CC BY
39* Вестник Самарской гуманитарной акалемии. Серия «Философия. Филология». 2015. № 1(17)
Филология
УДК 81 '41
КОНЦЕПТ «БоЬа» 'пора, период, эпоха' И БИНАРНАЯ ОППОЗИЦИЯ «Ратё^ 'память' — <^аротёш» 'забвение' В РОМАНЕ М. КУНДЕРЫ «КНИГА СМЕХА И ЗАБВЕНИЯ»
© Е. Е. Стефанский
Стефанский Евгений Евгеньевич
доктор филологических наук профессор кафедры гуманитарных дисциплин Самарская
гуманитарная академия e-mail: estefanski@rambler.ru
Разработанный в современной лингвистке принцип концептуального анализа текста утверждает, что «реальная действительность презентируется в ментальной деятельности индивида как система концептов, система континуальная и открытая, в зависимости от характера и условий деятельности порождающая внутри себя функциональное поле определенной подсистемы концептов-»1.
Концептуальный анализ художественного дискурса романа М. Кундеры «Книга смеха и забвения» представляет большой интерес потому,
1 Эмотивный код языка и его реализация / кол. монография ; ВГПУ. Волгоград : Перемена, 2003. С. 118.
В статье проведен концептуальный анализ художественного дискурса романа М. Кундеры «Книга смеха и забвения». В центре анализа — чешский концепт «ОоЬа» 'эпоха' и тесно связанная с ним бинарная оппозиция «Рате{» 'память' — «Zapomem» 'забвение'. Автор исследует генезис концепта «ОоЬа» в чешской лингвокультуре, а также способы апелляции к нему. Особое внимание уделяется исследованию создаваемого Кундерой образа единого пространственно-временного континуума.
Ключевые слова: концептуальный анализ, Милан Кундера, ключевые концепты культуры, пространственно-временной континуум.
что, по словам Анны А. Зализняк, «тексты М. Кундеры интересны необычайной чувствительностью писателя к значению слов и обилием оригинальных и метких металингвистических рассуждений, по существу весьма близких к тому, что лингвисты называют "концептуальным анализом"». По словам исследовательницы, «метаязыковая техника Кундеры состоит в том, что для ключевых понятий формулируется некоторое определение, каковое может быть без потерь переведено на другой язык, после чего нужное слово используется уже как вторичный знак, то есть как означающее этого определения; а такую функцию вполне адекватно может выполнять любой приблизительный эквивалент данного слова в иностранном языке»2.
В романе, одной из основных тем которого стала тема памяти и забвения, концепт времени не мог не стать одним из наиболее актуализированных.
Как отмечается в энциклопедии «Славянские древности», время в традиционной культуре сочетало в себе «мифологическое (цикличное) и историческое (линейное) восприятие. Первое основывается на цикличности природного времени <...>; второе — на линейности человеческой жизни, имеющей начало и конец. Эта же линейно-цикличная модель характерна для христианской хронологии, в которой историзм (творение мира, эсхатологическая перспектива и т. п.) сочетается с "вечным возвращением" к "историческим событиям" земной жизни Христа»3 .
Идея циклического времени наиболее показательно концептуализировалась в лексеме ^егт§ < ^ейтеп, которая этимологически связана с глаголом вертеть. Значение 'буря, ненастье, водоворот', до сих пор сохранившееся у этой лексемы в украинском языке, по мнению Н. Ивашиной, «как нельзя лучше подчеркивает связь с глаголом ^ьЛёй, так как идея вращения, оборота в этом значении наиболее очевидна. Лексема ^егт§ первоначально означала природное явление или состояние, где явно вычленяется момент вращения. В основе образа времени лежит циклическое движение, наиболее полно отражающее все природные ритмы и циклы»4 . Идея линейной протяженности человеческой жизни концептуализировалась в лексеме ^ёкъ, связанной с и.-е. ^еь / *voi (ср. глаголы виться, развиваться) 'жизненная сила'5.
Исследуя сознание средневекового человека, А. Я. Гуревич обратил внимание на то, что многие категории средневековой культуры (в частности, время и пространство) воспринимаются сознанием не как нейтральные координаты, а как могущественные таинственные силы, поэтому они «эмоционально-ценностно насыщены: время, как и пространство, может быть добрым и злым, благоприятным для одних видов деятельности и опасным и враждебным для других, существует
2 Зализняк Анна А. Многозначность в языке и способы ее представления. М. : Языки славянских культур, 2006. С. 374—375.
