CC BY
118
32. Советский тыл в первый период Великой Отечественной войны. - М.: Наука, 1988.
33. Сомов В.А. Потому что была война... Внеэкономические факторы трудовой мотивации в годы Великой Отечественной войны (1941-1945). -Н. Новгород, 2008.
34. Урал в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг. - Екатеринбург,
1 995.
35. ЦХДООСО. Ф. 4.
36. Черник С.А. Советская школа в годы Великой Отечественной войны. -М.: Просвещение,1975.
37. Шалак А.В. Условия жизни и быта населения Восточной Сибири в годы Великой Отечественной войны (1941-1945). - Иркутск, 1998.
38. Soviet Russia Today. - 1945. - Nov.
УДК 94(47.23-25).084.8
С. В. Яров *
Ленинградцы в «смертное время»: предпосылки изменения нравственных ценностей
В статье рассматривается влияния массового голода на изменения существовавших в обществе социальных связей и морально-этических ценностей. Характеризуются наиболее общие черты нового, вызванного особыми условиями блокады повседневного поведения людей. Обращается особое внимание на асоциальное, антицивилизационное влияние войны на человека.
This article discusses the influence of mass starvation on the changes of social relationships, moral and ethical values existed in the society. The article characterizes the most common features of the new everyday human behavior generated by the specific conditions of the blockade. The special attention is paid for the asocial, anticivilized impact of war on people.
* Яров Сергей Викторович, доктор исторических наук, профессор кафедры русской истории, Российский государственный университет имени А.И. Герцена.
Ключевые слова: война, блокада, продовольствие, истощение, холод, бомбежка, социальные связи, этические нормы, повседневное поведение, смертность, быт.
Key words: war, blockade, provisions, inanition, cold, bombing, social bonding, code of ethics, daily behaviour, mortality, way of life.
«Смертное время» - так, по свидетельству В. Бианки, называли многие ленинградцы самые страшные, голодные месяцы конца 1941 - начала 1942 гг. [4, с. 180]. Истощение, холод, отсутствие цивилизованного быта, болезни, апатия во всех ее проявлениях, ослабление родственных и иных социальных связей не могли не повлиять на распад моральных ценностей. Произошло это не сразу, но трудно не заметить системности процесса размывания традиционной этики в совокупности ее поведенческих, бытовых, социальных и духовных норм.
В первые месяцы войны, до сентября 1941 г., несмотря на введение карточек, о голоде никто не говорил. Тем более, что первоначально по этим карточкам «выдавалось довольно прилично: рабочим - 808 граммов хлеба в день, служащим - по 600 граммов. Практически такую норму было и не съесть. Мяса рабочим в месяц полагалось по 2 килограмма 200 граммов, служащим - по 1200 граммов. кроме того, без всяких карточек работали коммерческие рестораны и кафе...» [22, с. 147]. Но сокращение ассортимента продуктов со временем становилось все заметнее и паника [22, с. 148], возникшая после очередного снижения норм отпуска хлеба 12 сентября 1941 г. - 500 г рабочим, 300 г служащим, 200 г детям [47, с. 98] - едва ли являлась случайной. Она, помимо прочего, была и отражением неутешительных сводок с фронтов и «негативных» слухов о запасах продовольствия в городе. О голоде все чаще начали говорить в октябре 1941 г. Именно тогда и стали более массовыми вылазки горожан на пепелища разбомбленных в сентябре Бадаевских складов в поисках «сладкой» земли, которую промывали, снимали грязную накипь и использовали как сахар. Не очень привычной, «грубой» пищи переставали чураться. Когда на витрине одного из ресторанов в октябре 1941 г. вывесили объявление о про -
даже «конских котлет», в первый день, по свидетельству В.Г. Даева, «прохожие только покачивали головами, мало кто заходил» [37, с. 102]. На следующий день объявление было сорвано, а у дверей стояла толпа.
«Обычно я почти не ела мяса и питалась в вегетарианской сто -ловой, теперь я его съедаю с жадностью и охотно ела бы ежедневно», - записывала в дневнике 5 октября 1941 г. М.С. Коноплева [35. Д. 1. Л. 125-126]. Ее сосед в столовой Эрмитажа 9 октября 1941 г. прямо спросил ее о том, голодает ли она, и признался: «А я теперь всегда голоден» [35. Д. 1. Л. 135]. «То же приходится слышать от всей молодежи», - так прокомментировала М.С. Коноплева его ответ [35. Д. 1. Л. 135]. Не все бы тогда согласились с ней [57, с. 253; 39, с. 297], но было ясно, что люди подходили к той грани, за которой начинался распад. Отмеченное многими в октябре 1941 г. «вечное сосание под ложечкой», по выражению К.Н. Сельцера [14, с. 44], становилось с каждым днем все более угнетающим. Ничего сделать было нельзя: запасы у всех подходили к концу, нормы пайка снижались постоянно. И никто не знал, как выбраться из этой ямы. Поиски еще оставшихся в магазинах продуктов были самой распространен -ной, но малоудачной попыткой «подкормиться». Других способов не находили, а во многих случаях и не умели их искать; оставалась надежда на то, что все это скоро кончится или не будет иметь ощутимых последствий.
Первые признаки настоящего, страшного голода обнаружились в ноябре 1941 г. Тогда и началось «смертное время» с нескончаемой чередой похоронных «процессий», дележкой крохотного кусочка хлеба, с лихорадочным поиском любых суррогатов пищи. «Этот голод как-то накапливается, нарастает и то, что еще недавно насыщало, сейчас безнадежно не удовлетворяет. Я чувствую на себе это резкое оголодание, томительную пустоту в желудке... Через час после относительно приличного обеда. подбираются малейшие крошки съестного, выскребаются до чистоты кастрюли и тарелки», -записывает в дневнике 9 января 1942 г. И.Д. Зеленская [53. Оп. 11. Д. 35. Л. 50 об.]. Каждый месяц этого времени имел свою, не единственную, но особую, жуткую примету: санки с «пеленашками» в де-
кабре, не убранные многочисленные трупы в январе, и трупы, убранные в феврале - в штабеля, высотой в несколько метров.
Можно говорить о нескольких этических последствиях приняв -шего угрожающие размеры массового голода. Прежде всего они были обусловлены апатией, выключавшей человека из поля бытовых и нравственных правил. Проявления ее были многообразными и индивидуальными для каждого человека. Нетрудно, однако, определить и ряд общих признаков физиологического угасания, отмеченных в Ленинграде в 1941-1942 гг. Это заторможенность, вялость - «отупение», как обычно характеризуется это состояние в блокадных записках и дневниках [46, с. 250]. Это слабость, или, как сильнее выразился один из блокадников, «дряхлость» [45. Д. 30. Л. 10] - в мемуарной литературе неоднократно обращалось внимание на старческие лица «дистрофиков» независимо от их возраста. Многие не могли даже ходить по комнате, а обычно долго сидели или лежали на кровати; А.П. Бондаренко вспоминала о своем брате, который часами неподвижно стоял у стола, и о сестре, которая все время лежала в кровати, не притрагиваясь к находившейся рядом кукле [8].
