CC BY
139Е.С. Кара-Мурза
ЛИНГВОПРАВОВОЙ КОНФЛИКТ КАК ОБЪЕКТ ИССЛЕДОВАНИЯ В ЛИНГВОКОНФЛИКТОЛОГИИ
Среди направлений коммуникативной лингвистики, где изучаются проблемы некооперативного, конфликтного общения, новейшее, «титульное» - лингвистическая конфликтология [Голев, Матвеева, 2006, с. 172].
Вызванная к жизни кризисными проявлениями русской речи в самых разных сферах: от повседневного до производственного общения, от педагогической до массовой коммуникации, лингвоконфликтология, с ее психологической предысторией, имеет отчетливое «человеческое измерение» и явную прикладную направленность: она изучает не только механизмы возникновения коммуникативных конфликтов, но и алгоритмы их предупреждения в конкретных речедеятельностных ситуациях, в зависимости от типов речевого поведения и словесного творчества и от конфигурации коммуникантов (особенно - с контрастными психическими особенностями и социальными характеристиками). Поэтому она активно развивается как теоретическая база лингвистической экспертизы [Третьякова, 2000, с. 143-158; 2007, с. 286-292] и как вузовская дисциплина при подготовке экспертов-речеведов [Галяшина, 2007] и профессиональных коммуникаторов-журналистов [Кара-Мурза, 2009а]. Ее понятийная система и инструментарий анализа только складывается, однако понятно, что в центре ее понятие КОНФЛИКТ.
Будучи хорошо разработанным в психологии и в ее отраслевых и междисциплинарных изводах, оно пока отсутствует в словарях лингвистических терминов и, в исследовательских и преподавательских интересах, нуждается в дальнейшем уточнении с точки зрения коммуникативной лингвистики.
В частности, представляется полезным дополнить имеющиеся классификации речевых конфликтов [Муравьева, 2002] такой, где основанием классификации служит СИСТЕМА ИНТЕРПРЕТАЦИИ.
Рабочая схема, предлагаемая в данном сообщении, разработана мною и используется в рамках пилотного курса лингвоконфликтологии, который по приглашению проф. Е.И. Галяшиной и с опорой на ее программу я начала читать в Институте судебных экспертиз МГЮА. Там этот курс считается основным лингвистическим для будущих экспертов-речеведов, но фактически является курсом пропедевтическим - своеобразным «переходником» продолжительностью в один семестр (7-й) - между собственно юридическими дисциплинами экспертной специализации и собственно филологическим блоком, которые и «сочленяются» через лингвоконфликтологию. А она, в свою очередь, выводит в следующих семестрах на основы судебной лингвистической экспертизы как на дисциплину специализации (в ИСЭ ее ведет сама Е.И. Галяшина).
114
Как междисциплинарный предмет и как пропедевтический курс лингвоконфликтология формируется несколькими блоками. Это вводный конфликтологический блок, где раскрываются наиболее общие закономерности речевого общения и воздействия в конструктивном и деструктивном модусе; обзорный юридический блок, где на основании общего и профильного законодательства, зафиксировавшего правонарушения и преступления, которые совершаются преимущественно в слове и в тексте; предлагается типология речевых преступлений. И, наконец, это юрислинг-вистические знания. У студентов, которым придется в будущем участвовать в речевых конфликтах и информационных спорах в той или иной роли (судей, экспертов, журналистов-ответчиков), надо прицельно формировать профессионально ориентированное вИдение речевых преступлений, способность к обнаружению их собственно лингвистических показателей, соотнесенных с признаками состава преступлений, какими они предстают в статьях законов, к избеганию конфликтогенов в своем творчестве или к доказательному предъявлению в экспертных заключениях [Кара-Мурза, 2009б].
