CC BY
156
Т. Е. Владимирова
[лингвокультурология]
КОНЦЕПТ «БРАТ» КАК АРХЕТИП РУССКОГО ЯЗЫКОВОГО БЫТИЯ
TATIANA E. VLADIMIROVA
THE CONCEPT "BROTHER" AS AN ARCHETYPE OF RUSSIAN LANGUAGE BEING
Татьяна Евгеньевна Владимирова
Доктор филологических наук, профессор кафедры культурологии Института русского языка и культуры Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова, профессор кафедры русского языка и межкультурной коммуникации факультета гуманитарных и социальных наук Российского университета дружбы народов ► yusvlad@rambler.ru
Настоящая статья посвящена рассмотрению древнейших терминов родства с целью изучения этноспецифических особенностей русского языкового сознания. В центре внимания концепт «брат», вызывающий определенные трудности в межкультурном общении. Особое внимание уделяется изменениям семантики начальной индоевропейской формы вплоть до ее функционирования в речи современных носителей языка.
Ключевые слова: термин родства, сознание, бытие, межкультурная коммуникация.
This article refers to the most ancient stratum of the Russian language picture of the word: the terms of relationship in order to discover ethno-specific peculiarity of Russian language mentality. This article focuses mainly on the concept “brother”, causing some difficulties in intercultural communication. Particular attention is paid to changes in the semantics of the initial Indo-European form up to its functioning in modern speech of native speakers.
Keywords: term of relationship, mentality, being, intercultural communication.
Язык — хранитель исторической памяти и своеобразная «лента жизни» наших предшественников и современников. Поэтому изучение слова позволяет восстановить звенья единой цепи, связывающей нас с историческими корнями. В этом отношении особый исследовательский интерес представляют древнейшие термины родства. Войдя во все языки индоевропейского ареала, они раскрывают смысложизненные представления и модус бытия национальных языковых личностей, сформировавшихся на этой основе. Вместе с тем термины родства могут вызывать определенные трудности при переводе и в межкультурном общении.
Рассмотрим русское слово брат, которое представляет собой результат преобразования индоевропейской формы *bhrater в общеславянскую (bratru), а затем в древнерусскую (братръ). Но индоевропейский термин не имел отношения к кровному родству. Так называли братстви, которое объединяло лиц мужского пола не по крови, а в силу мистического родства: при полигамных отношениях установить кровное родство было невозможно. Архаичное «религиозно-мифологическое сознание» (Г. Г. Шпет)1 строилось на культе матери-прародительницы и наделяло женщину, по аналогии с Землей, способностью к произвольному зачатию и рождению потомства [19: 20]. Позднее на этой же основе возник греческий термин фратрия (phratra), т. е. братство потомков одного отца (pater), который не обязательно был их родителем [2: 149]. Это позволяет рассматривать сему ‘братствн’ как отражение сакральной доминанты, которая регулировала жизнь рода, подчиняя себе бытийную и рефлексивную составляющие сознания [7: 111].
[мир русского слова № 2 / 2015]
47
[лингвокультурология]
Что же касается русского наименования сестра, то оно восходит к индоевропейскому понятию *swesor ‘представительница женского пола по отношению к лицам другого пола, входящая в большую семью. Согласно О. Н. Трубачеву, древний индоевропейский термин служил «обозначением женщин одного брачного класса, связанных, с одной стороны, определенными кровными узами и, с другой стороны, имевших право брачного сожительства с мужчинами соответствующего мужского брачного класса» [19: 66]. Таким образом, объективированный в словах *bhrater / *swe-sor способ бытия отражает целостное мировосприятие, в котором отчетливо просматриваются сакральная (мировоззренческая), бытийная (экзистенциальная) и рефлексивная (регулирующая жизнь рода) составляющие сознания.
Установление связи между зачатием и рождением закономерно привело к выделению единокровных братьев и сестер. Так, например, в греческом языке для называния кровного родства, соединяющего брата и сестру, использовались слова adelphos / adelpha ‘вышедший — вышедшая из одного чрева. В этом же значении употреблялось также прилагательное homogastrios / homogastria ‘единоутробный / единоутробная’ и специальное выражение homo-patrios, homo-metrios ‘от одного и того же отца, от одной и той же матери’ [2: 150]. Возросшая значимость рефлексивной (рациональной) составляющей сознания сопровождалась постепенным затуханием сакральной коннотации унаследованных терминов родства. А в новых понятиях она не была акцентирована.