3 Славянские древности. Этнолингвистический словарь : в 5 т. М. : Международные отношения, 1999-2012. Т. I. C. 448—449.
4 Ивашина Н. Некоторые аспекты категоризации временных понятий в славянских языках // Sbornlk praci filozoficke fakulty Brnenske univerzity. Studia minora facultatis philosophicae universitatis brunensis. A 56, 2008. S. 65.
5 Славянские древности...Т. I. C. 450.
сакральное время, время празднества, жертвоприношения, воспроизведения мифа, связанного с возвращением "изначального" времени, и точно так же существует сакральное пространство, определенные священные места или целые миры, подчиняющиеся особым силам»6 (выделено мною. — Е. С.).
Этимология по меньшей мере трех славянских лексем (*Casъ, *godъ и *doba), специализирующихся на обозначении различных временных отрезков, связана с сакральной для мифологического сознания синкретической идеей отделения — соединения.
Сакральность деления целого на части (в особенности пищи, земли), по словам С. М. Толстой, «приобретает в народной традиции предельно ритуализованный характер и многократно воспроизводится в самых разных ситуациях и контекстах обрядового и повседневного поведения. Настойчивое повторение этого архетипического акта деления общего блага и наделения частью его каждого живущего, безусловно, имеет магическую цель подтверждения, поддержания и подкрепления того изначального распределения благ, которое происходит в момент появления на свет каждого человека». Показательно, что, по болгарским верованиям, еда на Юрьев день считалась «окончательно освященной» только тогда, когда священник, прочитав молитву и окадив еду, разрезал хлеб и барашка каждого хозяина на небольшие куски, предназначенные каждому участнику. Без этого разрезания, деления пища считалась неосвященной7 (Толстая 1994: 145). Одновременно сакральность земельной доли закрепилась в пословице «Межа — святое дело».
В конечном счете сакральное, предельно ритуализованное деление целого на части отразилось в языке в таких обозначениях судьбы, как доля, участь, счастье.
Синкретизм семантики разделения-соединения отразился в обрядах, связанных с вениками и венками (показательно, что оба названия восходят к корню ^еь / ^оь и тем самым этимологически связаны с ^ёкъ). Так, ритуально значимым было развязывание и связывание банного веника в свадебном обряде, когда перед совместной после первой брачной ночи дружка, приглашая молодых в баню, развязывал украшенный банный веник и сообщал, что ему нечем его связать, тогда жених с невестой сами связывали веник платком, подаренным дружкой. В троицких обрядах на Семик (за три дня до Троицы) девушки закручивали ветки березы кольцами и связывали их, через эти венки целовались и менялись крестиками, а на Троицу распускали завязанные ветки, гадая при этом о будущем. Характерно, что в разных местностях увядший или развившийся венок мог сулить как девичество, так и замужество8.
Синкретизм семантики соединения-отделения отразился в слове «разлука» (имевшем, по-видимому, значение не только потери контакта, но и вечного обретения его). Показательно, что в древнерусском языке наблюдается
6 Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М. : Мысль, 1972. С. 29.
7 Толстая С. М. «Глаголы судьбы» и их корреляты в языке культуры // Понятие судьбы в контексте разных культур. М. : Наука, 1994. С. 145.
8 Славянские древности... Т. I. С. 314—315.
антонимия бесприставочных глаголов с корнем -лоуч-. Ср.: лоучлти са 'удаляться, отстраняться' — лоучити 'встретить'9 . По-видимому, синкретизм архаического представления о 'встрече-разлуке' может быть связан с мифологическим пониманием времени как замкнутого круга, как замкнувшейся на круг из-луч-ины10.
