Научная статья на тему 'Культурологический аспект изучения Пермской поэзии 1980-2000-х годов'

Культурологический аспект изучения Пермской поэзии 1980-2000-х годов Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

CC BY
324
24
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
Ключевые слова
ПЕРМСКАЯ ПОЭЗИЯ / КУЛЬТУРА ПОСТМОДЕРНИЗМА / ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ / АНТИУТОПИЗМ / ИГРА / МИМИКРИЯ / ДЕГУМАНИЗАЦИЯ КАК ОТЧАЯНИЕ / МЕНТАЛЬНЫЙ И ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ СИНТЕЗ / PERM POETRY / CULTURE OF POSTMODERNISM / EXISTENTIAL CONSCIOUSNESS / ANTI-UTOPIAN VIEW / PLAY / MIMICRY / DEHUMANIZATION AS DESPAIR / MENTAL AND ARTISTIC SYNTHESIS

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы — Гашева Наталия Николаевна

Рассматривается духовный и эстетический опыт пермских поэтов рубежа веков как выражение художественных исканий постмодернистской эпохи. В методологических подходах к изучению творчества В. Кальпиди, Ю. Асланьяна и Ю. Беликова используются понятия и категории, вырабатываемые в философии, эстетике и теории культуры. Комплексный подход, сочетающий герменевтический, аксиологический и феноменологический принципы исследования материала пермской поэзии в контексте культуры рубежа XX-XXI вв. позволяет сформулировать сущностные черты художественного мышления названных пермских поэтов (экзистенциальный взгляд на человека, антиутопизм, игровое отношение к традициям), ставящие их в один ряд со знаковыми фигурами отечественного постмодернизма в современной российской литературе. Выделив моменты, сближающие пермяков с общероссийской постмодернистской поэзией, автор доказывает, что в творчестве Кальпиди, Асланьяна и Беликова на уровне художественной авторской мифологии и эстетики проявляется тенденция к преодолению ментального и стилевого (мимикрия, дегуманизация как отчаяние) синкрезиса и поиски нового творческого синтеза. Этический онтологизм их творческих стратегий связывает пермских поэтов с традициями русской культуры и определяет дальнейшую творческую и исследовательскую перспективу.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.
iНе можете найти то, что вам нужно? Попробуйте сервис подбора литературы.
i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.

Culturological aspect of 1980-2000-s Perm poetry

The article is aimed at studying spiritual and aesthetic experience of the Perm poets at the turn of the centuries as expression of artistic explorations of the post-modern epoch since art has always been regarded as a universal form of cultural self-consciousness. The concepts and categories of philosophy, aesthetics and culture theory form the basis of the methodological approaches to the works by V. Kalpidi, Yu. Aslanyan and Yu. Belikov. The complex approach, which combines hermeneutic, axiological and phenomenological principles for research of the Perm poetry in the context of the turn of the XXXXI centuries, allows the author to identify the characteristics of the Perm poets’ artistic thought (existential view of man, anti-utopian perspective, and play attitude to traditions). Thus, these Perm poets are among the symbolic figures of Russian postmodernism in contemporary Russian literature. The author reveals common properties shared by the Perm poets and All-Russian postmodern poetry. On these grounds the author proves that in the works by V. Kalpidi, Yu. Aslanyan and Yu. Belikov the tendency to overcome mental and stylistic (mimicry and dehumanization as despair) entropy and search for new creative synthesis is observed at the level of the author’s artistic mythology and aesthetics. Aesthetic ontologism of their creative strategies maintains relations between the Perm poets and Russian culture traditions. It determines further creative and research prospects.

Текст научной работы на тему «Культурологический аспект изучения Пермской поэзии 1980-2000-х годов»

Вестник Челябинского государственного университета. 2014. № 23 (352). Филология. Искусствоведение. Вып. 92. С. 125-131.

