвел на К. М. фон Бэра хорошее впечатление; и на следующий, 1841 г., он приглашает 26-летнего профессора зоологии возглавить комплексную Сибирскую экспедицию Императорской Академии наук. Президент Академии (с 1818 г.) С. С. Уваров, лично знавший А. Ф. Миддендорфа с младенчества, одобрил его кандидатуру.
Прервемся ненадолго и прежде, чем заняться Сибирской академической экспедицией 1840-х гг., посмотрим на то, как оценивали первые ее результаты коллеги молодых, энергичных путешественников. В 1855 г., вспоминая недавно скончавшегося М.-А. Ка-стрена, К. Ф. Свенске писал, что тот «перед многими другими, по обширному своему знанию финских наречий и других языков Востока, был призван разъяснить этногра-
фию и лингвистику, а вместе с тем и раннюю историю Сибири» [21, с. 171].
В том же году место М.-А. Кастрена в исторической филологии обозначил его со-член по Императорскому Русскому географическому обществу А. Б. фон Бушен. «Только в новейшие времена неизвестные до тех пор северные чудские наречия сделались предметом ученого исследования. Весьма недавно ученые труды академиков Кастрена и Шегрена и венгерских филологов Гананде-ра, Гьярмати и Регули, предпринявшего путешествие на Урал для исследования североуральской Чуди, дали возможность открыть родство венгерского языка с финскими наречиями вообще и подкрепили несомненными доказательствами любопытный факт взаимной связи и одинакового происхождения обработанного языка Маджаров и грубых наречий Вогулов, Остяков и Самоедов» [3,
с. 181].
Но всё это - область языка и этнографии. А что же представляла собой археология, и прежде всего отечественная археология, той эпохи?
Начну с кадров, ибо в 1840-е гг. в нашу науку приходят не только А. Ф. Миддендорф и М.-А. Кастрен; а кадры, как известно, решают всё. В мае 1846 г. среди основателей Археологическо-нумизматического общества в Санкт-Петербурге мы видим молодого, только что окончившего Императорский Московский университет графа Алексея Сергеевича Уварова (1824-1884). Одним из первых его научных опытов становится совместная с И. П. Сахаровым «Записка для обозрения русских древностей». Эта «Записка» представляла собой пособие для ориентировки археологов-любителей в мире собственно русских (прежде всего церковных) памятников. В 1848 г. граф А. С. Уваров, уже побывавший к тому времени в Германии и Италии, приобретает первый полевой опыт в продолжительной поездке по Северному Причерноморью.
Несколько ранее, в 1840 г., оканчивает Императорский Московский университет и определяется по рекомендации М. П. Погодина на службу в Археографическую комиссию Николай Васильевич Калачев (18191885). В 1846 г. он защищает магистерскую диссертацию по «Русской Правде», а в 1848 г.
151
А. В. Жук
становится профессором Императорского Московского университета. В нашей науке Н. В. Калачев - историк, археолог и этнограф
- памятен более всего как создатель Археологического института - первого в стране высшего учебного заведения древностелюбивой специализации, а также сети Губернских ученых архивных комиссий.
Тогда же на поприще науки вступает скромный канцелярский служитель 2-го разряда Оружейной палаты Московского Кремля Иван Егорович (Георгиевич) Забелин (1820-1908). В апреле 1842 г. выходит из печати первая его разработка - «Несколько слов о богомольных Царских походах». К концу 1840-х гг. И. Е. Забелин - уже достаточно заметная фигура в среде археологов, автор более четырех десятков научных работ, с 1847 г. член-соревнователь Общества истории и древностей российских при Императорском Московском университете.
В 1846 г. начинает публиковаться ровесник графа А. С. Уварова, Александр Борисович Лакиер (1824-1870) - недавний (1845 г.) выпускник Императорского Московского университета. В 1848 г. он уже действительный член Археологическо-нумизматического общества. Вскоре А. Б. Лакиер прославит себя «Русскою Геральдикой», которая и сегодня вполне сохраняет научное значение.
Граф Сергей Григорьевич Строганов (1794-1882) - давний собиратель древностей, друг и единомышленник А. Н. Оленина, организатор археологических исследований, да и вообще отечественной исторической науки
- публикует в 1849 г. «Дмитриевский собор во Владимире (на Клязьме)», чем заявляет себя теперь еще и как ученый исследователь. В 1856 г. Император Александр II возложит на графа С. Г. Строганова заведывание археологическими разысканиями в Российской империи; этот пост он будет занимать вплоть до своей кончины.
Из ярких, особо значимых событий отечественной археологии 1840-х гг. начну с эпизода не совсем археологического и, скорее, трогательного, чем научного. Осенью 1839 г. в с. Кулешовка Роменского уезда Полтавской губернии (ныне Недригайлов-ского района Сумской области) на землях графа Ю. А. Головкина были найдены два
хорошо сохранившихся скелета мамонтов. Юрий Александрович подарил один из этих скелетов Императорскому Харьковскому университету; а в 1841 г., по инициативе профессора И. И. Калиниченко, который дружил с графом Ю. А. Головкиным, на месте обнаружения костей был сооружен чугунный монумент. Памятник стоит до сих пор и, вроде бы, это не только первый в мире памятник мамонту, но и до сих пор единственный памятник конкретным мамонтам как палеонтологической находке (краткую информацию об этом советский читатель мог видеть в газете «Сельская Жизнь» (Москва, 1 марта 1963 г.); здесь же помещена фотография монумента).
Далее, в январе 1842 г. сверстник графа С. Г. Строганова, академик Карл-Эрнст
(Карл Максимович) фон Бэр (1792-1876) выступает с докладом в Императорской Академии наук. Доклад был посвящен выложенным из камня лабиринтам, которые К. М. Бэр открыл на русском Севере в конце 1830-х гг.; через год доклад увидел свет [4]. Об этих памятниках писали и раньше [7, с. 164], но лишь теперь лабиринты Бэра, или, как их называли в народе, вавилоны, действительно вошли в научный оборот.
На следующий, 1843 г., Федор Григорьевич Солнцев (1801-1892) - ученик и соратник А. Н. Оленина, оставленный в свое время при Императорской Академии художеств по части археологической и этнографической, -открывает в Софийском соборе Киева фрески XI в. Расчистка была завершена к 1845 г. Столь значительного поля фресок и такой древности не знала в то время не только Россия, но и Европа; церковное искусство эпохи крещения Руси явилось в неведомом прежде облике. Это замечательное открытие органично дополнила реставрация в том же Киеве Золотых Ворот, выполненная в 1840-е гг. Александром Викентиевичем Беретти (18161895), только что, в 24 года, ставшим академиком архитектуры. Эта работа А. В. Берет-ти и в наши дни оценивается специалистами как «тактичная, сохранившая без утрат подлинные остатки здания» [22, с. 47].
Для Московского Кремля 1840-е гг. -это время полномасштабной реставрации храмовой части Чудова монастыря. В 18391849 гг. академик архитектуры Михаил До-
152
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
римедонтович Быковский (1801-1885) воссоздает фасады и интерьеры комплекса церквей Алексия Митрополита и Благовещенской (конец XVII в.), а также собора Чуда Архистратига Михаила в Хонех (конец XIV - начало XVI вв.). Последнюю работу Н. М. Снегирев, наблюдавший процесс реставрации, оценил так: «Возобновление это может послужить образцом тому, как следует восста-новлять древние памятники церковного зодчества, не искажая их первобытного типа» (цит. по: [11, с. 185]). А М. Д. Быковский вошел во вкус: тогда же, во 2-й половине 1840х - начале 1850-х гг. он выполнил обмеры иконостаса Троицкого собора в Останкино (сам собор 1678-1683 гг., иконостас 1690-х гг.) и отреставрировал интерьеры храма Ис-хождения Честных Древ Креста Господня в Кусково (1737-1739 гг.) [11, с. 186, 249].
В 1845 г. Александр Дмитриевич Чертков (1789-1858) продолжил раскопки курганов в Звенигородском у. Московской губ., начатые им еще во 2-й половине 1830-х гг. Уездный (а с 1844 г. - губернский) предводитель Московского дворянства, вице-президент Общества истории и древностей российских при Императорском Московском университете А. Д. Чертков уже был к тому времени известен в отечественной археологии, в частности тем, что еще в середине 1830-х гг. ввел в научный оборот русские монеты XIV-XV вв. [26]. Неплохо показал себя Александр Дмитриевич и в поле; даже по позднейшим меркам его раскопки смотрятся на очень хорошем методическом уровне. Кроме того, А. Д. Чертков широко использовал при обработке находок естественно-научные методы; так что А. В. Шмидт и в 1920-е гг. вполне заслуженно хвалил его работу [30, с. 140-141]. В 1849 г. результаты этих исследований были опубликованы [27]; а за год до того, в 1848 г., А. Д. Чертков становится председателем Московского Общества истории и древностей.