Стала заметной какая-то минтальность, автоматичность совершаемых людьми действий — они не сопровождались ни малейшим эмоциональным всплеском. «Все суровые, никто не улыбается», -вспоминала О. Соловьева о людях, встретившихся ей на пустынной улице [37. Д. 25. Л. 5]. Начали замечать, какими неповоротливыми, медлительными становились некоторые блокадники в конце 1941 -начале 1942 г.: они словно не видели друг друга, сталкивались, не уступали дорогу [58, с. 62]. Вот, как описывало это движение А.М. Боровикова: «Сейчас получается так: если раньше от машины отворачивался народ, то сейчас идущий транспорт должен отворачивать от людей. Люди стали безразличные, глухи... их ругаешь, а они говорят спасибо» [53. Оп. 11. Д. 15. Л. 98]. Иные из них казались обреченными: «Взгляд отрешенный, будто отлетающий» [55, с. 151]. Обращала на себя внимание их молчаливость, вообще отсутствие всяких эмоций - удивления, радости, даже острого горя. Как точно подметил Е. Шварц, жизнь «теряла теплоту» [54, с. 659]. Исчезало
чувство самосохранения и опасности, утрачивался интерес к другим людям, к внешним событиям, ко всему, кроме еды. И, наконец, исчезал интерес к еде - это была последняя стадия физиологического распада, преддверие смерти.
Апатия вела к ослаблению социальных связей, а нередко и к исключению человека из общества. И это не проходило бесследно для его нравственности. Именно в сообществе других людей человек, пусть даже и играя отвечающую его представлениям о себе роль, ежедневно должен затверживать нравственные уроки - быть порядочным, честным, справедливым, отзывчивым, щедрым. Он не всегда может быть таковым, - но он действует в той же среде, где эти требования подразумеваются как обязательные. Ему приходится и маскироваться - но всегда учитывая при этом, как принято себя вести. Если нет кажущихся формальными «церемоний», то размывается и само содержание морали. И человек не только должен заучивать нравственные правила, но и своими поступками подтверждать их соблюдение. Он чувствует взгляд других, его оценивающих и поправляющих, его упрекающих или одобряющих. Он должен ответить на замечания и оправдывать себя - приводя аргументы, почерпнутые из арсенала этики. Нравственные нормы могли оставаться живыми и актуальными именно в этих пересечениях споров и патетических отповедей. Норма не ощущается тогда, когда нет контроля над собой, объяснения мотивов своих действий и нет критических мнений со стороны. Она утрачивается и тогда, когда нет интереса к книгам и к искусству, отстаивающих нравственные ценности, когда безразличны к внешним событиям, требующим морального вердикта.
Безразличный ко всему, ушедший от мира и от людей, сосредоточенный только на самом себе [15, с. 221; 1, с. 48], человек утрачивает и способность эмоционально реагировать на что-либо. Но как раз посредством таких эмоций - радости, удивления, страха, горя, надежды - выражаются и быстрее воспринимаются моральные правила. Не случайно именно в притуплении эмоций видишь тогда нечто спасительное. В городе мрачно холодно, темно и не превратиться в «кисель» поможет только это - относиться ко всему
безразлично и не страдать. Таково содержание записи в дневнике Л. Эльяшевой, сделанной 19 ноября 1941 г. [56, с. 205] Спасает только «звериное» безразличие к человеческому страданию - это отмечает в дневнике спустя несколько месяцев и М.В. Машкова [42, с. 15].
Угасание эмоций можно отметить в самых различных блокад -ных эпизодах, но, пожалуй, наиболее характерным было безразличие к бомбежкам и вообще к смерти. Первые обстрелы в начале сентября 1941 г. вызвали бурный отклик в Ленинграде. Горожане без всяких отговорок шли в бомбоубежище, пытались узнать, сколько людей пострадало и какие дома разрушены. Потом бомбежки стали частью повседневности, к ним быстро привыкли и месяц спустя, в октябре 1941 г., в дневнике инженера В. Кулябко мы встречаем такую запись: «.Сейчас. мало интересует, где разбомбили, сколько жертв. Ко всему привыкают, даже к ужасу» [28, с. 237]. Голод, а не обстрел, скоро стал главной темой разговоров ленинград -цев. В «смертное время» безразличие к обстрелам было почти что нормой. Находили в себе силы и относиться к ним с юмором. Вплоть до того, что появились целые серии анекдотов «Юмор приговоренных к смерти»: «Уходя из гостиной, не забудь потушить зажигательную бомбу. Меняю фугасную бомбу на две зажигательных в разных кварталах» [4, с. 171]. Милиционеры даже начали штрафовать тех, кто не хотел идти в убежища и буквально выгоняли их с улиц. Типичной можно счесть историю, описанную в рассказе В. Бианки об одной из его знакомых, жившей Ленинграде - в нем этапы привыкания к обстрелам обозначены кратко, но отчетливо: «.Поднимала всех в квартире даже при отдаленной бомбежке. Потом вдруг ей стало совершенно безразлично - ухает, нет ли. Теперь ее штрафуют за то, что она не прячется во время налетов и детей своих она не будит ночью во время бомбежки» [4, с. 173].
Сцены, когда горожане во время обстрелов спасались не только от бомб, но и от милиционеров, при всей их парадоксальности, едва ли возникли случайно. Здесь сказался, конечно, и обычный «блокадный» прагматизм. Берегли последние силы и предпочитали отсиживаться дома, надеясь, что беда обойдет их стороной. Будучи
истощенными, не рассчитывали до отбоя тревоги пробраться в убежище по обледеневшим лестницам, залитым нечистотами. Не рисковали уйти из очереди во время бомбежки, хотя магазины тогда обязательно должны были закрываться. И имели для этого веские доводы: могли потерять место в ней, поскольку быстро образовывались очереди людей, не желавших признавать прав других.
Этот прагматизм удивлял тех, кто побывал в городе позднее. Так, В. Бианки, находясь во время обстрела в комнате с участковым милиционером, заметил, что он беспокоится скорее не о том, упадет ли на дом бомба, а о том, не потухнет ли лампа. В. Бианки даже подчеркнул, что это было сделано «без всякой рисовки» [4, с. 173].