Н. Н. Гашева

КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ИЗУЧЕНИЯ ПЕРМСКОЙ ПОЭЗИИ 1980-2000-Х ГОДОВ

Рассматривается духовный и эстетический опыт пермских поэтов рубежа веков как выражение художественных исканий постмодернистской эпохи. В методологических подходах к изучению творчества В. Кальпиди, Ю. Асланьяна и Ю. Беликова используются понятия и категории, вырабатываемые в философии, эстетике и теории культуры. Комплексный подход, сочетающий герменевтический, аксиологический и феноменологический принципы исследования материала пермской поэзии в контексте культуры рубежа ХХ-ХХ1 вв. позволяет сформулировать сущностные черты художественного мышления названных пермских поэтов (экзистенциальный взгляд на человека, антиутопизм, игровое отношение к традициям), ставящие их в один ряд со знаковыми фигурами отечественного постмодернизма в современной российской литературе. Выделив моменты, сближающие пермяков с общероссийской постмодернистской поэзией, автор доказывает, что в творчестве Кальпиди, Асланьяна и Беликова на уровне художественной авторской мифологии и эстетики проявляется тенденция к преодолению ментального и стилевого (мимикрия, дегуманизация как отчаяние) синкрезиса и поиски нового творческого синтеза. Этический онтологизм их творческих стратегий связывает пермских поэтов с традициями русской культуры и определяет дальнейшую творческую и исследовательскую перспективу.

Ключевые слова: пермская поэзия, культура постмодернизма, экзистенциальное сознание, антиутопизм, игра, мимикрия, дегуманизация как отчаяние, ментальный и художественный синтез.

Мы обращаемся к текстам поэтов-неформалов, начинавших свой нелегкий путь в искусстве в советскую эпоху. Их сочинения с трудом пробивались к первым публикациям, преодолевая препоны цензуры, в 80-90-е гг. прошлого века. Сегодня их произведения в центре внимания серьезных исследователей отечественной и зарубежной филологии. Мы стремимся рассмотреть духовный и эстетический опыт пермских поэтов рубежа веков как выражение интенций культурного сознания обозначенной эпохи, поскольку искусство всегда являлось наиболее универсальной формой культурного самосознания. В духовной и эстетической практике культуры 1980-х гг. ощутимо проявляет себя постмодернистская парадигма. В искусстве это ведет к внутренним, собственно художественным изменениям, которые раньше и отчетливей выразились в литературе андеграунда. Отечественный постмодернизм, в наиболее существенных своих чертах соприродный западноевропейскому (интертекстуальность, игра, полило-гизм, пародийность, двойное кодирование, деконструктивизм и децентрация и так далее), следует рассматривать не только в соотнесенности его с синхронными контекстами других культур, но прежде всего как закономерный

этап развития русской культуры в ее исторической и ментальной диахронии и взаимодействии ее интертекстуальных связей. Однако есть определенная разница между западным экзистенциальным сознанием, скажем, бекке-товским, и отечественным экзистенциальным сознанием, с конкретикой и абсурдом его социальных, психологических, повседневно-бытовых мотивировок. В этом смысле творчество пермских авторов Ю. Беликова, Ю. Асланьяна, В. Кальпиди (мы имеем в виду его творчество пермского периода), В. Дрожащих соотносимо с текстами Т. Кибирова, А. Еременко, И. Жданова, А. Парщикова, М. Кудимовой. Экзистенциальный взгляд на человека в творчестве названных авторов проявляется в их сосредоточенности на субстанциальной проблематике, раскрывающей универсальные для онтологического существования человека состояния. Другая черта мышления названных авторов - целенаправленно антиромантический, антиутопический пафос. Такое экзистенциально-ироническое отношение к человеку и его бытию обусловило и игровую составляющую их творческих интенций. Через игру осуществляется восстановление преемственности с утраченной культурной традицией. Духовно-нравственная нецелостность человеческой