Этимология славянских темпоральных лексем *casb, *godb и *doba выглядит следующим образом. Г. Якобсон возводит *илэъ к и.-е. корню *kes-/*kos- со значением 'резать', широко представленному в и.-е. языках. При этом, по мнению Н. Ивашиной, исходным значением лексемы *casb (которую Й. Покорный этимологически связывает с и.-е. *kwe(i)- 'обращать внимание на что-нибудь') было 'точечное восприятие, предел, граница', что хорошо согласуется с ранним значением лексемы — 'короткое, ограниченное время' (ср. пословицу Делу — время, потехе — час). В этом отношении показателен пример из старославянского текста Евангелия: въ 4hch вр^меньн^, букв. 'в мгновение времени'. Комментируя этот пример, исследовательница отмечает, что он обнаруживает древнейший пространственно-временной синкретизм: «Речь идет о пределе, границе как категории пространства. Фиксация предела по отношению ко времени дает возможность перейти к отражению этой предельной границы на временной оси, т.е. к обозначению временной точки, момента»11 (Ивашина 2008: 66).
Лексемы *godъ и *doba, по мнению этимологов, восходят соответственно к и.-е.*ghedh-/*ghodh- и *dhabh- со значением 'объединять, быть тесно связанным, подходить друг другу'. Пространственный оценочный признак 'подходить друг другу', а также ритуальная сакральность процесса отделения-соединения стали основой для аксиологизации лексем *Casъ и в особенности *godъ и *doba. Достаточно сказать, что в славянских языках много нетемпоральных лексем с этими корнями, несущих, как правило, положительную оценочность. См., например, русск. угодить, пригожий, выгода, укр. ггдтсть 'достоинство', чешск. hodny 'достойный, порядочный, значительный', польск. wygodny 'удобный', русск. удобный, сдобный, подобающий, преподобный, бесподобный, правдоподобный, добрый, доблесть, польск. dobry 'хороший', чешск. ozdobit 'украсить'. Аксиологичностью отличаются и древнепольские (а по сути древнеславянские) личные имена, где корень -dob- употребляется в составе сложных слов вместе с рядом корней, обладающих положительной либо отрицательной оценочностью: Dobiegniew, Dobielut, Dobiemiest, Dobiemir, Dobiesiaw12.
По данным Н. Ивашиной, древнейшие примеры употребления лексемы *doba в темпоральном значении зафиксированы в старочешских памятниках, причем чаще всего эта лексема получала временное значение в таких выражениях, как v tu dobu, v jednu dobu, v taku dobu, v ku dobu13.
9 Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.) : в 10 т. М. : Русский язык, 1988. Т. IV. C. 435—437.
10 См. подробнее: Агранович С. З., Стефанский Е. Е. Миф в слове: продолжение жизни. Самара : Самар. гуманит. акад., 2003. С. 80.
11 Ивашина Н. Указ. соч. С. 66.
12 Bankowski A. Slownik etymologiczny j^zyka polskiego: w 3 tt. Warszawa: PWN, 2000. Т. I. S. 277.
13 Ивашина Н. Указ. соч. С. 68.
С другой стороны, употребляясь с отрицательной частицей, лексемы *godú и *dobú могли обозначать неподходящее время. См., например: др.-русск. не въ годъ, безъ года 'в неудобное время, некстати', польск. (XVI в.) niedoba 'неподходящее время, незрелость'14 .
Целый ряд языковых фактов позволяет говорить о формировании в чешской лингвокультуре особого концепта «Doba». Эти факты сводятся к следующему.
Во-первых, наряду с лексемой doba в чешском языке существуют ее дериваты с тем же значением — období 'период, эпоха, сезон' и údobí 'период, фаза', что свидетельствует о большой номинативной плотности данного участка чешской лексической системы.
Во-вторых, употребление трех перечисленных лексем для обозначения промежутка времени гораздо более частотно, чем использование лексемы cas.
В-третьих, лексема doba используется для обозначения промежутка времени во многих устойчивых выражениях с различной стилистической окраской. См., например: duch doby 'дух времени', doba velkych zmën 'время великих перемен', pracovní doba 'рабочее время', to je doba, co jsem të nevidël 'я сто лет тебя не видал'. Показательно, что во многих таких выражениях лексема doba имеет положительную ценностную характеристику.
В-четвертых, в предложных конструкциях со значением промежутка времени, соответствующих русским с тех пор, в давние времена, в последнее время, спустя много времени, в первый период и под., регулярно употребляется лексема doba и ее дериваты. См.: od té doby, z toho období, v tëch dávnych dobách, v tomto období, v poslední dobë, po dlouhé dobë, v prvním údobí.
