CC BY
53
жественных открытиях французской писательницы, оказавших, по всей видимости, влияние на Гончарова.
Основой сближения Жорж Санд и Гончарова
де всего вера в великую силу любви в духовном становлении личности, жизни общества и человечества. Именно способность любить определяла, в глазах обоих художников, истинную сущность человека. Но и в самой философии любви двух писателей можно найти общие корни, а
именно синтез неоплатоновской концепции, взглядов романтиков и христианского учения о
Проблемы любви, семьи и брака Гончаров относил к «общим, мировым, спорным вопросам, над решением которых... трудится всякая эпоха» [12, с. 154 -155]. Для выражения своих идей он искал «идеалы», черты которых ему подсказывала Жорж Санд, потому что, по выражению Достоевского, она «сама в душе своей, способна была воздвигнуть идеал».
Литература
1. Гончаров H.A. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М„ 1977-1980.
2. Кафанова О.Б. Жорж Санд и русская литература XIX века (Мифы и реальность.) 1830-1860 гг. Томск, 1998.
3. Кафанова О.Б. Жорж Санд как феномен русской литературы и культуры // Вестник ТГПУ. Серия: Гуманитарные науки. Филология. 2000. Вып. 6 |22).
4. Соловьев Е. И.А. Гончаров. Его жизнь и литературная деятельность. Биографический очерк, Спб„ 1895.
5. Отечественные записки. 1843. Т. 26. Январь. Отд. I.
6. Недзвецкий В.А. В свете традиции («Обрыв» И.А, Гончарова и «Мопра» Жорж Санд) // Недзвецкий В.А. От Пушкина к Чехову. У., 1997,
7. Санд, Жорж. Собр, соч.: В 9 т. Т. 3. Л„ 1971,
8. Белинский В.Г, Полн, собр соч.: В 13 т. Т. 5, М„ 1954. (Бернард Мопрат, или Перевоспитанный дикарь, сочинение Жорж Занд.)
9. Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4, М., 1979.
10. Чемена О.М. Создание двух романов. М„ 1966.
11. Достоевский Ф.М. Полн. собр, соч.: В 30 т. Т, 23. Л., 1981.
12. Гончаров И.А. Собр. соч.: В 8 т, Т, 8. М„ 1952-1955,
эж.
Л.Н. ТОЛСТОЙ И У. ТЕККЕРЕЙ
(«СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ» И «АНГЛИЙСКИЕ ТУРИСТЫ»)
В исследованиях о творчестве Л.Н. Толстого имя У. Теккерея упоминается неоднократно, но чаще всего через запятую с именем Диккенса и с замечанием, что Толстой в своих симпатиях отдавал предпочтение Диккенсу. Признавая справедливость разных наблюдений и выводов, тем не менее представляется необходимым говорить о принципиально важной роли художественного опыта Теккерея в становлении и развитии реализма Толстого, об особенностях художественной интерпретации его произведений и о творческом диалоге, который вел Толстой с английским писателем.
Хронология чтения Теккерея, запечатленная в дневниках и записных книжках Толстого, приводит в эпоху 1852 1857 гг., начиная с рассказа «Набег» с эпицентром в 1855-1856 гг., когда Толстой в короткий срок, в несколько дней, не отрываясь, один за другим читает романы Теккерея -«Esmond's life», «Vanity Fair» и «Пенденнис» [1, т. 47, с. 44-45]. Это было время создания второго севастопольского рассказа - «Севастополь в мае» - и работы над повестью «Юность».
Однако напряженное, захватывающее чтение романов английского писателя не было началом
толстовской «теккерианы»: оно явилось следствием большой творческой работы над первым севастопольским рассказом - «Севастополь в декабре месяце» (закончен 13 апреля 1855 г.), в процессе создания которого происходит, как нам представляется, активное осмысление художественного опыта Теккерея. Речь идет о восприятии Толстым рассказа Теккерея «Киккельбери на Рейне» («The Kickleburys on the Rhine». 1850). перевод которого под названием «Английские туристы» был опубликован в 1851 г. в шестом номере журнала «Отечественные записки» [2].
