CC BY
67
Автор подробно и занятно рассказывает о том, почему горожане покидали город на лето и как они добирались на дачу. Она сравнительно мало пишет о том, как они вели себя в новорожденных дачных поселках, как они строили, снимали или покупали свои загородные дома, как они решали бытовые проблемы, как у них складывались отношения с местным населением и друг с другом. А такие вопросы теснейшим образом связаны с проблематикой урбанизации. Послужила ли дача некоей «школой общественной активности» для социальных групп, которые в большом городе оставались разрозненными и не могли сознавать общности?
Очертания и внутренняя структура «среднего класса», который, по убеждению Малиновой-Тзиафета и других исследователей, во многом совпадал с дачной публикой, остаются несколько туманными. Тем не менее книга, безусловно, предлагает свежий и ценный взгляд на историю урбанизации в Санкт-Петербурге. Кому-то, может быть, выбор тем и расстановка материала покажутся неожиданными. Но это как раз признак творческой исторической работы, которая строит любопытные выводы на таких различных источниках, как проекты канализационных систем и сборники железнодорожных правил.
Стивен Ловелл
Laura J. Olson, Svetlana Adonyeva. The Worlds of Russian Village Women: Tradition, Transgression, Compromise. Madison, WI: University of Wisconsin Press, 2013. 368 р.
Андрей Борисович Мороз
Российский государственный гуманитарный университет, Москва
abmoroz@yandex.ru
Вышедшая в Мэдисоне книга профессора университета штата Колорадо (г. Боулдер) Л. Олсон и профессора Санкт-Петербургского университета С.Б. Адоньевой посвящена исследованию жизненных миров русских крестьянок ХХ в. Множественное число слова мир оговаривается в самом начале: в работе дается не широкий, энциклопедический обзор жизни древнего или экзотического народа, а частная сфера, в кото-
рой люди создают свои социальные миры (P. 4). Исследование написано на стыке фольклористики, этнологии, социологии, тендерных исследований. В фокусе внимания авторов жизнь бабушек — важной и значимой социальной и половозрастной группы в деревне. Выстраивание и отстаивание идентичности, формирование специфического взгляда на жизнь, взаимосвязь и борьба индивидуального и традиционного, переход в другой статус и передача младшим родственницам прежнего (речь в основном о статусе большухи) исследуются на примерах интервью, взятых в экспедициях в Архангельской, Вологодской и Рязанской областях.
Тексты, которые анализируются в книге и на которых, собственно, и строится вся работа, специфические. Их аналоги трудно найти в фольклорных архивах российских вузов и научных институтов и тем более — в американских университетах, хотя каждому, кто работал в фольклорных, этнолингвистических, диалектологических экспедициях, приходилось слышать эти монологи почти исповедального характера и участвовать в таких беседах. Обычно такие разговоры остаются за рамками внимания фольклористов. Авторам книги удалось показать, насколько связаны фольклор и автобиографические нарративы их собеседниц (и вообще деревенских жительниц). Рассказывая о событиях собственной жизни, женщины вспоминают традиционные тексты, а исполняя, скажем, песни, проецируют их содержание на собственную жизнь. Так переплетаются две с трудом отделимые одна от другой сферы. Пересказывая события собственной жизни, бабушки выстраивают рассказ по законам и принципам фольклорного нарратива, в песне они видят описание если не событий, то эмоций, пережитых ими самими. Анализируя такие рассказы о жизни, Адоньева и Олсон вводят термины сюжет и сценарий (plot, script — P. 11). Сюжет — облеченное в стандартизованный облик описание событий прошлого. Прошлое в таких описаниях вновь создается и переосмысляется; чтобы описать свой опыт, люди выбирают готовый сюжет и трансформируют в него личный опыт. Сценарий — это конвенциональная проекция будущих событий. Он позволяет будущему быть предсказуемым. Поскольку в индивидуальных рассказах используются общие сюжеты и сценарии, можно говорить не об индивидуальных жизненных обстоятельствах того или иного человека, а о стратегиях поведения и выстраивания идентичности.
Соотношение разного рода фольклорных текстов (частушек, причитаний, свадебных песен, романсов) с особенностями поведения и мировидения, диктуемыми статусом женщины в крестьянской семье (и роде), — тема, которую С.Б. Адоньева уже затронула в книге «Прагматика фольклора» (СПб., 2004). "The
■е
о
э
Worlds of Russian Village Women" отчасти повторяет, отчасти развивает идеи, высказанные ранее. Особый интерес представляют наблюдения авторов над тем, как на протяжении ХХ в. с постепенным разрушением традиционного уклада и патриархальной семьи, с изменением в ней ролей меняется и отношение к фольклорному тексту, его роль в жизни человека. Особенно ярко это показано в главе, посвященной романсам.
Для женщин, родившихся в самом начале ХХ в., сюжеты жестоких романсов демонстрировали образцы исключительно негативного поведения, от которого следовало отталкиваться, а собственная жизнь мыслилась противоположно. С точки зрения представительниц более поздних поколений романсы воспринимались как песни их матерей (описывавшие мир прошлого), но при этом отражавшие сценарии личной жизни и стратегии достижения счастья, свойственные их времени (P. 143-144).
Авторы выделяют несколько поколений, чья идентичность и представления об устройстве семьи, рода, жизненные стратегии заметно отличаются от других: 1) родившиеся в 1899— 1916 гг., т.е. до революции; 2) родившиеся в 1917—1929 гг. — это поколение, согласно авторам, не было крещено или было крещено тайно, среди его представительниц многие выходили замуж самоходками; 3) родившиеся в 1930—1950 гг. — для этого поколения характерна напряженность в совместной жизни со свекровью и свекром и сильное стремление отделиться от родителей как можно скорее, что разрушало традиционный семейный уклад (P. 77—91).