В посредническом характере данного (т.е. для будущих экспертов -речеведов) варианта лингвоконфликтологии кроется, на мой взгляд, глубокий методологический смысл. Как известно, при сборе доказательств и при вынесении судебного решения последовательно и четко различаются сферы компетенции и ответственности судей, с одной стороны, и экспертов - с другой. Это основа основ судебной экспертизы, полностью релевантная и для экспертиз, имеющих объектом лингвистические феномены, и в том числе для той, которая получила название смысловой или просто лингвистической экспертизы [Баранов, 2007]. Она не только сложилась как направление прикладной лингвистики [Баранов, 2000], но и получила в 2006г. официальный статус судебной экспертизы [Россинская, 2008, с. 683].
Перед экспертным сообществом России стоит задача самовоспроизводства, в том числе и через переподготовку и вузовское образование. И роль лингвоконфликтологии мне кажется важной именно в формировании профессионального лингвоэкспертного менталитета (разница между юридическим, лингвистическим и лингвоэкспертным образом мысли неоднократно была предметом обсуждения [Лебедева, 2000, с. 56-71; Смирнов, 2005].
В одной из первых и очень содержательной статье о коммуникативных неудачах (КН) ее авторы утверждали, что «само понятие коммуникативной неудачи, покоящееся на некоторых общих особенностях социальной и индивидуальной природы человека, имеет универсальные черты» (цит. по: [Земская, 2004, с. 646]) и что причины неудач коренятся и в устройстве кода - естественного языка с его асимметричностью, и в человеческом факторе (в психологических типах коммуникантов и в их ситуативных установках), и в экстра-коммуникативных, деятельностных обстоятельствах: «Основная часть КН порождена сдвигом в сторону «ухудшения» понимания
коммуникативных намерений говорящего» [там же, с. 645]. При этом в ряде случаев собеседник желает создать видимость, впечатление непонимания; такого рода коммуникативную неудачу авторы характеризуют как манипуляцию [там же, с. 630]. Эти свойства КН допустимо экстраполировать - по нарастающей - и на феномен коммуникативного конфликта, и на речевое преступление.
В работе [Третьякова, 2000, с. 143-158] была предложена модель коммуникативного конфликта с опорой на понятие агрессии (я охарактеризовала бы его как инициальный тип конфликта) и психолингвистическая типология конфликтных личностей: конфликтный, конформный и гармонический тип. Автор подчеркнул, что, поскольку конфликт - парный поведенческий акт, постольку в трудностях понимания и истолкования виноваты оба субъекта, как автор, так и адресат, реципиент [там же, с. 147].
Но, признавая активную, провокационную роль автора при зарождении конфликта, нельзя не видеть, что основной его двигатель - именно воспринимающая сторона, реципиент. Точнее будет сказать, что так формируется второй тип коммуникативного конфликта - конфликт непонимания, который я бы назвала ответным или респонсивным. Ср. также: «опознание того, что в общении произошел сбой, КН, дает ответная реакция партнера» [Формановская, 2007, с. 354].
Одна из разновидностей конфликта непонимания зиждется на особой перцептивной установке реципиента - на подозрении своего партнера в заведомо некооперативном поведении, в том, что тот намерен своими речевыми поступками, своими текстами оказать неблагоприятное речевое воздействие на этого реципиента или на объемлющую аудиторию, нанести ему ущерб. Такой ущерб мыслится направленным против разных объектов: интеллектуальных возможностей адресата («он меня считает за дурака»), против картины мира и/или против интересов адресата («они меня хотят обмануть, заставить покупать, голосовать, как им, а не мне нужно»), против эмоционально-психологической сферы адресата («он хочет меня обидеть, оскорбить!») и/или против его репутации в глазах окружающих («меня хотят опозорить, намекают, что я взяточник и вор!»). Ситуация обостряется в публичном или медиатизированном общении, потому что здесь возрастает сложность субъектной конфигурации, появляются новые возможности для планирования и прогноза, а также и для неадекватного восприятия.