Для горожан такая шкала средств выживания стала обыденной: поведение некоторых из них во время обстрела на Сытном рынке в декабре 1941 г. еще раз это подтвердило [35. Д. 2. Л. 10]. Безразличие к обстрелам, которое преимущественно являлось следствием крайнего истощения и усталости, но где-то и способом самосохранения, обусловило размывание нескольких этических принципов. Во-первых, утрачивалось чувство ответственности за судьбу беззащитных людей - детей, стариков, инвалидов, нуждающихся в уходе. Сколь бы ни были тщетны попытки уберечь их от налета в убежи -щах, но они являлись все же более нравственными, чем упования на то, что бомба упадет далеко. Позволяя себе одно (и немаловажное) отступление от правил морали и оправдывая его какими угодно аргументами, можно было затем допустить и другие исключения из них. Заметим, что во время осады такая последовательность этапов распада этики выявлялась особенно рельефно.
Во-вторых, ослабевали, а нередко и исчезали инстинкты страха и ощущения опасности. Не боялись не только за себя, но и за других и потому не виден повод их защищать - именно в силу убежденности в этом, а не оттого, что были немощны или строили меркантильные расчеты. Кроме этого, утрату чувства самосохранения нельзя рассматривать изолированно от других элементов цивилизованного поведения, с которыми они были связаны и в какой-то мере определяли их содержание. Не заботясь о своем спасении и
не осознавая того, что им угрожало, не видели и признаков своей деградации или не придавали им должного значения.
Привыкали не только к бомбежкам - привыкали к смерти. Иначе и быть не могло - трупы лежали всюду. Они лежали у больниц и на улицах, в квартирах и на лестницах, в подвалах и во дворах. Смерть была лишена присущей ей в цивилизованном обществе строгости ритуалов - стало обычным и неуважение к умершим. Мертвые тела нередко сваливали в кучу. Они могли лежать не один день [29, с. 477] - их никто не убирал [6, с. 57, 245; 51, с. 104]. Их накладывали в грузовики как дрова: развевавшиеся на ветру волосы погибших вызывали содрогание у горожан [17, с. 256]. Л. Рончевская была поражена, увидев на Невском проспекте, у павильона Росси, где находился морг, что окоченевшие трупы ставили к стене [37. Д. 14. Л. 3]. Неубранные тела лежали в квартирах, в общежитиях, в эвакуационных пунктах - рядом с ними другие люди ели и спали [48, с. 122]. Через трупы перешагивали, не имея сил сдвинуть их к обочине дороги [16, с. 43; 12, с. 168]. Ни страха, ни брезгливости -В. Никольская вспоминала, как в одном из скверов, где лежали мертвые, собирали снег для питья [36. Д. 907. Л. 13].
«Навстречу нам мальчик тащил санки с пеленашками. Может быть с трупом своей матери. Разговаривавшие, обогнав меня, не обратили никакого внимания на этот груз, не переглянулись даже, давая мальчику дорогу. В этот же день вечером на улице в центре я опять услышал это выражение: "в смертное время" и опять разговаривавшие не обратили никакого внимания на двигавшийся им на -встречу груз: молодая изможденная женщина везла на санках одну большую и две маленькие пеленашки. На повороте у садика против Русского музея длинная пеленашка. сползла с санок до половины в снег. Усталая женщина остановилась, досадливо толкнула труп ногой на место и с усилием опять потянула за веревку» [4, с. 181]. Это безразличие к смерти, описанное В. Бианки, отмечается и другими очевидцами страшной блокадной зимы [53. Оп. 11. Д. 24. Л. 4].
Безучастность к смерти могла обернуться и безразличием к людям. Она вытравливала человеческие чувства: сострадание, милосердие, готовность защитить других от невзгод. «Оттащили мы
ее. бросили ее бревно, а свои бревна потащили дальше», - так говорилось о женщине, умершей при переноске бревен во время оборонных работ [37. Л. 2 об.]. М.С. Коноплева писала и о «грустной иронии», которую вызывали покойные, и даже приводила примеры [37. Л. 2 об]. Видели не таинство смерти, на уважении к которому основывается достоинство человека, а ее неприглядную изнанку: лишенные благопристойности и оскверненные тела, трупы, через которые надо перешагивать, трупы, обглоданные крысами без одежды или в тряпках, с вывернутыми карманами пальто. Видели это каждый день, сразу в нескольких местах, слышали и передавали рассказы об этом друг другу. Так коллективное привыкание вело к снижению порога общей для всех этики и тем меньше пресекались противоречившие нравственным нормам индивидуальные импровизации. Каждая деталь блокадной смерти показывала, сколько жестокого и даже звериного обнаруживалось у людей, как легко они могли переступать границы дозволенного и как быстро начиналось отчуждение от человека - не только мертвого, но и живого.
Блокадная повседневность смещала все осевые конструкции прежнего, налаженного быта. Но любое бытовое действие основано на совокупности определенных норм, в том числе и нравственных. Даже на коммунальной кухне, имевшей скандальную репутацию очага конфликтов, жильцы квартиры соблюдали ряд ритуалов, продиктованных этическими представлениями и, в первую очередь, чувством справедливости. Устанавливались, хотя и не без трений, очередность ее использования, правила поведения по отношению к старикам и детям. Там делились продуктами, обращались за помощью друг к другу. В блокаду о коммунальном быте в его привычном понимании говорить было сложно. Все изменялось неожиданно и парадоксально и удерживавшие ранее равновесие бытовых практик простейшие нравственные навыки постепенно утрачивались. Нет стереотипных этических реакций, проявлявшихся в бытовых поступках. Для них не имелось «практической» почвы. Распадалась та система групповой коммуникации, где они должны были воспроизводиться и поддерживаться ежедневно. Надо было устанавливать какие-то новые правила применительно к новым условиям, но осадная жизнь менялась так быстро и так страшно, что о прочном их заучивании не могло быть и речи.
Симптомы распада этики были разнообразными и индивидуальными для каждого человека, но везде заметна их связь с нищенским блокадным бытом. Приступы раздражения, ссоры и драки обычно случались именно там, где делили хлеб, получали тарелку супа или стакан кипятка. Чаще всего это происходило в столовых [53. Оп. 11. Д. 35. Л. 26-26 об.; 32, с. 117-118]. Огромные очереди в столовых и кафе стали наблюдаться еще в сентябре 1941 г. [2, с. 25-26; 25, с. 258] В них до конца октября нередко продолжали выдавать супы и каши без талонов, и постоянное снижение норм отпуска продуктов по «карточкам» сделало их главной надеждой горожан, начавших тогда испытывать чувство голода. «В столовых царил хаос: все кричали, ругались», - записывает в дневнике 12 сентября 1941 г. М.С. Коноплева, а 19 октября она же отмечает, что у кассы столовой, где зеленые щи можно получить без отрыва талонов, «целыми днями. стоит возбужденная шумная толпа, способная побить каждого, кто попытается подойти к кассе вне очереди» [35. Д. 3. Л. 15].