личности и восприятия ею бытия, структурируемого хаотичностью реакций субъекта на мир, реализуются по-разному, в зависимости от особенностей творческой индивидуальности художников. Объединяет их смысловая полновесность слова, обремененного глубокой ассоциативной памятью, погруженностью сразу в контексты многих эпох, сближает ностальгия по культуре. Часто, как дети, «избегающие соприкосновений» (метафора М. Кудимовой) с энтропией современности, чтобы «не умереть» духовно, они уходят в иные эпохи и культуры. Речь идет о выработке нового самосознания, объединяющего названных художников. Этим объясняется их повышенный интерес к прошлому, попытка найти ответ, каким образом сложилось существующее положение вещей, попытка обрести опору в культуре, найти себя, свой путь в этом чаду спокойствия, над которым витает дух катастрофы. Исторический опыт названных авторов переживается как личностный; осознать его в себе значит уйти от издержек рефлексирующей личности. Они не хотели оставаться детьми застоя - они хотели стать детьми культуры. Пребывание в культуре и стремление ее сохранить, а не нигилистическая жажда расквитаться с нею делает творчество названных авторов ценным с точки зрения этой культуры. Постмодернистская культура создает проекцию на идеальный план современности и истории, осмысляет реальность глубиной этого идеала. Идеальная перспектива культуры складывается в диалоге с классикой, в этической и эстетической ориентации на классику как миф, универсальный ценностный центр культуры, архетипический символ Вечности, дополняющий картину современности измерением бесконечности. Апелляция к Н. Баратынскому, А. Пушкину, Н. Гоголю и другим классикам рождает многообразие семантики и символики в творчестве рассматриваемых авторов. Особенно характерно возвращение к знаковой для современной культуры фигуре Н. Гоголя. Поэзия Ю. Беликова, Ю. Асланьяна, В. Кальпиди, В. Дрожащих могут быть рассматриваемы в едином контексте с «Головой Гоголя» А. Королева (кстати, писателя тоже имеющего пермские корни и начинавшего свой творческий путь в Перми), творчеством Ю. Мамлеева, А. Еременко, Т. Кибирова. В сегодняшнем культурном контексте фигура Н. Гоголя актуализировалась и выросла не только как автора «Вия», писателя, исследующего экзистенцию «маленького че-

ловека», но и религиозного мыслителя, взглянувшего на мир с христианской точки зрения, первым призвавшего Россию к покаянию и нравственной ответственности. Ощущение ностальгии по цельности и гармонии - это то, что соединяет, а не размыкает рассматриваемых авторов с традицией. Внешне демонстрируемое отсутствие реального идеала в их творчестве есть знак его долженствования. Эта своего рода философия и эстетика «зияния», характерным образом проявляющая себя в порубежные, кризисные для культуры времена, ощутима в этических и онтологических исканиях рассматриваемых художников. В мире Гоголя нет современного позитивного объективированного героя, однако с беспримерной силой и осязательностью воплощен его всевидящий и исполненный многогранной, даже всесторонней (от мощного духа юмора до столь же мощного трагедийного духа) духовности автор - творец. Ностальгия по совершенству форм, ясности смысла, целостности и гармоничности духа наиболее интенсивно и трагически переживается В. Кальпиди: «И вот еще что: к нам приблизился чуждый десант/ Из прошлого века - вон Пушкин в зеленом берете./ Левей - Баратынский - он очередью причесал/ Нам полпоколенья, засев с автоматом в кювете» [5. С. 108]. Сознание своей греховности и несовершенства - путь к очищению и духовному подвижничеству.

Постмодернистская метафора лабиринта, возникающая по схеме ризомы, стала наиболее содержательной доминантой, объединившей пермских писателей-неформалов не только номинально, но и творчески, обозначила единство их духовных и эстетических устремлений. Авторы альманаха «Лабиринт-2000» в своем осознанном стремлении - обрести смысл в бессмыслице истории и повседневности, истину в абсурде реальной действительности, нащупать выход из запутанного лабиринта эпохи, общей судьбы, обстоятельств собственной жизни, тупиков сознания, - подспудно вовлекают в пространство индивидуального высказывания, в диалог, художников, выразивших, каждый по-своему, трагизм социально-исторического и метафизического существования человека. Преодоление безысходных ловушек постмодернизма, погружение в глубину известного структурирует экзистенциальную ситуацию, вовлекающую читателя в знакомую ему, его же собственную реальность, с ее перманентным, на протяжении целого века, химерическим бре-

