CC BY
147
7 См. об этом: Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. М.,
1994. Т.2. С.134; Андрей Белый: Проблемы творчества. М., 1988. С.104, 478, 624-625 и др; Бабенко В.Г. Артист Александр Вертинский. Свердловск, 1989. С.29; Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989. - С.86, 126127, 141, 163; Богомолов Н.А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. М.,
1995. С.20-21, 182- 184 и др.; Русская литература: Писатели 20 века. Воронеж, 1996. Вып.2. С. 121.
8 См.: Живая жизнь: Штрихи к биографии Владимира Высоцкого / Интервью и лит. запись В. Перевозчикова. М., 1988. С. 61.
9 См.: Шевчук Ю. Если петь «Осень» по баням - я сопьюсь и умру от тоски // Комсомольская правда. 1998. 21 августа.
10 Вертинский А.Н. Указ. соч. С.286-287.
11. Ильин И.П. Указ. соч. С.222.
12. См.: Булгаков М. Сочинения: Роман. Повести. Рассказы / Послесловие М.О. Чудаковой. Минск, 1988. С.266-271, 306.
1 3. Ахматова А. Указ. соч. С.301.
Н.В.КРЫЛОВА
В.А.МИХАЙЛОВА
г.Петрозаводск
ЛИТЕРАТУРНЫЕ РЕМИНИСЦЕНЦИИ В «ПЕТЕРБУРГСКИХ» ТЕКСТАХ ЮРИЯ ШЕВЧУКА1
“Рок-текст не отделим от музыки. Он может быть по структуре вполне традиционен, а может (у того же автора) катастрофически распадаться на фрагменты, связанные не логикой, а эмоциональным состоянием. Это поэзия не целого произведения (стиха), а отдельных фраз и ключевых слов, которые дают в сочетании с музыкой цепочку образов, воспринимаемых слушателем и дополняемых его собственной фантазией. Рокер на сцене не просто артист - он медиум, аккумулирующий эту эмоциональную волну обратно в зал”2. Именно таким “медиумом” является лидер группы “ДДТ” Юрий Шевчук. “Крикун, хрипун, очкастый интеллигентище, человек, в жизни, мягко говоря, неразговорчивый, но со сцены выдающий строки, тут же входящие в поговорку, жуткий сквернослов, борец за правду до победного, душа на распашку, совершенно неуправляемая личность” , - таков устоявшийся «имидж» Шевчука-рокера.
Слово в роке функционирует в сплаве с мелодией, жестом, внешним знаковым имиджем и пр. Анализировать подобный текст без учёта всех сопутствующих факторов невозможно. Однако, трудно оспорить тот факт, что Ю.Шевчук является одним из самых «литературных» представителей этого жанра. Поэтому мы сосредоточили свое внимание именно на лите-
ратурных константах его поэзии, которые помогут уточнить культурный «код» его оригинального творчества.
В качестве объекта анализа мы избрали петербургский пейзаж - постоянный фон и герой его песен. Знаменателен уже тот факт, что, родившийся в сердце восточной России - в Бащкирской столице Уфе, поэт делает именно Петербург безусловной столицей своей поэтической империи: конфликт Запада и Востока, рационального и интуитивного, вечномужественного и вечно-женственного тем самым оказывается поэтически разрешен . Влюбленность Шевчука в Петербург (Петроград - Ленинград) выступает чертой его мировидения, в котором семантический комплекс “Запада”, видимо, перевешивает. “Город - один из сильнейших и полнейших воплощений культуры, один из самых богатых видов ее гнезд. Образы городов давно уже привлекают умы и энергии тех, кто предан “человечности”, ощущает свою связь с человечеством, человеческой культурой. В литературе давно уже выработался тип книг, посвященных описанию городов. Необходимо уметь подойти к сложному предмету познания, в частности, познать город, понять его, а не только описать как красивую плоть, но и почуять, как глубокую, живую душу, уразуметь город, как мы узнаем из наблюдения и сопереживания душу дорогого нам человека. Для постижения души города нужно охватить одним взглядом весь его облик в раме окрестностей”4, - читаем в основополагающем исследовании Н.П. Анциферова. Традиция изображения города берет начало в творчестве А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Ф.М.Достоевского и продолжается писателями-символистами, которые вкладывают в неё свой особый смысл. Городской пейзаж - уже в самом сочетании слов скрытая парадоксальность, своеобразный оксюморон. Ведь создание города несло смерть природе, всему живому. Уже в самом рождение города начало вечного конфликта между индивидуальностью, неповторимостью и всем тем, что мы зовем штампом. Именно поэтому город в поэтике модернистов - условный символ царства высокой техники и бесчеловечности, место страдания и одиночества. Город убивает все живое. Неслучайно у Маяковского это “адище”, состоящие из отдельных адков.