Однако качественная полевая методика никогда не давала археологу гарантии от ошибок в истолковании памятников. Случилось так, что в Звенигородских погребениях не были найдены железные предметы. С подачи А. Д. Черткова пошли разговоры о том, что их древность восходит к бронзовому веку! Скоро станет ясно, что такая увязка - ис-
ториографический курьез; но, с другой стороны, будем справедливы: если во Франции некто Буше де Перт только что откопал кельтов каменного века (и даже эпохи Всемирного потопа), то почему бы у нас не оказаться варяго-россам всего лишь бронзового века? Следует помнить, что в то время интерпретации такого рода скорее воспринимались с удивлением, нежели могли быть прокомментированы.
Всё новые результаты продолжают приносить в 1840-е гг. правительственные раскопки близ Пантикапея, Фанагории и Херсо-неса, а также работы по линии вновь открытого Одесского Общества истории и древностей. Но в общем русский читающий народ к древностям от скифов и грек уже привык, и обстоятельные вести с Черноморских полей, которые регулярно публиковали в это время «Журналы» двух министерств - внутренних дел и народного просвещения, воспринимались тогдашнею публикой как дежурная, ожидаемая информация. Из наиболее замечательных открытий можно отметить обнаруженные в 1849 г. на территории только что возведенного Ай-Тодорского маяка (Ялтинский рейд) развалины крепостных стен и терм. Позднее этот памятник будет идентифицирован как римская крепость Харакс, сооруженная в I-II вв. по Р.Х. [25, с. 94].
Из фундаментальной печатности того времени отмечу «Нумизматические факты Грузинского Царства» князя М. П. Баратаева (1844), «Босфор Киммерийский с его древностями и достопримечательностями» Г. И. Спасского (1846), 1-й том «Древностей Российского Государства» Ф. Г. Солнцева (1849), два тома «Исследований о русском иконописании» И. П. Сахарова того же 1849 г.
Особо плодовитым по части русской археологической книги оказался «бунташный» (а для России - холерный) 1848-й г.: тогда увидели свет три тома «Воспорского Царства с его палеографическими и надгробными памятниками» А. Б. Ашика, «Исследования об истории и древностях Херсониса Таврического» Б. В. Кене, «Обозрение могил, валов и городищ Киевской губернии» И. И. Фунду-клея, 1-й том «Русской старины в памятниках церковного и гражданского зодчества» А. А. Мартынова и И. М. Снегирева.
153
А. В. Жук
Конечно же, наши исследователи работали не только в пределах России. Так, в начале 1844 г. магистр Императорского Казанского университета Вильям Францевич Дит-тель (1816-1848) открывает близ Мосула Нимруд и проводит на его руинах первые раскопки. По возвращении из путешествия, в 1847 г., предварительный отчет В. Ф. Дит-теля был опубликован [6]; здесь же помещена и клинообразная надпись, добытая в Ним-руде. Впрочем, про В. Ф. Диттеля вскоре забыли (к тому же он умер); зато его открытием воспользовался О.-Г. Лэйярд, который, в отличие от русского ученого, мог опереться в археологических изысканиях на потенциал своей Империи...
Из работ русских археологов за рубежом следует помянуть также научно-паломнические путешествия 1840-х гг. архимандрита Порфирия (Константин Алексеевич Успенский, 1804-1885) по Ближнему Востоку -в Иерусалим, на Синай и Афон, в Египет. В числе прочего отец Порфирий открывает в 1845 г. Синайский Кодекс - и по сей день один из самых древних (IV в.) и самых полных списков Священного Писания.
Разумеется, по странам Древнего мира путешествовали тогда не только русские. В 1842 г. барон Александр фон Гумбольдт организовал через короля Пруссии Фридриха-Вильгельма IV археологическую экспедицию в Египет. Экспедицию возглавил Карл-Рихард Лепсиус (1810-1884), который только что, в 1842 г., издал открытый еще Ф. Шам-польоном папирус о погребальном ритуале египтян; с легкой руки К.-Р. Лепсиуса за этим памятником закрепилось имя Книга мертвых. Экспедиция получила в свое распоряжение большие средства, охватила Египет от дельты Нила до порогов, а также Нубию, Судан, Палестину и Синай. Она растянулась на три года, 1842-1845 гг.; правитель страны Магомет Али щедро разрешил Леп-сиусу копать всюду и в неограниченном объеме, снимать любые карты, планы и виды, а также вывезти из Египта какие угодно находки.
В результате, как сформулировал впоследствии В. П. Бузескул, «Лепсиус открыл древний период египетской истории, “Древнее Царство”, и впервые осветил эти далекие века» [2, с. 23]. По окончании экспедиции, в
1846 г. специально под К.-Р. Лепсиуса в Берлинском университете открывается первая в Германии кафедра египтологии. А в 1849 г. состоялось открытие наскальных рисунков в Сахаре. Первым их обнаружил французский военный отряд, который вел разведку в дебрях Атласа. Вторым, на следующий год, стал немецкий исследователь Генрих Барт (18211865), открывший петроглифы к югу от города Мурзук, что на пути из Триполи к озеру Чад, т. е. заметно восточнее французской находки, как раз между Сахарским Атласом и Египтом. Г. Барт сразу же предположил, что эти рисунки относятся ко временам более древним, нежели первые века по Р.Х. [13, с. 4; 14, с. 83].
Но археология развивалась в 1840-е гг. не только в странах классической древности. Во Франции таможенник-энтузиаст Буше де Перт скандализирует ученый мир «кельтиче-скими и допотопными древностями», найденными при устье Соммы, впадающей в Ла-Манш. Неподалеку от городка Галльштадт, что в Штирии, немцы в 1846 г. начинают копать пока еще не совсем понятный, но, кажется, очень древний могильник. На исходе 1840-х гг. в бюллетенях Копенгагенской Академии наук появилась информация о том, что в раковинных кучах на морском побережье Дании обнаружены весьма интересные следы деятельности человека, судя по всему еще не знавшего металлов. Дополнительный интерес этой информации придавало то, что с материалом раковинных куч работали не только археологи, но и естествоведы.
Впрочем, особо обольщаться насчет первобытной археологии пока не приходилось. Так, в 1846 г. Й.-Я. Ворсо, уже известный своими «Древностями Дании» (1842), решительно утверждал: каменный век - это прерогатива Северной Европы. Чем далее от моря, тем соответствующих памятников меньше; а в Южной Германии каменного века, как особенной культурной стадии, не было вообще [12, стб. 314-315]. Кстати, тот же Й.-Я. Ворсо полагал, что каменного века не было и в Сибири; доказывать обратное нам приходилось даже в 1870-е гг.!
Из европейской археологической книжности того времени можно выделить, помимо названного, «Атлас подземельных карт Парижа», который начали издавать в 1844 г.
154
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
«Он состоит из 45 листов, на которых сняты все извилины древних каменоломен и катакомб, поверх которых построена столица Франции, вместе с соответствующими им на поверхности земли улицами, площадями и зданиями» [21, с. 21].
Однако самое замечательное археологическое достижение той эпохи - это, конечно же, открытие Ниневии. Его совершил в начале 1843 г. французский консул в Мосуле, ученый-историк во втором поколении Поль-Эмиль Ботта (1802-1870). Первым из путешественников посетил раскоп, de facto в процессе открытия, и составил описание работ русский ориенталист Илья Николаевич Березин (1819-1895); позднее в раскопках Ниневии принял участие и В. Ф. Дит-тель. В том же 1843 г. информация об этом событии появилась в нашей печати (Журнал Министерства народного просвещения,
ч. XL, с. 7).
Резонанс от открытия Ниневии был очень силен. О раскопках в Междуречье заговорили в великосветских салонах, на армейских гауптвахтах, в курительных комнатах университетов. Служивший в Сибири народ, вдохновленный примером французов, пустился искать Каракорум. Найдут вторую Ниневию, как называли у нас столицу Монгольской империи, не скоро, но искать этот замечательный город начали именно в 1840-е гг. [31]. И теперь только ленивый не перелистывал памятное с детства Священное Писание, глядя в него уже несколько иными глазами. В таком контексте представляется далеко не случайным, что с 1844 г. в Московской Духовной академии начинают читать курсы библейской истории и церковной археологии; с 1845 г. аналогичные курсы читались в Казанской Духовной академии.
Тогда же археологией увлеклась не только духовная школа. В 1844 г. в Морской кадетский корпус поступил новый преподаватель истории - Василий Александрович Прохоров (1818-1882), прошедший до того Херсонскую Духовную семинарию и Императорскую Академию художеств. «Курс
Прохорова был своеобразен и значительно отличался от тех курсов истории, какие тогда читались. <...> Он вздумал осмыслить и обогатить текст своих лекций географическими картами и рисунками, изображавшими кос-
тюмы, вооружения, архитектуру, живопись, скульптуру и разные подробности исторического быта описываемых народов» (цит. по: [23, стб. 452]). Принятое направление определило судьбу В. А. Прохорова. Позднее, уже оставив преподавание в Морском кадетском корпусе, он станет одним из видных русских археологов.