Авторы комментария к роману «Игрок» в Полном собрании сочинений Ф.М. Достоевского [3] и Е.Ю. Гениева в статье о Теккерее [4] указали на значение этого рассказа при создании Достоевским романа «Игрок», события которого, как и в рассказе Теккерея, происходят в Руле-тенбурге, где на rendez-vous с континентальной Европой встретились у Теккерея англичане, у Достоевского - русские. Можно предположить,
Э.М. Жилякова. Л.Н. Толстой и У. Теккерей (■
что знакомство с «Английскими туристами» явилось событием знаменательным и в творческом развитии Толстого. Рассказ мог быть прочитан Толстым сразу в 1851 г., поскольку в шестом номере «Отечественных записок» были напечатаны четвертая и пятая части романа Диккенса «Давид Копперфильд - младший из дома Грачи, что в Блондерстоне» в переводе И,И. Введенского. Толстой следил за публикацией перевода. В дневнике 2 сентября 1852 г. он записывает: «Какая прелесть Давид Копперфильд» [1, т. 46, с. 140].
Судя по январской записи в Дневнике 1854 г., Толстой к этому времени уже начитан в Текке-рее. Он пишет о нем как образце в отношении требовательности к себе большого художника, сравнивая его с Дюма: «Теккерей 30 лет собирался написать свой 1-й роман, а Александр Дюма пишет по 2 в неделю» [1, т. 46, с. 232]. Дневниковые записи начала 1850-х гг. говорят о том, что Толстой интересуется английской историей и литературой. Он читает «Историю Англии» Юма [1, т. 46, с. 123-124], восхищается Диккенсом, переводит отрывок из «Сентиментального путешествия» Стерна. Внимание к английской культуре развивается в контексте живого восприятия Толстым мирового искусства: параллельно идет чтение Шиллера, Гете, Руссо, Пушкина, Лермонтова.
Но начавшаяся Крымская война, высадка в Севастополе неприятеля, в том числе и англичан, страдания и мужество русских в сражениях за город - все это, возможно, дало дополнительный импульс интереса к творчеству Теккерея, выступавшего в своих книгах историографом современного английского общества. С точки зрения представления об Англии, увиденной и изображенной изнутри, «Английские туристы» представляют чрезвычайный интерес. В рассказе проявилось своеобразие таланта и личности Теккерея: бескомпромиссное, исполненное иронии исследование пороков английского общества, снобизма и тщеславия его аристократов, сочетаются с мягким светлым юмором, глубоким интересом писателя к человеческой душе и проповедью христианских нравственных ценностей.
Сравнение двух первых севастопольских рассказов Толстого с «Английскими туристами» дает основание утверждать факт творческой ориентации на Теккерея, проявившейся в сложной иерархии образов и смыслов.
Рассказ Теккерея был интересен Толстому не только, с точки зрения познания английского характера, представленного разными героями, в том и личностью самого повествователя - Тит-Но «Английские туристы» - это и художественное произведение, в котором на небольшом пространстве текста воссоздан Теккереем портрет духовной национальной общности. В этом плане
: жанровое опре-
Теккерея в русском переводе. «Киккельбери
! С Пу-
но гордя-
аристократизмом, типичного для сообщества. Это история Киккельбери, доходившей до курьезов в своем снобизме, и одновременно в погоне
копейки в Рулетенбурге; это ироническая характеристика старшей дочери - холодной и бессердечной Лавинии, вышедшей замуж по расчету за богатого, но прагматичного джентльмена Горэса это рассказ о прелестной младшей до-голубоглазой Фанни, мило кокетничавшей с очарованным ею повествователем рассказа Тит-маршем, но остановившей свой выбор, как и старшая сестра, на состоятельном, хотя и глуповатом
ристы» и жанровое определение «очерк» выдвинули на первый план тему Англии, изображение типа жизни с помощью характерного для жанра очерка принципа панорамного развертывания нескольких сюжетов, объединяемых динамикой раз-
нику чувств и характеров, нежели мести событий» [2, с. 117] - так Теккерей сформулировал в «Анг-туристах» жанровую особенность своей
и хронотоп путешествия под-
рамы духовной жизни всей Англии, как подчеркивает название в русском переводе.