Этот хаос подчинял себе и воспитанных, интеллигентных людей. Чуть замешкаешься, проявив щепетильность - и сомнут, оттеснят, выгонят из очереди. «Обед, избавлявший от голодной смерти, казалось естественным добывать в любых условиях», - скажет позднее Л. Гинзбург [13, с. 740]; заметим, что ссоры возникали даже в столовых Союза писателей и Публичной библиотеки [32, с. 117].
Скандалы начинались по разным поводам: из-за неправильного отрыва кассирами талонов, из-за опозданий, когда выяснялось, что положенная человеку порция пищи съедалась кем-то другим, из-за несправедливости привилегий при обслуживании или из-за медли -тельности работников, из-за того, что не рассчитали норму приготовления каши и ее хватило не всем [2, с. 25-26; 53. Оп. 11. Д. 35. Л. 26 об.], и наконец, чаще всего из-за того, что кто-то хотел получить обед или ужин вне очереди. Одна и та же картина в различных записях о блокадных столовых. Нетерпение голодных людей, которые не имели сил больше ждать и, не стесняясь других, громко и настойчиво просили обслужить их в первую очередь. Озлобление официанток, видимо, более сытых и явно презиравших посетите-
лей, готовых и умолять и оскорблять [19, с. 267]. Впечатляющее описание размывания даже не столько бытовых, сколько цивилиза-ционных правил мы находим в воспоминаниях Г. Кулагина. И, подчеркнем, речь здесь идет о «директорской» столовой, где питание было лучше, где должна была четче соблюдаться субординация, где «столующимися» являлись люди с более высоким уровнем образования и культуры: «Это было в декабре, но люди еще не были истощены и вели себя достойно. Они еще подпитывались домашними запасами. У кого были связи со снабженцами, те выписывали с центрального склада крахмал и технический желатин. Потом и это кончилось. Столовая стала, как все. Поредели ряды посетителей. Смолкли и посторонние разговоры. Начальники стали нетерпеливо подстерегать время обеда, и без одной минуты час все стулья уже были заняты. Столующиеся сосредоточенно и молча поглядывали на кастрюлю с супом. Каждый развертывал бумагу с кусочком хлеба, оставшимся от завтрака. Некоторые извлекали из карманов пробирки с перцем, запасались солью. Через минуту-другую терпение истощалось:
- Анастасия Ивановна, мне тарелочку!
- Анастасия Ивановна, мне!
- Тасенькая, мне двести граммов хлеба!
- Анастасия Ивановна, я давно сижу!
Все вдруг страшно оживлялись, вскакивали с мест, протягивали руки за супом, рискуя расплескать его на соседей.
Наконец первое роздано. Устанавливается полное молчание: слышно только хлюпанье и чавканье. Кто ест быстро и жадно, моментально опустошая тарелку, кто медленно смакует каждую ложку жиденького супа. Снова гвалт и крики - заказывают второе.
- Тася, Тасенька, мне две рассыпчатых, — басит могучий Вишняков.
- Анастасия Ивановна, а мне когда же? — врывается в общий гвалт чей-то тоненький умоляющий голос.
Тася растерянно и зло моргает глазами. Кто-то упрекает ее в нерасторопности, кто-то начинает рассуждать о грубости официан -ток, кто-то с сомнением смотрит на тарелку с кашей и, ища под-
33
держки у соседа, спрашивает:
- Неужели здесь две порции?
Потом опять все успокаиваются. Окончив обед, выстраиваются в очередь у расчетного стола. Официантки открыто сомневаются в честности расчета и, не стесняясь, оскорбительно громко переспрашивают, кто сколько съел.» [27, с. 153].
Раздражение обнаруживалось не только в столовых [39, с. 274; 35. Д. 1 Л. 123.]. «Все были раздражены до невероятности», - вспоминал Д.С. Лихачев, рассказывая о том, что произошло с ним однажды на улице. — «Впереди меня характерная блокадная фигура. Я иду сзади. Вдруг фигура впереди меня останавливается, оборачивается и истошно кричит.: "Да проходите же наконец!" Фигуру раздражило, что я ее не обгоняю, а как ее обгонишь, когда. сугробы» [29, с. 473]. Стычки и споры между людьми обычны для любого времени, не только для войны, но характерными тут являлись их накал и их причины. Раздражение вызывали и неприспособленные к бло -кадным тяготам, житейски беспомощные горожане и те, кто удивлял свои здоровым видом. Продавщицы неприязненно относились к тем, кто готов был часами стоять у пустых прилавков [5, с. 129]. Ехавшие в трамвае - к попутчикам, которые пытались втиснуться в переполненный вагон [37. Д. 72. Л. 44]. Люди в очередях - к отстаивавшим свое право быть впереди обладателям различных «номерков». Раздражал медленно бредущий прохожий, мешающий идти другим. Раздражали крик голодного ребенка, даже уборщица, согревшая чай за полчаса до обеденного перерыва и лишившая всех надежд выпить его горячим [45. Д. 140. Л. 20].
«Злоба была от голода», - отмечала А.О. Змитриченко [17, с. 93] и она, несомненно, права в определении ее первопричины. Но в блокадной повседневности, как и в любой другой, многое являлось опосредованным, обуславливалось традициями воспитания, образования и культуры, зависело от стечения обстоятельств и от реалий, которые не могли изменить. Достоверно определить мотивы раздражения блокадников в том или ином случае трудно еще и потому, что иногда они и сами не могли внятно их объяснить, а проявления их эмоций несоразмерны тем конкретным поводам, которые их вызвали.
Каждый катаклизм являлся толчком к распаду человеческой личности, а его влияние могло быть и прямым и опосредованным. Главной причиной деградации человека - физической и духовной -был голод, но необходимо детально выявить последовательность разрушения им основных элементов цивилизации. Система этой причинно-следственной цепочки покажет нам не только тотальность распада, но и его системность, определенную взаимозависимостью норм цивилизации.