Развивавшееся брачное и наследственное законодательство также требовало выделения степени кровного родства. В результате латинский термин frater ‘брат’ для обозначения ‘брата по роду’, или ‘брата по крови’, был преобразован в словосочетание frater germanus. Так в язык вошло понятие germanus ‘единокровный брат. А в иберо-романских языках для называния ‘брата и сестры по крови’ стали употребляться производные от него термины: в испанском hermano / hermana, а в португальском irmao / irmaa. Аналогичным образом описательное наименование frater pa-truelis ‘двоюродный брат’ было элиминировано
и для обозначения данной степени кровной связи в дальнейшем использовалось лишь прилагательное patruelis. Наряду с лексико-семантическим способом образования (frater germanus ^ germa-nus), новые термины в этих языках формировались также морфологически, например сложением основ (homo-patrios, homo-metrios) [Там же: 154]. Таким образом, Римская законодательная система заложила основу для детализирующей языковой концептуализации родства в западноевропейском лингвокультурном пространстве. Но появление новых терминов было вызвано не только развитием правовой системы. Старые термины имели конфессиональную коннотацию и использовались, следуя традиции общения первых христиан, в качестве обращения к священнослужителям и исповедникам веры.
Что же касается древнерусского лексико-семантического поля родства, то в нем сохранялись исконные термины, а следовательно, и заложенная в них сакральная сущность. Позднее, с Крещением Руси, они постепенно впитали в себя православные «приращения» смысла и стали неотъемлемой частью повседневного общения носителей языка. Потребность в уточнении степени родства в конечном итоге привела к утверждению аналитического способа образования новых понятий: ключевой термин уточнялся определением (например, родной, кровный, двоюродный, сводный, названный брат). В принятии данного принципа «языкового овнешнения» (Е. Ф. Тарасов) [18: 24-32] нашла отражение тенденция целостной языковой концептуализации мира и бытия. Поэтому родственные отношения объективировались исходя из базового понятия, укорененного в сознании носителей языка. Кроме того, подобный подход был органичен древнерусской «семейно-родовой общине» (Г. В. Вернадский) и принятому укладу, в котором тесно переплетались собственно родственные и «свойские» отношения. В подтверждение приведем наименования кровного и социального («свойского») родства в русском (1), английском (2) и французском (3) языках:
1) родной брат, кровный брат, единоутробный брат, двоюродный брат, троюродный брат, сводный брат, названный брат;
48
[мир русского слова № 2 / 2015]
2) Brother, blood brother, half-brother, cousin, second cousin, step-brother, called brother;
3) Frere, frere de sang, frere uterin, cousin, petit cousin, demi-frere, appele frere2.
Высказанные соображения имеют, как нам кажется, и более общий характер. В принципах объективации родства в русском и западноевропейских языках проявились различные культуры: коллективистическая с унаследованными сакрализованными представлениями о соучастном бытии и индивидуалистическая с возрастающей ролью рефлексивного (рационального) начала, востребованного законодательной и правовой системой. В этом контексте отметим также своеобразие сформировавшихся ментальных стереотипов в понимании правды и истины. Так правда в русском умозрении проистекает от правого, т. е. праведного ‘знающего правду’, а истина понимается как то, что есть и поддается познанию. Поэтому высшей ценностью является правда, которая от Бога («дар благостыни» — В. И. Даль), а не истина («достояния разума человека» — В. И. Даль). Примечательна и пословица Истина от земли, а правда с небес, восходящая к Псалтыри: Истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес (Пс. 84, 12).
В Древней Руси, кроме братьев по крови, монашеской братии и крестного братства, различали также княжеское братство. Оформившись в X-XI вв., эта «дружина-братство» представляла собой княжью воинскую семью во главе с князем-отцом, поэтому входившие в нее молодые люди считались между собой братьями. Обращает на себя внимание и тот факт, что этимологически слово друг имело значение ‘спутник, товарищ на войне’. Более того, как показали исследования, «оказываются отдаленно родственными слова Русь и друг, друзья, дружина в самом русском языке» [17: 155].
