CC BY
74
Ю. Н. Ильина
КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ СМЕРТИ В СЕВЕРНОРУССКИХ ПОХОРОННОПОМИНАЛЬНЫХ ПРИЧИТАНИЯХ (ГЛАГОЛЫ С ОБЩИМ ЗНАЧЕНИЕМ «УМЕРЕТЬ»)
Статья посвящена проблеме реконструкции архаических представлений о смерти, которые находят отражение в семантике глагольных лексем, употребленных в текстах севернорусских похоронно-поминальных причитаний как средство номинации процесса смерти. На основе анализа внутренней формы глаголов выявляется связь между общей концепцией текстов данного жанра и семантической структурой отдельных ключевых слов, сделано предположение об образе смерти в традиционной картине мира.
Принципы антропоцентризма и функционализма как основные исходные положения исследований в современном языкознании выдвинули на первый план лингвистических изысканий когнитивный аспект описания языка. Рассматриваемые в когнитивном аспекте языковые явления понимаются как своеобразные пласты памяти человека, передающие его различные представления
о мире и о себе. Своим специфическим способом концептуализации мира характеризуются не только разные языки, но и разновидности одного национального языка. Среди последних особую роль исследователи отводят языку фольклора, поскольку в текстах традиционных фольклорных жанров сохраняются и передаются во времени элементы особого - архаического -мировоззрения, присущего традиционному социуму.
В совокупности знаний человека исключительно важное место занимает комплекс представлений о жизни и смерти. Система взглядов на эти феномены человека традиционной культуры репрезентируется прежде всего в похоронной обрядности, в том числе в текстах похоронно-поминальных причитаний как основном элементе вербального кода погребального обряда.
Результаты когнитивной (познавательной) деятельности людей закрепляются в языковых единицах разных уровней, однако основным инструментом мысли и аккумулятором культурной информации является прежде всего слово. При этом особый интерес для когнитивных исследований представляют слова определённой части речи - глагола, поскольку именно глагол, по словам В. В. Колесова, является самой древней частью речи, сохранившей во многом и до сих пор свою архаическую семантику1. Именно поэтому для рассмотрения специфики концептуализации смерти в текстах севернорусских похоронно-поминальных причитаний в настоящей статье привлекаются глаголы, обозначающие смертельный исход. Материалом для анализа послужили записи похоронно-поминальных причитаний из Фольклорного архива СыктГУ и ИРЛИ (Лузский и Усть-Цилемский районы), а также опубликованные тексты карельских причитаний (в том числе записанных Е. В. Барсовым от И. А. Федосовой), причитаний Мезени, Пинеги, восточной части Вологодской области2.
Исследователи похоронного обряда3 неоднократно отмечали, что формирование его вербального кода: терминологии и текстов причитаний -осуществлялось под воздействием табуирования понятий, связанных со смертью, покойником, загробным миром. В результате созданная таким образом обрядовая
лексика имеет заместительный, описательный характер. Не являются исключением и анализируемые глаголы: в текстах причитаний не употребляется прямой глагол «умереть», а используются его лексические замены.
Одним из способов обозначения в причитаниях смертельного исхода являются конструкции со значением констатации осуществившегося общего, неконкретизированного изменения мира, реже человека: Охти мнеченьки, да это что жо ведь сде... (лалось)? (Ефименкова, с. 128, № 33); Ой тошнёшенько, да чтой у нас да случилосе, / Ой тошнёшенько, да чтой у нас получилосе! (Ефименкова, с. 133, № 35); Да чего с тобой случилося? (ФА СыктГУ Луза 204024).
Подобную намеренную неопределённость и вследствие этого неназванность произошедшего изменения можно увидеть и в следующих вопросительных конструкциях: А тебя че эдак, горе, заставило? / А тебя че эдак да приневолило? (ФА СыктГУ УЦ 0381-53). В данных предложениях оказывается незанятой позиция объектного инфинитива, который и должен был назвать действие / состояние лица, к которому обращён вопрос, - умершего. Номинация смертельного исхода, тем не менее, осуществляется с помощью местоименного наречия эдак: оно эвфемистически указывает на определённый, известный говорящему образ, способ действия, связанного со смертью и покойником, однако само действие не называет, что, вероятно, с одной стороны, является декларацией непонимания вопрошающим происходящих событий, с другой - объясняется нежелательностью их номинации по причине табуирования.