В-пятых, концепт «Doba» может быть вызван в сознании носителя чешской лингвокультуры и чисто грамматическими средствами. В чешском языке имеется предложно-падежная форма za + Р.п., которая указывает на временные границы действия, актуализируя фон его протекания и определяя временной отрезок по лицу или явлению, связанному с данной эпохой. См., например: za valky 'во время войны', za Petra I 'во время правления Петра I', za Rakouska Uherska 'во времена Австро-Венгрии'15. В сущности в подобных конструкциях лексическая семантика лексемы doba выражается грамматическими средствами. Характерно также, что слово doba вместе с каким-либо определителем может быть лексическим наполнителем рассматриваемой конструкции. См.: za starych dob 'в старые времена'.
В этом отношении весьма показателен отрывок, описывающий многочисленные переименования пражской улицы, где жила главная героиня романа Тамина. В чешском оригинальном тексте ни разу не употреблено слово с временной семантикой, тем не менее с помощью предложно-падежных форм описана смена эпох, а концепт «Doba», введенный грамматическими средствами, в свою очередь, актуализирует бинарную оппозицию память — забвение:
14 Ивашина Н. Указ. соч. С. 66; Dlugosz-Kurczabowa K. Nowy slownik etymologiczny jçzyka polskiego. Warszawa : PWN, 2003. S. 105.
15 См.: Широкова А. Г., Васильева В. Ф., Едличка А. Чешский язык. М. : Изд-во МГУ, 1990. С. 272; Тихомирова Т. С. Курс польского языка. М. : Высшая школа, 1988. С. 102.
Улица, на которой родилась Тамина, именовалась Шверинова. Это было в годы войны (za valky), когда Прага была оккупирована немцами. Ее отец родился на Чернокостелецком проспекте. Это было во времена Австро-Венгерской империи (za Rakouska-Uherska). Когда мать Тамины вышла замуж за ее отца и переехала к нему, этот проспект уже носил имя Маршала Фоша. Это было после Первой мировой войны (po prvni svetove valce). Детство свое Тамина провела на проспекте Сталина, а муж увез ее в новый дом уже с улицы Виноградской. Но между тем это была одна и та же улица, только постоянно меняли ее название, промывали мозги, чтобы она окончательно очумела (с. 228—229)16.
Итак, лексема doba передает в чешском языке временной отрезок, отмеченный каким-либо событием, связанный с тем или иным человеком и т. п. В русском языке ей соответствуют слова «пора, период, эпоха, эра». А чешская лексема cas стала обозначением объективного времени. Ср. особенности семантики лексем cas и doba в следующем отрывке из романа «Книга смеха и забвения»:
Во времена (v dobach), когда история двигалась еще медленно, ее немногочисленные события легко запоминались и создавали общеизвестный фон, на котором разыгрывались захватывающие сцены приключений из частной жизни. Сейчас время (cas) движется быстрым шагом. Историческое событие, за ночь забытое, уже назавтра искрится росой новизны и потому в подаче рассказчика является не фоном, а ошеломляющим приключением, которое разыгрывается на фоне общеизвестной банальности частной жизни (с. 16).
Так, противопоставляя лексемы doba и cas (т. е. объективное время и временной отрезок), Кундера одновременно вводит тему неразрывности поворотов и свершений в жизни общества и событий в частной жизни людей, которые в разные эпохи то выходят на первый план, то оказываются фоном.
В силу этой неразрывности события Пражской весны представляются Кундере как переоценка ценностей у того поколения чехов, которые в юности с восторгом встретили приход к власти коммунистов в 1948 году, а спустя двадцать лет, повзрослев, решили придать социализму «человеческое лицо»:
Исторические события по большей части бесталанно похожи одно на другое, однако мне кажется, что в Чехии история провела невиданный эксперимент. Там не просто восстала, согласно старым рецептам, одна группа людей (класс, нация) против другой, а люди (одно поколение людей) восстали против собственной молодости.
Они стремились догнать и укротить собственный поступок, и это им почти удалось. В шестидесятые годы их влияние возрастало все больше и больше, и в начале 1968 года оно стало почти безраздельным. Этот период (obdobi) обычно принято называть Пражской весной (с. 25).
