CC BY-NC-ND
23
И.Б. Антонова
КОММУНИКАЦИЯ И ЯЗЫК В ТРАНСНАЦИОНАЛЬНОМ ПОЛИТИЧЕСКОМ ПРОСТРАНСТВЕ ЕВРОСОЮЗА
Статья представляет собой попытку обобщения взглядов зарубежных специалистов в области политологии, социологии и лингвистики на проблему взаимоотношений языка и политики в рамках транснационального политического пространства Евросоюза.
Определяя сущностную природу того, что представляет собой политическое пространство, автор предлагает анализ ряда нетождественных точек зрения на роль языка в создании и развитии европейской публичной сферы.
В результате проведенного анализа автор приходит к выводу о том, что доминантное положение английского языка в политическом публичном пространстве Евросоюза не способствует развитию основ для политической когезии, так необходимой для создания единой коммуникативной системы ЕС.
Ключевые слова: Евросоюз, коммуникация, транснациональное политическое пространство, языковая политика, lingua franca.
...Никакие два феномена не оказываются в таком зримом, иногда зримом до парадоксальности отношении, как язык и политика.
А.М. Пятигорский (из лекции)
Сложности проведения языковой политики, с которыми нередко сталкивается Евросоюз, тесно связаны с сугубо политическим характером этой организации, ибо в европейском транснациональном пространстве именно она наделена всей полнотой власти принятия политических решений.
© Антонова И.Б., 2015
Невозможно переоценить значимость тех политических процессов в Евросоюзе, которые имеют непосредственное влияние на жизнь европейцев. Но как обстоят дела с коммуникативным посредничеством в политике ЕС? Постоянные жалобы на работу Евросоюза связаны с тем, что равнодушие политических акторов европейского правления к результатам этого самого правления объясняется как недостатком информации о деятельности ЕС, так и отсутствием прозрачности принятия политических решений в Брюсселе. Таким образом, проблема, с которой постоянно сталкивается Евросоюз, объясняется недостаточным уровнем общественной осведомленности в отношении политических задач и действий Евросоюза, что вызывает справедливое недоверие граждан стран-участниц ЕС к этой организации. До какой степени эта проблема может быть отнесена к языковой политике ЕС? Отвечая на этот вопрос, следует учитывать необходимость наличия связи между формированием политического решения и доведением его до общественности в целях создания транснационального пространства под названием Европейская политическая публичная сфера.
Итак, каким образом вопросы языка влияют на появление такого пространства? В нашем контексте сама категория политического публичного пространства понимается как сочетание посреднических структур по формированию свободного мнения, которые [структуры] делают легитимным политический порядок, вынося на суд граждан процесс принятия того или иного политического решения. Публичное пространство как таковое является ключевым структурным элементом политики в любом демократическом конституционном государстве, и в создании подобного пространства далеко не последнюю роль играет язык. Заметим, что проблема того, как могла бы быть организована коммуникация в политическом сообществе ЕС на базе множественности языков, стала центром повышенного внимания всех тех, кто принимал участие в дебатах по заключению Маастрихтского договора (официально «Договора о Европейском союзе») 1993 г. Выдающийся теоретик конституционализма Дитер Гримм проводит прямую параллель между своим тезисом о том, что ЕС не хватает истинных основ демократической легитимации, и вопросами языка. По мнению Гримма, «значимость языкового фактора для европейской демократии часто недооценивается частично потому, что в европейском сознании преобладает то понятие демократии, которое ограничено пространством формирования общественного мнения... а частично от неспособности политических акторов в Европе осознать зависимость демократии от возможности коммуникации (а значит, и
языка. - И. А.). И примеры таких многоязычных государств, как Швейцария, Бельгия и Финляндия, не отрицают этого. Швейцария, например, сформировала свою национальную идентичность задолго до конституализации и связывает с ней [идентичностью] свой многоязычный политический дискурс... При этом отсутствие в Европе своей коммуникативной системы, главным образом из-за языкового разнообразия, будет иметь весьма негативные последствия, а именно: в реально обозримом будущем в Европе не будет политического дискурса»1.