Адище города окна разбили
на крохотные, сосущие светом адки.
Все стихотворение Маяковского “Адище города” - одна развернутая метафора, построенная на олицетворении. В произведении Ю.Шевчука “Черный Пес Петербург” образ города сложен, многогранен, отношение автора к нему неоднозначно. Если у Маяковского Г ород - Адище, то Черный Пес Шевчука - Цербер, охраняющий этот ад. “Почему черный? “Черный Пес” сумрачен, потому как и жизнь наша такая, и сам Питер погряз-нел изрядно. С другой стороны, черный - это не темный”5, - объясняет сам поэт. И если сам город грязен, мертв, то душа его стража хоть и черна, но жива еще. А пока жива душа, символом которой стал Черный Пес, поэт без
страха вдыхает “каменный запах” домов, “пьет” названия улиц - он живет этим, этот город ему необходим, как воздух, вода, пища.
Черный Пес Петербург, морда на лапах,
Стынут сквозь пыль ледяные глаза.
В эту ночь я вздыхаю твой каменный запах,
Пью названия улиц, домов поезда.
Пока жива душа, живет город. Поэтому “ледяные глаза” еще способны “стынуть сквозь ночь”, значит, еще не мертвы, значит - зрячи. Город страшен, но страшен одинаково и для прохожих, трепещущих от “птичьего ужаса”, и для “втиснутых в окна ночных фонарей”.
Черный Пес Петербург, птичий ужас прохожих, Втиснутых в окна ночных фонарей...
Нет противопоставления живого и мертвого. Шевчук “одушевляет” мертвую материю. В “мертвых парадных” города слышится голос Черного Пса - души города, а пока кричит душа, смерть не вошла в свои права. С ней еще можно бороться, еще возможно возрождение.
Черный Пес Петербург, я слышу твой голос В мертвых парадных, в хрипе зонтов.
Твои ноты разбросаны всюду, как хворост,
Капли крови на черствых рублях стариков.
Для поэзии Шевчука важны микро-образы, обладающие целым спектром прямых значений и ассоциативных связей. В “Черном Псе” все образы содержат семантику смерти. Так, одним из значимых символов смерти становится образ волка. Волк в славянской мифологии, многообразно использованной в отечественной литературе, олицетворяет переход в иной мир.
На Волковском воют волки, и похоже,
Завтра там будет еще веселей...
Волковское кладбище...Царство смерти. Образ кладбища имеет в русской культуре амбвивалентное звучание: это и последнее пристанище, и полустанок перед отправкой в вечность. Петербургские кладбища, Волковское в частности, стали усыпальницами русской классической культуры (писательские мостки расположены именно там, равно как и место предполагаемого успокоения останков создателя Советской империи). Можно допустить, что грядущее погребение последний империи, ее наглядный распад и тлен не вызывают у автора “веселья”. Изначально оппозициоонное коммунистическому режиму, рок-искусство, очевидно, чуждо плоского ликования пост-коммунистического обывателя.
Описывая Петербург, Шевчук прибегает к помощи двух слов: “чистота” - “пустота”. Чистота... Символ того, что здесь, в этом величественном городе, окончательно поселится смерть? Или чистота - как надежда на то, что город воскреснет, оживет, что может вдруг произойти метаморфоза, и Петербург из “черного” превратится в белый. Да, Ю.Шевчук живет надеж-
дой. Ведь “северная Пальмира” - терпеливый город, перенесший на своем веку тысячи трудных часов, минут, дней, годов, но несмотря на это, он живет, а вместе с ним должны жить и мы.
Только я, только ты, я, ты, я, ты
Сердце, наше сердце живет, наше сердце поет.
Мотив смерти Петербурга мы можем увидеть и в творчестве Осипа Мандельштама, атрибутом смертности становится образ-сигнал тающего воска (стихотворение «На страшной высоте блуждающий огонь...»). Как и у Мандельштама, в творчестве Ю.Шевчука нашла отражение и идея неопределенности положения Петербурга:
...Черный Пес Петербург, крыши, диваны,
А выше поехавших крыш пустота.
Наполняются пеплом в подъездах стаканы.
В непролазной грязи здесь живет чистота.
Пустота... Чистота... Символы смерти и жизни. Петербург находится на границе двух миров. Междумирие становится символом города. У Ю.Шевчука, как и у Мандельштама, обнажается особый космизм пространственного видения поэта. И если Мандельштам в стихотворении «На страшной высоте блуждающий огонь» выражает его через образ звезды, то Ю.Шевчук - через образ крыши.