Автор не стремится идеализировать своих героев. Одним из средств, позволяющих ему объективно изобразить людей своего поколения, становится ирония. В «Нарушенных завещаниях» Кундера объясняет роль иронии в романе следующим образом:
16 Здесь и далее переводной русский текст романа цитируется по изданию: Кундера М. Книга смеха и забвения / пер. Н. Шульгиной. СПб. : Азбука-классика, 2003. В тексте статьи указывается только страница. Фрагменты чешского оригинала приводятся по изданию: Kundera M. Kniha smichu a zapomneni. Toront o: Sixty-Eight Publishers, 1981. (Все текстовые выделения в цитатах сделаны мною).
«Ирония подразумевает: ни одно из утверждений, которые содержатся в романе, не может рассматриваться изолированно, каждое из них находится в сложном и противоречивом противостоянии с другими утверждениями, другими ситуациями, другими жестами, другими идеями, другими событиями. Только медленное чтение, когда текст перечитан два раза, много раз, выявит все иронические отношения внутри романа, без которых роман не будет понят»17.
В разных частях романа намеренно воспроизводятся сходные ситуации, чтобы показать и иронически переосмыслить отношения героев произведения с временем.
Герой первой части романа диссидент Мирек, со дня на день ожидающий ареста, заботится не об уничтожении бумаг, отражающих деятельность диссидентского движения, а стремится вернуть частные письма времен своей молодости, адресованные давно покинутой им Здене, хранящей верность коммунистическим идеалам. Ему важно, чтобы в истории остались не его пылкие признания Здене, сопровождаемые коммунистическими лозунгами двадцатилетней давности, а его нынешние диссидентские взгляды.
На этом фоне старческая забывчивость мамы Карела из второй части романа выглядит вполне невинной. Ее юность пришлась на первые годы независимости Чехословацкой республики, и потому она с удовольствием рассказывает сыну, как читала патриотические стихи на гимназическом вечере в честь обретения независимости. А потом лишь самой себе признается, что «она спутала даты» и «вся эта история с декламацией <...> произошла по меньшей мере на пять лет раньше <...>, ей тогда было лет тринадцать, не больше, и это был школьный праздник перед Рождеством» (с. 66).
Размышляя о том, как он распорядится полученными от Здены письмами, Мирек мечтает, как «он останавливается у ближайшего мусорного бака, брезгливо, двумя пальцами, берет эти письма, словно измаранную дерьмом бумагу, и бросает их в мусор». А центральная героиня романа Тамина, вместе с мужем не вернувшаяся из отпуска в Чехословакию, ищет способ получить из Праги записные книжки, в которых описывала их счастливую жизнь с покойным уже мужем, чтобы восстановить в памяти все мгновения их счастья:
«Тамина мечтает о записных книжках, дабы хрупкий остов прошлого, каким она создала его в новой тетради, обрел стены и стал домом, в котором она смогла бы жить. Ибо если рухнет шаткое строение воспоминаний, как непрочно поставленная палатка, от Тамины останется лишь одно настоящее, эта незримая точка, это ничто, медленно продвигающееся к смерти» (с. 130).
Именно в таком состоянии пребывает отец Милана Кундеры, который становится одним из героев шестой части романа. Известный профессор-музыковед, он до последних дней своей жизни работает над книгой о тайнах бетховенских вариаций. Если для матери Карела потеря памяти — это лишь доставляющее некоторые неудобства следствие старости, то для отца Кундеры — это трагедия, не позволяющая заниматься научными исследованиями:
17 Кундера М. Нарушенные завещания: эссе / пер. с фр. М.Таймановой. СПб. : Азбука : Азбука-Аттикус, 2014. С. 205.
«В течение последних десяти лет жизни он постепенно терял дар речи. Поначалу не мог вспомнить разве что некоторые слова или вместо них употреблял другие, им подобные, и тут же сам тому смеялся. Но под конец ему удавалось произносить лишь немногие слова, и все его попытки продолжить разговор завершались фразой, которая была одной из последних, ему оставшихся: "Это странно".