Братское единство искони скрепляло воинский дух русской рати на поле брани. В качестве иллюстрации сошлемся на обращения из «Слова о полку Игореве»: Не лъпо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудныхъ повъстий о пълку Игореве...; Почнемъ же, братие, повъсть сию от стараго Владимера...; Братие и дружи-
[Т. Е. Владимирова]
но! Луце жъ бы потяту быти, неже полонену быти, а всядемъ, братие, на свои бързыя комони да позрим синего Дону и др. [16] и слова Дмитрия Донского перед Куликовской битвой: Братья! умрем за отечество. Слово мое, да будет дтлом! Бог нам прибежище и сила [12: 73] Таким образом, в древнерусском собирательном слове братия / братья обнаруживается, с одной стороны, связь с традициями греческой фратрии, восходящей к индоевропейским представлениям о братстве (*bhrater). А с другой — с принятым Православием, в русле которого протекало формирование русского языка как национального (см.: [6: 59]).
И здесь перед исследователем возникает вопрос: характерен ли образ братского единства, «овнешненный» в слове братия / братья, для других западноевропейских языков? В поисках ответа обратимся к выдающемуся памятнику французской средневековой литературы «Песнь о Роланде» [13], которую объединяет со «Словом о полку Игореве» не только жанровая общность: оба шедевра мировой литературы отражают умозрение, присущее «религиозно-мифологическому» и «художественно-героическому сознанию» (Г. Г. Шпет).
Прежде всего, отметим тот факт, что в «Слове» обращения братие, братие и дружи-но, дружина, князи и дружина, в совокупности встречающиеся 9 раз, создают атмосферу единения и соучастного бытия. Что же касается французского текста «Песни о Роланде» [21], то в нем нет обобщающего понятия братия, соотносимого с греческой фратрией, индоевропейским братством или древнерусской дружиной. В контекстах, где они могли бы возникнуть, употребляются такие слова, как seigneurs, barons, seigneurs barons, seigneurs Francais, barons Francais, chevaliers, amis, armee, которым в русском переводе Ю. Корнеева соответствуют сеньоры, бароны, сеньоры и бароны, французы, рыцари, друзья, дружина / войско. Таким образом, характер обращений в рассматриваемых героических сказаниях свидетельствует о различных модусах бытия, а следовательно, и о своеобразии стоящих за ними смысложизненных доминант. В «Песне о Роланде» акцентируется личная преданность рыцарей королю Карлу,
[мир русского слова № 2 / 2015]
49
[лингвокультурология]
а в «Слове о полку Игореве» — идея соучастного бытия и единства ради земли Руськой.
По мере укоренения в обыденной жизни православных канонов бытия начинается расцвет собственно русской национальной культуры (XIV-XV вв.), который Д. С. Лихачев назвал Предвозрождением [10], а Л. А. Черная — культурой «Души» [20]. Действительно, в этот период исследователи отмечают существенное «смягчение нравов», осознание ценности человеческой жизни, «личных чувствований», дружеских отношений и крепких семейных устоев. Основной чертой древнерусской литературы становится примат духовного начала над материальным, а ее главной темой — «смысл человеческой жизни» [11: 56]. Смутное время обнаружит смещение в пользу иных, мирских, ценностей, но сложившиеся представления о дружеских и братских отношениях останутся неизменными.