Петербург пугает обоих поэтов, но они готовы принять действительность глаза в глаза. Они всего лишь люди, и в обращенных к городу словах звучит почти мольба о пощаде:
Черный Пес Петербург, ночь стоит у причала,
Скоро в путь, я не в силах судьбу отыграть.
В этой темной воде отраженье начала Вижу я, и как он не хочу умирать.
В последней строчке - прямая реминисценция стихотворения Мандельштама “Ленинград”, в котором поэт, как и лирический герой Ю.Шевчука, просит о милосердии:
Петербург! Я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня есть еще адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Гибель Петербурга приводит в отчаянье не только поэтов, но и самого хозяина, создателя северной столицы - Петра I, образ которого в творчестве Юрия Шевчука очень схож с образом основателя Петербурга у модернистов.
Черный Пес Петербург, время сжалось с луною И твой старый хозяин сыграл на трубе.
Вы молчите вдвоем, вспоминая иное Расположение волн на Неве.
“Старый хозяин” недоволен своим детищем и, по всей видимости, новыми хозяевами северной столицы. Петр I вызывает жалость. Как бы ему хотелось сейчас взять “бразды правления” в свои руки. Но... Он остается лишь незримым зрителем гибели Петербурга. Строчка: “Твой старый хозяин сыграл на трубе” запечатлевает в себе несколько общелитературных ассоциаций. Во-первых, ритм и ностальгическая тема заставляют ожить в памяти строки “Песни о вещем Олеге”:
Твой старый хозяин тебя пережил На тризне уже недалёкой...
Петр I, как и Олег, потерял своего верного друга, свою опору (как на памятнике Фальконе). Гибель коня - предвестие гибели хозяина. Кроме того, образ коня корреспондирует мифологическому символу мирового древа. А потому расположенное следом упоминание о трубе позволяет провести параллель с “Апокалипсисом”, где трубящий ангел предвещает гибель мира. И хотя в искусстве ХХ века труба зачастую является символом торжества, победы, думается, даже в творчестве своих современников Ю.Шевчук предпочёл бы полу - апокалиптический образ Б.Окуджавы:
Надежда, я вернусь тогда,
когда трубач отбой сыграет.
Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведёт...
Однако ход времен, разрушение-распад культуры прошлого неостановимы. Петр 1 уже не верит в блестящую судьбу Петербурга, и ему не остается ничего другого, как «сыграть на трубе” (трудно не заметить созвучия с коллоквизмом «сыграть в ящик», также передающим семантику смерти) и тем самым предсказать городу его гибель. Тесно стало хозяину в стенах своего града, он чувствует себя его узником. Этот мотив звучит и у Маяковского в стихотворении “Последняя петербургская сказка”. И у Маяковского, и у Шевчука Петр I недоволен городом. Но для Шевчука характерна и вера в Петербург.
Только я, только ты, я, ты, я, ты Сердце наше сердце живет,
Наше сердце поет.
Большое значение в описании города имеет цветовой фон. Цвет символизирует состояние города, через цвет передаются основные черты, присущие тому или иному городу. Петербург в русской литературе обрисовывается с помощью достаточно постоянных цветовых характеристик (достаточно вспомнить «желтые» цветовые мазки в Петербурге «Преступления и наказания»). Ю.Шевчук называет Петербург “Черным Псом”. Черный... Цвет траура. Поэт ассоциирует город со смертью. Черный Петербург можно встретить и в творчестве Мандельштама. Однако, описывая “северную столицу”, поэт прибегает к помощи черного в сочетании с желтым.
Однако, для того, чтобы передать настроение города одного цветового фона недостаточно, т.к. состояние города, его “душевный настрой” неразрывно связаны с состоянием природы. Так, Петербург весной изображали Мандельштам («Мне холодно. Прозрачная весна...»), Блок («На небе прозелень...»). Весенний Петербург мы можем встретить и в творчестве Ю.Шевчука:
Старый город, зевая поднялся с земли
Он встряхнул с себя мусор, разогнал корабли,
Засадил голый Невский зеленой травой Александрийский столб покрылся как мечтами листвой.