Когда он говорил "это странно", его глаза выражали бесконечное удивление по поводу того, что он все знает, но ничего не может сказать. Вещи утратили свои имена и слились в одну-единственную неразличимую реальность. И только я, когда разговаривал с ним, умел на какое-то время эту безымянную бесконечность вновь превратить в мир именованных вещей» (с. 231—232).
Потеря памяти отнимает у человека дар речи. Потеря исторической памяти у целого народа делает его язык попросту ненужным. Об этом размышляет друг Кундеры историк Милан Гюбл, которого после 1968 года сначала лишили кафедры, а потом и приговорили к тюремному заключению:
— Если хотят ликвидировать народ, — говорил Гюбл, — у него прежде всего отнимают память. Уничтожают его книги, его культуру, его историю. И кто-то другой напишет для него другие книги, навяжет другую культуру и придумает другую историю. Так постепенно народ начнет забывать, кто он и кем был. Мир вокруг него забудет об этом еще намного раньше.
— А язык?
— А зачем кому-то у нас его отнимать? Он станет просто фольклором и раньше или позже отомрет естественной смертью (с. 230).
Многочисленные памятники Праги становятся символом не памяти, а забвения:
«По улицам, не знающим своего названия, бродят призраки поверженных памятников. Поверженных чешской Реформацией, поверженных австрийской контрреформацией, поверженных Чехословацкой республикой, поверженных коммунистами; наконец повержены были даже статуи Сталина. Вместо этих уничтоженных памятников теперь по всей Чехии растут по меньшей мере тысячи статуй Ленина, они растут, как трава на развалинах, как меланхолические цветы забвения» (с. 229).
Но так же легко и неоднократно могут менять свои взгляды на протяжении жизни и отдельные люди. Такова преподавательница литературы мадам Рафаэль, которая ищет круг своих возможных единомышленников:
«Сначала она искала его в методистской церкви (отец был религиозным фанатиком), затем в коммунистической партии, затем в троцкистской партии, затем в партии отколовшихся троцкистов, затем в борьбе против абортов (ребенок имеет право на жизнь!), затем в борьбе за легализацию абортов (женщина имеет право на свое тело!), она искала его у марксистов, потом у структуралистов, искала его у Ленина, в дзэн-буддизме, у Мао Цзедуна, среди адептов йоги, в школе нового романа, в театре Брехта, в "театре паники" и, наконец, мечтала слиться в единое целое по крайней мере со своими учениками» (с. 98).
Свободно меняя пространство и время действия своего романа, Кундера стремится показать неразрывность этих категорий, создавая образ единого пространственно-временного континуума и подчеркивая его важность как для огромных групп людей, так и для отдельных личностей.
Пространственно-временная организация его жизни в Праге напоминает трехчастную мифологическую картину мира, где в верхнем мире располагаются
вечные боги, в срединном — простые смертные, а в нижнем — мающиеся на том свете грешники, только и одни, и другие, и третьи — его соотечественники: «В то время я занимал в Праге на Бартоломейской улице однокомнатную квартирку. Улица эта маленькая, но известная. Все дома, кроме двух (в одном проживал я), принадлежат полиции. Глядя из своего широкого окна на пятом этаже, я видел возвышающиеся над крышами башни пражского Града, а опустив глаза — полицейские дворы. Наверху шествовала прославленная история чешских королей, внизу — история прославленнъх заключеннъх. Этими дворами прошли все, в том числе Каландра и Горакова, Сланский и Клементис, и мои друзья: Шабата и Гюбл» (с. 105).
Изображая в пятой части романа пирушку известных чешских поэтов, он смотрит на них сквозь пространство и время из своего прекрасного французского далека:
«Я смотрю на них с огромного расстояния в две тысячи километров. Осень 1977 года, моя страна уже девять лет дремлет в сладком и крепком объятии русской империи, Вольтер был изгнан из университета, а мои книги, изъятые из всех публичных библиотек, были заперты в одном из государственных подвалов. Я выждал еще несколько лет, потом сел в машину и покатил как можно дальше на Запад, аж до бретонского города Ренн, где в первый же день нашел квартиру на самом верхнем этаже самой высокой башни. На следующее утро, когда меня разбудило солнце, я понял, что ее большие окна обращены на восток, в сторону Праги.