дом - не в рафинированно-отвлеченном, элитарно-эстетическом варианте, а по-нашему - с кровью и с болью - во всей сермяжной красе национального колорита, с убийственной конкретикой и патологическим абсурдом горизонтальных и вертикальных контекстов. «Красота по-русски» - это наша альтернатива «ихней» красоте - «по-американски». Многозначность метафоры Лабиринта обеспечивается погруженностью нашего сознания в собственную историю, современность, культуру, насущной в наши дни потребностью отыскать незримые нити, которые связывают сегодняшнее бытие с прошлым, найти в прошедшем утраченные коды для расшифровки настоящего и обнаружить перспективы будущего. Лабиринт - это руины отечественной истории и культуры, окостеневающих на глазах ветшающих ценностей, идеологий, иллюзий, это общее состояние мира рубежа ХХ-ХХ1 вв., это тупик бездорожья, утрата пути. Ведь мы - современники - хоть и принадлежим все к разным поколениям, и есть те самые дети, которые заплутались в этих переходах-катакомбах, где прошлое проступает в настоящем, дискредитирует будущее, гипнотизирует нас своим оборотничеством, и вновь, как в страшном сне, возвращает и приковывает к одному и тому же, будто бы заколдованному, проклятому месту - Россия. Особое значение в развитии сквозного пафоса творчества рассматриваемых авторов играет знаковое имя В. Астафьева. Известна его мысль о том, что сегодняшнее человечество (не только страстотерпцы-россияне) пребывает в состоянии нравственной комы. Мы устали от негатива - бесчувственная атрофированная душа ни на что не реагирует. И только искусство еще находит способы вывести человека из этого «скорбного бесчувствия». Нужна шоковая терапия, крайние меры, их интеграция. Пермские писатели демонстрирует этот синтез. Амплитуда творческих возможностей широка. Это социально-аналитическая, реалистическая поэзия Ю. Асланьяна с предельно обостренной памятью подробностей, лаконизмом, беспощадной достоверностью деталей, беспафосностью, кинематографической фрагментарностью соединения неожиданных планов, графической точностью словесного эквивалента переживаний. Это захватывающее читателя балансирование на грани гротеска, натурализма, гиперреализма, сюрреализма, фантастики, философской мистики в произведениях В. Кальпиди, В. Дрожащих, Ю. Беликова (фантастика и

мистика не умозрительны, а угаданы в самой вывернутой логике жизни, обусловлены пристальным, глубинным всматриванием в нашу обыденность). Перекличка и вслушивание в тексты своих «соседей» по месту и времени обусловлены единством и серьезностью этических мотивировок творчества, общим для всех метасюжетом. Речь не столько о состоянии жизни, сколько о состоянии сознания, смятенного и отчаявшегося, но личностного, не оставляющего попыток высветить вехи смысла в хаосе и энтропии эпохи. Это время, слишком хорошо известное людям, сформированным в условиях тоталитаризма. И самое трудное для многолетних пленников разного рода идеологических призраков и клише - внутреннее освобождение. Трагедии XX в. открыли личности ценность самостояния, достоинства, терпения, непосредственной жизни. Массовое сознание ничего не извлекло из уроков истории. И мы по-прежнему живем в стране непрочитанного народом А. Солженицына. Это один из глубинных контекстов авторского высказывания Ю. Беликова: «Даже если прочтут - не прочтут все равно./ Сквозь пенсне и монокль не читают давно» [2. С. 100]. Кто же они, блуждающие по лабиринту? Исчадия ада? Жертвы? «Собеседники хаоса»? [4. С. 212] Одиночки, противопоставляющие абсурду реальности автономные ценности индивидуальной жизни, которые в эпоху тотального распада ценностей всеобщих остались единственной опорой и надеждой на спасение. Герои, для которых акт самосознания, рефлексия о мире - духовный жест; этическая оценка зла, поиск равновесия, гармонии в безнадежно искривившемся мире -способ преодоления для Духа власти черной магии, единственная возможность противопоставления плоской, линейной, обездуховлен-ной видимости - экзистенциальной логики интуитивной человечности? Реальность-то везде одна и та же - различны лишь уровни ее постижения, способы строительства с ней своих взаимоотношений и характер символизации этого сюжета. Представляется возможным обозначить типы реакций, воплощенные в творчестве пермских авторов. Это может быть мимикрия, когда ты растворяешься в хаосе, уподобляясь ему по сути, распыляя свою человечность, добровольно отрекаясь от собственного имени, или с отчаяньем фаталиста обреченно констатируешь исчезновение своего имени, как в стихотворении Ю. Беликова: «Имя у меня исчезает...» [2. С. 68]. Теряя лик и лицо, приме-