Отмеченная тенденция сохранялась с ростом уровня образования и развитием «научно-технического», «культурно-исторического» и «культурно-философского» (Г. Г. Шпет) сознания. В этом отношении показательна вторая из дефиниций слова брат в «Толковом словаре живого великорусского языка». Так, В. И. Даль отмечает, что обращение брат используется в монашестве, в простонародном общении, а также в речи к равному или занимающему более низкое положение и что в этом значении оно может принимать «все оттенки ласки, приязни, снисхождения и гордого самовозвышения» [5: 124]. В качестве примера сошлемся на фрагменты из романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»: Эх, братец! на все есть манера; многое не говорится, а отгадывается...; Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! — сказал капитан; Дурак же ты, братец, — сказал он, — пошлый дурак!..; Кого ты, братец, ищешь? Знаю, братец, знаю без тебя! — сказал штабс-капитан; Экой ты, братец!..; Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!.. и др. Примечательны также обращения, за которым стоит и сам поэт, и раненный в бою капитан, и ироничный солдат перед боем: Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть («Завещание»); Спасите, братцы, Тащат в горы. Постойте —
ранен генерал... («Валерик»); Брат, слушай песню непогоды: Она дика как песнь свободы («Поле Бородина») и, наконец, хрестоматийное: Забил заряд я в пушку туго И думал: угощу я друга! Постой-ка, брат мусью! («Бородино»).
Семантическая близость слов брат / братья и друг / друзья отчетливо просматривается в пословицах, которые высоко оценивают братские и дружеские отношения, предостерегая от их нарушения: Доброе братство милее богатства; Братская любовь лучше каменных стен; Нет друга супротив родного брата; Без друга — сирота, с другом — семьянин; Без друга жить — самому себе постылым быть; Без друга в жизни туго; Другу дружи, другому не вреди (недруга не губи); Всяк сам себе и друг, и недруг; Рад другу, да не как себе; Свой своему поневоле брат; Этого братца (собрата) и в ступе пестом не утолчешь; Брат он мой, а ум у него свой; Брат — брат, сват — сват, а денежки не родня; Брат не брат, а в горох не лезь; Брат на брата — хуже супостата и др. [4]. Таким образом, в языковом, изначально дихотомичном (сакральное — мирское), сознании впоследствии были «овнешнены», наряду с возвышенными, идеальными образами, сугубо житейские, прагматичные, с оттенком уничижительной иронии. Тем не менее рассматриваемый термин родства в функции обращения оставался типичным для русского повседневного общения3.
Данная особенность сохранялась и в советское время со свойственным ему «идеологическим или фантомным сознанием» (В. П. Зинченко) [7: 80]. В подтверждение приведем следующие отрывки из произведений В. М. Шукшина, в которых термины родства использованы по отношению к лицам, не имеющим кровной связи с говорящим: Не пропадем, отец; Дошло, батя. Шутить мне сейчас что-то не хочется («Охота жить»); Выпьешь, батя? — предложил парень. <...> Годы... Мое дело к вечеру, сынок («Случай в ресторане»); Гляжу стоит бабка... ну, лет так восемьдесят — восемьдесят пять. Подняла руку, я остановился. «До Красного, сынок» («Чудик»); Э-э, тухлое твое дело, сынок, — не умеешь радоваться; Мне хорошо, мать, — сказал Егор; Ну, мать!.. Ты даешь! («Калина красная»); Здравствуй, бабуш-
50
[мир русского слова № 2 / 2015]
ка! — поприветствовал ее инженер («Упорный»); Здравствуйте, дедушка! Старик кивнул головой («Солнце, старик и девушка») и др.
Но существенно более частотным является обращение брат, а также производные от него: Ну, это я, брат, не знаю — чего радоваться, — заговорил Егор; Ну, братцы, не понимаю вас. Чего вы такие кислые-то все? — изумился Егор; За мной, братики!; Братья и сестры, — проникновенно сказал он, — у меня только что от нежности содрогнулась душа («Калина красная»); Жизнь — это, брат, тоже школа, только лучше; Что, братцы, носы повесили? — спросил Пашка; Братцы! — заорал он («Живет такой парень»); Он пояснил так: — А я буду бегать вокруг вас и умолять: «Братцы, может, не надо? Братцы, может, она одумается?» («Энергичные люди»); Что, брат, доигрался? («Думы»), Вот, брат, какое дело... — Один проводник, очень расстроенный, присел на краешек дивана («Печки-лавочки»); Что, брат, доигрался? («Думы»); Э-э, братец, да ты сам безграмотный («Кукушкины слезки»); Братцы, кто-то один из вас меня предал («Воскресная тоска»); Так, братики!.. — Он коротко и невесело хохотнул («Капроновая елочка») и др. В этой связи следует отметить, что в словарях современного русского языка подобное употребление терминов родства и их производных сопровождается соответствующей пометой: просторечное, разговорное, фамильярно-доброжелательное, дружеское и др.