Эта установка - своего рода «Анти-Грайс» и «Анти-Лич»; и в реальном общении она едва ли не более распространена, нежели доверие к собеседнику и ожидание конструктивного общения. И такие подозрения оправданны: одной из важнейших задач в журналистике и в политике (отечественной и зарубежной) является дискредитация влиятельного лица в глазах электората, бизнес-партнеров или начальства с последующими негативными результатами - перлокутивными эффектами (от финансовых
потерь до проигрыша на выборах); такие стратегии получили название «черного пиара».
(1) Газета «Коммерсантъ» опубликовала заметку с названием «Сергея Миронова обвиняют в клевете». Ее содержание: кандидат в президенты И. Хакамада обратилась в Генпрокуратуру с заявлением о возбуждении уголовного дела по статье «Клевета» в отношении другого кандидата в президенты - спикера Совета Федерации С. Миронова. Поводом послужило высказывание С. Миронова на теледебатах канала «Россия» о том, что г-жу Хакамаду «спонсируют люди, совершившие преступления» и «не граждане России». Истица отметила, что среди пожертвовавших в ее избирательный фонд «нет ни одного лица, осужденного по приговору суда за совершение преступления». Газета пишет: «По убеждению кандидата в президенты, господин Миронов своими словами «внушает избирателям мысль о нарушении ею моральных принципов и утверждает, что она нарушает законодательство РФ». Обратившись в Калининский федеральный суд Санкт-Петербурга с гражданским иском о защите чести, достоинства и деловой репутации, г-жа Хакамада не потребовала от спикера С. Миронова компенсации морального вреда, «считая, что высказывания, порочащие честь и достоинство других людей, должны компенсироваться только публичным опровержением». Спикер С. Миронов объявил о подготовке встречного иска к И. Хакамаде, «поскольку она заявила о том, что я являюсь не только следователем и прокурором, но и палачом в одном лице». «За слово «палач, по мнению спикера СФ, госпожа Хакамада должна отвечать в суде» («Ъ», 02.03.04).
Одним из основных инициаторов медиаконфликта является такой специфический член аудитории, как персонаж журналистского текста, а именно - отрицательный герой критического или разоблачительного произведения. Познакомившись с текстом, он заподозривает автора и/ или медиаорган в злостных намерениях относительно себя. Он уверен, что разоблачительная статья публикуется ради того, чтобы его дискредитировать в глазах массовой аудитории, а не для того, чтобы, например, информировать аудиторию относительно социально важных процессов и событий, в которые вовлечен этот персонаж, или чтобы охарактеризовать и оценить его как политика или чиновника, в том числе в его неудачах или неприглядных деяниях. В своем протесте он прокламирует также защиту коммуникативно -познавательных интересов аудитории, не хочет, чтобы ею манипулировали («зрителей / читателей обманывают на мой счет... »).
В последнее время в медиаконфликтах выдвинулась такая фигура, как «интерпретатор-активист». Это чиновник или политик, вовлеченный в правящие структуры, с подозрением относящийся ко всякой критике и обвиняющий за нее редакцию и / или журналиста в оппозиционных устремлениях и нечистоплотности.