В целом можно констатировать, что археологические достижения 1840-х гг. серьезно раздвинули, обогатили исторический горизонт образованных людей той эпохи. К началу 1850-х гг. древность воспринималась даже профессионалами заметно иначе, чем десять лет назад.
Теперь возвратимся к Сибирской академической экспедиции, которая состоялась как раз среди столь замечательных событий нашей науки. На практике это предприятие образовали две экспедиции, значительно разнесенные по территории. И первым по времени к работе приступил М.-А. Кастрен - он, собственно, и так уже находился в поле.
Приглашение А.-И. Шёгрена застало молодого исследователя в самый разгар очередной заполярной экскурсии по Лапландии - в феврале 1842 г. М.-А. Кастрен бродил на берегах озера Энаре. Приглашение было принято с большою охотой. «С живейшею благодарностию признаю я свою обязанность вам, приготовившим мне случай [академикам А.-И. Шёгрену и К.М. фон Бэру] путешествием в Сибирь осуществить любимую мысль мою. Что касается до предположенного мне пособия в 6,000 рублей ассигнациями, то оно, кажется, если не щедро, то, по крайней мере, достаточно для пропитания, а на большее я и не претендую» (цит. по: [29, с. 106]).
М.-А. Кастрен тут же скорректировал первоначальные планы и двинулся из Лапландии в Колу, а оттуда, через Кандалакшу, Кемь и Соловки, в Архангельск. Работая здесь, он посетил Терский берег, а осенью выехал из Архангельска через Холмогоры и Пинегу на Мезень. Далее, обойдя Канинскую землю, М.-А. Кастрен прибыл Мало-Земель-скою тундрой в Пустозерск.
Отсюда, поднявшись к Усть-Цильме и посетив Ижемск, он двинулся вверх по Печоре, а затем по Усе в Усть-Колву. Продолжив путь вверх по Усе, он дошел до избы, имени которой не называет (безымянна она и на кар-
155
А. В. Жук
тах середины XIX в.; на позднейших, с конца XIX в., картах надписывалась как «изба Терентьева»). Здесь, дождавшись санного пути, перевалил Урал и вышел на р. Собь; переправившись через Обь по ледоставу, М.-А. Каст-рен прибыл в Обдорск. Отсюда он поднялся в Березов, Тобольск и уже 3 мая 1844 г. возвратился на почтовых в Гельсингфорс.
Наградой отважному путешественнику стала половинная Демидовская премия 1844 г. по филологии (которую он братски разделил с другим специалистом по финноугорским языкам, Ф.-И. Видеманом), а также степень доктора философии.
В свою очередь, А. Ф. Миддендорф выделял особенно, как составные части своих трудов, Таймырское путешествие и путешествие к Охотскому морю, в область Амура и обратно. В начале 1843 г. Александр Федорович спустился из Красноярска по Енисею в Туруханск, прошел в устье Дудинки, после чего основательно обследовал полуостров, уделив основное внимание озеру Таймыр и его окрестностям. В Красноярск А. Ф. Миддендорф возвратился в январе 1844 г.
Далее, через Иркутск и Якутск, А. Ф. Миддендорф прибыл в Амгинскую слободу, что в 170 верстах к юго-востоку от Якутска. Отсюда экспедиция перебралась на Учур, приток Алдана, и двинулась вверх по склонам Станового хребта; перевалив хребет, вышли на верховья Уды. Спустившись по Уде, А. Ф. Миддендорф обследовал район Удской губы, Тугурского залива и Шантар-ских островов. Заключительный этап, от устья Тугура до Амура, охватил бассейны Тугура, Амгуни, Селимджи, Зеи, Гилюя. По Амуру, выйдя на него ниже Албазина, а затем по Аргуни поднялись в Нерчинск; на этом экспедиция была завершена.
В Приамурье А. Ф. Миддендорф занимался не только наукой: он побывал в пределах Китая [15, II, с. 727, 744] сразу по окончании «опиумной» войны и за 10 лет до «Амурских сплавов» генерал-губернатора Восточной Сибири Н. Н. Муравьева. Тогда же и М.-А. Кастрен тайком посетил (правда, на другом участке границы) Китай. Для этого ему пришлось «выдать себя у Сойотов за золотопромышленника» [10, с. 410]. Вообще вылазки такого рода были очень опасны. К примеру, в 1850 г. еще один участник экс-
педиции А. Ф. Миддендорфа военный топограф В. В. Ваганов погиб при очередном проникновении в Китай [9, с. 37; 15, II, с. 727].
В понедельник 5 марта 1845 г. А. Ф. Мид-дендорф возвратился в Санкт-Петербург; в Сибири его сменил М.-А. Кастрен, выехавший в феврале из Гельсингфорса.
Награды не заставили себя ждать. 30-летний А. Ф. Миддендорф был произведен в статские советники (чин V класса, промежуточный между полковником и генерал-майором в армии, капитаном 1-го ранга и контр-адмиралом на флоте), обращаться к нему теперь следовало «Ваше Высокородие». Кроме того, он получил орден св. Владимира 4-й степени и 400 руб. сер. в год сверх жалованья любого размера впредь. 2 августа 1845 г. А. Ф. Миддендорф становится адъюнктом Императорской Академии наук, а 19 сентября - действительным членом Императорского Русского Географического Общества (это было первое по времени избрание членов Общества, которое состоялось в собрании на квартире В. И. Даля). На следующий год Королевское Географическое Общество в Лондоне присудило А. Ф. Миддендорфу большую золотую медаль, а Берлинское Географическое Общество избрало его, по представлению К. Риттера, почетным членом. С 1847 г. А. Ф. Миддендорф - член-корреспондент Британского Общества содействия преуспеянию наук.
Тем временем по Сибири бродил соратник А. Ф. Миддендорфа, М.-А. Кастрен. В феврале 1845 г. начинается второй, уже собственно сибирский этап его экспедиции. М.-А. Кастрен покидает Гельсингфорс и к маю прибывает на почтовых в Тобольск. Отсюда он спускается к Самарову, из которого выполняет несколько коротких поездок, а затем поднимается по Оби в Сургут, Нарым и, наконец, в Томск. Отсюда он переехал в Енисейск и, дождавшись ледохода, спустился в Туруханск, Дудинку, откуда совершил ряд поездок - вплоть до Толстого Носа. В Енисейск он возвратился лишь по весне. Переехав в Минусинск, М.-А. Кастрен обследует Качинскую, Сагайскую и Койбаль-скую степи, а затем поднимается по Тубе до Шадатского форпоста, посещает Николаевский прииск и (нелегально) сойотов, обитавших за Китайскою границей.
156
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
По возвращении в Минусинск он отправляется через Агульск и Нижнеудинск в Иркутск. Пребывание М.-А. Кастрена в Восточной Сибири было недолгим - оно заняло не более полугода. В Иркутск М.-А. Кастрен прибывает в феврале 1848 г.; отсюда он отправляется в Тункинскую слободу. Затем, одолев по льду Ангару и Байкал, через Верхнеудинск, Селенгинск и «чайный треугольник» (Троицко-Савск - Усть-Кяхта -Маймачин), он прибывает в Читу, и уже здесь разъезжает по разным направлениям, добираясь вплоть до Нерчинска. В августе того же 1848 г. Кастрен двинулся из Иркутска в обратный путь.
Следует, однако, обратить внимание, что на Байкальскую землю прибыл уже совсем не тот молодой человек, начинающий исследователь, которого несколько лет назад заметил на просторах Заполярья и благословил на научные изыскания академик А.-И. Шёгрен. К исходу 1840-х гг. М.-А. Кастрен уже хорошо понимал, что и археология, и этнография - это самая что ни на есть настоящая наука.
Прежде - в Лапландии, на Русском Севере да, пожалуй, и в Западной Сибири -древности и этнографический материал были для М.-А. Кастрена не более чем экзотическим довеском к исторической лингвистике, эдаким украшением древней истории, не более того. Теперь же и археология, и этнография реально превратились для Кастрена в полновесный элемент источниковой базы. Еще недавно Матвей-Александр как человек академически дисциплинированный откапывал древние черепа и отсылал их в Академию наук только потому, что К.М. фон Бэр приказал. Теперь же ему стало ясно, что весь этот археологический материал не просто нужен, но очень нужен, и прежде всего ему самому.