В подтверждение типичности данного обращения в разговорной речи приведем реплики из фильма Э. В. Брагинского и Э. А. Рязанова «Берегись автомобиля»: Попался, брат! — торжественно произнес инспектор; Э, нет, брат, — улыбнулся Юрий Иванович. — Я уже убедился, как отвечаешь на доброту. Обращает на себя внимание и застольное общение, в котором принимают участие три лица женского и лишь одно мужского пола из фильма «Ирония судьбы, или С легким паром», Ой, братцы, господи, хорошо-то как! — выдохнула Валя. — Валентина, пошли, а то наши мужья замерзнут! — вспомнила про мужей Татьяна. — Надя, Ипполит, будьте счастливы! Примечательно и обращение к мно-
[Т. Е. Владимирова]
гомиллионной телеаудитории писателя Федора Абрамова братцы мои, которое воспринимается вполне естественно, поскольку оно опирается на унаследованные ментальные стереотипы русского языкового бытия [1: 91].
Яркой иллюстрацией данной особенности русской речевой культуры является песенное наследие Б. Окуджавы: А мы с тобой, брат, из пехоты, А летом лучше, чем зимой... («Бери шинель, пошли домой»); От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот — такие, брат, дела («Мы за ценой не постоим»); Давай, брат, отрешимся, Давай, брат, воспарим <...> Чего не потеряешь — того, брат, не найдешь («Песенка о дальней дороге»); Спите себе, братцы, всё придет опять. Новые родятся командиры <...> Спите себе, братцы, всё вернется вновь, Всё должно в природе повториться («Старинная солдатская песня»); Вот скоро дом она покинет, Вот скоро вспыхнет всё кругом, Но комсомольская богиня... Ах это, братцы, о другом! («Песенка о комсомольской богине») и др.
Таким образом, привнося в общение черты внутрисемейного речевого поведения, термины родства восстанавливают в сознании носителей языка «память культуры» о доброжелательных отношениях и соучастном бытии. В этой связи позволим себе высказать следующее предположение: концепт «брат» как архетип русского языкового бытия является неотъемлемой частью «принципа, объемлющего язык изнутри, придающего всему изначальный импульс» [3: 227].
И здесь перед нами встает вопрос: Характерны ли обращения брат / братья для речевого поведения носителей других индоевропейских языков? В поисках ответа рассмотрим переводы авторского обращения братцы! в «Евгении Онегине» А. С. Пушкина: Ах, братцы! Как я был доволен, Когда церквей и колоколен, Садов, чертогов полукруг Открылся предо мною вдруг!
Дословный перевод данного обращения присутствует в переводах пушкинских строф на белорусский: Братт мае! як хвалявауся Я кожны раз... (Минск, 1993), македонский: Ах, брака! Срекен бев што она со своите цркви... (Скопье, 1986), польский: Juz nie pytalem, bracia, o nic, Ledwiem ze skory
[мир русского слова № 2 / 2015]
51
[лингвокультурология]
nie wyskoczyl! (Варшава, 1952) и чешский: Ach, brasi, jak v tupanoramu, vsech sad-й, zamkA, zvonic, chramA... (Прага, 1935) языки. Что же касается болгарских текстов романа, то при переводе данного обращения используется также лексема другари ‘друзья’. Сравните: О, братя! Как бях благодарен, когато черкви и звънарни...; Ахъ, братя, колко бъхъ дово-ленъ, кога видехъ под свода воленъ ония църкви... (София, 1937) и Как бях щастлив и аз, другари, когато тия църкви стари...(София, 1946). Перевод друзi ‘друзья’ характерен и для украинского текста: Ах, друзИ С радктю якою Побачив я перед собою.... Вместе с тем следует отметить, что в переводах пушкинского романа в стихах на словацкий (Братислава, 1942 и 1973), сербо-хорватский (Белград, 1967 и 1979), словенский (Любляна, 1962) и чешский (Прага, 1966 и 1975) языки данное обращение отсутствует вовсе.