И вот сейчас я смотрю на поэтов с высоты своего бельведера, но они слишком далеки от меня. По счастью, накатившая слеза, словно линза телескопа, приближает ко мне их лица. И сейчас я отчетливо вижу, что среди них прочно и развалисто сидит великий поэт. Ему наверняка уже за семьдесят, но его лицо все еще красиво, глаза живые и мудрые. Рядом с ним к столу прислонены два костыля.
Я вижу их всех на фоне освещенной Праги, какой она была пятнадцать лет назад, когда их книги еще не были заперты в государственном подвале и они весело и шумно сидели вокруг широкого стола, уставленного бутылками» (с. 187—188).
Парадокс личностного восприятия пространства и времени заключается, по Кундере, в том, что, осознавая преходящий характер многих явлений как в пространстве, так и во времени, отдельная личность оказывается не в состоянии этого принять:
«Когда Милан Гюбл в моем пражском кабинете развивал идею возможной гибели чешской нации на просторах русской империи, мы оба знали, что эта мысль, какой бы оправданной она ни была, свыше нашего понимания и что мы говорим о невообразимом. Человек, пусть он и смертен, не может представить себе ни конца пространства, ни конца времени, ни конца истории, ни конца нации, он всегда живет в иллюзорной бесконечности» (с. 259).
Взаимосвязь и взаимозависимость пространства и времени деятельный Мирек в первой части романа воспринимает сначала с чисто прагматических позиций:
«Он всегда куда-то спешил, чтобы устроить или обсудить какие-то дела, и потому пространство мира воспринимал как нечто негативное, как потерю времени, препятствие, тормозившее его деятельность» (с. 34).
А затем, вспоминая молодость и период ухаживаний за Зденой, Мирек оказывается способным путешествовать во времени и пространстве и, что самое главное, изменять свое отношение к так ненавидимой им сегодня Здене:
«Окна вокзала украшены горшками с бегониями. Мирек останавливает машину. Он сидит за рулем и смотрит на это здание, на окно и красные цветочки. Из давно забытого прошлого выплывает образ другого белого дома, чьи подоконники алели цветами бегонии. Это маленькая гостиница в горной деревушке: время летних каникул. В окне среди цветов появляется большой нос. И двадцатилетний Мирек поднимает глаза на этот нос и испытывает безграничную любовь» (с. 36).
Еще несколько вариантов преодоления пространственно-временного континуума представлено во второй части романа. Карел и его мама находят, что гостящая в семье Карела и Маркеты Ева очень похожа на мамину приятельницу Нору. С пани Норой у Карела связан первый детский эротический опыт, когда в раздевалке купальни на одном из курортов он случайно увидел «прекрасную нагую женщину». Сходство Евы с Норой пробуждает в нем воспоминания, заставляя путешествовать во времени и пространстве:
«Образ этого напряженно вытянутого нагого тела, увиденного им со спины, так никогда и не рассеялся в его памяти. Он был маленький и смотрел на это тело снизу вверх, как если бы сейчас смотрел на пятиметровую статую. Он был рядом с этим телом и одновременно бесконечно удален от него. Удален вдвойне. Удален в пространстве и во времени. Это тело вздымалось над ним куда-то далеко ввысь и было отделено необозримым множеством лет. Эта двойная даль вызвала у четырехлетнего мальчика головокружение. И сейчас он почувствовал его вновь с непомерной силой» (С. 73).
Во время группового секса с Евой и Маркетой в сознании Карела, представляющего, что он занимается любовью с пани Норой, многократно происходят перемещения в пространстве и времени:
«У него создалось ощущение, будто этот прыжок на ее тело не иначе как прыжок через необозримое время, прыжок мальчика, который бросается из возраста детства в возраст мужчины. И потом, когда он двигался на ней, вперед и назад, ему казалось, что он проделывает все то же движение из детства в зрелость и обратно, движение от мальчика, беспомощно взирающего на огромное женское тело, к мужчине, который это тело сжимает и укрощает. Это движение, обычно измеряемое едва ли пятнадцатью сантиметрами, было длиной в три десятилетия» (с. 74).