риваешь личину, втискиваешь себя в выморочную псевдологику мира. Выбираешь третий путь между страхом и достоинством. Либо это бунт с отрицательной зависимостью от того, против чего бунтуешь: от нигилизма, от цинизма, пародии, десакрализации самых высоких материй. Сродни бунту - отчаяние, бегство в смерть, в виртуальные миры. Мотив отказа от существования, самоубийства как освобождения, альтернативы посюсторонней бессмыслице устойчиво структурирует единый интертекст. У Ю. Беликова эта тема воплощается в антитезе собственного засекреченного сокровенного существования и агрессии, экспансии мира. Вещественное и вечное при этом неразрывно слиты в его поэтических мирообразах: «Возьмите на зуб пузырек, в янтаре затвердевший./ Он юркнул в смолу с приближеньем чужой атмосферы./ О, ящеры! О, бронтозавры парящие! Где ж вы?!/ Они - в пузырьке. А вокруг - мизгири да мегеры» [2. С. 69]. Внешний мир все время норовит перестать быть потусторонним герою, прорваться в его «психожизнь», присвоить себе имя и лик, стать со-присущим ему, что воспринимается как покушение на суверенную свободу. Экзистенция пластична, многовариантна, объемна, противостоит линейности внешнего существования. Беспредельное внутреннее пространство самоопределяется (отрицательным образом) по отношению к внутреннему пределу, при этом постоянно ускользая от определений. Но мимикрия и бунт не созидательны. Только творческое усилие духа разрушает обманы зрения. В христианской антропологии есть представление о личине, лице и лике. Личина воплощает формальные, извращенные отношения. Лицо -более глубокое содержание, сущностные черты. Но путь к самоидентификации личности -это обретение лика - эйдоса. Так просто лик не проявится. Я распознаю свое внутреннее существо только ценой мучительных потерь и преодолений, жертв и самоотречений - это некая ценность, которая принадлежит только тебе. Самодостаточность человека, самоценность личности, его самостояние.

В стихах Ю. Асланьяна главное - проза жизни, ее первозданная и грубоватая основа. Духовная твердость, не то, чтобы оптимизм, а, скорее, стоицизм, и вера в себя, а также душевная нежность и этическое упрямство - те качества, которые составили обаяние его художественного мира. Святая преданность реальности, достоверности жизни, самым основным

ее ценностям, определяет в поэтическом почерке Ю. Асланьяна повышенное внимание к конкретным деталям, пристальность к подробностям, к мелочам. Бог живет в деталях. В центре его поэтического мира сама реальная действительность в ее противоречиях, переданная через предельно-эпическую, подробную предметность, повествовательность, обращение к документальности, «не стилевому» слову, вообще, не книжной культуре. Ю. Асланьян сознательно стремится приспособить «внехудо-жественность» в качестве наиболее сильного средства и способа выражения переживания. Отсюда часто встречающееся у него нарочитое разрушение ритма стиха, разговорная интонация, профанирующая, оттеняющая серьезность, пафосность мысли. Основная мотивация его творчества связана с беспокойством самосознающей себя личности, самоопределяющейся через раскрытие своей причастности к судьбе собственного рода, истории, культуры: «Объявляют подъем. И тревожные сумерки утра/ Обступают уголья костра - караулом, как будто./ Под конвоем идем или ходим в колодках под Богом?/Ойкумена моя окаянная с лагерным сроком» [1. С. 168]. Это процесс, требующий аналитического, взыскующего взгляда на жизнь и человеческие отношения, нового уровня правды, переоценки ценностей. Но старое знание о жизни не отбрасывается как ненужное, а становится тем необходимым контекстом, тем полемическим полем, в котором контрастнее и выразительнее звучит новая правда и о лично пережитом, и о судьбе всего народа. Трагическая судьба семьи поэта, война, оккупация, партизанские подвиги его отца и дяди, аресты и ссылки армянской родни из Крыма на Вишеру, в края лагерей, жестко описанные еще сидельцем Варламом Шаламовым, история семьи его мамы, тоже хлебнувшей горя в сталинские времена, история множества встреченных им на жизненном пути «свидетелей истории», многочисленных жертв советского террора, а равно и палачей режима, - все это неразрывно переплетается с собственной судьбой, детскими впечатлениями, страхами, событиями романтической юности, страданиями, потерями, мечтами, надеждами, болью, отчаянной верой и многими рухнувшими иллюзиями, объединяющими несколько поколений наших соотечественников: «Две мои тетки, Нюра и Поля,/ Знали, что значит чалдонская доля./ Тетки шагали на лесоповал./ Дядька на бирже баланы катал» [1. С. 162]. Стремление