Вопроса публичного пространства касается и Юрген Хабермас, утверждая, что невозможно существование демократического европейского федеративного государства, «если охватывающая всю Европу интегрированная публичная сфера не развивается в пределах/границах общей политической культуры, куда входят неправительственные организации, гражданские движения и, конечно, соответствующая европейскому пространству партийная система. Все это требует наличия публичной коммуникации, которая выходит за рамки ныне существующей ограниченной национальной публичной сферы»2.
В отличие от Гримма Хабермас считает, что цель создания публичной сферы в ЕС может быть достигнута лишь с привлечением соответствующих политических институтов. К вопросу же языка Хабермас обращается как бы походя, пренебрежительно называя английский «вторым первым языком» европейцев3. Тем не менее он вновь поднимает вопрос языка во время европейских конституционных дебатов, более детально разъясняя свою позицию в этом вопросе. Хабермас начинает с того, что заявляет главную политическую функцию инфраструктуры публичной сферы в демократическом государстве - «превратить соответствующие общественные проблемы в темы наибольшей значимости и позволить широкой публике касаться этих тем, высказывая свою (положительную или отрицательную) точку зрения на уже высказанные мнения»4. При этом Хабермас признает, что на транснациональном уровне такой площадки по созданию общественной воли пока не существует. В связи с этим он предлагает, чтобы национальные публичные сферы создавали общую коммуникативную сеть, при этом оставляя неповрежденными свои внутренние механизмы коммуникации. Призвав относиться уважительно к языковой автономии определенных форумов по политическим коммуникациям, Хабермас выражает надежду, что английский как «второй первый язык» будет преобладать, поскольку именно он традиционно выступает адекватным средством общения в ЕС5.
По мнению большинства европейских исследователей в области коммуникаций постулат «английский язык как второй», выдвинутый Хабермасом, далеко не всегда соответствует жизненным практикам большинства населения Европы. Интеграция английского языка в европейское сообщество со всей очевидностью являет собой процесс политического доминирования. Следовательно, анализируя возможные формы организации транснационального публичного пространства, нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что включение в политическую повестку дня вопросов языка создает возможность будущих конфликтов.
Заслуга обоих авторов состоит в их попытке включить вопросы языка в анализ политических коммуникативных структур ЕС (все, кто делали это после них, так или иначе повторяли выводы, сделанные в свое время Гриммом и Хабермасом). Нормативные трудности языкового плюрализма при создании всеохватывающего пространства политической коммуникации (идея Гримма) вряд ли могут быть преодолены средствами моделирования гомогенного национального государства. Однако стратегия внедрения английского языка (как второго) при попытке создания политического публичного пространства, но без признания политически противоречивого характера развития соответствующей коммуникативной инфраструктуры, может в лучшем случае актуализировать слабый импульс для формирования транснациональной политической культуры, призванной сглаживать диверсифицированность языковых идентичностей.
Политическое пространство
в многоязычных контекстах
Проблемы политического публичного пространства и языка не следует рассматривать исходя из принципа конгруэнтности. Однако в какой-то степени можно говорить и о пересечении или, точнее сказать, наложении этих двух понятий. Коммуникативный обмен политическими дискурсами неизменно связан с языковыми средствами. Таким образом, еще до того, как будет иметь место политическая коммуникация, необходимо заранее определить те языковые каналы, через которые она будет осуществляться. Само положение может на первый взгляд показаться тривиальным, но в контексте многочисленных языковых дифференциаций оно таковым не является, поскольку решение о том, как будет проходить коммуникация, уже само по себе можно считать политическим.