Наиболее зримая примета голода - внешний вид людей. «На прохожих с нормальным розовым лицом оглядываются», - записал в дневнике 17 января 1942 г. Л.А. Ходорков [45. Д. 140. Л. 15]. Очевидцы едины в своих наблюдениях - по ним без труда можно составить портрет обычного блокадника, далекого от «хлебных мест». Бледные, исхудавшие, одутловатые, опухшие («опавшие и оплывшие», по выражению И.Д. Зеленской [53. Оп. 11. Д. 35. Л. 33 об.]), с желтоватым или землистым цветом лица [53. Оп. 11. Д. 53. Л. 12]. Морщины, синяки, белесоватые, налитые водой мешки под глазами [53. Оп. 11. Д. 86. Л. Л. 7-8]. Движения заторможенные, идут тихо и осторожно, нередко даже дети ходят, опираясь на палки и костыли [35. Д. 2. Л. 76]. Речь замедленная - ее интонации очень рельефно удалось передать И. Быльеву в рассказе о художнике Я. Николаеве. Тот пролил суп и предложил обмен: «.Продолжает с теми же чрезвычайными усилиями - у меня есть к тебе предложение. Я дам тебе свой крупяной талон, а ты. как его. это. а ты на него получишь и мы с тобой. как его. это.» [51, с. 233].
Страшными были приметы цинги. На ногах кожа становилась фиолетовой и покрывалась багровыми пупырышками. Они остекле-невали и ходить было очень больно; у некоторых хромота оставалась и много месяцев спустя. Разбухал язык, кислая пища казалась горькой, сладкая - кислой [37, с. 51-52]. Один из характерных признаков цинги - выпадение зубов из воспаленных десен. Медицински точное и суховатое перечисление проявлений этого недуга у М.А. Бочавер сопровождается даже метафорой: «Мы у себя вынимали их просто, без труда, рукой, как сигареты из пачки» [37, с. 52].
К «блокадным» лицам быстро привыкли - приехавшим издалека они казались еще более страшными [20, с. 203-204]. Но были и такие люди, при виде которых приходили в ужас даже многое повидавшие блокадники: «Это что-то не знаю что. Если бы я не встретила его на улице. не узнала бы» [53. Оп. 11. Д. 15. Л. 101]. «Я испугалась, так он страшен, лицо опухло» [37. Л. 23 об.]; «Я была поражена его видом, он заметно опух» [42, с. 115]; «Как. изменился, этого нельзя рассказать, невозможно представить» [44, с. 35]. Общаться с такими людьми, очевидно, было сложно. Они и сами стыдились своего вида (особенно женщины), старались отворачиваться. Да и что оставалось делать, когда было заметно, как их собеседники с трудом подавляют испуг, стесняются пристально вглядываться в лица. Как «дистрофикам», изуродованным голодом, с замедленными речью и жестами, вести обычный разговор, шутить, смеяться, пытаться понравиться кому-то, когда оцепенение, жалость и сострадание охватывает всех, кто их видит? И ничего не поправить - каждый голодный день делает их облик еще более неузнаваемым и страшным.
Может быть, отчасти и поэтому люди переставали следить за опрятностью и чистотой своей одежды, умываться, заботиться о личной гигиене. Другими причинами (и, пожалуй, более важными) были немощность истощенных блокадников, отсутствие в квартирах света, тепла и воды, закрытие бань и пунктов бытового обслуживания [18, с. 297]. Обилие грязных, закопченных лиц не раз отмечалось в свидетельствах о зиме 1941-1942 гг. [53. Оп. 11. Д. 83. Л. 36; Д. 35. Л. 58] Т. Нежинцева писала, как ей было стыдно идти в роддом немытой: «. оказалось, что все были такие». Нет дров, нет сил, чтобы их доставить, нет тепла. Нет воды [24, с. 76] — истощенным горожанам, которым трудно дойти до колонок и проруби, приходится всячески ее сберегать, использовать только для питья и приготовления пищи. Очень мало бань, их нечем топить - побывать в них можно лишь по нарядам и талонам, которые не всем были доступны. Как отмечала И. Д. Зеленская, бывали случаи, когда «даже баня становится непомерной роскошью, т.к. в ней ледяной холод, чуть теплая вода и страшные очереди» [53. Оп. 11. Д. 35. Л. 41]. В обле-
деневших квартирах и общежитиях люди не моются, иногда - неделями и месяцами [23, с. 220]. Спят одетыми, стараются не вставать с постели, прячась от холода за ворохом одеял [2, с. 27]. Не работает канализация - квартиры, лестницы и дворы залиты нечистотами. Крысы и вши стали приметой «смертного времени» [34, с. 467]. Нет света, не работают общественный транспорт, почта и радио [36. Д. 1. Л. 1] - нет возможности читать, писать, заниматься домашним бытом, встречаться с друзьями, узнавать новости [53. Оп. 11. Д. 72. Л. 70].
Когда в сентябре 1941 г. запретили в целях экономии пользоваться электроприборами и ограничили (2,5 литрами в месяц) выдачу керосина, один из блокадников сетовал на то, что придется ходить в неглаженном белье [28]. Спустя несколько недель на эти мелочи перестали обращать внимание. Чувство озноба от холода, не проходившее, даже если накрывались несколькими одеялами или пальто (некоторые из переживших зиму 1941-1942 гг. подчеркивали, что оно являлось куда большим испытанием, чем голод), заставляло горожан ходить в валенках и шубах не только весной, но и позднее, вплоть до июля 1942 г. [3, с. 130] Истощенным было труднее согреться - не стыдились облачаться в «сборную одежду», по выражению Г.А. Князева [2, с. 53], обычно более потрепанную. И носили ее все: и рабочие, и интеллигенты. А. Фадеев, встретившись с ленинградскими писателями, сразу скомандовал в присущем ему патетическом тоне: «Ордера! Ордера всем! Нужно одеться» [11, с. 246; 29, с. 473].
«Ест кашу медленно, ложка дрожит в костлявой ручке» - это отданный в детский дом изголодавшийся ребенок, у которого мать отбирала еду, «маленький тощий скелетик с большим черепом над личиком в кулачок» [53. Оп. 11. Д. 35. Л. 69]. Медленность в поглощении еды - не только от истощения, но и от жгучей потребности продолжить миг насыщения до бесконечности, в надежде, что это ежеминутное, ломающее все и вся чувство голода отступит. В жестах и мимике человека, поедающего хлеб, есть и ощущение страха от того, что он может лишиться своего крохотного кусочка. Есть и сосредоточенность только на этом кусочке, отрешенность от «мира» и от других людей. И есть «прислушивание» к себе, стремление
удостовериться, что голод проходит. И есть болезненное ощущение от сдерживания себя - каким искушением являлось это желание съесть хлеб сразу и целиком! В артистическом действе Б. Бабочкина, рассказавшего своим друзьям о поездке в осажденный город, некоторые из этих деталей выявлены очень рельефно: «Мимическая сцена - как едят хлеб в Ленинграде: закрывает ломтик, оглядывается, отламывает кусочек с ноготок, - и его еще раз пополам, кладет в рот, откидывается на стуле и с неподвижным лицом ждет, когда крошка растает во рту. И опять к куску» [20, с. 204].