Рассказы «Севастополь в декабре месяце» и «Английские туристы» различны по материалу изображения и общему тону повествования: у Толстого трагически-патетический пафос, у Теккерея преобладает иронический. Но эти произведения типологически сходны в авторской установке английского и русского писателей дать портрет национальной целостности с позиций христианской Теккерей неоднократно прерывает пове-о семействе Киккельбери и Ленкине, Перкинсах и капитане Карвере и т.д. генерализациями повествователя, в которых он дает обоб-
в отношении самовлюб-: путешественников: «...словом, гулять на каникулы... Очень может быть, что европейское общество смеется ' нас, когда мы бродим с над-по Европе, однако кто из нас захочет отречься от своей национальности? Кто захочет быть не Англичанином?»;[2, с. 126 127].
Установка Теккерея на создание портрета своей нации через частные судьбы отвечала настроению и художественным исканиям Толстого, что сказалось в его понимании общенациональной
значимости севастопольской компании, участником и летописцем которой он являлся. В Дневнике от 2 ноября 1854 г., заключая раздумья о страшных последствиях десанта англо-французских войск и Инкерманском сражении, Толстой пишет: «Ужасное убийство. Оно ляжет на души многих! Господи, прости им... Велика сила русского народа. Много политических истин выйдет наружу и разовьется в нынешние трудные для России минуты, Чувство пылкой любви к отечеству, восставшее и вылившееся из несчастий России, оставит надолго следы в ней» [I, т. 47, с. 27].
Глубоко родственной Толстому в очерке Тек-керея была четко проведенная оппозиция английских аристократов и простых людей. Теккерей выражает свою позицию и в форме резюмирующего положения («Мы везем с собой всюду нашу нацию; мы на своем острове, где бы ни находились. Toto divisos orbe - всегда отделенные от народа, среди которого живем») [2, с. 122]. и сопоставлением живописных картин. Так, саркастическим замечанием заключает Теккерей ироническое описание уловок леди Киккельбери поймать в сети лорда Таль-бойса: «Нет на свете ничего подобного британской энергии: великое и поучительное зрелище представляют нам жены Британии, когда они атаковывают юношей знатной фамилии и с большим состоянием!» [2, с. 123-124]. И по контрасту в этой же самой главе следует описание простых людей, встреченных на пароходе, плывущем по Рейну: «Впереди крестьяне и солдаты; большею частию толстенькие, миролюбивой наружности воины, которые курят легкие сигары... Вот там прохаживается с женой довольно красивый молодой солдат, недавно женившийся. Как они счастливы! и как их радует, что все видят их счастье. Представьте себе, среди белого дня и в глазах сотни свидетелей, на пароходе «Иозеф Мюллер». Этот солдат чмокнул презвонко свою Каролинхен! Мисс Фанни Киккельбери покраснела от этого до ушей. Мы стояли вместе и рассматривали разные группы: вот хорошенькая крестьянка - действительно хорошенькая - в красном головном уборе с развевающимися лентами и ребенком на руках...» [2, с. 124].
«Севастополь в декабре месяце» был задуман как эпическое полотно. В Дневнике 20 марта 1855 г. Толстой записывает: «Напишу Севастополь в различных фазах и идиллию офицерского быта» [1, т. 47, с. 40]; 27 марта уточняет: «...начал Севас<тополь> днем и ночью» [1, т. 47, с. 40]. В рассказе воплощена идея народного героизма и общенационального единства. Создание коллективного образа народа в произведении малой формы потребовало жанрового оформления. Таким жанром стал очерк, включающий в себя синтез эпического и лирического, единство документального и художественного, особую структуру повествования и панорамной композиции. В решении
художественных задач Толстой и Теккерей оказываются близки. «Севастополь в декабре месяце», как и «Английские туристы», строится как панорама: происходит последовательная смена сцен, картин, диалогов, связанных с разнообразными сюжетами, развивающимися и параллельно, и пересекаясь. Стержневыми, объединяющими линиями оказываются сюжет путешествия (у Теккерея из Англии в Германию и по Рейну, у Толстого -по Севастополю) и внутренний сюжет - развитие сложного авторского представления о жизни. Очерки русского и английского писателей оказываются произведениями «без героя» в классическом, романном смысле, так как в качестве героя выступают и повествователи, и «старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик», и «исхудалый солдат», и «женщина в сереньком полосатом платье» и т.д. у Толстого, как и многочисленные лица у Теккерея.