Чтобы пролить некоторый свет на связь языкового многообразия и организации публичного пространства в развивающейся транснациональной политике, вновь обратимся к опыту Евросоюза. Европарламент должен позиционироваться как основной форум для публичного представления соответствующей позиции на существующие вопросы политики ЕС. Но осведомленность о деятельности Европейского парламента в Страсбурге далеко не достаточна для того, чтобы можно было объективно судить о работе парламента каждого государства-члена ЕС. Некоторая утомленность политикой как будто бы заразила большинство европейских демократий и стала еще более заметной в процессе формирования общественного мнения на транснациональном уровне. Это не могло не сказаться на качестве работы Европарламента: его вклад в процесс ознакомления широкой публики с основными выводами по принятию решений расценивается ведущими политологами и политтехнологами Европы как более чем скромный.
Очевидно, что такая низкая оценка деятельности ЕС как публичного форума для актуализации транснационального политического дискурса связана с проблемой языковых барьеров. Причина? Языковое многообразие. Сложно предположить, как можно проводить оживленные политические дебаты на одиннадцати (!) языках. Как следствие - вклад парламентариев в работу ЕС ограничен короткими заявлениями-монологами. Время говорящего также строго лимитировано в связи с необходимостью координации выступления с синхронным переводом. В результате пленарные заседания ЕС превращаются в жестко регламентированный ритуал, в процессе проведения которого безоговорочное доверие к традиционному переводу почти не оставляет места для демонстрации свободы политической риторики говорящего.
Настоящая работа делегатов, таким образом, осуществляется не на пленарных заседаниях (как принято считать), а на встречах в многочисленных комитетах и рабочих группах, которые и формируют процесс принятия парламентских решений. Здесь многоязычие, сводимое к двум языкам общения (английскому и французскому), де-факто становится главным коммуникативным режимом для делегатов. Те, кто не владеет в достаточной степени одним из этих двух языков, находятся в зависимости от своих более компетентных в этой области коллег и их возможности общения в неформальной обстановке всегда резко ограничены. Владеющий лишь своим родным языком делегат (при условии, что это не английский или французский язык) обречен на молчание по большинству профессиональных вопросов, которое в конце концов
приравнивается к его политической никчемности. Именно в связи с этим знание иностранных языков выступает важным критерием приема на работу в Комиссию ЕС. Следует, однако, оговориться, что сделать знание языков критерием отбора при найме на работу политических представителей означает создать большую проблему, но уже нормативного характера. И тем не менее проблема языка в работе Европарламента выступает как наиважнейшая. Для большинства делегатов воздействие на процесс волеизъявления предполагает высокий уровень иноязычной компетентности. Но фактические различия в статусе официальных языков ЕС и соответствующее (зависящее от этих различий) неравенство возможностей политической коммуникации остаются вопросом, запрещенным к обсуждению в Европарламенте. Именно здесь снова замыкается пространство, связующее язык и политическую публичную сферу. А если конкретно, то коммуникативные аномалии парламентской публичной сферы на европейском уровне в значительной степени производны от того факта, что Европарламент не играет роли того представительного классического органа, который был бы местом столкновений между правительством и оппозицией. Его modus operandi, по сравнению с Советом ЕС, приспособлен скорее под представительский, а значит, в немалой степени подчиненный, статус и не делает этот страсбургский институт местом проведения актуальной транснациональной политики.
Проблема политической коммуникации на уровне Европарламента - это всего лишь вершина айсберга, демонстрирующая, как медленно формируется дискурсивно интегрированная сфера среди представителей политической элиты. Но еще более сложный процесс в сфере транснациональной массовой коммуникации связан с созданием общего публичного пространства, включающего процедуру принятия политических решений. В ЕС дифференциация внутри сферы политической коммуникации, основанная на инфраструктуре массмедиа, отражает границы, разделяющие национальные государства и языковые сообщества. С одной стороны, ЕС уже озвучивались инициативы по созданию единого европейского аудиовизуального пространства путем продвижения кино- и телепродукции стран-участниц ЕС. Их цель - инициировать кросс-культурный диалог и способствовать сохранению культурного наследия. В отличие от этих инициатив тема «информационного общества», зафиксированная недавно в повестке дня Еврокомис-сии, связана прежде всего с выработкой единого евростандарта для внедрения телекоммуникационных систем и новых информационных технологий. Показательно, что и в том и в другом случае
вопросы политической коммуникации в более узком смысле были исключены из повестки дня ЕС.