(2) «В томской газете хотят поставить точку
Оппозиционное издание предложено закрыть за «огульную пропаганду» - так в заголовочном комплексе статьи в газете «Коммерсантъ» от 30 марта 2009г. обозначена ситуация, сложившаяся вокруг газеты «Томская неделя», главный редактор которой А. Деев был основным конкурентом мэра города Н. Николайчука, члена «Единой России», на недавно прошедших выборах главы Томска. А. Деев в ходе избирательной кампании выступал с резкой критикой действующей власти, чем возмутился С. Руденко - депутат Томской облдумы от ЛДПР. «Это была не гражданская позиция, а целенаправленная, кем-то профинансированная и купленная позиция с целью опорочить все положительные начинания в городе. «Томская неделя» - такая газета, которую уже пора закрывать», -сделал господин Руденко вывод из прочитанного. Руководству области он посоветовал черпать опыт решения подобных проблем у КПСС. «Даже коммунисты до последнего дня существования своей партии выгоняли диссидентов, сажали их в психушки, высылали за границу. Партия власти пять лет относительно у власти, и уже так расслабиться!» - сказал он», -процитировала депутата журналистка Е. Литвинова. Негативной интерпретации («выводу из прочитанного») здесь подверглась социальная функция газеты и ее политическая позиция: критика действующей власти (как это обозначено журналисткой «Ъ») истолковывается депутатом как опорочение положительных начинаний (подразумевается - действующего и потенциального мэра). Депутат - во всяком случае, в изложении его позиции журналисткой - готов пойти на цензурирование и внесудебное прекращение работы редакции, что противоречит Конституции России.
Интерпретация - важнейший этап работы когнитивно-коммуникативного механизма: «Значения вычисляются интерпретатором, а не содержатся в языковой форме» (Демьянков 1995:251). Интерпретацию я понимаю здесь как особый этап в осмыслении текста, а именно - как вербализованный согласовательный механизм понимания текста в речедеятельностной ситуации между порождающей и воспринимающей сторонами. Ведь речевой конфликт - это конфликт интерпретаций par excellence. Коммуникативную неудачу переводит на уровень конфликта именно неспособность обеих сторон согласовать, примирить конкурирующие интерпретации, и прежде всего боязнь негативных перлокутивных эффектов («Ах, боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»).
Истолкованию подвергается многомерная смысловая система речевого произведения, которая содержит, если воспользоваться терминологией [Гальперин, 1981], СФИ - содержательно-фактуальную информацию (в терминологии теории речевых актов (ТРА) это пропозитивная составляющая); СКИ - содержательно-концептуальную информацию (в юрислингвистических терминах это, видимо, мнение) и СПИ - подтекстовую информацию, глубинное проблемное содержание. А то, что традиционно описывается как стилистическая форма, может быть описано через локуцию как аспект РА /речевого акта. - прим. редактора/ [Кобозева 2009].
В содержание входит и подвергается интерпретации адресата и жанровая целеустановка, корреспондирующая с коммуникативным замыслом автора (его намерением и целеполаганием в РА) [Демьянков, 1989]. И наконец, важнейшим объектом интерпретации является эффект воздействия, результат, планируемый автором и соотносимый с жанровой целеустановкой; в ТРА - перлокутивный эффект. В свою очередь, он тоже имеет сложный «состав»: во-первых, это (минимум) троякая реакция адресата: интеллектуальная, эмоциональная и поведенческая. Во-вторых, это реакция на комплексную семантику высказывания / текста: 1) на пропозицию (осознание того, какое событие произошло; какое явление, лицо описано в тексте), 2) на иллокуцию (осознание, зачем это было сообщено), 3) на истинность информации, 4) на оценочный модус («а это событие, явление, лицо хорошее? а как автор к нему относится?») и 5) на локуцию («а почему об этом было сказано в таком стиле? Какая дополнительная информация скрыта в стилистическом выборе?»).
Регулярная неадекватность работы интерпретирующей системы адресата проявляется соответственно:
1) в неправильном понимании адресатом а) фактуального и концептуального содержания текста, его темы и проблемы, б) замыслов автора относительно целей воздействия;
2) в неверном прогнозировании реакции а) массовой аудитории, что существенно для медиакоммуникации, и б) в манипулятивном описании психологических результатов своего восприятия;
3) в неверной оценке манеры выражения автора (подозрения в дисфемизации, в оскорблении).