Такое выделение поколений и их характеристика не кажутся бесспорными: рождение до или в течение нескольких лет после революции едва ли могло как-то повлиять на уклад и самоощущение не только новорожденных, но и их родителей. Советская власть стала заметно ощущаться на селе (особенно на Севере) к середине 1920-х гг. С того же времени стало невозможно крестить детей в открытую, и дети, рожденные в конце 1910-х — начале 1920-х гг., были еще крещены в церкви и открыто. Смена поколений и особенностей их семейного уклада начинает происходить только со второй половины 1920-х гг.
Таким образом, читателю предлагается проследить зависимость биографий, самоощущения и жизненного уклада и нар-ративов о нем, записанных у женщин разных поколений, от событий «большой» истории. Советский строй и колхозная организация жизни вступили в серьезное противоречие с традиционным патриархальным укладом: исчезает разделение разных видов работ на мужские и женские, рождение детей перестает быть внутрисемейным делом и становится государ-
ственным (необходимо давать советскому государству новых строителей коммунизма), лесоповал отрывает молодых людей от привычной работы, привычные формы развлечения (посиделки) заменяются принципиально новыми (клубы).
В дальнейшем война, унесшая множество преимущественно мужских жизней, радикально изменила отношение к браку: женщины вынуждены были сами искать себе мужей, отказавшись от традиционной пассивной роли, ослабли запреты на внебрачные связи, а также на разводы. Авторы демонстрируют, как частушки, мгновенно отзывающиеся на все подобные изменения в социуме, преломляют новые формы поведения и взаимоотношений между полами (Р. 117—120).
Остается, впрочем, непонятным, насколько можно говорить об отождествлении исполнительницей романса или частушки себя с персонажем, а также о том, насколько, по восприятию исполнительницами текстов на момент их фиксации (все записи сделаны в 1980-2000-е гг.), можно судить о восприятии их же в момент, когда эти песни были актуальны и жизненны для исполнительниц.
Одна из важных идей, неоднократно подчеркиваемых в работе, заключается в том, что в сознании собеседниц (авторы сознательно дистанцируются от сухих, обезличивающих, хотя и привычных в этнологии терминов информант или носитель традиции) тесно переплетается повседневно-бытовое и метафизическое. В этом вполне бесспорном утверждении просматривается все же некоторая натяжка, основанная на популярном в социологическом подходе к изучению магии тезисе, будто бы вера в колдовство, порчу, сглаз основана на инвективах и представляет собой сублимацию зависти или страха.
Сказанное подтверждается примерами из жизни: женщину-бригадира обвинили в колдовстве мужчины-подчиненные в силу того, что для традиционного патриархального уклада такое распределение ролей совершенно невозможно (Р. 240). Нельзя отрицать подобные ситуации, однако из рассмотренных примеров и выводов вытекает, что именно так и только так формируются представления о сверхъестественном, т.е. вся метафизика сводима к некоторой внутриобщинной (социальной) напряженности и способам разрешения ее. Боюсь, все разнообразие представлений о сверхъестественном не сводимо только к таким ситуациям.
Вообще, при чтении книги Олсон и Адоньевой время от времени возникает ощущение чрезмерной универсализации частного. В работе в качестве материала используются интервью, записанные от двух-трех десятков человек, как уже говорилось,
Э
.| на очень незначительной территории (несколько районов Ар-
2 хангельской, Вологодской и Рязанской областей). Более того,
о у читателя нет возможности судить, какой предварительный
§ отсев текстов был произведен. Соответственно, не всегда ясно,
¡2 насколько рассматриваемые «миры» индивидуальны или ха-
| рактерны для этноса, региона, поколения. Впрочем, каков бы
^ ни был охват материала, выводы, сделанные на нем, крайне
;В интересны и временами неожиданны.
тз
2
ц Судьбы женщин рассматриваются в книге не только на мате-
| риале автобиографических нарративов, но и с привлечением
* широкого спектра фольклорных жанров. В этом и заключается
| один из основных пуантов исследования: рассказы о частной
= жизни и широко известные фольклорные тексты говорят, по
| мнению авторов, об одном, дополняя и будучи выстраиваемы-
0£
Ъ ми по образцу друг друга. В книге приводится много обрядовых
5 и лирических песен, романсов, частушек, причитаний, описы-
вается специфика этих жанров, их прагматика, бытование и — в некоторой мере — восприятие. Каждый раз разговору о том или ином жанре предшествует более или менее пространный экскурс в его специфику. Такой способ подачи материала, по-видимому, совершенно необходим для американского читателя, читателю же русскому или хотя бы знакомому с русской фольклорной традицией эти пассажи покажутся совершенно излишними. Впрочем, книга написана по-английски и напечатана в США.
Последнее, что хотелось бы отметить, — это стремление авторов сделать книгу одинаково интересной для коллег-этнологов и антропологов и для так называемого широкого читателя. В самом деле, судьбы людей, живших отнюдь не в самое спокойное время, рассмотренные сквозь призму фольклора, обрядности, мифологии, социальных и семейных отношений, вполне заслуживают внимания и могут вызвать интерес неподготовленной публики. Однако перед нами, несомненно, научный труд, неординарный и глубокий, который, надеюсь, найдет своего читателя и на русском языке. А пока писалась эта рецензия, книга получила две престижные награды: награду Американского фольклорного общества и приз Кёнгас-Маранда.
Андрей Мороз