Очевидно, что мы слишком мало знаем о том, как, в соответствии с какими правилами действует политическая коммуникация в многоязычных демократиях. Было бы полезно составить эмпирические модели, освещающие микроструктуры распространения информации в условиях культурных и языковых различий. Здесь мы непременно столкнулись бы с проблемой, которая характерна для отношений между коммуникацией и политикой, а именно: язык выступает экзогенным (исходящим извне) фактором в политическом процессе. Тем не менее выявление условий коммуникативного понимания уже само по себе - политическая проблема. Даже в условиях культурной гетерогенности демократическая публичная сфера должна обладать способностью продуцировать основу для политической когезии, детерминируя концепцию всеобщего блага, неважно, насколько уязвимой и недолговечной она (когезия) окажется. Можно предположить, что в многоязычных демократиях такая модель будет воплощена посредством группирования (англ. nesting) и коммуницирования акторов - выходцев из гражданского и/или политического общества. В этой связи в высшей степени релевантными оказываются межкультурные медиативные процессы, а буквально - трансляции более или менее однозначно понимаемых смыслов, облаченных в разную языковую форму.
Ввиду тех тенденций, которые наблюдаются в сфере транснациональной коммуникации, существует опасность сдвига в сторону вертикального распределения информации (снизу вверх) вместо горизонтального обмена ею. По мнению Петера Крауса, эта опасность сигнализирует о том, что представители элиты и экспертное сообщество будут изолированы и заблокируют пространство принятия политических решений, превратив его в закрытые форумы, от участия в которых большинство граждан будут просто отстранены. Эта ситуация серьезно подорвет нормативную силу проекта интеграции, а сам проект лишится весомых оснований, поскольку политика, как и язык, имеет как экспрессивное, так и инструментальное измерение. Интегрирующая сила политического порядка в конечном итоге зависит от того, насколько понятными для широких гражданских слоев становятся разворачивающиеся на «публичной арене» политические события, представленные в символически-драматической форме. Но даже если политический перформанс успешно «доходит» (экспрессивное измерение политики), без широкого (англ. encompassing) коммуникативного контекста интегративная сила политики (инструментальное измерение) представляется малоэффективной6.
Европейский лингвистический ландшафт и языковая политика ЕС
Как следует оценивать языковые основы транснациональной коммуникации в Европе? Другими словами, как знание языков - и прежде всего иностранных языков - дистрибутируется в ЕС? Насколько компетентны люди, живущие в странах ЕС, в области соответствующего иностранного языка? Как правило, предполагается, что люди, имеющие обязательное среднее образование, приобрели тот минимум языковой компетенции, который необходим им для того, чтобы пользоваться своими гражданскими правами. Если мы рассматриваем языковые предпосылки для использования своего законного права на свободный доступ к информации и коммуникации, то предположение, сделанное нами выше, заслуживает самого пристального рассмотрения. В официальных многоязычных контекстах основной принцип коммуникации предполагает, что принадлежность к той или иной языковой группе не должна означать создание для ее членов каких-либо политических преимуществ по отношению к другой языковой группе. Другими словами, как отмечает Краус, «о своих гражданских правах принято говорить на родном языке»7. Во многих случаях эта связь между гражданскими правами и языком проявляется в принципе территориальности. От иммигрантов, которые хотят стать гражданами другой страны, обычно требуется овладение новым для них «политическим языком» этой страны. Данное положение становится абсолютно очевидным в связи с тем, какое огромное значение придается овладению языком в новом законодательстве по интеграции иммигрантов в таких странах, как Германия или Нидерланды.