Панорамность как способ создания собирательного образа героя организует не только композицию, но и повествование. При описании картин, групп людей Толстой, как и Теккерей, использует повторы, перечисления. Создаются целостные периоды, состоящие из однородных синтаксических конструкций: сложная по составу фраза строится из повторяющихся простых предложений, отличающихся последовательностью слов в предложении или вариациями второстепенных членов, которые, в свою очередь, тоже «рифмуются» между собой.
Пример текста из Теккерея (в переводе А. Бу-такова):
«Набережные начинают наполняться людьми; пробуждаются сонные отголоски. Зазвонили колокола пароходов; телеги принимаются стучать и скрипят:; зашевелились на них люди; огни гасятся, деятельные пароходы дымят, шлепают лопастями и выносятся на середину реки; большой мост разводится и пропускает их; трубачи кавалерии дуют на противоположном берегу;
рулевой стоит у штурвала; носильщик берется за ношу, солдат за ружье, а священник принимается за молитву» [2, с. 144].
Стиль повествования, рисующего множество событий, складывающихся в единую картину пробуждающегося города, отличается спокойствием тона, ритмом неторопливым и в то же время нарастающим. Значительны точки с запятыми, управляющие поступательным движением фразы. Нельзя не отметить, может быть, кажущееся, на первый взгляд, случайное совпадение хронотопа: события у Теккерея происходят во время путешествия по морю и реке, а потому в тексте присутствуют упоминания и описания приморских городов, пристаней. Эта деталь могла обладать для Толстого- энергией художественно-
Э.М. Житкова. J1.FI. Толстой и У. Теккерей («Севастопольские рассказы» и «Английские.
го импульса. Так, второй абзац «Севастополя в декабре» строится как развивающаяся на глазах читателя панорама просыпающегося города:
«На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи:
где прошла смена часовых, побрякивая ружьями: где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на восток, быстро крестясь, молится богу;
где высокая тяжелая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена...» [1, т. 4, с. 3].
При очевидном своеобразии толстовского повествования - пристрастия к причастным, деепричастным оборотам и сложно-подчиненным конструкциям, фиксирующим одновременность и процессуальность внешних событий жизни и психологии человека - видна близость эпической манеры Толстого и Теккерея: повторы, точки с запятой, сложные синтаксические конструкции, создающие мерный ритм развертывающейся панорамы изображения.
Повествователь «Севастополя в декабре месяце», как и «Английских туристов», в соответствии с очерковой традицией обращается к читателю, вовлекая его в размышления и сопереживания. Толстой ведет своего читателя, предваряя каждый поворот в панораме неизменным обращением: «Вы подходите к пристани...»; «Вы выбираете...»; «Не может быть, что при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого-то мужества, ..» и т.д. В этом приеме повествования проявилось стремление собрать общество людей воедино, сделать каждого причастным к общей жизни. У Теккерея подобные обращения к читателю -собеседнику и единомышленнику неоднократны: «Если вы проиграете, достойный друг...»; «Смотрите! туман очищается...» и т.д. Часто Теккерей использует форму повествования от «мы», а также риторические вопросы и восклицания.