Именно на просторах Восточной Сибири М.-А. Кастрен окончательно осознал, а затем здесь же и заговорил в своих корреспонденциях о том, что просто разрывать древние могилы, собирать ископаемые и современные черепа и даже срисовывать петроглифы - этого совершенно недостаточно. Необходимо создавать настоящую методику археологического поля - такую методику, которая откроет полноценную научную информацию. Такую информацию, какую ни
из каких других источников получить невозможно.
И очень важно, что гносеологическую ценность археологии и этнографии М.-А. Ка-стрен постиг не умозрительно, не из книг, но на практике, из личной полевой опытности. Вообще Матвей-Александр Кастрен был из того сорта наших коллег, для кого поле, экспедиция, путешествие есть цель, смысл и образ жизни. М.-А. Кастрен вообще был не из тех, кто путешествует для того, чтобы заниматься наукой. Совсем наоборот: он именно потому и стал, в конце концов, ученым, а не пастором, что наука действительно есть очень хорошее оправдание путешествий. И это обстоятельство ничуть не умаляет значения Кастрена как ученого; но зато оно делает его облик как археолога, этнографа и лингвиста чрезвычайно симпатичным. Себя как профессионала М.-А. Кастрен в буквальном смысле этого слова выходил.
Но, к сожалению, верно и другое: здоровье М.-А. Кастрена в конце 1840-х гг. было уже далеко не то, что в начале тех же 1840-х гг. И Восточной Сибири суждено было стать последним регионом в истории его путешествий...
Что же касается Иркутска, то он произвел на М.-А. Кастрена хорошее впечатление. В начале 1848 г. он писал, что Иркутск «весьма приличный город и, без всякого сравнения, лучший из всех сибирских городов» [10, с. 435]. И город вполне оправдал надежды молодого ученого. Если экспедиция Академии наук под началом А. Ф. Мидден-дорфа, в рамках которой выполнял свои исследования М.-А. Кастрен, стала поводом к открытию в 1845 г. Императорского Русского Географического Общества, то изыскания самого М.-А. Кастрена в Восточной Сибири, его разъезды и пребывание здесь, безусловно, стимулировали открытие Сибирского отдела Географического Общества.
De facto Николай Николаевич Муравьев (в то время еще не граф, но уже и генерал-губернатор Восточной Сибири, и вицепредседатель Императорского Русского Географического Общества, и - что, пожалуй, самое главное - покоритель Амура) сформировал Сибирский отдел еще в 1850 г., когда, кстати, и сам М.-А. Кастрен был избран в члены Общества. Но дела вершились тогда
157
А. В. Жук
неспешно; Высочайшее утверждение Устава Сибирского отдела последовало лишь 6 июня 1851 г., а официальное открытие в собрании членов Географического Общества, живших тогда в Иркутске, состоялось 17 ноября 1851 г. Так что М.-А. Кастрен все же успел порадоваться за лучший из всех сибирских городов, за то, что в столь любезном ему Иркутске утвердилась наука.
Справедливо будет сказать, что Сибирский отдел Географического Общества создавался в значительной степени под прямым впечатлением от пребывания здесь М.-А. Ка-стрена и общения с ним местного ученого народа. Разумеется, Отдел возник бы и без М.-А. Кастрена - личности одного только Н. Н. Муравьева, сплотившего местные научные силы, было для этого вполне достаточно. Однако и М.-А. Кастрен, его живой пример русского немца и молодого академика, который ногами своими прошел от Лапландии до Нерчинска, стал для Отдела очень даже хорошим катализатором.
Из членов Сибирского отдела трудами по части изыскания древностей с самого начала (и даже раньше, еще с 1840-х гг.) зарекомендовали себя такие хорошо знавшие и М.-А. Кастрена, и археологию Сибири местные деятели, как Д. П. Давыдов, П. А. Кель-берг, И. П. Корнилов, князь Н. А. Костров, А. А. Павлуцкий, С. С. Щукин, И. А. Юрин-ский. Важным этапом их трудов станет к середине 1850-х гг. проект о снаряжении специально археологической экспедиции в Минусинский край. Этот проект в плане истории науки смело можно рассматривать как стремление местных деятелей воплотить в жизнь замыслы М.-А. Кастрена, стремление реализовать, пусть хотя бы частично, его исследовательские планы.
Ко времени прибытия в Восточную Сибирь здоровье М.-А. Кастрена было уже очень серьезно подорвано. Не падая духом, он пишет в отчете: «При разрытии одного из курганов я промочил ноги и добыл через то кашель, насморк и зубную боль, результатом которой была утрата одного из лучших зубов моих» [10, с. 407]. В конце концов, М.-А. Кастрен был вынужден прервать экспедицию; в августе того же 1848 г. он двинулся из Иркутска в обратный путь. Быстрой степною дорогой -через Красноярск, Омск, Петропавловск, Кур-
ган, Златоуст и Уфу - М.-А. Кастрен возвратился в конце февраля 1849 г. в Гельсингфорс.
Путешественник ехал через Санкт-Петербург, где был принят очень тепло; домой он прибыл уже адъюнктом Императорской Академии наук. На следующий год М.-А. Каст-рен получает золотую академическую медаль второго достоинства, становится профессором кафедры финского языка и словесности, открытой в Александровском университете специально под него, а 13 октября 1850 г. -членом Императорского Русского Географического Общества. Однако здоровье его было уже окончательно расшатано и после долгой, изнурительной болезни Матвей-Александр Кастрен скончался в Гельсингфорсе в пятницу 25 апреля (7 мая) 1852 г.
Следует подчеркнуть, что не только общий строй и ход Сибирской академической экспедиции был необычен; столь же необычным вышел и собственно научный облик ее. Эта экспедиция действительно имела комплексный характер, и в итоге были получены важные естественно-научные результаты. Однако этнография явно стояла в этом комплексе особняком. Не случайно «в усиление» А. Ф. Миддендорф был назван именно лингвистическим этнографом, а не натуралистом; более того, даже собственно естествоведческие изыскания получили в этой экспедиции ярко выраженный этнокультурный акцент.
Так, в книге А. Ф. Миддендорфа, где освещаются итоги экспедиции, в разделе «Сибирская фауна» нарочито большое место занимают подробности упряжной и верховой езды, транспортные средства аборигенов, а также рыбная ловля и охотничий промысел. В «Растительности Сибири» столь же важное место занимают «съедомые растения» северной флоры, вплоть до картофеля и огурцов, сюжеты по хлебопашеству, скотоводству, осушительным и оросительным работам. А «Климат Сибири» вообще ориентирован прежде всего и более всего на переживания аборигенов и путешествующих.
Не случайно и то, что изыскания А. Ф. Миддендорфа охватили именно эти области - Таймыр, Якутию и Приамурье. Дело в том, что Императорскому Русскому Географическому Обществу предстояло возникнуть отнюдь не на пустом месте. И, в частности, за четверть века перед учреждением
158
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
Общества изучение Русского Севера развивалось весьма энергично.
Еще в первой половине 1820-х гг. Ф. П. Врангель, П. Ф. Анжу и Ф. Ф. Матюш-кин обследовали области якутов, юкагир и чукчей - от р. Оленек до Колючинской губы, а также расположенные в море земли. На Алеутских островах в 1824-1839 гг. жил и работал апостол Америки и Сибири И. Е. По-пов-Вениаминов; П. В. Малахов ходил в 1838-1839 гг. по Юкону. В 1839 г. начинаются 10-летние странствия И. Г. Вознесенского, которого Императорская Академия наук командировала в Новый Свет и на Дальний Восток; по Аляске в 1842-1844 гг. основательно прошел Л. А. Загоскин. В начале 1830-х гг. Нижнюю Обь обследует Ф. Белявский. В 1830-1834 гг. Н. И. Стра-жевский руководит Горной эспедицией на Северном Урале, в верховьях Лозьвы и Северной Сосьвы.
В 1820 - первой половине 1830-х гг. среди самоедов, от Мезени до Вайгача и Кары, работал архимандрит Вениамин
(В. Г. Смирнов) - тот самый, что прославился истреблением языческих мольбищ на Вай-гаче и опубликовал ценнейшие этнографические материалы по тамошним аборигенам. В 1832-1834 гг. Новую Землю и ее окрестности обследует П. К. Пахтусов. По его следам, в 1837 г., на Новой Земле появляется К. М. фон Бэр; затем он работает в Лапландии, а также по берегам Белого и Баренцева морей. В 1837 г. еще один выпускник Дерпт-ского университета, А.-Г. фон Шренк обходит земли от Архангельска до Вайгача и Северного Урала; в 1839 г. он посещает Лапландию. В 1840 и 1843 гг. по Печоре путешествует В. Н. Латкин; тогда же, в 1843 г., Печорский край обследуют А. А. Кейзерлинг и П. И. Крузенштерн. М.-А. Кастрен, определенный в экспедицию А. Ф. Миддендорфа лингвистическим этнографом, прошел в 1842-1844 гг. от Кандалакши и Соловков до Обдорска, Березова и Тобольска. По следам М.-А. Кастрена, в 1844 г., специально к мезенским самоедам был послан В. А. Иславин.