Допустим, что в контексте гражданства Евросоюза равный статус официальных языков является неким основополагающим принципом коммуникации. В этом случае приходится признать резкое осложнение языковой ситуации в европейском коммуникативном пространстве в целом, поскольку (как мы уже убедились в случае с Европарламентом) транснациональная политическая коммуникация с использованием одиннадцати и более официальных языков равного статуса - чистой воды химера. Ведь для большинства участников транснациональная коммуникация означает коммуникацию на иностранном языке. Но знание иностранного языка далеко не всегда может быть приравнено к уровню владения языком своей страны.
Какие подходы выработаны европейскими организациями в условиях сложившейся ситуации? Известно, что ЕС не обладает
законодательной властью, которая позволила бы ему использовать прямое влияние на языковую политику каждого из государств-членов ЕС. И тем не менее он оказывает значительное, хотя и косвенное, влияние на степень распространения остальных европейских языков внутри ЕС. Например, будущее немецкого языка (как официального языка Евросоюза) целиком зависит от того, насколько успешно немецкое правительство будет способствовать его распространению как систематически используемого рабочего языка в органах управления Евросоюза.
Очевидно, доминантное положение английского языка в политическом пространстве ЕС в меньшей степени можно считать следствием прямого использования политической власти под знаменами Великой Америки и в большей - выражением культурной гегемонии того образа жизни, который навязан нам голливудскими фильмами, роликами с кока-колой или рекламой Макдональдса. Как бы мы ни относились к распространению английского языка по всему миру, бесспорно одно: как lingua franca английский имеет очевидные преимущества перед другими языками, а значит, может быть использован в огромном многообразии коммуникативных контекстов внутри Европы и за ее пределами.
Политический выбор в конвергентном многоязычии
Почему же тогда, несмотря на описанную выше ситуацию, ни политологи, ни историки, ни лингвисты не рекомендуют к использованию в качестве политической стратегии только английский язык? Рассмотрим поэтапно четыре причины, каждая из которых затрагивает тот или иной аспект языка и политики.
Первая причина. Придание английскому языку официального статуса lingua franca нарушает все общественные представления о справедливости. Для огромного большинства граждан Евросоюза английский язык воспринимается как иностранный и по существу является им. Исключение составляют Ирландия и Великобритания, для которых английский - не только родной, но еще и официальный язык коммуникации внутри ЕС. Европейский английский, таким образом, оказывается такой же нормативной ахиллесовой пятой, как и глобальный английский, но в более широком, мировом контексте: его нейтральность остается в высшей степени спорной. Английский служит своеобразным языковым медиумом для достижения взаимопонимания внутри обширных транснациональ-
ных коммуникативных сообществ. Однако расходы, возникающие в связи с появлением интегрированного англоязычного коммуникативного пространства, распределяются в странах ЕС отнюдь не равномерно. Знание английского языка как необходимого средства коммуникации является врожденным правом совсем небольшого количества участников ЕС. Для остальных овладение этим языком - результат огромных интеллектуальных усилий в процессе его постижения. Специалисты в области психолингвистики подсчитали среднестатистические временные затраты, требуемые европейцам для овладения английским языком в целях участия в конференциях и опубликования в научных журналах результатов своих изысканий. В 2001 г. эта цифра перевалила за 10 тыс. учебных часов. Можно лишь гадать, насколько меньше усилий могло бы быть потрачено, если бы образовательная цель сводилась к овладению английским, достаточным для того, чтобы регулярно участвовать в транснациональном процессе политической коммуникации внутри Евросоюза, не более того. Не вызывает сомнений тот факт, что хорошее знание английского языка - важное преимущество в продвижении по служебной лестнице или обязательная предпосылка для получения доступа к высокопрофессиональным специалистам в области академической науки, но все это не делает его широкомасштабной легитимной основой для развития европейского политического публичного пространства.