Однако описанный способ скрыть опасное имя смерти и всего, что принадлежит её сфере, заместив его предельно отвлечённой или нулевой номинацией, не является в севернорусских похоронно-поминальных причитаниях ведущим. Подавляющее большинство засвидетельствованных в текстах глаголов, представляющих смертельный исход человека, - лексемы с конкретизированным, вещественно определённым значением. Исследование семантических мотивировок именно этих глаголов поможет выявить специфику народных представлений, связанных со смертью.
Самыми многочисленными в текстах похоронно-поминальных причитаний, севернорусских в том числе, являются глагольные лексемы, основанные на метафоре смерть-путь, которая реализует универсальный пространственный код погребального обряда. Группу лексем, представляющих метафору4 смерть-путь, образуют глаголы, которые употребляются в вопросах к умершему и ответах на них, обычно начинающих плачи. Глаголы обозначают разные этапы пути: прежде всего, сборы в дорогу (с(на)рядиться, сокрутиться, наладиться, сподобиться, собраться) и собственно перемещение в пространстве (удаляться, отправляться, уйти / пойти, уехать) (А дорогой ты мой, да ладо милое, / А дорогой ты мой, гора высокая, / Уж ты куды у меня, горе, сряжаишься? Уж ты куды, мое, да отправляешься? - ФА СыктГУ УЦ 0343-9).
Глаголы другой группы, включающей образования с корнями -сып-/-сн- и -буд-/-бужд-, отражают традиционную аналогию смерти и крепкого сна: Ой, что те крепко уснулося, / Ой, хорошо показалося? (Ефименкова, с. 105, № 10); Уж ты восстань, моя божена мамушка, / Уж ты восстань-ко се да разбудисе-ко (ФА СыктГУ УЦ 0344-5).
В глагольных лексемах причитаний реализуются также представления смерти как падения (Да ты одна да была ягодка, / Да ты отпала не во времечко (ФА СыктГУ Луза 2033-2)) и раздела, выделения умершему его доли (Ты теперь
только, Фёдор, от нас отделился, / Во свой домик жить переселился - Пинега № 157 б).
Особую группу составляют глаголы, с помощью которых в текстах севернорусских причитаний представляются причины наступления смерти человека. Подробнее остановимся на анализе данных лексем.
Общей мотивационной базой для обозначения причин смерти являются глаголы со значением эмоций, испытываемых человеком. Так, одним из чувств, с которым в причитаниях связывается наступление смерти, является страх.
Применительно к разным участникам похоронного обряда смерть и страх находятся в противоположной причинной зависимости. Для родственников умершего страх является одним из основных модусов переживания смерти родного человека, он вызван присутствием смерти, которая, изменяя привычную конфигурацию мира, делает его незнакомым и поэтому пугающим. Для умирающего / умершего причинно-следственные отношения страха и смерти иные: страх - это, как следует из причитаний, именно причина, обусловившая наступление смерти, т. е. в этом случае смерть толкуется как возможный результат переживания страха: Почто ты умерла? / Чего побоялася? (ФА СыктГУ Луза 2029-108а); Уж ты чего да у нас да убоялся? / Уж ты чего да у нас да устрашился? (Пинега № 143).
Вообще страх и смерть в традиционной культуре, по словам
А. К. Байбурина, постоянно притягиваются друг к другу, поэтому словосочетание страх смерти определяется им как «своего рода йщига ейшо^юа»5. Одной из точек их совпадения является, на наш взгляд, такое характерное для мифопоэтического сознания общее представление страха и смерти как сущностей, в равной мере связанных с темнотой, мраком.
Визуальные характеристики смерти (в том числе погружённость загробного мира в темноту, слепота умершего) занимают в комплексе традиционных представлений исключительно важное место. Это отражается как в акциональном плане обряда: преобразование живой > мёртвый на уровне ритуально
выраженных действий начинается именно с того, что покойнику закрывают глаза,
- так и в его вербальном плане.