На таком фоне Север и Восток Сибири смотрелись сиротливо. После С. И. Челюскина и Х. П. Лаптева (а это вторая половина 1730-х - начало 1740-х гг.) на Таймыре всерьез никого не было; в Центральную Якутию
и за Яблоновый хребет последним заглядывал Г. А. Сарычев (вторая половина 1780-х гг.). На Гилюе и Зее в 1736-1737 гг. были П. Н. Скобельцын и В. Шатилов - геодезисты экспедиции В. И. Беринга. Правда, в 1832 г. полковник Ладыженский спустился по Амуру до Албазина; но вот ниже ходил лишь Г. И. Лоншаков (а это еще вторая половина 1680-х гг.). Свежей информацией по местным народам оставалось «Описание всех обитающих...» И.-Г. Георги в самом ходовом, втором издании 1799 г. Эти белые пятна на карте современных исследований и должен был, по замыслу К. М. фон Бэра, стереть А. Ф. Миддендорф.
Причем не только А. Ф. Миддендорф: его изыскания по Таймыру и Приамурью существенно дополняет своими маршрутами М.-А. Кастрен. Так, в 1847 г. по прибытии в Енисейск он спустился в Туруханск и Дудинку, откуда совершил ряд поездок -вплоть до Толстого Носа. А на следующий год, базируясь на Читу, М.-А. Кастрен разъезжает «по ромашке», добираясь вплоть до Нерчинска.
Так что весьма примечательна методологическая коллизия тогдашней науки, которая проявилась по ходу Сибирской академической экспедиции, на позициях основных участников. В частности, А. Ф. Миддендорф как естественник, знаток и любитель скелетов много внимания уделял факторам именно физической антропологии. А потому, в отличие от М.-А. Кастрена, он пришел к выводу, что язык и этничность - это разные вещи. «Кастрен даже начинает сомневаться в том, существует ли известная разница между кавказскою и монгольскою расою людей. Он отвечает на этот вопрос отрицательно, и не смущается тем, что естествоиспытатели ссылаются на различную форму черепов. “Замечателен факт, - продолжает он, - что у европейского Финна кавказский, а у азиятского монгольский тип, что Турок в Европе похож на европейца, а в Азии на Азиятца. Но если все-таки хотят отстаивать это различие рас физиологическим путем, то одну половину финских и тюркских племен нужно причислить к кавказской, другую к монгольской расе - а это было бы нелепо”.
Почему же? Кастрен упустил из виду, что он сам больше всех привел свидетельств
159
А. В. Жук
в пользу слияния и еще более резкой замены языков в Сибири, а потому ему следовало не отрицать вероятности телесного смешения различных типов, а, напротив того, подтвердить ее с лингвистической точки зрения» [15, II, с. 637].
Миддендорфовы интерпретации этнографического материала, безусловно, стильны, красивы. «Самоеды, будучи, вероятно, не столько вытеснены с Алтая, сколько обращены в отчаянное бегство (по словам Плано Карпини, Оготаем, сыном Чингис-Хана), не могли остановиться ни в Барабинской степи, ни в первобытных лесах между Обью и Енисеем, но, оставив на месте обессиленных бегством, устроили себе новую родину только тогда, когда пробрались чрез широкий лесной пояс и опять увидели перед собою степь на самом крайнем севере.
Тут-то, среди тундры, они и засели, сдавленные, с одной стороны, обитавшими к западу Финнами, именно Остяками, а с другой - живущими в лежащих к юго-востоку горах Тунгусами. Лишь к северу перед ними широко открывалась совершенно необитаемая прибрежная европейско-азиятская полоса, по которой они и распространились» [15, с. 638]. И ниже: «Якуты и Тунгусы - губите -ли медведей, Самоеды - ловцы северных оленей. Народ, который расставляет ловушки, не в состоянии произвести героев. Это, очевидно, основано на прирожденном внутреннем свойстве Самоедов, ягнят глубокого севера, и, очевидно, побудило их искать убежища от притеснения в области крайней бесприютности почвы» [15, с. 656].
Живо войдя в обиход аборигенов, А. Ф. Миддендорф сумел сделать из своих познаний не только теоретические, но и практические выводы. «Из зависти к славе великого шамана, которую я снискал себе в тундре в качестве волшебного стрелка, врачевателя и тем, что ежедневно имел чародейные сношения с приборами неба и земли, ультрамонтанский авамский шаман, подстрекаемый злокозненным асинским товарищем своим, запретил своему племени выставить мне к началу зимы северных оленей на возвратный путь, как мы уговорились с ними весною.
Вследствие этого я отправил асинского парня, передав ему ножны от моего охот-
ничьего ножа, продев в их кольца мою собачью плетку, и поручил ему отнести мою посылку к Авамским Самоедам, да сказать им, что я, старик, намерен получить ее обратно на условленном месте. В течение лета я настолько сделался Самоедом, что узнал, как мне следует поступать. Мою символическую посылку вполне поняли и оценили. Я застал северных оленей где следовало, среди беспредельной тундры; вместе с тем, возвратились ко мне и ножны мои» [15, с. 670].
В другой раз, «в пылу наблюдений, я положил свой Шмалькальденский компас на сани, чтобы удобнее занести в дневник градусы, которые он показывал. “Женские сани! - воскликнул Тойчум. - Ты ужасно грешишь в отношении к твоему идолу”. Чтобы успокоить приятеля, мне пришлось совершить над своим компасом систематические очистительные церемонии, точно, как будто я находился в Риме» [15, с. 685-686].
Вообще же А. Ф. Миддендорф сполна испытал, что положение исследователя посреди аборигенов далеко не просто. Так, на Амуре «странствование сообща представляет непрерывные легкомысленные кутежи, на которые всякий, у кого есть что-нибудь, должен вносить свою долю до тех пор, пока у него ничего больше не останется; никто не оставляет компании до тех пор, пока весь запас не истощится. При таком коммунистическом хлебосольстве горьше всех приходится солидному европейскому путешественнику, экономно рассчитавшему и распределившему все для себя и для спутников своих по неделям и дням, по фунтам и лотам <...>
В пустыне же европеец зависит от дикаря. Тут я могу присоветовать только одно: с самого начала разделить все запасы по порциям, уложить их отдельно в разные мешки и по-иезуитски, как этого требует культ, по веселом окончании вскрытого мешка, опустошение которого разгоняет всех гостей, на дальнейшем пути снова приняться за бережливое расходование другого» [15, с. 709].
Некоторые реплики Александра Федоровича и сегодня звучат злободневно. «Сомневающихся в пользе оспопрививания я послал бы непривитыми к кочевникам. Там, при первой же эпидемии, они навсегда избавились бы от всякого сомнения» [15, с. 722].
160
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
Разбирая, что же «разъедает самоедское хозяйство», А. Ф. Миддендорф на особицу подчеркивает: «Губит их религиозный обычай - снабжать покойников в дальний путь принадлежавшим им имуществом, а в особенности поминки, для которых убивается огромное количество северных оленей, съедаемых при этом оставшимися в живых» [15, с. 679]. Впрочем, что еще мог сказать здесь приверженец (пусть даже ученый) дешевой Церкви? Ничтоже сумняшеся, он чуть ниже добавляет: «Религиозный интерес
[аборигенов] сосредоточивается, главным образом, на удаче и неудаче в охоте и ловле» [15, с. 684].
Очень живо А. Ф. Миддендорф комментирует на примере якутов стародавнее, восходящее еще к Геродоту (История, IV, 25) сказание о людях Севера, которые впадают на полгода в спячку. «Вследствие продолжительности зимней ночи на глубоком севере наклонность всех первобытных людей к бездельничанию и баклушничанью развилась у этих поселенцев до величайшей виртуозности. Вследствие этого успехи нового учения, добытые крещением, усвоены и даже развиты ими с редкою добросовестностью. Вошло в закон до того спать по бесчисленным праздникам, что только еда и последствия ея могли нарушить эту зимнюю спячку.
Верх этих порядков заключался в том, что, очевидно, вследствие нашего приезда, по временам являлись гости для того, чтобы поспать в гостях. По-видимому, друг друга приглашали на такое парадное спанье. Это делалось к концу зимы. Люди как бы старались спать про запас. Когда в летней половине года наступают подвиги тундры, когда и ночь не в состоянии отодвинуть солнечный круг под горизонт, тогда те же зимние сони пробуждаются к самой усиленной, почти непрерывающейся деятельности» [15, с. 761-762].