Вторая причина. Выбор английского языка в качестве медиума политической коммуникации в ЕС уже сам по себе политически значим. Абсурдно было бы считать гегемонию английского следствием глобального заговора на уровне проведения соответствующей языковой политики. И тем не менее несомненным остается тот факт, что своим доминирующим положением английский обязан политико-экономическим властным отношениям, а вовсе не свойственным этому языку внутренним характеристикам. Богатое, многогранное «европейское культурное наследие», часто упоминаемое в официальных документах ЕС, оказывается неизбежно скомпрометированным односторонней привилегией выбора английского языка на уровне языковой политики государств-членов Евросоюза. Для кого-то такого рода заужение кажется вполне приемлемой ценой, необходимой к уплате за оптимизацию возможностей общения в транснациональном пространстве. Но, вероятнее всего, политика, направленная на ограничение использования других языков (в пользу английского), сыграет свою роль в воспроизведении политической идентичности, свойственной политическим сообществам.
Третья причина. Успешное распространение английского языка может существенно снизить его потенциал как медиума транснациональной публичной коммуникации внутри Евросоюза. На первый взгляд это звучит парадоксально. Но как отмечают многие европейские специалисты в области речевых коммуникаций, успешная история английского в качестве lingua franca в значительной степени -результат множества прагматических расчетов. Мотивы изучения английского языка различны: от получения доступа к определенным источникам информации до использования его в качестве эффективного средства общения в современных массмедиа (включая Интернет). Нет и не может быть возражений против того, чтобы изучать английский, преследуя именно такие цели. Тем не менее остается сомнительным, обеспечивают ли эти мотивы стабильную основу для коммуникативной интеграции того или иного политического сообщества в политическое пространство ЕС. Отпуская скептические замечания в адрес английского языка как идеологически связующей силы культурной глобализации, Микаэль Манн отмечает: «Английский язык успешно развивается в качестве медиума современной публичной коммуникации, но те, кто использует этот язык в бизнесе, вряд ли пытаются на нем шутить или выяснять личные отноше-ния»8. Явно ссылаясь на разницу в использовании инструментального и экспрессивного аспектов языка, Манн подчеркивает весьма ограниченную сферу употребления глобального английского. В конце концов его точка зрения сводится к тому, что «голая» функциональность (англ. naked instrumentalism) английского языка как медиума глобальной коммуникации не способствует развитию экспрессивных связей коммуникации языковой9.
Вывод, который делают в связи с вышеназванным фактом зарубежные ученые, однозначен: если европейский английский как региональный вариант глобального английского не трансформируется со временем в генерализированную форму разговорного европейского (английского) языка (англ. Eurospeak), то следует опасаться, что транснациональному компоненту идентичности будет не хватать признаков коммуникативно генерированной политической культуры в сознании граждан ЕС. Ведь экспрессивные средства языка не исчезнут из политики просто потому, что были запрещены на европейском пространстве. Вместо этого они еще более энергично будут искать (и найдут!) свое место в национальном публичном дискурсе, усиливая таким образом тенденции к ренационализации Европы.