Неадекватность понимания имеет двоякую природу: может быть добросовестным заблуждением, вызванным недопониманием сложных закономерностей массовой коммуникации, в которой осуществляются важные социальные задачи и существуют свои творческие законы, своя поэтика; незнанием функций журналистики или политического дискурса, жанровой целеустановки конфликтного текста, особенностей медиаформатов межличностного общения. Такое непонимание я предложила бы называть мизинтерпретацией. Бывает и недоброкачественная, фальшивая интерпретация: политики или чиновники приписывают себе неиспытанные моральные страдания, защищают от критики отсутствующую репутацию -таким манером они пытаются расправиться с конкурентами или с обличителями. При этом часто рассчитывая на коррумпированность суда. Манипулятивное, намеренное непонимание ведет к эскалации конфликта - к попытке возбуждения дела о речевом преступлении против законосообразного, деонтологически выверенного текста. Такую недобросовестную интерпретацию, частую в информационных спорах, по аналогии с дезинформацией я называю дезинтерпретацией. А механизмом КОРРЕКЦИИ ПОНИМАНИЯ, противодействия некорректному толкованию смысла конфликтогенного текста на стадии судебного процесса выступает
именно лингвистическая экспертиза (ЛЭ), основная функция которой -добывание доказательств в делах по речевым правонарушениям.
Интерпретация, система понятий, в которых происходит осознание коммуникативного тупика, является, на мой взгляд, важнейшим критерием типологизации речевых конфликтов. Именно она показывает направление развития конфликта - «внутрь», в ту же ценностно-понятийную ситуацию, или «вовне», в новую аксиологическую область, адресуясь (апеллируя) к новому адресату - суду и выходя на новый уровень социальности - на уровень законодательной регуляции.
Стандартно, в повседневном конфликте, интерпретирующая система -это понятия «наивной этики», «наивного речевого этикета» (конечно, лингвоспецифического), которые служат стихийным (естественноречевым) аналогом постулатов, сформулированных «философами языка» и коммуникатологами (ср.: [Орлова, 2005]): «его слова меня обидели», «эта характеристика показалась мне оскорбительной», «эта статья дискредитировала политика в глазах избирателей».
В то же время с древних времен словесные конфликты (оскорбления, ссоры, обиды) регулировались уже не только речевыми конвенциями, а правовыми установлениями, которые были санкционированы государственной юриспруденцией и реализовались государственной судебной машиной. Речевая деятельность подчиняется не только постулатам и принципам кооперативного общения как речевым нормам, но и законодательным нормам - от законодательства общего (Уголовного и Гражданского кодексов) до профильного. Создание же и распространение медиапродукции регулируется Федеральными законами «О СМИ», «О рекламе» и др.
Специфику обсуждаемого типа речевого конфликта я вижу в использовании правовой интерпретативной системы. Это отличает его от повседневного «наивно-этического» конфликта. Я предлагаю называть его лингвоправовым. Типологически важно, что воспринимающая сторона оценивает свое недовольство текстом в правовых понятиях, почерпнутых из кодексов или законов, обвиняя автора/ издание в правонарушении и характеризуя содержание текста и/или факт его распространения как один из речевых деликтов. Причем применять это понятие можно шире, нежели только к диффамационным делам: лингвоправовую интерпретацию имеют и конфликты по поводу авторских прав, и пр. Этот термин задает одну из возможных точек отсчета для классификации речевых конфликтов именно в лингвоконфликтологии, которая комплементарна разом к «общей» коммуникативной лингвистике и к юрислингвистике (другое основание деления - это градация интенсивности: от недоразумения и коммуникативной неудачи через конфликт к речевому преступлению).
Правовую интерпретацию недовольный реципиент адресует на следующем этапе конфликта судье как новой стороне, за которой стоит все законодательство как государственная правовая интерпретативная система и
вся мощь правоприменительной и репрессивной системы, каковую недовольный собирается обрушить на голову незадачливого журналиста. Так происходит эскалация речевого конфликта: он переходит в острую фазу -возбуждение дела по соответствующей статье. Подается исковое заявление, где правовая интерпретация конфликта фиксируется в стандартной форме судебного документа. Происходит и трансформация ролей: на этой фазе реципиент из воспринимающей и пострадавшей (в его изложении) стороны коммуникации становится стороной инициативной и обвиняющей - как истец; а автор и/или издатель превращается в ответчика - сторону коммуникативно слабую, потому что оправдывающуюся.