Довелось А. Ф. Миддендорфу (правда, невзначай) стать и археологом. «Когда мы собирались устроить свой шалаш на более продолжительное время у р. Таймыра, на полувысоте береговой покатости, и я успел приискать для него довольно сухое местечко с прежним очагом, то мы не мало удивились, что, по снятии некоторых каменных плит для уравнения места под нашу стоянку и вследствие разгребания земли моею собакою, доб-
рались до сайбы или до самоедского потаенного хранилища запасов.
Действительно, вскоре появилось маховое гусиное перо, но под ним, среди кучи валунов, мы открыли не запас съестных припасов, а зашитое в шкуры мертвое тело. Оно было стянуто в сидячем положении, т. е. схоронено точно так, как хоронились тела и в Европе во время каменного периода. Оказалось, что это было тело девушки в полном облачении лучшего наряда; горелое же место было остатком заупокойной тризны» [15, с. 688].
Наконец, материалы А. Ф. Миддендор-фа содержат очень ценную фактическую информацию, к примеру по финансам Сибири. «В мое время песцовая лапа употреблялась как разменная монета и составляла 1/12 часть единицы, т. е. целого песца, шкура которого ценилась в 2 руб. 40 [коп. ассигнациями]» [15, с. 679]. Ясак (подать, как часто пишет А. Ф. Миддендорф) выходил тогда с Тунгусов и Долган в 4 песца, а Самоедам и вообще «приходилось платить каждому только по паре песцовых шкур, которая оценивалась в 5 руб. асс.» [15, с. 679].
В Туруханском округе половина аборигенов платила ясак по 2 руб. 15 коп., а другая половина - «только по 1 руб. 43 коп. с души; этим высказывалось, что первые считались ловцами соболей, а последние только ловцами песцов» [15, с. 695]. Долганы же, обитавшие по Хатанге, питались «отчасти рыбами, отчасти крупною дичью, но вовсе не добывали, по их уверению, пушных животных. Последнее было, пожалуй, ложное показание... <...> Ясак свой они уплачивали, впрочем, наличными деньгами» [15, с. 691].
Для сравнения: верхний наряд Тунгуса (фрак и нагрудник) обходился тогда в 25 руб. [15, с. 702], покрышка из оленьих шкур на небольшой шалаш стоила до 40 руб. [15, с. 719]. Теми же Тунгусами на Амуре «железные наконечники стрел покупались у якутских торговцев по полтине за штуку; поэтому иногда еще употреблялись костяные наконечники» [15, с. 720]. Покупались и лошади на мясо; «каждая лошадь разрезается на 6 частей и каждая шестая доля, смотря по состоянию откормки, стоит от 20 до 25 руб.» [15, с. 723]. За ружье Тунгусы платили до 150 руб., за ружейный замок - 10 [15, с. 725].
161
А. В. Жук
А вот на притоках Олекмы «начиналось употребление ружей большего калибра, про которые прежде мне часто рассказывали, называя их Солорнскими ружьями. Они были гораздо дороже маленьких винтовок и ценились, если пользовались известностью, до 200 руб.» [15, с. 733]. Но вообще-то Тунгусы жили широко: «Соболь, следовательно 25 рублей, составлял их монетную единицу -как при покупке, так и при подарках» [15, с. 741]. Следует, правда, помнить, что это -инфляционный счет: 1 руб. серебром равнялся тогда 3 руб. 50 коп. ассигнациями.
Восприятие науки у М.-А. Кастрена было не менее романтично, нежели у А. Ф. Миддендорфа. Еще в начале своих изысканий под впечатлением от экскурсии 1838 г. он писал: «Самая красивая природа является мертвым трупом, если не видно на ней человеческого следа; но малейший признак: какой-нибудь дорожный знак, сломанное весло, обгорелый костер, одним словом, малейший признак обладателя вселенной - и самая мрачная пустыня наполняется жизнью, благом, красотою» [10, с. 22]. Впрочем, вывод из этого впечатления следовал уже вполне научный: «Решился я посвятить всю деятельность жизни моей исследованию языка, нравов, религии, обычаев, образа жизни и прочих этнографических отношений Финского народа» [10, с. 3].
Показательно, что совокупность сфер человеческой деятельности М.-А. Кастрен по традиции именует этнографией. Это отличительная черта предыдущего этапа развития археологической мысли, когда в качестве основного источника выступал отдельно взятый предмет. Тот же А. Н. Оленин именовал эту совокупность то археологией, то этнографией, нередко в рамках одного текста. А вот то, что культурная пентада (язык, нравы, религия, обычаи, образ жизни) четко декларируется М.-А. Кастреном как объект исследования, это уже нечто новое.
Следующий шаг заключается в осознании того, что пентадою сфер человеческой деятельности ведают несколько наук: «язык»
- это одна наука, «нравы, религия и обычаи»
- другая, а вот «образ жизни» (или, как еще говорили в то время, «изящные и механические искусства») - третья. Правда, как будет выстроена иерархия этих наук и, соответст-
венно, какой облик получит их синтез, разными учеными виделось в то время по-разному. Следует подчеркнуть, что М.-А. Кастрен одним из первых в России разработал свой вариант решения этой проблемы.
«Главной же моей целью будет древнейшая этнография» [10, с. 425], - пишет он в 1847 г. А.-И. Шёгрену и чуть ниже добавляет: «Для этого было бы весьма не лишним разрыть все чудские могилы» [10, с. 425]. И - ему же, в другом письме: «Не покидая филологических исследований, примусь осматривать чудские могилы и другие памятники древности, собирать предания и все возможные материалы, необходимые для того, чтобы добраться до древнейших обитателей» [10, с. 376].
Старший и младший ученые товарищи хорошо понимали друг друга. Еще в академической инструкции, данной на 2-й этап экспедиции, А.-И. Шёгрен определил
М.-А. Кастрену два основных направления работы по древностям: изучать прежде всего «чудские могилы» и «надписи», а также «обращать внимание на встречаемые еще между самими народами предания о их происхождении и древности» [28, с. 111].
В результате основным аргументом при оценке этнической принадлежности памятников археологии продолжало оставаться -как и во времена графа Н. П. Румянцева - то, как аборигены воспринимали окружающие их древности. Впрочем, «для дознания истинности предания, связывающего с некоторыми Чудскими могилами память о другом, чуждом народе, необходимо точное исследование содержания этих могил» [10, с. 306].
Соотношение наук, на которое опирался М.-А. Кастрен, давало ему целостный, гносеологически сопоставимый материал. «Я, -писал он, - отыскивал, как в России, так и в Сибири, древние памятники, собирал предания, названия местностей и все то, что могло служить к объяснению истории переселений финских племен» [10, с. 437].
Фактически М.-А. Кастрен уже вышел на уровень нового основного источника -археологического комплекса. И если поначалу он был невысокого мнения о познавательных возможностях памятников древности, то под конец они стали важной составляющей его научной лаборатории. Не случайно в по-
162
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
следнем своем обращении к Императорскому Русскому Географическому Обществу, незадолго до смерти, он «изъявлял желание приступить к новой и продолжительной работе, предлагая Обществу предпринять для него раскопку курганов в Финляндии с этнографическою целию (выделено мною. -А. Ж.)» [16, с. 19]. Отпусти Господь ему еще хотя бы несколько лет - и быть бы М.-А. Ка-стрену отцом финнской археологии...
Более того, по антропологической составляющей археологических изысканий М.-А. Кастрена курировал К. М. фон Бэр. Сибирь, по его мнению, открывает перед исследователем широкие возможности собирать черепа различных народов. При этом этнографические серии черепов необходимы для правильного толкования черепов ископаемых [5, р. 79-80]. Рекомендации К. М. фон Бэра М.-А. Кастрен последовательно проводил в жизнь. Так, в июне 1847 г. он писал, сидя в Шушенском, одному из коллег: «Не забудь, пожалуйста, включить в мой послужной список и то, что я три месяца исправлял в Минусинском уезде должность могильщика, о чем может засвидетельствовать С.-Петербургская Академия, куда в скором времени явится множество вырытых мною черепов» [10, с. 407].
Не случайно, однако, что именно археологический материал, собранный на Русском Севере и в Сибири, остался у М.-А. Кастрена практически не обработанным [17, с. 54; 18, с. 34-39]. Предварительные же попытки подступиться к этому материалу демонстрируют, мягко говоря, архаичный уровень аргументации. К примеру, на скалах чуть ниже Абаканска М.-А. Кастрен встретил рисованных красною краской всадников на оленях. А «так как этот способ езды и доселе в употреблении у Сойотов, Камассинцев, Карагас-сов и соплеменников их, и так как эти племена жили и в тех местах, где встречаются эти изображения, то происхождение сих последних и не подлежит никакому почти сомнению [sic!]» [10, с. 396]. Если бы так рассуждал С. Ю. Ремезов или же Г.-Ф. Миллер, это понятно, но М.-А. Кастрен, в середине XIX века.