М.В. Машкова с отвращением писала об одном знакомом архитекторе, который делил хлеб на 50 кусочков, складывал их в две коробки, по коробочкам рассыпал мизерными порциями сахар, «мельчил» и другие продукты. «Хлеб не просто съедается, а предварительно по кусочкам раскладывается в шахматном и ином порядке», - узнав об этом, муж Машковой даже перестал делить хлеб на маленькие части [42, с. 26]. Его можно было понять, но такие действия едва ли стоит оценивать только как патологические.
Каждый спасался как мог. Кто-то, разделив паек, обычно съедал его утром, днем и вечером, но для кого-то четырехчасовое ожидание обеда или ужина оказывалось непереносимым. Поделить на 50 кусочков - и терпеть придется только 15-20 минут. Пусть эти дозы микроскопические и не утолят они голода, но остается, хотя нередко и иллюзорная, надежда на то, что страдания удастся уменьшить. Раскладывание по коробкам - это средство сдерживания себя, и пожалуй даже, самоуспокоения: глядя на быстрое исчезновение кусочков в первой коробочке, можно утешать себя тем, что другая коробочка еще полна. И строгий «архитектурный порядок расположения хлебных кусочков тоже можно объяснить как нечто, помогающее преодолевать искушение съесть все сразу. Другое дело, что эти ставшие автоматическими рациональные операции мо -гут впоследствии усложняться, утрачивая прагматическую направленность. В таких действиях человек приобретает психологическую устойчивость, но отдаляется от других людей, которым ка-
жутся непонятными и иррациональными эти ритуалы и которые од -нозначно оценивают их как начало деградации.
«Сейчас кажется, что никогда не будешь сыт. Такое чувство тяжелое, даже страшное, а страшное потому, что всего страшней это усиление еще большего голода», - отмечалось в одном из блокадных дневников [53. Оп. 11. Д. 59. Л. 8 об.]. Этот страх заставлял не только делить хлеб на десятки частиц и прятать сахар щепотками в коробочки. Боясь повторения неимоверных страданий, вызванных голодом, некоторые блокадники, даже являясь крайне истощенными, готовы были копить хлеб и другие продукты, отрывая их от своего скудного пайка, сберегать деньги, позволявшие в будущем подкормиться на «черном» рынке. Так, у одного из рабочих нашли после его смерти 3000 рублей и килограмм сахара, у другого -1500 рублей. Домашние припасы обнаружили и у умершего от дис -трофии в декабре 1941 г. сотрудника Публичной библиотеки. Такие люди вызывали не только недоумение, но и презрение, особенно когда выяснялось, что кто-то из них «слезно просил. помочь с едой», а кто-то и «просил по крошке» [42, с. 130].
«Голод тем и страшен, что нередко хороших людей искажает», - так оценивала поступок библиотекаря его сослуживица [42, с. 130], но этим погибшим людям было не до этических норм. Наверное, они понимали, что так поступать нельзя, что могут умереть, но еще более чудовищным являлось то, что выворачивало наизнанку человека, заставило его кричать, не давало ему успокоиться ни на минуту. И возможно, чувствовали, что его нельзя будет вытерпеть, если не знать, что где-то есть припрятанные продукты и деньги, которыми в последнюю минуту, когда страдания станут невыносимыми, можно спастись.
Стала изменяться и культура еды - а она была прочно, хотя нередко и опосредованно, связана с рядом цивилизационных навыков. Особенно на это обращали внимание в столовых, куда ходили самые истощенные. Тарелки здесь часто вычищаются до блеска. Никто и не стесняется - рядом люди ведут себя также [36. Д. 901. Л. 28]. Даже тут, на виду у всех, иногда едят немытыми, закопченными руками - воды очень мало и ее трудно согреть. Еще в сентяб-
ре 1941 г. стали замечать, что в некоторых столовых отсутствуют ложки и вилки. М.С. Коноплева с раздражением писала в дневнике в это время о том, как «быстро докатились» столовые до уровня 1919-1920-х гг. «Та же хорошо знакомая вобла, то же отсутствие приборов и та же раздраженная, жадная толпа» [35. Д. 1. Л. 66]. Есть ей пришлось стоя, поскольку все места были заняты: «Вилки в буфете не нашлось, я ела ложкой и суп и воблу, помогая, конечно, хлебом и рукой» [35. Д. 1. Л. 66]. Позднее, возможно, это стало обычным. Так в одном из официозных отчетов говорилось о Приморской фабрике-кухне и столовой № 1 Приморского района, где «часть столующихся пищу поедает тут же, без помощи ложек или вилок» [18, с. 267] - ждать голодные люди не могли.
Один из цивилизационных навыков - чувство брезгливости, притуплявшее в человеке животное начало. В блокадное время оно неминуемо должно было исчезнуть, иначе никто бы не выжил. Об этом писали многие. Волна воспоминаний - без патетики и извинений. И. Меттер вспоминал, как повар госпиталя из-за отсутствия посуды налил кашу его брату, мойщику, в калошу [31, с. 51]. Р. Малкова вспоминала, как головы селедок, полученные ею с военной кухни, оказались в густой черной саже и золе. Воды не было: «А есть так хочется. Терпения нет, и ели как пришлось» [30, с. 227]. А.П. Бондаренко вспоминала, как военнослужащие разрешили ей взять ящик с очистками: там были окурки и обгоревшие спички [8]. Такие случаи, может, и не являлись частыми - но излишне говорить, чтобы кто-то пренебрег хлебом, упавшим в грязь, или кашей, если не хватало посуды.
В пищу шло все: столярный и обойный клей, олифа, дуранда (жмыхи), отруби, ремни из свиной кожи, гнилые, почерневшие капустные листья («хряпа»), желуди [32, с. 107]. Ели листья комнатных цветов и свечи [43, с. 30, 60]. Промывание «сладкой» земли на месте сгоревших Бадаевских складов стало обыкновением - копали ее сами или покупали на рынке [43, с. 53]. Существовала даже особая такса: верхний слой этой земли, наиболее насыщенный сахаром (глубиной до 1 м) стоил 100 рублей, нижний - 50 [7, с. 170].
Не брезговали ничем, пытаясь хоть как-то утолить чувство голода. Об этом подробно и откровенно написано в воспоминаниях 12-летней Риты Малковой. Ее рассказ о том, как она «дежурила» у столовой госпиталя - одно из самых горьких свидетельств о блокаде. Очистки, вынесенные из кухни, они с матерью добавляли к соевому кефиру и «черной хряпке»: «А когда ничего нет, то сидим с мамой голодные. А когда выбросят еще до прихода мамы, то я не иду ее встречать. сижу и собираю разные отбросы» [30, с. 226].