В имеющихся в нашем распоряжении переводах на английский язык присутствуют два варианта дословной интерпретации пушкинского обращения 1) с помощью устаревшей формы brethren ‘собратья’, ‘братия’: Ah, brethren, what contentment filled me When that swift revelation thrilled me Of church... (Лондон, 1946) и 2) современной brothers ‘братья’: My brothers, how I loved to see That semicircle suddenly Unroll of churches... (Беркли, 1937). Но есть и другой перевод, который воспринимается носителями языка как более естественный в данном контексте и он также представлен двумя вариантами: 1) общелитературным: How great my joy, my friends, to see The churches with their belfries (Йеллоу Спрингс, 1964); Friends, how my heard would leap with pleasure... (Лондон, 1977) и 2) разговорным: Ah, chums, how pleased I was when of the churches... (Пристон, 1975).
Что же касается французских интерпретаций пушкинского романа в стихах, то дословный перевод мы находим в издании прошлого века: Ah! freres! combien j’etais heureux lorsque j’apercevais devant moi les eglises...(Париж, 1868) и в сравнительно недавнем переводе: О freres comme j’ai ete content, Quand des eglises, des monuments... (Париж, 1990), хотя общепринятым в данном контексте является обращение amis ‘друзья’. Вместе с тем существует перевод, где данное обращение исклю-
чено как неорганичное для французского читателя: Moscou, reine des metropoles, Puisse-je revoir tes coupoles... (Лозанна, 1981). По всей вероятности, этими же соображениями руководствовались переводчики на датский (1970) и шведский (1918, Стокгольм) языки, исключив пушкинское обращение из своей версии перевода. В этой связи отметим, что в шведском языке подобное использование терминов родства характерно для fader / far ‘отец’; moder / mor ‘мать’ [8].
Итальянский переводчик дословно передает смысл обращения: Che gioia, fratelli, allorche / Si spalancava davanti a mi... (Флоренция, 1967), а немецкий — отдает предпочтение дружескому варианту: Wie, freunde, war ich stet zufrieden, / War mir der shone Blick beschieden... (Лейпциг, б. г.) [15: 34-154]. В испанском переводе мы встречаем вполне ожидаемый вариант hermanos, поскольку такие термины родства, как hijo / hija и herma-no / hermana, используются в функции обращений: Hermanos, jcomo me allegraba / Al ver que se me presentaba / Un regio, esplendido verge! [22]. Тем не менее в другом переводе романа присутствует, по всей вероятности, более распространенный дружеский вариант обращения: Recuerdo, amigos, la allegria / que me invadio cuando a mis ojos... [23].
Отмеченная вариативность перевода пушкинского обращения вполне правомерна. Западноевропейская ориентация на личностную самоактуализацию отторгает коннотацию соучастного бытия и открытое стремление к достижению взаимности. Что же касается русской языковой личности, то она, напротив, оценивает общение как возможность обрести «полноту бытия» (М. М. Бахтин). Неудивительно, что подобное речевое поведение может показаться собеседнику несколько агрессивным, поскольку дружеские взаимоотношения навязываются силой. Принципиальное несовпадение этих позиций обнаруживает себя и в отношении к этикету. Сравнивая русское и западноевропейское общение, В. В. Колесов пишет: «Этикет как „совокупность внешних правил поведения в отношении к другим людям“ не очень понятен русской ментальности; он воспринимается как принудительная мера в регламенте ритуала. Наоборот,
52
[мир русского слова № 2 / 2015]
правила — правильны, а поведение соотносится с глаголом ведать, т. е. знать нечто сокровенное, владея особой информацией, и умело ею пользоваться в зависимости от обстоятельств. Не принужденно внешним образом, а в силу внутренней потребности самовыражения в социальной среде. За этикетом может скрываться недоброжелательство, осуждение или враждебность». Поэтому в русском восприятии следующие этикету западноевропейцы «притворяются» [9: 176].