Что же стоит за столь колоритным интерпретационным примитивом? А стоит за ним ситуация, когда, с одной стороны, уже
сформировались представления о новом типе основного источника, т. е. археологическом комплексе. А следовательно, и представления о том, что именно можно изучать посредством такого источника. Но, с другой стороны, эти представления упирались в практическое отсутствие источника нового типа; этот источник еще нужно было создавать. Каким должен быть новый источник -некоторые уже поняли; но вот самого-то источника пока еще не было.
В результате, как я писал еще в 2003 г., теория в нашей науке 1840-х гг. заметно опередила практику [8, с. 12]. Археологи и этнографы той эпохи оказались, если можно так выразиться, значительно «умнее», нежели это позволяла им источниковая база; в истории науки такое бывает. Варяго-россы бронзового века, «открытые» А. Д. Чертковым, и кельты каменного века, «открытые» Буше де Пертом, - это казусы того же разряда, что и толкования древностей М.-А. Кастреном.
Не случайно именно в это время идет энергичное организационное становление нашей науки. Долгое время нам вполне хватало созданных еще до войны 1812 г. Общества истории и древностей российских при Императорском Московском университете, да Общества наук при университете Харьковском. Но теперь картина резко меняется; и показателен здесь взгляд, сформулированный в конце 1839 г., - взгляд немца из Кенигсберга на тогдашнее состояние русской археологии. «В Петербурге русские занимаются древностию, межу тем, как там же официальные археологи ничего не делают» [19, с. 126]. Эта реплика, конечно же, беглая, из частной переписки, стилистически не выверенная, но существо дела она передает верно: в русской археологии если и есть сейчас, т. е. во второй половине 1830-х гг., какая-то серьезная проблема, то это проблема организации исследований.
Тон, как и следовало ожидать, задали остзейские немцы. В 1834 г. открывается Общество истории и древностей в Риге, а в 1838 г. - аналогичное Общество в Дерпте. В 1839 г. было учреждено и сразу же начало энергично действовать (в отличие от медлительных немцев) Одесское общество истории и древностей при Императорском Новороссийском университете. В 1845 г. в столице
163
А. В. Жук
учреждается Императорское Русское Географическое Общество, в числе основных направлений деятельности которого предполагались и археология, и этнография. Год спустя открывается Санкт-Петербургское археологическо-нумизматическое общество. В 1847 г. по инициативе архимандрита Пор-фирия (Успенского) создается Русская духовная миссия в Иерусалиме; этим закладывалась база для развертывания отечественных археологических изысканий на Ближнем Востоке. В следующем, 1848 г., начинает свою деятельность Русская археологическая комиссия в Риме. Осбенно следует упомянуть и первые в России Церковно-археологические общества, открытые в пяти епархиях - Воронежской (1840 г.), Волынской (1843 г.), Вологодской (1846 г.), Смоленской (1846 г.) и Новгородской (1849 г.).
Тогда же, в 1840-е гг., министр внутренних дел граф Л. А. Перовский организует в рамках своего ведомства первый в истории русской науки общегосударственный центр по изысканию древностей. Здесь для нас, археологов, очень важно, что граф Лев Алексеевич Перовский (1792-1856) пользовался расположением Государя Императора Николая Павловича, причем таким расположением, что даже членство в тайных обществах с февраля 1816 г., т. е. старейшее членство, было оставлено для Л. А. Перовского без последствий, под предлогом якобы «совершенного забвения кратковременного заблуждения». В 1823 г. Л. А. Перовский, герой Отечественной войны 1812 г. и участник заграничных походов 18131814 гг., оставляет военную службу. Пробыв некоторое время по ведомству иностранных дел, он становится в 1828 г. вицепрезидентом департамента уделов Министерства Императорского двора; а с сентября 1841 г., сохраняя прежнюю должность, -еще и министром внутренних дел.
Именно в этом положении - как гофмейстер Высочайшего Двора, сенатор, член Государственного Совета, второе лицо по ведомству уделов и первое по ведомству внутренних дел (а с апреля 1849 г. еще и граф) - Лев Алексеевич приступает к организации государственного руководства археологическими изысканиями в России. До весны 1842 г. русским полем ведало 2-е отделе-
ние канцелярии министра внутренних дел, а затем, после упразднения канцелярии -2-е отделение вновь созданного департамента общих дел Министерства внутренних дел. Наконец, в 1850 г. будет учреждена Комиссия по заведыванию археологическими розы-сканиями в России, возглавит ее лично министр внутренних дел.
Столь энергичная организационно-устроительная работа наших коллег той эпохи понятна. Фактический материал археологии и этнографии необходимо было как можно скорее подтягивать (и в количественном, и в качественном отношениях) к уровню уже созревших теоретических построений, нужно было как можно скорее создавать новую ис-точниковую базу. Другими словами, практика, в первую очередь полевая практика, должна была теперь догонять ушедшую далеко вперед теоретическую мысль.
Кстати, сам М.-А. Кастрен очень хорошо понимал эту коллизию. В одном из писем А.-И. Шёгрену из Туруханского края он подчеркивает: «В особенности желал бы я знать способы точнейшего исследования и описания курганов. Они весьма интересуют меня» [10, с. 366]. Этот интерес понятен, ведь без качественной полевой методики полноценная древнейшая этнография - как дисциплинарный синтез археологии и этнографии под эгидой лингвистики - невозможна.
И работу в этом направлении М.-А. Кастрен начал. Так, сидя в июне 1847 г. в Шуше, у подножия Саяна, он докладывал А.-И. Шёгрену: «Что же касается до моих антикварных занятий, то я доселе обращал особенное внимание на курганы, и из них раскопал 10 древнейших и 4 позднейших. В старых курганах я находил обыкновенно множество остовов людей и животных, более или менее истлевших, различные медные вещи и разбитые глиняные сосуды. Человеческие скелеты лежали или на спине, или на боку - в деревянных или каменных гробах» [10, с. 404]. Изыскания этого рода он продолжил и восточнее, ибо «Забайкальская страна в особенности богата курганами и другими остатками древности» [10, с. 454]. Но, к сожалению, вплотную приступить к выработке и освоению способов точнейшего исследования и описания курганов М.-А. Ка-стрену уже не пришлось...
164
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
И напоследок несколько слов не столько из науки, сколько из ее окрестностей. Хотя почему, собственно, не из науки? И в самом деле, заслуги А. Ф. Миддендорфа как руководителя экспедиции по достоинству оценила ученая корпорация. Но вот за что же ему пришли столь высокие, щедрые государственные награды? В свое время В. В. Бартольд писал об этом так. «После экспедиции Миддендорфа сделалось ясным, что [Амурский] край мог быть занят русскими без всякого столкновения с Китаем, так как в нем не было ни китайских гарнизонов, ни органов китайского управления» [1, с. 236]. Итог, безусловно, важный, и заслуга Александра Федоровича здесь несомненна. Но за одним только этим не нужно было посылать ученого с академическим уровнем подготовки; да и вообще это вопрос не к Академии наук, но совсем к другому ведомству. Решение задачи такого рода вполне было по силам даже начинающему военному топографу - тому же участнику экспедиции Василию Васильевичу Ваганову.
Следует обратить внимание на то, что Тунгусов, среди прочих аборигенов Русского Севера, А. Ф. Миддендорф явно выделял особенно. Еще М.-А. Кастрен назвал Тунгусов дворянами Сибири. Характер образа понравился, и уже А. Ф. Миддендорф окрестил Самоедов ягнятами глубокого Севера [15, II, с. 656], а Якутов за их «необыкновенную склонность и превосходную способность к торговле» - жидами Северо-Восточной Азии [15, с. 767].
По распространенности с Тунгусами в Сибири могли соперничать разве что Якуты. А. Ф. Миддендорф писал об этом так: «Подобно Тунгусам, я и Якутов встречал как на глубоком севере Таймырского края, так и на отдаленнейшем юго-востоке Сибири, даже на Амуре» [15, с. 458]. И вот рассмотренная как целое этнографическая составляющая материалов А. Ф. Миддендорфа отвечает на один из основных поставленных перед ним вопросов - чего ждать русскому правительству от местных народностей на восточных рубежах? А. Ф. Миддендорф выделяет из них две - Тунгусов и Якутов.
«Тунгус по своему природному характеру гораздо отважнее тихого Самоеда. С самого Тугура я часто встречал в лесу развешан-
ные в виде трофеев медвежьи черепа, свидетельствующие о геройской храбрости лиц, охотящихся в одиночку.
Что для Самоеда копье в отношении к беззащитному северному оленю, то для Тунгуса медвежья рогатина: род универсального прибора, служащий ему топором для проло-жения пути чрез первобытную чащу и для срубки леса на топливо, ножом для изготовления самострелов, верховою палкою, когда он садится на северного оленя, пешнею для испытания и проламывания льда и т. д. Она для него самое надежное оружие, с которым он всегда готов пойти на встречу любой опасности.