Так и спаслись они в первую военную зиму. Туда приходили и другие люди, столь же голодные: «И когда выносили из столовой бак или ящик с капустными листьями, то. каждый хотел, чтобы ему дали» [30, с. 226]. Память выхватывает из прошлого фрагменты разных блокадных историй, неожиданно обрывая их, делая их предельно простыми. Они не связаны между собой, но отмечают всегда одно - безысходность нищеты. Они подмечают разные стороны, но в этом и особая их ценность. Только так, узнавая о всех деталях блокадного быта, мы можем почувствовать это страшное время, эти страдания затерянных на блокадном дне людей. Обессиленным, не ждущим ни от кого помощи, им не оставалось выбора, и они шли на все, чтобы выжить: «Но вот один раз, в воскресенье, мама была выходная и сидела дома, все прибирала. А я пошла дежурить около столовой, чтобы перехватить бак. В воскресенье все хорошее выбрасывали. И вот вынесли бак, я его схватила, а он тяжелый. Я его волоку по земле. Но вот больше не хватает сил и я стала кричать в окне маме. Мама прибежала» [30, с. 226].
Она поправила свой рассказ через 60 лет: «Нет, неправильно я тогда написала. Мама не могла, конечно, бегать. Она едва ходила. Держалась за стенку дома. Иногда падала. Помню, один раз упала прямо в лужу и у меня не было сил ее поднять. "Дяденька! Тетенька! Помогите поднять маму," - просила я прохожих, но они сами понуро проходили мимо. У них не было сил» [30, с. 227].
Стояние у кухонь в ожидании каких-либо остатков съестного наблюдалось и в других местах. Так, долечивавшийся в госпитале Г. Юрмин описал очередь у столовой военторга. В ней находились вольнонаемные на военной службе: от слесарей-водопроводчиков
до уборщиц. Все истощены до крайности, все с тарелками в руках, все в белых халатах - возможно, боялись, что их выгонят как не имеющих отношения к госпиталю. Г. Юрмин пишет, что у всех из них дома оставались опухшие и отекшие родные и близкие - вероятно, здесь же рассказывали о своих семейных бедах, ожидая встретить сочувствие. Не до приличий, некого стыдиться - все такие же голодные. Все терпеливо ждут: «Каждый рассчитывает, что хоть какая-то малость ему все же перепадает. О полноценной порции никто и думать не смел, а вот на остаточки с тарелок рассчитывали все» [53. Оп. 11. Д. 35. Л. 37].
Кто-то пройдя через унижения, мог все же в столовых - военных, заводских, учрежденческих, академических - получить какую-то «добавку». Другим это не удавалось. Не имея сил терпеть голод и потеряв надежду вымолить хоть что-то, они должны были унижаться еще сильнее, здесь же, в столовых, на глазах у всех [29, с. 461].
И.Д. Зеленская, заведовавшая столовой на электростанции, видела таких унижающихся каждый день. Отличительная их примета -какая-то безропотность умирания. Не обижаются, не ищут виновных, не жалуются, принимают смерть как неизбежность. Сопротивление ей - скорее инстинктивное, чем осознанное. «Какая страшная вереница погибших перед глазами», — вспоминала она в июле 1942 г. - «.Мальчик Зеленков. Как он прилипал к столовой загородке, не в силах отойти от зрелища еды, которой он не мог получить. Старый Фролов, вымаливающий второй "супчик"» [53. Оп. 11. Д. 35. Л. 92 об.]. Она пишет и о другом рабочем. Он грубо и требовательно вел себя в столовой. Вскоре он потерял карточки и документы. Она встречала его тут же, «такого пришибленного, даже сгорбившегося, деликатно благодарящего за одинокую тарелку бескарточного супа, которую мы ему отрываем и за кусочек хлеба из добавочного пайка» [53. Оп. 11. Д. 35. Л. 42 об.]. И.Д. Зеленская, возможно, готова была увидеть у него проявление раскаяния, но чувствуется, что и в нем что-то сломалось.
Кроткие, какие-то неестественно ласковые, покорно выслушивающие упреки - такими становились некоторые блокадники после многодневной голодовки. Бороться, добиваться чего-то, постоять за
себя сил не было. Оставалась одна надежда - на жалость других людей. Только бы не отказали в куске хлеба, в полене дров, не оттеснили бы от печки, не отобрали «карточки», не выгнали из дома. Они, и еле двигаясь от недоедания, старались казаться не лишними, пытались отблагодарить хоть чем-то. Этих людей, готовых прибиться к любому очагу, даже ничего не просящих, видели в то время многие. Н. Ерохина описывала одного из них, который, будучи самым слабым, не разрешал никому выносить ведра и приносил дро -ва: «Стал стариком, с лихорадочными глазами истощенного, худой. говорит в нос. Такой покорный, виноватый. стал чувствительный такой, сентиментальный. Даже несколько раз готов был прослезиться» [44. Оп. 1. Д. 490. Л. 35-36].
Видеть в этом лишь нравственное «просветление» трудно: интерес нередко сохраняется только к еде, утрачивается воля к сопро -тивлению. Чем пристальнее вглядывались блокадники в лица таких людей и придирчивее оценивали их поступки, тем отчетливее обнаруживали у них симптомы распада - физиологические, духовные и социальные. «Эта кротость, как мы уяснили потом, была действительно началом смерти. Как раз в этом состоянии человек начинал все говорить с употреблением суффикса "ика" и "ца": кусочек "хлебца", "корочка" и "водичка" и становился безгранично вежливым и тихим». Это признание О. Берггольц, одной из самых чутких и беспристрастных летописцев блокады [7, с. 162].
Так происходил тотальный крах всех форм цивилизованного существования - разрушение одной из них обусловливало и исчез -новение других. Выстоять удавалось не всем. В распаде человека в «смертное время» есть что-то неизбежное. Сама цепочка причин и следствий, итогом которой была деградация людей, выглядит неумолимо логичной [37. Д. 26. Л. 33]. Каждый акт блокадного бытия, отмеченный ломкой бытовых цивилизационных норм, являлся ступенью к следующему этапу распада человеческой этики. Кто мог поделиться хлебом и кашей? Человек, готовый идти на любые унижения, чтобы их получить? Прячущий запасы еды, но выпрашивающий ее у других? Разорвавший связи с близкими людьми, замкнутый и безразличный к чужим страданиям? Опустившийся, ут-
ративший представление о стыде и достоинстве, движимый лишь животными чувствами?