И наконец, четвертая причина. Политика, в соответствии с которой только английский язык представляет собой единственное средство коммуникативной интеграции европейских граждан, неизбеж-
но столкнется с возражениями со стороны многоязычной Европы, а те, в свою очередь, приведут к достаточно серьезным языковым и культурным конфликтам. Ведь политическое благословение английского языка на доминантное положение lingua franca будет означать прежде всего изгнание из ключевых транснациональных контекстов остальных европейских языков. Тенденция, давно проявившаяся в экономике и науке Европы, в настоящее время подтверждается и на уровне европейской политики. Очевидно, что эта тенденция будет влиять на языковую политику каждой из стран-участниц ЕС. А если это так, то наивно надеяться на то, что роль европейского английского будет ограничена лишь рамками транснационального общения. Вероятнее всего, английский составит серьезную конкуренцию национальным европейским языкам в сфере управления и образования. Не исключено его доминирование в ключевых областях ежедневной коммуникации, что приведет к ниспровержению всех официальных европейских языков (кроме английского) до положения языков меньшинства или местных диалектов. Если высказываемые европейскими политологами и лингвистами возражения в адрес доминантного положения английского языка справедливы, то остается выяснить, существуют ли альтернативные этой политике стратегии, способные стать основой для коммуникативной интеграции европейских граждан. Постулат, провозглашающий необходимость признать культурное многообразие политически, кажется абсолютно безнадежным предприятием в свете представленных только что аргументов. При этом ЕС давно известен своими попытками создать некую модель конвергентного многоязычия. Авторы модели не оставляют надежды, что после создания общего для всех европейцев коммуникативного контекста удастся найти, пусть часто и неизбежно нарушаемый, но тем не менее баланс между прагматизмом и уважением к многообразию. Попытки эти пока по большей части безуспешны, поскольку на данный момент Евросоюз не имеет альтернативы решения обсуждаемой языковой проблемы, которая (альтернатива) удовлетворила бы многоязыковую чувствительность (англ. multilingual sensitivity) граждан Европы. Но в качестве долгосрочной перспективы специалисты в области речевых практик предлагают создать частично перекрываемые коммуникативные ре-пертуары (англ. overlapping communicative repertoires). Внутри них помимо английского обязательно присутствие и других европейских языков. Сочетание языков в каждом репертуаре в конечном итоге зависит от ряда социокультурных факторов, но особую значимость будет иметь политическая компонента, выражаемая в постоянном лоббировании многоязычия на европейском уровне.
Создание европейских коммуникативных репертуаров, с точки зрения большинства европейских политологов и лингвистов, должно в значительной степени облегчить решение проблемы неравного статуса европейских языков. Политическая карта Европы будет поделена на кластеры (латинский, скандинавский, тевтонский, славянский), в которые войдут страны, имеющие близкое лингво-культурное родство. Языковая и коммуникативная аппроксимация внутри выделенного кластера даст возможность его представителям возможность воспользоваться пассивным билингвизмом, внутри которого коммуникативные партнеры А и Б поймут друг друга, хотя и будут пользоваться в процессе общения разными языками.
Хотя проблема языка должна и может быть решена, руководители ЕС не торопятся ставить ее на повестку дня. В связи с этим создается впечатление, что они надеются на спонтанное возникновение коммуникативно интегрированного гражданского общества, которое возвысит европейский английский до положения единственного в политическом пространстве Европы языка. Эти надежды более чем сомнительны. В конечном итоге вопрос о том, каких правил коммуникации будет придерживаться европейское общество, менее важен, чем вопрос о том, как эти правила будут претворяться в жизнь. От успешного решения второго вопроса будет зависеть, получат ли европейцы возможность активного участия в транснациональной коммуникации с правом свободного языкового выражения.
Примечания
1 Grimm D. Does Europe Need a Constitution? // European Law Journal. 1995. № 1. P. 296-296.
2 Habermas J. Remarks on Diter Grimm's "Does Europe Need a Constitution?" // Ibid. P. 307.
3 Ibid.
4 Habermas J. Why Europe Needs a Constitution // New Left Review. 2001. № 11. P. 218.
5 Ibid.
6 Kraus P. Between Mill and Hallstein: Some Challengers to Intercultural Solidarity in the EU. Is There a Tension? How Must It Be Resolved? Brussels: Deboeck Univ., 2004. P. 299-314.
7 Ibid.
8 Mann M. Globalization and September 11 // New Left Review. 2001. № 12. P. 65.
9 Ibid.