В этом случае привлекает к себе внимание внутренняя форма глагола обидеться, который, так же, как и убояться, устрашиться, употребляется в обращённых к умершему вопросах: Ой, господарево ты ясно солнышко. / Да господарево милое, /Да на кого ты обнадиялся? /Да на чего ты изобиделся? (ФА СыктГУ Луза 20123-19); Вы спросите-ко у моёго друга милого, / На кого-то он обиделся, / На кого-то оскорбился? (Чистов, с. 312). В контексте похоронного обряда внутренняя форма данного глагола может быть рассмотрена как языковое средство, выражающее изменение угла зрения умершего по сравнению с живыми, что связано с переменой его социального статуса. В настоящее время не вызывает сомнений морфемный состав праславянского *оЬ-у1ё-а. В соответствии с ним П. Я. Черных восстанавливает старшее значение этого существительного как ‘оглядывание’, ‘осматривание’6, следовательно, глагол обидеться первоначально имел значение ‘оглядеться’, ‘осмотреться’. Исходное лексическое значение глагола, реконструированное таким образом, основывается на втором, по классификации А. Д. Кошелева7, концептуальном значении приставки *оЬ-: ‘ тотальное действие, охватывающее весь протяжённый или распределённый в пространстве объект’ (ср. обойти, обыскать). Однако в контексте погребальной обрядности представляется возможным усмотреть в приставке данного глагола
реализацию другого концептуального её значения: ‘новое качество’. Тогда глагол обидеться может быть интерпретирован не как глагол-действие, а как глагол-качество, указывающий на возникновение у субъекта качественно нового свойства, его переход в другой класс (ср. онеметь, овдоветь, ожеребиться). При этом корень * -у1ё- актуализирует ту физиологическую способность человека (его видение, зрение), изменение которой, согласно традиционным представлениям, в первую очередь сопровождает его перемещение в иной мир, мир мёртвых (ср. также соотнесенность смерти и обиды: В тесноте живут люди, а в обиде
гибнут8).
Сопряженность смерти и тьмы объективируется в языке, в том числе и в языке похоронно-поминальных причитаний, разными средствами: 1) в исходном значении основного для слов с семантикой умирания индоевропейского корня *шег- / *шог-, которое определяется Вяч. Вс. Ивановым и В. Н. Топоровым как ‘исчезать’, т. е. ‘выпадать из взгляда, темнеть’9; 2) в этимоне ‘тёмный’, лежащем в основе наименования дуба - дерева, которое в народной традиции со смертью связано очень прочно10; 3) в прилагательном ‘тёмный’, используемом в причитаниях в качестве постоянного эпитета к существительным, обозначающим пространство смерти (Добры люди тебя да снарядили / Уж на вечное да погребеньице, /Во сыры боры да во темны леса (Пинега № 148); Уж он ле лег ле он да во сыру землю, /Во сыру землю да во темну тайгу - ФА СыктГУ УЦ 031522) и т. д. Очевидной экспликацией связи тьмы и страха является поговорка У страха глаза велики, да ничего не видят11. Таким образом, смерть, страх и тьма в архаическом сознании коррелируются друг с другом и могут быть представлены в виде единого комплекса.
Кроме того, представляется возможным указать на мотив иной природы, обусловивший выражение причин смерти глаголами со значением ‘испытывать страх’. Физическими признаками, по которым судят о произошедшей смерти и с помощью которых в причитаниях описывается умерший, являются его неподвижность, бездыханность, отсутствие контакта (прежде всего коммуникативного и зрительного) с окружающими. Одним из возможных объяснений произошедших изменений может выступать чувство страха: человек лишился способности двигаться (у него отнялись ноги и руки), дышать (у него перехватило дыхание), говорить (он онемел) от страха. Тем более что первоначальным значением слова страх, по замечанию М. Фасмера, было ‘оцепенение’12, т. е. данная лексема ранее обозначала именно физиологическую реакцию человека и только после стала употребляться как обозначение чувства, вызвавшего её.
Другой эмоцией человека, с которой, согласно севернорусским похороннопоминальным причитаниям, связывается наступление смерти, является гнев. Тема гнева (в отличие от страха) в причитаниях более разработана. Так, например, сами конструкции, реализующие её, включают в себя не только глагол, обозначающий эмоциональное состояние человека, но и имя (чаще личное местоимение) со значением каузатора данного чувства: Уж ты что же, кормилец родной батюшка, / Рассердился-то на нас да распрогневался? (Чистов, с. 239). Кроме того, иногда причитающие развёрнуто описывают своё неправильное поведение, которое могло спровоцировать смерть близкого человека: Да на чёго ты осердился-ту? / Ой, да ты лёжал в больнице-то / Да я ходила-ту редёшенько, / Да я сидела-ту малёшенько, /Дак ты, может, то и осердился ... (Луза ИРЛИ 14 касс. 31. 15); Уж ты что на меня, Фёдор Кириллович, рассердился, / Уж ты что
на меня, Фёдор Кириллович, прогневился? / Уж я, верно, на работушку у тебя ленива, / На гулянушку у тебя да тороплива, / Утром рано я да не вставала, / Жаркой печки я да не затопляла, /Долго вечером да не сидела, / Самовар тебе не грела, / С работушки тебя не дожидала. / Ты на то, верно, рассердился, / Ты на то, верно, прогневился (Пинега № 157б).