Люди не сразу становились такими. Этапы и формы их деградации во многом отличались. Но изучая любую историю блокадной смерти, нельзя не заметить последовательность проявления одинаковых для всех симптомов распада - даже у самых стойких. Блокадный человек подтачивался и с ошеломляющей быстротой и постепенно, исподволь - все зависело и от его жизненных условий, часто менявшихся, и присущей ему силы сопротивления, в спаянности ее физической и духовной составляющих.
Список литературы
1. Адамович А., Гранин Д. Блокадная книга. - Л., 1984.
2. Академический архив в годы войны. Ленинград 1941-1942. Из дневников Г.А. Князева. - СПб., 2005.
3. Алиментарная дистрофия в блокированном Ленинград. - Л., 1947.
4. Бианки В. Лихолетье. 22.VI.41-21V.42. - СПб., 2005.
5. Базанова В. Вчера было девять тревог. 22 ноября 1941 г. // Нева. -1999. - № 1.
6. Блокадные дневники и документы. - СПб., 2004.
7. Берггольц О. Встреча. - СПб., 2003.
8. Бондаренко А. П. О Блокаде: Архив семьи П. К. Бондаренко.
9. Будни подвига. Блокадная жизнь ленинградцев в дневниках, рисунках, документах. - СПб., 2006.
10. Верт А. Россия в войне 1941-1945. - М., 1963.
11. Вечтомова Е. Вопреки всему. Из ленинградских блокадных записей // Лит. наследство. - Т. 78. - Кн. 2. - М., 1966.
12. Выстояли и победили. Воспоминания участников обороны Ленинграда, воинов и тружеников Октябрьского района. - СПб., 1993.
13. Гинзбург Л. Записные книжки. воспоминания. Эссе. - СПб., 2000.
14. Глезеров С. От ненависти к примирению. - СПб., 2006.
15. Глухова Г. И был случай // Нева. - 1999.
16. Две судьбы в Великой Отечественной войне. - СПб., 2006.
17. 900 блокадных дней. - Новосибирск, 2004.
18. Девятьсот дней: лит.-худ. и докум. сб., посв. героич. обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. - Л., 1962.
19. Друскин Л. Спасенная книга. - СПб., 2001.
20. Иванов Вс. Дневники. - М., 2001.
21. Инбер В. Собр. соч. - Т. 3. - М., 1965.
22. Кабытова В. И. Об одной ленинградской блокадной семье // Нева. -2005. - № 10.
23. Капустина Е. Из блокадных записей студентки // Нева. - 2006. - № 1.
24. Ковальчук В. М. 900 дней блокады. Ленинград. 1941-1944. - СПб., 2005.
25. Козлова Н. Советские люди. Сцены из истории. - М., 2005.
26. Кочетов В. Улицы и траншеи. Записи военных лет. - М., 1984.
27. Кулагин Г. Дневник и память. О пережитом в годы блокады. - Л., 1978.
28. Кулябко В. Блокадный дневник. 6 октября 1941 г. // Нева. - 2004. -
№ 2.
29. Лихачев Д. С. Воспоминания. - СПб., 1997.
30. Махов Ф. «Блок-ада» Риты Малковой // Нева. - 2005. - № 9.
31. Меттер И. Допрос. - СПб., 1998.
32. Меттер И. Избранное. - СПб., 1999.
33. Михайлов Б. На дне войны и блокады. - СПб., 2001.
34. Оборона Ленинграда. 1941-1944. Воспоминания и дневники участников. - Л., 1968.
35. Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (ОР РНБ). Ф. 368.
36. ОР РНБ. Ф. 1037.
37. ОР РНБ. Ф. 1273.
38. ОР РНБ. Ф. 4000. Оп. 11.
39. Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. - Т. III. -М., 2003
40. Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества. - СПб., 2005.
41. Петров Анат. Тетрадь в клеенчатой обложке // Нева. - 1999. - № 1.
42. Публичная библиотека в годы войны. - СПб., 2005.
43. Разумовский Л. Дети блокады // Нева. - 1999. - № 1.
44. Рукописно-документальный фонд Государственного музея обороны и блокады Ленинграда (РДФ ГММОБЛ) Оп. 1. Д. 490.
45. РДФ ГММОБЛ. Оп. 1 р.
46. Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. - СПб., 1993.
47. Соколов А. М. Битва за Ленинград и ее значение в Великой Отечественной войне. - СПб., 2005.
48. Соколов А. М. Эвакуация из Ленинграда. - Л.-СПб., 1990-2000.
49. Тихонов Н. Ленинград принимает бой. - Л., 1943.
50. Францкевич Н. Кружка молока // Нева. - 2002. - № 5.
51. Художники города - фронту. Воспоминания и дневники ленинградских художников. - Л., 1973.
52. Худякова Н. За жизнь ленинградцев. Помощь комсомольцев населению Ленинграда в блокадную зиму. 1941/1942 год. - Л., 1948.
53. Центральный государственный архив Санкт-Петербурга (ЦГА СПб). Ф. 4000.
54. Шварц Е. Живу беспокойно. Из дневников. - Л., 1990.
55. Шулькин В. Воспоминания баловня судьбы // Нева. - 1999. - № 1.
56. Эльяшева Л. Мы уходим. Мы остаемся // Нева. - 2004. - № 1.
57. Эльяшева Л. Одним бы глазом увидеть победу // Нева. - 2005. - № 5.
58. Янушевич З. В. Случайные записки. - СПб., 2007.
УДК 94(470.23-25).084.8
О. А. Рашитова *
Государственно-церковные отношения в блокадном Ленинграде
В статье рассматриваются взаимоотношения Русской Православной церкви и государственной власти в период Великой Отечественной войны. Предметом изучения являются государственно-церковные отношения в блокадном Ленинграде. Показано, как под воздействием суровых условий войны смягчалась политика Советского государства по отношению к церкви. Выявлена значительная роль церкви и верующих в помощи фронту.
This article discusses the relationship of Russian Orthodox Church and the government during the Great Patriotic War. The object of study are the state-church relations in blockaded Leningrad. We show how the Soviet state policy was modified to the church under the influence of the harsh conditions of war. The article reveals a significant role of the churches and believers in the relief to front.
Ключевые слова: Русская Православная церковь, митрополит, патриарх, государственно-церковные отношения, Великая Отечественная война, блокада Ленинграда, Совет по делам Русской Православной церкви.
Key words: Russian Orthodox Church, metropolitan, patriarch, state-church relations, the Great Patriotic War, Siege of Leningrad, Russian Orthodox Church Cou-cil.
* Рашитова Ольга Анатольевна, кандидат исторических наук, Ленинградский государственный университет имени А.С. Пушкина.
46