открыть общую историю через индивидуальность конкретного человека, а не просто показать человека в контексте истории у Асланьяна реализуется благодаря разрастанию индивидуального хронотопа лирического «Я» в глубину, соединяющую настоящее с прошлым и модальностью будущего. И все эти переживания, лица, обрывки воспоминаний, событий и дат, переплавляются в образном сознании в картины беспощадной и прекрасной реальности бытия. В этом сознании жесткие картины исторической и современной жизни отечества запечатлеваются порою с объективированностью протокола, а иногда натуралистическая фиксация событий, чувств, мыслей неожиданно перебивается взрывом авторских эмоций. Синтез эпического и лирического оправдан и создает особую атмосферу поэтического мира. Это высказывание поэта, принимающего огонь реальности на себя. Смещения в изображении, вызывающие впечатление выплесков «сырого» материала (необработанного потока «голой» жизни, зафиксированной, но не осмысленной до определившихся духовных оценок сознанием очередного персонажа, рассказывающего свою историю автору), но зорко дозированные поэтическим чутьем писателя, создают особый эффект воздействия на читателя. Весь арсенал духовных и стилистических средств при этом направлен на достижение главной цели, имеющей смысложизненный характер, - не дать собственной личности раствориться в хаосе энтропии, не уподобиться ей по сути, не распылить свою человечность, добровольно отрекаясь от своего имени. Сберечь собственное лицо вопреки псевдологике выморочного мира удается, благодаря прочной связи с родом, историей, традициями культуры, той «terra incognita», той землей обетованной, коей стала для Ю. Асланьяна родина. Заповедная земля на Северном Урале, Вишера, - художественный универсум, твердыня Духа человека. Пока мы судорожно ищем смысл в суете повседневной рутины, если повезет, находим, но чаще теряем суть личного и общего существования, асланья-новская ойкумена просто есть, как уже особая и объективная данность, как неизбежное средоточие бытия. Она им не придумана, но выстрадана всей поэтической и человеческой его судьбой, открыта им для всех нас, она состоялась и в этом своем качестве может выступать как некий архетип, как абсолютная норма, воплощение универсалий жизни. Ю. Асланьян не противопоставляет природное бытие культуре

и истории. Он очерчивает территорию их возможной гармонии. Автор погружен в рефлексию, предан размышлениям о человеке. В мире распада, постмодернистского релятивизма, по отношению к которому писатель и как художник, и как человек непримирим, есть то незыблемое, те основы, что удерживают нас от уподобления жалким рутинным обстоятельствам и саморазрушения. Мертвой механике социума и постыдной правде истории, открывающейся сегодня современному восприятию, писатель противопоставляет природно-культурное бытие, Вечность, в конечном итоге, - диалог с Богом. Это единственный источник, питающий человека, дающий ему силы к творческому бодрствованию и духовному самостоянию.