В стихотворении Ю.Шевчука “Любовь” мотив гибели приглушен, сглажен. Город медленно пробуждается весной, а пробудившись, обновляется, стряхивая с себя “мусор” прошлых обид, неудач. Вместе с весной приходит надежда, вера в то, что все сбудется. Только любовь способна возродить этот город. Совсем другим становится город ночью. Меняется не только его внешний облик, но и внутренний мир города. Ночь преображает город, прячет под покровом темноты “безобразный лик” Петербурга, приметы разрушения, черты распада. И пред нами предстаёт город-“Младенец”, не познавший бед, живущий надеждой, мечтой о блестящем будущем. Поэт любит такой город и без страха вдыхает “каменный запах” домов, “пьёт” названия улиц. Ночь, как фантастический реактив, проявляет в тленном, материальном - вечное, неподдающееся разрущению временем и людьми. В силу этого образ ночи приобретает у Шевчука положительную семантику. Равно как и осень - пора увядания, “плачущее небо под ногами”, обязательная спутница петербургского пейзажа, становится сезоном гибели-воскресения. “Сжигание кораблей” (мостов?) в питерских небесах обнаруживает нетленную “верность над чернеющей Невою”. Совсем иным предстает перед нами ночной Петербург в стихотворение Ю.Шевчука “Белая ночь”. Город мучает человека, не дает ему покоя:
Не дожить, не допеть, не дает этот город уснуть.
И забыть те мечты, чью помаду не стер на щеке.
В эту белую ночь твои люди шаги, как враги, Обнаженная ночь, твоя медная речь - острый меч.
В эту белую ночь, да в темные времена.
Поэту необходимо побыть наедине с возвратившейся душой; парафраз Высоцкого - «ни дожить, ни допеть» - позволяет найти верное прочтение стихотворению. Не позволяющий «уснуть», город не дает герою и умереть. Поэтому белая ночь сейчас все: и друзья, и город, и возлюбленная.
Эта белая ночь без одежд ждет и просит любви.
Эта голая ночь, пропаду я в объятьях ее,
Не зови.
Поэта больше занимает не описание ночи, а то состояние, что дает ночь. Белая ночь предстает искусительницей, соблазнительницей, не позволяющей
... забыть те мечты, чью помаду не стер на щеке.
Шевчук не дает нам возможности окончательно плениться белыми ночами; тревожным рефреном звучат в припеве контрасты:
В эту белую ночь, да в темные времена.
Ленинград Шевчука - это воспоминание о прошлом, символ его -“утомленная”, но все-таки сохранившая благородную красоту женщина. Она пришла “в эту белую ночь”, но удержать ее нет сил. На смену надежде белых ночей приходит беспробудная и беспросветная осенняя ночь.
Отключается столица Свечной жаждой в ночь вонзится И забыться до утра.
“Ночь”.
Забыться и забыть “утомленную” женщину, забыть о том, что душа вернулась, что так хотелось тишины и уединения, что “медная речь” была сродни “острому мечу”.
Город-горе без идеи Нам бы в каждое окно Бросить крик потяжелее,
А в аллеях, что редеют,
Посадить одно бревно.
“Ночь”.
Все перевернуто в городе “без идей”, без души. И уже не речь вонзается в тишину ночи “острым мечом”, а крик, как камень, летит в окно. Как бы вторя О.Мандельштаму (“В Петербурге мы сойдемся снова...”) Ю.Шевчук говорит о существовании в Петербурге двух миров:
Черный Пес Петербург, есть хоть что-то живое В этом царстве, оплеванных временем стен...
О.Мандельштам сравнивает Петербург с дикой кошкой: “Дикой кошкой горбится столица...” Петербург, как кошка, такой же неприручаемый, опасный, если чувствует угрозу. А угроза есть... Угроза гибели. И город, почувствовав ее, “встал на дыбы”, пытаясь оградить себя от опасности ( в мировой мифологии кошка - персонаж -медиатор, посредник между жизнью и смертью). Необходимо заметить, что если в начале ХХ столетия Петербург - кошка, то в конце - пес: “Черный Пес Петербург, морда на лапах...” В греческой мифологии врата ада охраняет собака Цербер. Петербург - это тоже ад, который охраняет от вторжения в свои пределы силы, уничтожившие бы сам Петербург. Но поэт любит свой город. Именно Ленинград сделал его поэтом-гражданином, в нем он черпает силу и уверенность, в нем остались идеи его молодости.
Эй, Ленинград, Петербург, Петроградище Марсово пастбище, зимнее кладбище.
Отпрыск России на мать не похожий Бледный, худой, евроглазый прохожий.
Герр Ленинград, до пупа затоваренный,
Жаренный, пареный, дареный, краденый.
Мсье Ленинград, революцией меченный,
Мебель паливший, дом перекалеченный.
С окнами, бабками, львами, титанами,
Липами, сфинксами, медью, Аврорами.