Рассмотренный с собственно правовых позиций, лингвоправовой конфликт - это речевое (языковое) преступление, как принято сейчас говорить, хоть это и неюридизированное понятие. Это, с одной стороны, самая острая форма словесного конфликта, т.е. явление коммуникативной природы, с другой - правонарушение, т.е. феномен правовой природы. В речевых преступлениях нарушаются фундаментальные, конституционные права личности - на честь, достоинство и деловую репутацию, на доброе имя и личную тайну (так называемая диффамация); социума - на эффективное и законосообразное функционирование его институтов, в том числе института массовой коммуникации; и государства - на соблюдение законности, конституционного строя и безопасности населения. Особенность их «состоит в том, что совершаются они посредством вербального поведения, путем использования продуктов речевой деятельности, т.е. текстов, распространяемых в средствах массовой информации. В самом тексте опубликованного или переданного в эфир материала (и только в нем самом) заключен сам Corpus delicti, все объективные признаки судимого деяния. Никаких других источников доказательства правонарушений по делам этой категории не существует, и только текст является главным предметом исследования и юридической оценки. В информационном споре должны быть выявлены словесные конструкции и смысловые единицы текста, подпадающие под признаки конкретного правонарушения, предусмотренного соответствующей правовой нормой» [Ратинов, 1996/2004, с. 104].
Отметим специально, что есть еще одна ценностная система интерпретации коммуникативного конфликта - деонтологическая. Это правила медиакоммуникации, сформулированные в международных и/или национальных кодексах профессиональной этики (таковые есть у российских журналистов, рекламистов, пиарщиков). Органом применения деонтологической системы были Судебная палата по информационным спорам при Президенте РФ (1993-2000); Большое жюри Союза Журналистов России, а теперь еще и Общественная коллегия по жалобам на прессу. Такая разновидность медиаконфликта, как информационный спор, сформировалась тоже в постсоветское время [Информационные споры: как в них победить?, 2002]. Ее возникновение обусловили новации постсоветской
журналистской практики: конституционный запрет цензуры и защита свобод и прав человека, включая информационные права, и неимущественных благ, включая честь, достоинство и деловую репутацию, а главное - принятие Федерального Закона «О СМИ», специальные статьи которого запрещали как цензурирование, так и злоупотребление свободой слова, в том числе в плане нарушения прав и благ человека. Информационный спор - это тоже конфликт между журналистом и изданием, с одной стороны, и недовольной журналистским выступлением стороной: отрицательным персонажем журналистского текста, политизированным читателем или институтом, включая прокуратуру. В нем ставятся под сомнение добросовестность намерений автора публикации и безопасность воздейственных (перлокутивных) эффектов на аудиторию и адресата-персонажа; преобладает профессионально-этическая аргументация, а юридическая - сопутствует. Решения экспертной коллегии имеют рекомендательный этический характер; по результатам слушаний может быть вынесено решение об обращении в суд за возбуждением дела по соответствующей статье.
В тупиковых ситуациях оказывается востребованной фигура «третейского судьи», коммуникативного арбитра (по Демьянкову) -нового участника конфликта, приглашаемого на роль независимого интерпретатора. Его статус и реноме (например, мудрого старца) дают надежду на разрешение конфликта посредством новой интерпретации, предложенной этим арбитром, которая, как ожидается, удовлетворит все стороны. Судя по всему, коммуникативные арбитры в лингвоправовом конфликте - это мы с вами, коллеги-эксперты ©.