Близость художественной манеры Толстого и Теккерея ярче всего проявляется в использовании пейзажа, его философской наполненности и композиционной функции. Пейзажи как в двух первых севастопольских рассказах, так и в «Английских туристах» представляют собой описание восходящего или заходящего над морем солнца, которое и у Теккерея и у Толстого предстает как символ религиозно-философской идеи Бога, христианских норм жизни, противостоящих разобщенности, войне, жестокости. Очерк «Английские туристы» завершается гимном восходящему Солнцу. Конкретное описание наступающего утра перерастает в молитву, обращенную с благодарностью к Богу, в прославление милосердия и красоты: «Наконец, в багровом великолепии, е яркими
малиновыми облаками, распускающимися перед его колесницею, восходит над миром Божье солнце, и вся природа пробуждается и яснеет! О, чудное зрелище света и жизни! О, дивный символ Всемогущества, любви, радости, красоты! Станем смотреть на Тебя со смиренным удивлением и благоговеть с благодарностью. Как велико Божие милосердие, дарующее нашим глазам и на отраду наших сердец такие дивные утренние пиры! Поблагодарим Небо за то, что можем чувствовать благодарность за это! Благодарность есть, конечно, самое сладкое усилие, самая лучшая радость сердца кроткого. Преклонимся с благодарностью все мы, кто наслаждается пиром ликующей природы!» [2, с. 144].
Переход от повествования, насквозь пронизанного иронией, к искренней, восторженной патетике разителен. Этот контраст подчеркивает разрыв между реальностью прозаической жизни и авторским идеалом, полагающим высшей ценностью радость и красоту, подаренную человеку Богом. В последнем абзаце, следующем непосредственно за гимном Солнцу, говорится о наступлении прозаического утра английских будней: «Смотрите! туман очищается с Дракенфельса, он смотрит на нас издали и дружески прощается с нами. Прощайте, праздники и солнечные дни; прощайте, забавы и приятные досуги! Прощай, друг, Рейн. Туманы, заботы и труды ждут нас на Темзе; хорошо еще, что найдутся два-три добрые лица, которые встретят нас радушно» [2, с. 144]. Обнаженная в финале оппозиция жизни как праздника и человечности убийственной прозе безнравственного существования придает очерку Теккерея этическую и эпическую завершенность.
На резкой оппозиции жизни и смерти, войны и мира построены севастопольские рассказы Толстого. За полмесяца до начала работы над «Севастополем в декабре месяце», 4 марта 1855 г., Толстой сделал в Дневнике запись, выражающую суть его нравственно-философской программы: «Вчера разговор о божест<венном> и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. - Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности; религии практической, не обещающей блаженство, но дающей блаженство на земле... Действовать сознательно к соединению людей с религией, вот основная мысль, которая, надеюсь, увлечет меня [1, т. 47, с. 37-38]. Художественное воплощение «символа Всемогущества, любви, радости, красоты» в очерке Теккерея не могло не вызвать отклика у Толстого с его «религией Христа». Именно понимание необходимости «сознательно действовать» определило основу конфликта В' его рассказах, выраженного в содержании оппозиции, в своеобразии пейзажа.
Композиционно рассказ «Севастополь в декабре месяце» эпически обрамлен пейзажем -море в момент восхода и захода солнца. Начало рассказа как бы перекликается с финалом «Английских туристов» в торжественности тона, в содержании хронотопа, сочетающего конкретно текущее с вечным, в четко выраженной оппозиции: «Утренняя заря только что начинает окра-шиввть небосклон над Сапун-горою, темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском, с бухты несет холодком» [1, т, 4, с. 4]. После описания пристани повествователь ведет читателя к ялику, чтобы переправиться на Графскую - и вновь появляется пейзаж, развертывается оппозиция.....на фоне торжественно-ликующей картины пробуждающейся природы («блестящее на утреннем солнце море», «блестящая лазурь», «красивые светлые строения города», «розовые лучи утреннего солнца», «пенящаяся белая линия») контрастом выделяются «полусгнивший труп», «черные точки шлюпок», «затопленные корабли», «грустно торчат черные концы мачт». Проведя читателя по осажденному городу, показав меру мужества и страданий его защитников, сказав слова восхищения и скорби по поводу «этой эпопеи Севастополя, которой героем был народ русский», Толстой завершает рассказ о дне, равном жизни всей России, торжественной картиной наступающего вечера: «Уже вечереет. Солнце перед закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им».