И если Мирек, вспоминающий свою любовь к юной Здене, понимает, что она в гораздо большей степени «провинилась» перед ним не тем, что приветствовала русские танки, а тем, что «была уродлива» (с. 22), то у Карела при воспоминании о пани Норе возникает мысль о том, что «красота — это искра, вспыхивающая, когда через даль годов внезапно соприкасаются два разных возраста. Что красота — это упразднение хронологии и бунт против времени» (с. 81).
В этом отношении весьма показательно, что в чешском и польском языках ряд слов с корнем -dob- передают именно категорию прекрасного. См. чешск. osdobit 'украсить', польск. ozdoba 'украшение', nadoba 'прекрасное, красота' (XVIII в.) и podobac si$ 'нравиться'18.
18 Dlugosz-Kurczabowa, K. Nowy slownik etymologiczny j^zyka polskiego. Warszawa: PWN, 2003. S. 105.
Пространственно-временной континуум позволяет Карелу отличить преходящее от вечного и в социальной жизни. Из-за слабнущего зрения маме кажется маленьким то, что им с женой представляется большим: «то, что для них было каменными тумбами, для нее — домами» (с. 46). Этот дефект зрения мамы восстанавливает в сознании сына и невестки иерархию настоящих ценностей. Ее обида на пана аптекаря, который не пришел собрать урожай груш, потому что «в течение ночи их страну захватили танки соседнего государства» и «долгое время никто ни о чем другом и думать не мог», сначала возмущает Карела. А вскоре он «стал испытывать тайную симпатию к маминому видению перспективы, когда на переднем плане большая груша, а где-то далеко позади нее танк, маленький, как божья коровка, готовая в любую минуту взлететь и скрыться из глаз. О да, ведь мама права: танк смертен, а груша вечна» (с. 46—47).
Провожая маму на вокзал, Карел вдруг осознает, что так же, как пани Нора казалась ему в детстве пятиметровой статуей, так теперь маленькой стала мама, «словно вся ее жизнь была процессом постепенного уменьшения». Осмысливая смерть как путешествие, а путешествие как смерть, Карел приходит к мысли, что мама просто «сбрасывает свои взрослые размеры и пускается в столь длинный путь через старость и смерть» (с. 80).
Как путешествие нередко осмысливается в романе Кундеры и концепт «Osud» 'судьба'. Но это тема уже другого исследования.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Агранович С. 3., Стефанский Е. Е. Миф в слове: продолжение жизни. — Самара : Самар. гуманит. акад., 2003. — 168 с.
2. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. — Москва : Мысль, 1972. - 319 с.
3. Зализняк Анна А. Многозначность в языке и способы ее представления. — Москва : Языки славянских культур, 2006. — 672 с.
4. Ивашина Н. Некоторые аспекты категоризации временных понятий в славянских языках // Sbornlk praci filozoficke fakulty Brnenske univerzity. Studia minora facultatis philosophicae universitatis brunensis. A 56, 2008. — S. 59—75.
5. Тихомирова Т. С. Курс польского языка. — Москва : Высшая школа, 1988. — 279 с.
6. Толстая С. М. «Глаголы судьбы» и их корреляты в языке культуры // Понятие судьбы в контексте разных культур. — Москва : Наука, 1994. — С. 143—147.
7. Широкова А. Г., Васильева В. Ф, Едличка А. Чешский язык. — Москва : Изд-во МГУ, 1990. — 344 с.
СЛОВАРИ И ЭНЦИКЛОПЕДИИ
Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. — Москва : Международные отношения, 1999-2012. — Т. IV. — C. 191.
Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.) : в 10 т. — Москва : Русский язык,
1988.
Bankowski A. Slownik etymologiczny j^zyka polskiego: w 3 t. — Warszawa : PWN, 2000.
Dlugosz-Kurczabowa K. Nowy slownik etymologiczny j^zyka polskiego. — Warszawa : PWN, 2003. — 658 s.
ТЕКСТЫ М. КУНДЕРЫ
Кундера М. Нарушенные завещания: эссе / пер. с фр. М. Таймановой. Санкт-Петербург : Азбука : Азбука-Аттикус, 2014. — 268 с. (НЗ)
Кундера М. Книга смеха и забвения / пер. Н. Шульгиной. — Санкт-Петербург : Азбука-классика, 2003. - 336 с.
KunderaM. Kniha smichu a zapomneni. - Toronto: Sixty-Eight Publishers, 1981.