Для исследований, нацеленных на реконструкции мировоззренческого характера, наибольший интерес представляют сами глагольные лексемы, обозначающие чувство гнева: разгневаться (распрогневаться) и рассердиться (осердиться, приосердиться), точнее, комментарий к ним мотивационного характера.
Праславянское *8ьгёШ б? производно от *Бьгёь ‘сердце’. Рассерженность, гнев, таким образом, связываются в народных представлениях с изменениями, которые происходят в определённой части организма, а именно в сердце.
Относительно происхождения основного обозначения гнева - глагола гневаться - существуют разные точки зрения. В этимологических словарях существительное гнев сопоставляется в первую очередь с глаголом гнить, реже -с глаголом гнетить ‘зажигать’. Ю.В. Откупщиков, сконцентрировавшись на словообразовательной истории существительного гнев и прежде всего его непосредственной производящей основе, объединил оба приводимых этимологами глагола в одной словообразовательной модели: гни-ти ^ гной —> * §по1-Ш > гноить
13
(‘гореть’, ‘тлеть’ ^ ‘гнить’) 1—> * §по1-й > * гнЬ-ть ‘разжигать’
I
гнЬ-в-ъ.
Согласно приведённой словообразовательной модели, этимоном-признаком, положенным в основу наименования этого чувства в момент возникновения слова, был атрибут ‘ разожжённый, вызванный к жизни горением’.
Таким образом, источниками обозначения в русском языке гнева являются названия внутреннего органа человека (сердца) и внутреннего процесса (особого горения, жжения), которое обусловливает возникновение и сопровождает протекание данного чувства. Такие мотивировки дают основание предположить, что первоначально гнев считался следствием физиологических изменений определённого характера, которые происходят в конкретной части организма человека и способны привести к последствиям также физиологического характера
- лишение способности видеть, слышать и т. д. (ср. слепая ярость)15. В соответствии с этим выбор названий данной эмоции в качестве мотивационной базы для обозначения причин смерти человека представляется неслучайным: он, возможно, свидетельствует об архаичном представлении смерти (по аналогии с представлением гнева) как результата внутренних, незаметных окружающим деструктивных перемен.
Кроме того, обращает на себя внимание совпадение семантического признака, лежащего в основе наименования гнева как причины смерти и наименований основного чувства родственников умершего - горя, печали, кручины. Существительное горе, обозначающее понятие, ключевое для похоронно-поминальных причитаний, возводится к праславянскому глаголу *§огёй со значением ‘гореть’ и ‘жечь’. Производящим для синонимичного горю существительного печаль является глагол печь. Наконец, лексема кручина, как доказал В. А. Меркулов16, первоначально имевшая не только значение ‘грусть, тоска, печаль’, но и ‘гнев, раздражение’, является производным от и.-е. корня
*кег(э)- ‘гореть, сверкать’. Можно вспомнить и другие синонимы горя: сухота и тоска - слова с прозрачной внутренней формой, которая в целом манифестирует тот же признак, ‘порождённый внутренним горением, жжением, жаром’: горе иссушает человека и выжигает его изнутри, делая пустым, полым, тощим.
Итак, семантика глагольных лексем севернорусских похороннопоминальных причитаний со значением смертельного исхода человека представляет собой своего рода свёрнутые тексты, репрезентирующие архаические представления о смерти. Данное утверждение справедливо применительно к словам (прежде всего ключевым словам, словам со «сгущённой» семантикой) любого архаического (генетически связанного с обрядом) фольклорного текста, поскольку именно в фольклорном тексте в силу его специфической прагматики способна актуализироваться и выходить на первый план та часть семантической структуры слова, которая может быть определена как потенциальная, включающая глубинные смыслы, связанные в том числе с этимологическим решением слова.
Основой наименования причин смерти человека в севернорусских причитаниях послужили глаголы, обозначающие чувства страха и гнева. Анализ прежде всего внутренней формы этих лексем как одного из объективных языковых носителей концептуальной информации позволил сделать вывод о том, что смерть в мифопоэтическом сознании находилась на пересечении ряда семантических полей, основными из которых являются темнота, мрак и горение, жжение. Кроме того, в текстах причитаний отражено представление о том, что переход к новому социальному статусу (в данном случае статусу ‘родителя, предка’) предполагает в первую очередь изменение способа зрения на мир, призму взгляда на жизнь.