В поэзии Ю. Беликова поиски связи с миром осуществляются иначе. Это поиски связи с самим собой - преодоление отчуждения по отношению к собственному внутреннему миру, иными словами, это путь самостроения собственной человеческой индивидуальности. Его стихи как некие зашифрованные послания неизвестных цивилизаций, чьи коды утеряны и требуют напряженных усилий погружения в толщу исторических и культурных пластов для добычи ключа к раскодированию духовных смыслов, насыщенно метафоричны, ассоциативны, многослойны, фактурны и осязаемы по форме. В художественном мире поэта складывается индивидуальная мифология, в системе которой сквозным оказывается мотив жизнет-ворчества. Жизнетворчество - это движение, которое порождает духовное странствие. Речь о своеобразной деятельности по производству целостного образа собственного «Я». Читатель погружается в поток непрерывных модификаций персоны странствующего героя - альтер эго автора. Это Ермак; перевозчик; неприкаянный поэт - бродяга; непризнанный в родном Отечестве пророк; старый сталкер; просто Божий человек. Ю. Беликов разворачивает метафизику странствия напряженно-экзистенциально, органично соединяя духовное и физическое странствование. Два измерения переплетены и обращают нас к универсальным предельным основаниям человеческого бытия. Странствия такого персонажа происходят между двумя полюсами: бегства и поиска. Одновременно это блуждание по горизонтали парадоксальным образом становится погружением по вертикали в метафизическую бездну. Один мир - это пространство стихий и подлых забав, другой, - мир истины, обетования, вну-

тренний мир, отождествляемый с Богом, мир блаженного покоя и свободы Духа. Еще одна траектория истинного пути поэта - это самоочищение, освобождение в себе места для Бога: с помощью погружения в единственность, уникальность, - сыскать место, именуемое полнотой бытия. Путь жизнестроения - это путь в поисках человеком целостного представления о себе. Здесь странствие как самоопределение, поскольку путь лечит человека, одновременно упорядочивая и мир вокруг. В этом процессе оформляется как внешний образ человека, так и выявляется его предназначение, призвание. Метафора пути динамично соединяет событийную специфику человеческого бытия и герменевтическую природу лирического героя Ю. Беликова. Поскольку он склонен к расшифровке, истолкованию, интерпретации самого себя, родной истории и времени. То есть он не наблюдатель, а путник, участник происходящего, теснейшим образом переживающий и испытывающий все то, с чем встречается. Интеллектуально-эмоциональное движение лирического «Я» поэта - не просто перемещение в пространстве и времени, но прежде всего открытие фактуры своего собственного бытия. Наиболее типичным и устойчивым оказывается образ поэта-пророка, мотив подвижничества. Вся атрибутика этой мифопоэтической темы присутствует в творчестве Ю. Беликова: душевное смятение избранного на великое служение; осознание дара не только как блага, но и как бремени; и страх перед выбором, и трепет перед ответственностью; и право обличительной проповеди от имени Бога, и горькое прозрение невостребованности пророческого Слова в родном Отечестве, и отчаянная решимость, и сомнения, неверие в животворящую силу Слова, и ясное понимание поэзии как единственно возможной последней формы человеческой солидарности. Отсюда и притча, и проповедь, и молитва, и заклинание как основные жанры поэтического высказывания в художественной вселенной Ю. Беликова. Именно в жанре притчи осуществляется в его стихах нелицеприятный суд над историей и современностью. Библейская бесстрастная интонация контрастно усиливает катарсический эффект присутствия читателя в эпицентре апокалипсической катастрофы основополагающих ценностей человеческого сообщества, крушения бытия. Отсюда и тема неслыханной фальши современного мира, тема подмены смыслов, фальсификации, «Сглаза бытия», в конечном