В первом севастопольском рассказе Толстой от начала до конца выдерживает торжественно-повествовательный тон в описании природы, соответствующий эпическому замыслу - показать Севастополь со всех сторон, «днем и ночью», рассказать эпопею мужества русского народа. Пейзаж, но уже с усиленным акцентом на его нравственно-философском смысле станет композиционным стержнем второго севастопольского рассказа - «Севастополь в мае», или, по названию черновых вариантов, «10 мая», «Весенняя ночь».
Хроника написания севастопольского цикла рассказов, отразившаяся в дневниках, письмах и записных книжках, позволяет восстановить круг чтения Толстого, понять причину его столь целенаправленного и напряженного чтения романов Теккерея.
Запись о сюжете, из которого вырастег «Севастополь в мае», появляется в Дневнике 14 апреля 1855 г., на следующий день после того, как окончен первый рассказ: «Хочу нынче... начать отделывать Севаст<ополь> и начать рассказ солдата о том, как его убило» [1, т. 47, с. 42]. Важно отметить состояние духовного подъема, переживаемого Толстым и описываемого им самим в ключе той приподнято-торжественной тональности, которой пронизаны пейзажи первого рассказа и, как это будет видно далее, второго: «Боже! Благодарю тебя за Твое постоянное покровительство мне. Как верно ведешь ты меня к добру. И каким бы я был ничтожным созданием, ежели бы ты оставил меня. Не остави меня. Боже! Напутствуй мне и не для удовлетворения моих ничтожных стремлений, а для достижения вечной и великой неведомой, но сознаваемой мной цели бытия» [1, т. 47, с. 42]. 8 мая первый рассказ был отправлен H.A. Некрасову в «Современник».
С 9 мая по 1 июня 1855 г. в Дневнике нет ни одной записи о работе над вторым севастопольским рассказом. Толстой много читает, в том числе и «Фауста» Гете. Новый замысел есть, он требует воплощения, накопленная энергия (тема убийственной войны и христианского братства, изображение «идиллии офицерской жизни» - ее героизма и пороков тщеславия) ищет выхода. Толстому для начала работы нужны были литературные подмостки - и именно сейчас он погружается в чтение романов Теккерея.
Следуют записи в Дневнике:
4 июня. <...> Читал «Esmond's life»...
6 июня. <...> Читал Esmond...
7 июня. Читал Эсмонда, которого кончил.
8,9 июня. <...> Целые дни читаю «Vanity fair». - Тщеславие.
10 июня. <...> Ничего не делал, кроме неаккуратного читания «Vanity fair»...
18 июня. После обеда поленился читать Пена. Вечером написал проспектус маленькой 10 Мая.
19 июня. Только читал. После обеда написал немного 10 мая, но очень мало.
20 июня. <...> Все читал Пен Дениса.
21 июня. Читал. После чая написал много и с удовольствием.
22 июня. Каково! В целый день ни в чем не могу упрекнуть себя. Писал много 10 мая.
23 июня. Целый день писал. Окончил начерно и вечером лист. <...> Пересмотрел всю В<есен-нюю> Н<очь> с точки зрения цензуры и сделал изменения и variantes.
24 июня. Целый день работал и ни в чем не могу упрекнуть себя. Ура!
26 июня. Кончил В<есеннюю> Н<очь>, уж не так хорошо кажется, как прежде. Упрекнуть себя не могу ни в чем [1, т. 47, с. 46- 47].
Э.М. Жтякова. Л.Н. Толстой и У. Теккерей («Севастопольскиерассказы» и «Английские..
Таким образом, «Севастополь в мае» пишется в короткий срок, с 18 по 26 июня, в атмосфере увлеченного чтения романов Теккерея, а пейзаж, столь значимый в этом рассказе, оказывается типологически соотносимым с картиной, завершающей «Английских туристов». В «Севастополе в мае» этот пейзаж появляется трижды, знаменуя начало, кульминацию и финал. На первый план выступает нравственно-философский смысл пейзажа. В самом начале, говоря о «светлом весенней солнце», Толстой подчеркивает, что оно, «опускаясь к далекому синему морю, которое, мерно колыхаясь» и светясь «серебряным блеском», «одинаково радостно светит для всех». Это замечание переводит смысл картины из плана реально-живописного в духовный.