Предпринятый анализ концепта «брат» свидетельствует о его этнопсихолингвистическом и историко-культурном своеобразии, в котором отчетливо просматриваются унаследованные архетипические представления и ментальные стереотипы. Действительно, русская речевая культура изначально была ориентирована не на античный диалог самоутверждающихся личностей и не на общение, которое разворачивается в соответствии с принятым этикетом. Ценностные представления традиционной общинной культуры, а затем христианского идеала взаимного расположения и духовного родства способствовали утверждению самобытной коммуникативной стратегии, направленной на достижение в общении полноты взаимодействия, взаимопонимания и взаимоотношений [3]. Значимость идеала взаимности позволяет рассматривать его в качестве эмоциональносмысловой доминанты русского бытия, а принцип взаимности — как онтологическую основу общения и межличностных диалогических отношений. С этой точки зрения концепт «брат», вобравший в себя сущностные представления о бытии, может рассматриваться как своего рода ключ к осмыслению самобытного развития русского языка, культуры и национальной языковой личности.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Согласно Г. Г. Шпету, в эволюции человека целесообразно различать такие типы сознания, как называющее (язык); религиозно-мифологическое, полностью опосредующее мировосприятие; художественно-героическое, преобразующее действительность и приобщающее ее к «социо-культурному бытию»; научно-техническое (познающее); культурно-историческое, основанное на понимании человеком «наивно-исторических его достижений» и философско-культурное, которое «преобразует социальный лик человека». См. об этом в [7: 79-80], где были опубликована архивы Г. Г. Шпета.
[Т. Е. Владимирова]
2 Предпринятое рассмотрение терминов родства в белорусском, украинском, а также в датском, испанском, итальянском, немецком, португальском и шведском языках подтвердило сделанное наблюдение.
3 Анализ повести знатока народной речи С. И. Подъячева «Среди рабочих» (1904) выявил следующее соотношение обращений к незнакомым или мало знакомым лицам: брат / братец / братцы (42%), ребята /ребятушки (17%), друг / дружище, други (11%), родной (11%), батюшка (7%), земляк (4%), милый /миленький (4%), православные (2%), голубчик (1%) [14].
ЛИТЕРАТУРА
1. Абрамов Ф.А. О хлебе насущном и хлебе духовном. М., 1988.
2. Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995.
3. Владимирова Т. Е. Призванные в общение: Русский дискурс в межкультурной коммуникации М., 2010.
4. Даль В. И. Пословицы русского языка: В 2 т. М., 1984.
5. Даль В. И. Словарь живого великорусского языка. Т. 1. М., 1979.
6. Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993.
7. Зинченко В. П. Сознание и творческий акт. М., 2010.
8. Иванов А. Н. Концепты родства в русском и шведском языках. — URL: http://www.zpu-journal.rU/e-zpu/2008/5/ Ivanov_concepts/.
9. Колесов В. В. Язык и ментальность. СПб., 2004.
10. Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М.; Л., 1962.
11. Лихачев Д. С. Своеобразие древнерусской литературы // Лихачева В. Д., Лихачев Д. С. Художественное наследие Древней Руси и современность. Л., 1971.
12. Михельсон М. И. Русская мысль и речь. Свое и чужое. Опыт русской фразеологии. Сб. образных слов и иносказаний. Т. 1. М., 1994.
13. Песнь о Роланде // Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976. С. 27-144.
14. Подъячев С. П. Деревенские разговоры. М., 1975. С. 19-167.
15. Пушкин о Москве. М., 1997. С. 34-150.
16. Слово о полку Игореве. М., 1985. С. 9-20.
17. Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. М., 2004.
18. Тарасов Е. Ф. Актуальные проблемы анализа языкового сознания // Языковое сознание и образ мира. М., 2000.
19. Трубачев О. Н. История славянских терминов родства и некоторых древних терминов общественного строя. М., 2006.
20. Черная Л. А. Антропологический код древнерусской культуры. М., 2008.
21. La Chanson de Roland — URL: http://gallica.bnf.fr/ ark:12148/ bpt6k102947j/.
22. Pushkin A. S. Eugeni Onegin. B^nos Aires, 2004.
23. Pushkin A. S. Eugenio Onegin. Madrid, 2009.
[мир русского слова № 2 / 2015]
53