итоге, развоплощения реальности, когда буквальным становится ощущение исчезающей под ногами почвы: «Мы все эмигранты, какой, не припомню страны./ И рады бы съехать, да только откуда съезжать ?../ Ушла из-под ног, даже топи ее не видны./ «Ни пяди!», - кричали. А где эта самая пядь?» [3. С. 15] Отсюда и хронический у Ю. Беликова мотив утраты родины, глубокого разочарования в отечественной истории: «Съезжал я в Потьму, уходил во тьму -/ Который путь в отечество короче?/ Но Родину я видел потому,/ Что мне она выкалывала очи!» [3. С. 9], и тщетные поиски России - на ощупь, вслепую при помощи волшебного посоха, помогающего отыскивать древние клады. Постструктуралистская метафора следа, отпечатка - еще один центр художественного мира Ю. Беликова, связывающий воедино в его поэтической вселенной горизонталь национально-исторического и вертикаль метафизического измерений бытия. Метафора следа прежде всего подчеркивает в творчестве поэта опосредованный характер человеческого восприятия действительности. Если воспринимающему сознанию доступен только скользящий след образа, обозначающего вещь, чувство, эмоцию, то вся система художественного высказывания предстает как платоновская «тень теней», как система следов, то есть вторичных образов, и, в свою очередь, опосредована другими текстами, а от того, насколько они «присутствуют» в сознании читателя в явной или скрытой форме, зависит то, насколько в нем окажутся ощутимы и проявлены следы авторской экзистенции. Вместе с тем в художественном мире поэта след, отпечаток, оттиск - это бесценные знаки духовного присутствия человека. Поэту необходимо не только собственный лик сберечь от «сглаза бытия», но еще и мир освободить от личины, навязанной ему. Внутренний вектор этого сложносоставного движения - тоска по истинности отношений, постановка вечных вопросов, пафос покаяния, стремление снять проклятие с жизни, поэзии, отечественной истории и культуры. В этом смысл поэтической метафоры Ю. Беликова: «Вот здесь остановимся. Здесь и сокроемся. Здесь и/ Засветимся. Вроде бы - как на ладони./ Да, вот не возьмете своей атмосферой. /А если Возьмете (возьмите!)/ То - в перстне, серьге иль в кулоне» [2. С. 70]. И тогда откроется мир - не скопище «мизгирей и мегер», а обиталище Бога, людей и ангелов. Спасение -в творчестве. Главное - не останавливаться.

Рассматриваемые нами пермские писатели, каждый по-своему, преодолевают хаос, нравственно оценивая происходящее, сохраняя свое имя, сберегая свой лик, деконструируя личину реальности и структурируя вечные смыслы, собирая, а не внося раздор, дисгармонию, гармонизируя, а не способствуя энтропии. Жизнь не только драма, но и радость, но и смысл. Тревога потери смысла и того Я, которое жило в этом мире смыслов, стало доминантой, объединившей художников. Созданная человеком реальность поработила его, находясь внутри ее, мы теряем себя. Но становясь жертвой хаоса, человек, «тварь дрожащая», все еще сознает, что именно он утратил и продолжает утрачивать. Человек еще «достаточно человек для того, чтобы переживать дегуманизацию как отчаяние. Он не знает, где выход, но старается спасти в себе человека. Его реакция - это мужество отчаяния, мужество принять на себя свое отчаяние и сопротивляться радикальной угрозе небытия, проявляя мужество быть собой» [6. С. 99]. Этический онтологизм в творчестве пермских поэтов рубежа ХХ-ХХ1 вв., не пожелавших стать «собеседниками хаоса», связывает их творчество с традициями отечественной классической культуры, формирует стратегию плодотворной творческой перспективы.

Список литературы

2. Беликов, Ю. А. Стихи // Лабиринт. 2000. № 1. С.69-70.

3. Беликов, Ю. А. Не такой: свод избранных стихотворений. М., 2007. 185 с.

4. Ермолин, Е. А. Собеседники хаоса // Новый мир. 1996. № 6. С. 212-218.

5. Кальпиди, В. О. Аутсайдеры-2. Пермь, 1990. 111 с.

6. Тиллих, П. Избранное. Теология культуры. М., 1995. 479 с.

References

1. Aslanyan, Yu. I. (2010). Pechorskij trakt : stikhotvorenija (=Pechora highway: poem). Perm. 208 p.

2. Belikov, Yu. А. (2000). "Stikhi" (=Poems). in: Labirint. Perm Press. N 1. Pp. 69-70.

3. Belikov, Yu. А. (2007). Ne takoj: svod iz-brannykh stikhotvorenij (=Not as: a collection of selected poems). Moscow. 185 p.

4. Ermolin, Е. А. (1996). "Sobesedniki khaosa" (=Chaos's interlocutors), in: Novyi Mir (=New World). N 6. Pp. 212-218.

5. Kalpidi, V. О. (1990). Autsajdery-2 (=Outsiders-2). Perm. 111 p.

6. Tillich, P. (1995). Izbrannoje. Teologija kul-tury (=Selecta. Theology of culture). Moscow. 479 p.

1. Асланьян, Ю. И. Печорский тракт : стихотворения. Пермь, 2010. 208 с.

i Надоели баннеры? Вы всегда можете отключить рекламу.