Сэр Ленинград, Вы теплом избалованы,
Вы в январе уже перецелованы.
Жадной весной Ваши с ней откровения Вскрыли мне вены тоски и сомнения.
Пан Ленинград, я влюбился без памяти в Ваши стальные глаза.
“Ленинград”.
Переживший немецкое влияние в XVIII веке и “до пупа затоваренный” в ХХ веке буржуазный “герр Ленинград”, принявший одинаково и идеи французской революции и увлечение французской модой в XIX веке “мсье Ленинград”, американизированный в ХХ веке “сэр Ленинград” все равно остается для него просто Ленинградом. Не случайно обращения к городу расположены именно в таком порядке: Ленинград, Петербург, Пет-роградище. “Ленинград” для поэта постсоветской эпохи - изначален. И, подобно тому, как в новоявленном «Ленинграде» поэт 30-х годов воскрешал и расчищал дорогие ему черты классического “Петрополя”, Ю.Шевчук сквозь культурные наслоения последних десятилетий продирается от Ленинграда утраченного к Ленинграду вечному (будущему?), в котором гармонически будут сняты его родовые антагонизмы (может быть, не случайно последним его титулом служит “пан”, - ведь польская культура - посредник между славянством и Западом с древнейших времён). И, в продолжение мандельштамовской традиции, Шевчук прибегает к стилистике «каталога»-перечня, в котором соседствуют несоединимые в действительности «бабки» и «львы», «сфинксы» и «Авроры» (кстати, в таком соседстве, по законам синкретичного рок-текста, «Аврора» обретает амбивалентное значение - это и революционный крейсер, и античная розово-перстая богиня). “Я влюбился без памяти в Ваши стальные глаза...” - признается поэт. Обращение на «Вы» говорит о безграничном уважении к городу. “Стальные глаза” - тоже не случайно. Эпитет этот многогранен: здесь и непреклонность, и благородство, и блеск, и отвага. Глаза Ленинграда смотрят вперед уверенно и спокойно. Значит есть еще надежда на жизнь...
Г ород распахивает свою душу Ю.Шевчуку именно ночью. Но до конца понять город поэту так и не удалось.
Таким образом, мы обнаружили, что Петербург Ю.Шевчука пронизан множеством литературных ассоциаций и скрытых цитат. По своей стилистике, по семантической окраске образов-символов эти ассоциации свидетельствуют, что петербургский пейзаж у современного рок-поэта более близок урбанистике модернистов, а точнее - авангардистов.
Авангард начинался с решительного пересмотра традиций русской словесности 19 века. Самый радикальный вариант этой ревизии - “Бросим Пушкина с парохода современности” в манифесте футуристов. Тем интересней, что наследник русского авангарда в своих “петербургских” текстах использует пушкинские образы и мотивы в их начальном (оригинальном -пушкинском) значении.
В одном из программных произведений последних лет - “Последняя осень” - Ю.Шевчук делает Александра Сергеевича героем-собеседником, советчиком, учителем. “Прощальным костром догорает эпоха, И мы наблюдаем за тенью и светом”, - поёт Ю.Шевчук, и из-под пепла сожжённых святынь проступает то, что невозможно уничтожить: “Уходят в последнюю осень поэты, И их не вернуть - заколочены ставни. Остались дожди и сгоревшее лето, Осталась любовь и ожившие камни. В последнюю осень...” Текст знаменательно открыт, незавершён. Может быть, в этом -обещание возвращения русской поэзии XX века в лоно пушкинской традиции. Однако, тема «Шевчук - Пушкин» требует самостоятельного исследования.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Статья по решению редакционной коллегии публикуется в сокращении.
2 Смирнов И. Время колокольчиков, или Жизнь и смерть русского рока. М., 1994. С.31-34.
3 Там же. С.257.
4 Анциферова Н.П. Непостижимый город. М., 1991.
5 Харитонов Н. Империя ДДТ. М., 1998.
К.Ю.БАЙКОВСКИЙ г.Сергиев Посад
ТРАДИЦИОННОСТЬ СИМВОЛИКИ В ПЕСНЕ ГРУППЫ ДДТ «НА НЕБЕ ВОРОНЫ»
Б.Гребенщиков в беседе с академиком А.М.Панченко так определил состояние современного историософского сознания: потерянная в 1917 г. Россия - это твердый берег, с вековыми традициями и культурой. Мы же стоим на другом берегу, а посередине болото, устланное костями. Мысль эта символична, а символ, по словам А.Ф.Лосева, есть «вместилище смысла». Мы вольны домысливать его, словно разворачивая свиток. В таком