Небольшая 14-я глава, венчающая главное событие военного дня - бой, в котором был убит Праскухин, представляет собой кульминацию в описании человеческих страданий на войне: «Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине... с проклятиями и молитвами на пересохших устах-ползали, ворочились и стонали...» [1, т. 4, с. 52-53]. И по контрасту, подчеркивая безумие войны, Толстой рисует пейзаж с загоревшейся зарницей над Сапун-горой, с побледневшими «мерцающими звездами», потянувшимся «белым туманом с шумящего, темного моря», зажегшейся «алой зарей на востоке», с разбежавшимися «багровыми длинными тучами по светло-лазур-ному горизонту», подводя читателя к пониманию бесконечной красоты жизни, так жестоко и бессмысленно прерываемой войной: «...и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило» [1, т. 4, с. 57].
В последней главе, описывающей недолгое перемирие воюющих сторон, Толстой, выражая страстное желание прекратить истребляющую людей ненависть, использует пейзаж - рисует картину сияющей природы, напрямую связывая ее с идеями христианского милосердия и любви: «Да, на бастионе и на траншее выставлены белые флаги, цветущая долина наполнена смрадными телами, прекрасное солнце спускается к синему морю, и синее море, колыхаясь, блестит на золотых лучах солнца. Тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу. И эти люди - христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения, глядя на то, что они
сделали, с раскаянием не упадут вдруг на колени перед тем, кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом смерти, любовь к добру и прекрасному, и со слезами радости и счастия не обнимутся, как братья?» [1, т. 4, с. 57].
Во втором рассказе, как и в одновременно создававшейся повести «Юность», Толстой разрабатывает тему нравственного состояния общества под утлом зрения, близкого к проблематике творчества Теккерея. В «Севастополе в мае», заключая рассуждение о тщеславии как «характеристической черте и особенной болезни нашего века». Толстой в ряду великих явлений мировой культуры называет произведения Теккерея: «Отчего Гомеры и Шекспиры говорили про любовь, про славу и про страдания, а литература нашего века есть только бесконечная повесть «Снобов» и «Тщеславия» [1, т. 4, с. 24].
Для последнего рассказа этого цикла - «Севастополь в августе», отмеченного жанровым синтезом очерка и новеллы, актуальным оказалось сопряжение большой истории с романными судьбами героев - братьев Козельцовых. Эта художественная и философская по содержанию тенденция синтеза исторического и психологического предвещала структуру эпопеи «Война и мир», соотносимой во многих аспектах с романом Теккерея «Ярмарка тщеславия» [5].
Уже после публикации последнего севастопольского рассказа в июне 1856 г. Толстой, работая над «Юностью», запоем будет читать «Ньюкомов». В июле он попросит прислать ему роман в оригинале. Отзвуки этого увлечения скажутся в его дневнике, письмах, в «Юности». Их услышит чуткий и проницательный И.С. Тургенев, который после прочтения «Люцерна» заметит в письме к В.П. Боткину: «...смешение Руссо, Теккерея и краткого православного катехизиса» [6, с. 138]. Таким образом, не имея фактического указания на знакомство Толстого с очерком Теккерея «Английские туристы», можно говорить о типологическом схождении двух писателей в утверждаемой ими эстетике правды жизни, в стремлении снять покровы со снобизма и тщеславия и в утверждении спасительного для человечества идеала христианского братства. Введение в контекст изучения творчества Толстого очерка Теккерея «Английские туристы» позволяет, как нам представляется, уточнить некоторые моменты формирования и развития реализма Толстого и указать на важное значение процесса осмысления Толстым художественного творчества английского писателя.
Толстой ЯН Поли. собр. соч. и писем: В 90 т. М,, 1928-1958.