Примечания
1 Колесов, В. В. Мир человека в слове Древней Руси / В. В. Колесов. - Л., 1986. -С. 12-13.
2 Ефименкова, Б. Б. Севернорусская причеть : Междуречье Сухоны и Юга и верховья Кокшенги (Вологодская область) / Б. Б. Ефименкова. - М., 1980 (далее: Ефименкова); Обрядовая поэзия Пинежья : материалы фольклорных экспедиций МГУ в Пинежский район Архангельской области (1970-1972 гг.) / под ред. Н. И. Савушкиной. - М., 1980 (далее: Пинега); Песенный фольклор Мезени. Л., 1967 (далее: Мезень); Приложение № 7 к Бюллетеню фонетического фонда русского языка : обрядовая поэзия Русского Севера : плачи. СПб., 1998 (далее: БФФ); Причитания / вступ. ст. и прим. К. В. Чистова ; подгот. текста Б. Е. Чистовой и К. В. Чистова. - Л., 1960 (далее: Чистов); Причитания Северного края, собранные Е. В. Барсовым. - Т. 1. Похоронные причитания. - СПб., 1997 (далее: Барсов).
3 Балто-славянские этнокультурные и археологические древности : погребальный
обряд : тез. докладов. - М., 1985; Байбурин, А. К. Ритуал в традиционной культуре : структурно-семантич. анализ восточнослав. обрядов / А. К. Байбурин. -СПб., 1993; Невская, Л. Д. Балто-славянское причитание : реконструкция
семантич. структуры / Л. Д. Невская. - М., 1993; Седакова, О. С. Поэтика обряда : погребальная обрядность восточных и южных славян / О. С. Седакова. - М., 2004 и др.
4 Термин «метафора» применительно к мифопоэтическому мышлению употребляется вслед за О. М. Фрейденберг и О. А. Седаковой не в эстетическом смысле : метафора понимается как допонятийный инструмент обобщения реальности (см.: Фрейденберг, О. М. Миф и литература древности / О. М. Фрейденберг. - М., 1978; Седакова, О. С. Поэтика обряда : погребальная обрядность восточных и южных славян / О. С. Седакова. - М., 2004.).
5 Байбурин, А. К. Тоска и страх в контексте похоронной обрядности (к ритуальномифологическому подтексту одного сюжета) / А. К. Байбурин // Тр. фак-та этнол. Европ. ун-та в Санкт-Петербурге. Вып. 1. - СПб., 2001.- С. 96-115.
6 Черных, П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка : в 2 т. Т.1. / П. Я. Черных. - М., 1994. - С. 585.
7 Кошелев, А. Д. О концептуальных значениях приставки о- / об- / А. Д. Кошелев // Вопр. языкознания. - 2004. - № 4. - С. 68-101.
8 Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. Т. 2. /
В. И. Даль. - М., 1995. - С. 583.
9 Топоров, В. Н. Заметка о двух индоевропейских глаголах умирания / В. Н. Топоров // Исследования в области балто-славянской духовной культуры : (Погребальный обряд). - М., 1990. - С. 47-53.
10 Черных, П. Я. Историко-этимологический словарь... С. 272; Преображенский,
А. Г. Этимологический словарь русского языка : в 2 т. Т. 1 / А. Г.
Преображенский. - М., 1959. - С. 200-201.
11 Даль, В. И. Толковый словарь. Т. 4. - С. 336.
12 Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка : в 4 т. Т. 3 / М. Фасмер. -СПб., 1996. - С. 772.
13 Глагол * гнЪть, первичный по отношению к глаголу гнЪтить, реконструирован Ю. В. Откупщиковым как непосредственная производящая основа для существительного гнЪвъ. Данная форма имеет подтверждение в виде единственной фиксации в картотеке Псковского областного словаря.
14 Откупщиков, Ю. В. Диалектный материал и этимология / Ю. В. Откупщиков // Этимология. 1984. - М., 1986. - С. 191-197.
15 Якубович, М. Физиологические мотивации в названиях эмоций / М. Якубович // Этимология. 2000-2002. - М., 2003. - С. 187-193.
16 Меркулов, В. А. Русские этимологии. VI / В. А. Меркулов // Этимология. 1981. -М., 1983. - С. 58-65.