Таким образом, лингвоправовой конфликт (ЛПК) я рассматриваю как одно из основных понятий лингвоконфликтологии - как один из типов конфликта непонимания. В основу данной классификации положен параметр интерпретирующей системы: я противопоставляю лингвоправовой конфликт наивно-этическому и сопоставляю с речевым преступлением как квазиправовым понятием. В этом я вижу дополнительную возможность демонстрировать в студенческой аудитории принципиальные различия экспертного и судейского (правового) подхода, а также отличие от тех направлений изучения некооперативного общения, в которых отсутствует лингвоэкспертная прикладная направленность.
Библиографический список
Баранов А.Н. Прикладная лингвистика: учебник для вузов. - М., 2000.
Баранов А.Н. Лингвистическая экспертиза текста. - М., 2007.
Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. - М., 1981.
Галяшина Е.И. Основы судебного речеведения. - М., 2003.
Галяшина Е.И. Сборник методических материалов по курсу «Лингвистическая конфликтология». - М., 2007.
Голев Н.Д., Матвеева О.Н. Лингвистическая эспертиза: на стыке языка и права // Юрислингвистика-7: Язык как феномен правовой коммуникации / под ред. Н.Д. Голева. - Барнаул, 2006. - С. 168-185.
Демьянков В.З. Намерение в интерпретации и интерпретация намерений // Текст. Структура и анализ. - М., 1989. - С.41-46.
Демьянков В.З. Доминирующие лингвистические теории в конце ХХ в. // Язык и наука конца ХХ в. - М., 1995. - С. 339-320.
Ермакова О.П., Земская Е.А. К типологии коммуникативных неудач в естественном диалоге // Земская Е.А. Слово. Язык. Деятельность. - М., 2004. - С. 604-647.
Информационные споры: как в них победить? Решения, рекомендации, экспертные заключения Судебной палаты по информационным спорам при Президенте РФ. - М., 2002.
Кара-Мурза Е.С. Предупреждение речевых преступлений в СМИ -Общественная повестка дня и коммуникативные практики: мат-лы Всеросс. науч.-пр. конф. - М.: Изд-во МГУ, 2009. - С. 409-411.
Кара-Мурза Е.С. Лингвистическая экспертиза как направление политической лингвистики // Политическая лингвистика. - 2009. - № 27.
Кобозева И.М. Лингвистическая семантика: учебник для вузов. - М., 2009.
Лебедева Н.Б. О метаязыковом сознании юристов и предмете юрислингвистики // Юрислингвистика-2: русский язык в его естественном и юридическом бытии. - Барнаул, 2000. - С. 56-71.
Муравьева Н.В.Язык конфликта. - М., 2002.
Орлова Н.В. Наивная этика: лингвистические модели (на материале современного русского языка). - Омск, 2005.
Ратинов А.Р. Послесловие юриста. «Когда не стесняются в выражениях...» // Понятия чести, достоинства и деловой репутации. Спорные тексты СМИ и проблемы их анализа и оценки юристами. - Изд. 2, переруб. И доп. / под ред. А.К. Симонова и М.В. Горбаневского. - М., 2004. - С. 101-116.
Рождественский Ю.В.Теория риторики. - М., 1997.
Коссинская Е.Р. Судебная экспертиза в гражданском, арбитражном, административном и уголовном процессе. - М., 2008. - С. 384-406.
Смирнов А.А. Заметки о лингвистической экспертизе (менталитет). -Электронный ресурс: www.textology.ru.public/lawyer.http//tis 2004
Третьякова В.С. Конфликт глазами лингвиста // Юрислингвистика-2: русский язык в его естественном и юридическом бытии / под ред. Н.Д. Голева. - Барнаул, 2000. - С. 143-158.
Третьякова В.С. Конфликтное функционирование языка // Юрислингвистика-7: русский язык и современное российское право /под ред. Н.Д. Голева. - Барнаул, 2007. - С. 286-300.
Формановская Н.И. Речевое взаимодействие: коммуникация и прагматика. - М., 2007.