Теккерей V. Английские туристы / Пер. А. Бутакова // Отечественные записки.
76. № 6, Отд. VI!
С. 425-434,
6, Тургенев И.С. Поли. собр. сон, и писем: В 28 т. Т. 3. Письма. М.; Л„ 1961.
ИМ, Середенко
МОТИВ ИСКУШЕНИЯ В РОМАНЕ ДОСТОЕВСКОГО «ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ»
История изучения творчества Достоевского изобилует разнообразными подходами, во многом обусловленными и запросами конкретно-исторического времени. Современная историко-культурная ситуация актуализировала внимание исследователей к проблеме интертекстуальности, прежде всего к проблеме выявления концептуально значимых текстов, помогающих раскодированию смыслов, «скрытых» в текстах писателя. В этом плане особый интерес исследователей закономерно обращен к Библии как «идейному ядру» (Ю.М. Лотман) романов Достоевского. Выделенные самим писателем (эпиграфы, прямое цитирование) и выявленные исследователями сакральные тексты, библейские сюжеты и мотивы могут быть дополнены мотивом искушения, сквозным у Достоевского, восходящим к Библии.
В Библии мотив искушения представлен в разных вариантах. Это искушение «жены» в Ветхом Завете («Первая книга Моисеева. Бытие»), где искушение интерпретируется как обольщение знанием: «И сказал змей жене... откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло. <...> Жена сказала: змей обольстил меня, и я ела» [Бытие, 3:4 5,13].
В другом ветхозаветном тексте - «Книге Иова» - искушению-испытанию подвергаются чистота, глубина, истинность и бескорыстность веры праведника - Иова. Иов выдержал испытание и был вознагражден Господом: «...и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде» [Иов, 42:10].
В Новом Завете искушению подвергался Иисус Христос [Мф., 4:1-11; Мк., 1:12-13; Лк„ 4:1-13]. Дьявол искушал Христа чудом и властью над миром, но был посрамлен и отступил.
В параметрах, заданных библейским текстом, мотив искушения варьируется в произведениях Достоевского. Так, прочтение романа «Преступление и наказание» в свете христианской концепции человека - грехопадение, страдание, искупление и преображение - открывает новые
смыслы в хорошо изученном произведении. Правомерность такого прочтения поддерживается неосуществленным, но постоянно варьируемым писателем замыслом «Жития великого грешника», размышлениями о человеке, его природе и предназначении [1, т. 20, с. 172 175, 192-194].
В научной литературе о романе мотивы преступления Раскольникова, «история постепенного перерождения его» [1, т. 6, с. 422] традиционно описываются с опорой на широкий круг интертекстов, инициированных самим героем (он соотносит себя с Наполеоном и Лазарем). Поскольку герои Достоевского - «субъекты собственного, непосредственно значащего слова» [2, с. 8], такой подход правомерен. Вместе с тем в романе присутствует «невидимый» повествователь, близкий автору, организующий разные «уровни» (А.П. Чудаков) текста: сюжетно-фа-бульный, идеологический, повествовательный и т.д., что позволяет исследователям, изучая интертекстуальное пространство романа, выходить за рамки интертекстов, «указанных» героем [см., напр., 1, т. 7, с. 342-345]. При этом идеология Раскольникова осмысливается через литературные и публицистические тексты, а его психология - прежде всего через сакральные. На наш взгляд, при достаточной изученности «принципиальной интертекстуальности» романа [3] некоторые концептуально значимые тексты остались неузнанными. Это относится прежде всего к сакральным текстам, связанным с «мотивом искушения», актуальным для понимания глубинного смысла романа. Выявление этих интертекстов позволит, во-первых, интерпретировать преступление (грехопадение) Раскольникова на том же метаязыке, что и его духовно-нравственное возрождение (воскресение) [4, т. 1, с. 58-59]. Во-вторых, если согласиться с исследователем, что Достоевского на протяжении всей жизни «интересует вечный процесс нравственного совершенствования человека» (а не согласиться с этим невозможно), что «гиперте-