Кольчуги, встречающиеся еще у некоторых Тунгусов, напоминают этому народу о геройских подвигах прежнего времени. Поэтому разбой или смертоубийство, которые между Самоедами неслыханны, у Тунгусов не большая редкость» [15, с. 738].
Основной вывод, сделанный А. Ф. Мид-дендорфом, можно, пожалуй, сформулировать так: взятые вместе, Тунгусы и Якуты, при правильном обращении с ними русского правительства, представляют собой двуединую военно-экономическую если даже не опору, то, во всяком случае, надёжу державы на ее восточных рубежах. Как противовес Китаю А. Ф. Миддендорф полагал Тунгусов и Якутов силой, вполне достаточной. Угрозы же со стороны европейцев и американцев А. Ф. Миддендорф, кажется, не видел вообще. Впрочем, тогда ее никто не видел; понадобились крупномасштабные диверсии Восточной войны, чтобы необходимость защиты Тихоокеанского региона Империи стала очевидной. А. Ф. Миддендорф же показал (и это за 10 лет до «Амурских сплавов» Н. Н. Муравьева!), что Амурский край вполне может быть занят русскими при минимальном сопротивлении Китая. Более того, русское правительство вполне может опереться при этом на основные этносы здешних мест - на Тунгусов и Якутов.
И наконец, если вывести совсем уж сухой остаток геополитики из этнографических изысканий А. Ф. Миддендорфа, то можно сказать так. Тунгусы предстали перед ним как самый симпатичный местный народ; зато Якуты - как народ самый полезный. Тунгусы, аристократия Сибири, т. е. воины, симпа-
165
А. В. Жук
тичны по человечеству; а вот Якуты, жиды Сибири, т. е. торгаши, полезны для русского правительства.
Ну и не будем забывать, что Сибирская академическая экспедиция внесла очень серьезный вклад в нашу этнографическую науку. Теперь уже с чистой совестью можно было говорить, что на памяти ныне благополучно здравствующих русских исследователей проведаны все (ну, практически все) аборигены Севера - от финских хладных скал до Русской Америки. Императорскому Русскому Географическому Обществу, непосредственным поводом к открытию которого послужила эта экспедиция, было теперь на что опереться в секторе этнографии.
Радовало и то, что материалы
А. Ф. Миддендорфа так скоро начали выходить в свет - нечастый случай в науке. Более того, все в это время знали и говорили, что «четвертый том, еще не изданный, будет вмещать в себе добычу экспедиции по части этнографии, географии и статистики и, наконец, подробнейшее донесение о самом путешествии» [21, с. 174]. Как бы авансируя успех грядущего тома, Александра Федоровича еще 24 апреля 1846 г., задолго до возвращения М.-А. Кастрена из Сибири, избирают помощником К. М. фон Бэра по должности управляющего Отделением этнографии Императорского Русского Географического Общества. В том же 1846 г. покровитель Миддендорфов С. С. Уваров был возведен в графское Российской империи достоинство...
ЛИТЕРАТУРА
1. Бартольд В. В. История изучения Востока в Европе и России. - Л., 1925. - VIII + 318с.
2. Бузескул В. П. Открытия XIX и начала ХХ века в области истории Древнего Мира. - Ч. I : Восток. - Пб., 1923. - 223 с.
3. Фон Бушен А. Б. Опыт исследования о древней Югре // Вестник Императорского Русского Географического Общества. - Ч. XIV. - СПб., 1855. - С. 167-190.
4. V. Baer K.-E. Ueber labyrinthformige Steinset-zungen im Russischen Norden // Bulletin de l'Academie Imperiale de sciences de St.-Peters-bourg. - 1844. - V. I. - P. 70-79.
5. V. Baer K.-E. Nachtragliche Instruction fur Herrn Magister Castren // Bulletin de la classe physico-mathematique de l'Academie Imperiale de sciences de St.-Petersbourg. - 1844. - V. III. -№ 5 (53). - P. 79-80.
6. Диттель В. Ф. Обзор трехгодичного путешествия по Востоку // Журнал Министерства На-
родного Просвещения. - Ч. LVI. - СПб., 1847.
- С. 1-30.
7. Досифей, архм. Топографическое и историческое описание ставропигиального первоклассного Соловецкого монастыря. - М., 1834.
8. Жук А. В. «Древнейшая этнография»
М. А. Кастрена: идея и метод // Интеграция археологических и этнографических исследований. - Омск, 2003. - С. 10-12.
9. Исторический очерк деятельности Корпуса
Военных Топографов. 1822-1872. - СПб.,
1872. - VIII + 616 + 151 + VIII с.
10. Кастрен М.-А. Путешествие по Лапландии, Северной России и Сибири (1838-1844, 18451849) // Магазин землеведения и путешествий. - Т. VI. - Ч. 2. - М., 1860. - IV + 495 с.
11. Кириченко И. И. Михаил Быковский. - М., 1988. - 256 с.
12. Лерх П. И. Орудия каменного и бронзового веков в Европе. Статья вторая // Известия Императорского Археологического Общества.
- Т. IV. - СПб., 1863. - Стб. 310-323.
13. Лот А. В поисках фресок Тассилин-Аджера / пер. с фр. Н. В. Шилинис ; науч. ред. и автор предисловия Д. А. Ольдерогге. - Л., 1973. -111 с. + илл.
14. Лот А. К другим Тассили. Новые открытия в Сахаре / пер. с фр. Г. А. Берсеневой ; по-слесл. и прим. И. М. Дьяконова и А. Ю. Мили-тарева. - Л., 1984. - 216 с. + илл.
15. Миддендорф А. Ф. Путешествие на Север и Восток Сибири. - Ч. I-II. - СПб., 1860-1878.
16. Милютин В. А. Отчет Императорского Русского Географического Общества за 1852 г. // Вестник Императорского Русского Географического Общества. - Ч. VII. - СПб., 1853. - С. 11100.
17. Попов Н. И. Общий исторический обзор археологических изысканий в Сибири // Известия Сибирского Отдела Императорского Русского Географического Общества. - Т. II. -№ 1. - Иркутск, 1871. - С. 46-60.
18. Попов Н. И. О чудских могилах Минусинского края // Известия Сибирского Отдела Императорского Русского Географического Общества.
- Т. VIII. - № 1/2. - Иркутск, 1877. - С. 30-43 (прод.).
19. Прейс П. И. - М. С. Куторге. Кенигсберг, 19 декабря 1839 г. // Живая Старина. - Вып. II.
- СПб., 1890. - С. 126-129.
20. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. -Т. III : Стихотворения 1826-1836. Сказки. -Репр. воспр. текста изд. 1948-1949 гг. - М., 1995. - 1378 с.
21. Свенске К. Ф. Обзор главнейших путешествий и географических открытий в пятилетие с 1848 по 1853 год. - Т. I. - СПб., 1855. - 525 с.
22. Славина Т. А. Исследователи русского зодчества. Русская историко-архитектурная наука XVIII - начала XX века. - Л., 1983. - 192 с.
23. Собко Н. П. Словарь русских художников. -Т. III. - Вып. 1. - СПб., 1899. - Стб. 451-460.
24. Тиандер К. Матиас Кастрен - основатель финнологии // Журнал Министерства Народного Просвещения. - Ч. CCCLIII. - СПб., 1904. -С. 1-68.
166
М.-А. Кастрен и А. Ф. Миддендорф: из истории русской науки 1840-х гг.
25. Тюрин Ю. Ай-Тодорский маяк (к 175-летию со дня освещения [т. е. освящения]) // Морской Сборник. - 2011. - № 11. - С. 93-95.
26. Чертков А. Д. Описание древних русских монет. - М., 1834.
27. Чертков А. Д. Описание найденных в Звенигородском уезде древностей // Записки Санкт-Петербургского Археологическо-Нумизматического Общества. - Т. I. - СПб., 1849. -С. 234-250.
28. Шёгрен А.-И. Общая инструкция г. Кастрену по поводу поручения ему Академиею исследования Северной и Средней Азии в этнографическом и лингвистическом отношениях // Журнал Министерства Народного Просвещения. - Ч. 47. - СПб., 1845. - С. 101-113.
29. Шифнер А. Очерк жизни и трудов Кастрена // Вестник Императорского Русского Географического Общества. - Ч. VII. - СПб., 1853. -С. 100-133.
30. Шмидт А. В. Археологическое изучение древностей севера СССР // Труды Комиссии Академии Наук СССР по изучению племенного состава населения СССР и сопредельных стран. № 15. - Л., 1928. - С. 135-242.
31. Янушкевич А. Дневники и письма из путешествия по Казахским [т. е. Киргизским] степям / пер. с польск. Ф. Стеклов. - Алма-Ата, 1966. - XL + 268 с.
167
