CC BY
167
ПЕРВОИСТОЧНИК
Коммуникативная парадигма: логика и эвристика
(Рецензия на книгу: Павленко А.Н. Пределы интерсубъективности (критика коммуникативной способности обоснования знания). — СПб.: Алетейя, 2012. — 280 с.)
По-настоящему полемичных книг, поднимающих фундаментальные и одновременно актуальные проблемы, у нас выходит крайне мало. Тем приятнее встречать каждую новую работу из этого «малого» ряда. Одной из встреч такого рода в 2012 г. стало для меня исследование А.Н. Павленко: «Пределы интерсубъективности...». Оно провокативно во всех смыслах этого слова — не оставляет равнодушным, задевает, не отпускает, требует ответной реакции. В нем подвергнута всесторонней критике коммуникативная парадигма — пожалуй, самая популярная и «экспансионистская» в современном философском дискурсе. С ее помощью действительно решаются многие прикладные задачи, что только укрепляет и заостряет его главную претензию — на обоснование знания, прежде всего, конечно, знания социальногуманитарного. Это «прежде всего» здесь принципиально: намеренный естественно-научный уклон явно ослабляет парадигмальность данного подхода, хотя его тенденцию к расширению или перенесению на другие исследовательские поля отрицать нельзя. «Коммуникативная» лексика и в самом деле становится модной, ее с удовольствием перенимают самые разные науки.
Спешу зафиксировать с самого начала, что настоящие заметки — рецензия не на автора, а на текст, даже без оговорки «его» (его текст). В этом смысле я придерживаюсь постмодернистского убеждения, что автор для написанного текста не нужен, более того, он мешает состояться читателю. В фокусе моего внимания поэтому — не что сказал автор (особенно в форме дополнения «я имел в виду», «мне хотелось» и т. п.), а что сказалось самим текстом, что вырази-
П.К. Гречко
© Гречко П.К., 2013
137
Коммуникативная парадигма: логика и эвристика
АНДРЕЙ ПАВЛЕНКО
ПРЕДЕЛЫ
ИНТЕРСУБЪЕКТИВНОСТИ
лось так, как выразилось. На вопрос: «А как же тогда относиться к вашему тексту?» — существует только один «правильный» ответ — как к одному из прочтений, не более того. Правда, со стилем, а он традиционный, с обращением к автору дела обстоят сложнее, он невольно провоцирует на что-то большее, создавая иллюзию непогрешимости автора уже данных строк. Упреждая возможные недоразумения, обозначу свою позицию следующим образом: здесь и далее автор — номинальная стилистическая фигура, а не реальная «составная часть» текста.
Исследование заявлено как критическое. И это очень перспективно, как раз в духе нашего времени. Но критика бывает разной. Вот у К. Поппера — непримиримого оппонента историцизма, например, такая: «Убежден, что именно историцистские концепции ответственны за неудовлетворительное состояние теоретических социальных наук (кроме экономической науки), поэтому изложение этих концепций не может быть беспристрастным. Но я стремился изложить доктрину историцизма в возможно более выгодном свете, чтобы последующая критика имела смысл. Историцизм представлен как хорошо продуманная и «крепко сшитая» философия, и я без малейшего колебания выдвигал в его пользу аргументы, которых у самих истори-цистов никогда не было. Надеюсь, что в результате историцизм предстал как позиция, достойная критики. Иначе говоря, я попытался усовершенствовать теорию, которая никогда в достаточной мере не разрабатывалась» [1, с. 10—11]. Тот вариант критики, который выбирает и представляет А.Н. Павленко, несколько иной, главная его цель, вольно или невольно что-то опуская, — найти ошибки, уличить, показать несостоятельность; особой заботы о развитии теории в связи с критикой путей, форм и средств ее развития не просматривается вовсе. Автор искренне радуется, когда удается вскрыть логически порочный круг или свести ситуацию к логическому абсурду. Разумеется, таких кругов нужно избегать, их вообще не должно быть, но в вопросе о предельных основаниях знания, грозящих, при линейном понимании, соскользнуть в дурную бесконечность, порочные круги становятся неустранимо антиномичными и, по сложившейся уже традиции, рассматриваются в терминах циклической каузальности, живущей рефлексивным взаимодействием всех вовлеченных в нее сторон или ресурсов. Хрестоматийный случай со скептицизмом служит тому наглядным подтверждением. Его порочный круг (является ли истиной утверждение, что истина невозможна?) никого еще не убедил, скептицизм не сошел с интеллектуальной сцены — наоборот, он продолжает существовать, находя все новую и новую пищу для своей «разрушительной»
138
Коммуникативная парадигма: логика и эвристика
работы. Логический абсурд для жизни тоже не смертелен. В критических ситуациях человек поступает иногда абсурдно (с точки зрения логики, здравого смысла) и... выигрывает. Я уже не говорю о том, что абсурд, как показал А. Камю, может быть и смыслом жизни.
Сквозной проблемный сюжет работы по-эрудитски погружен в широкий литературный контекст и глубокие исторические экскурсы. Иногда, впрочем, это подводит. Так, истоки современного коммуникативного сообщества автор усматривает еще в библейской общине с ее соборностью или кафоличностью (с. 41 работы), а интерсубъективное понимание истины — в общественном договоре по Т. Гоббсу (с. 57). Не стану комментировать это погружение, замечу только, что, как представляется, сущность каждой последующей формы развития нужно искать не в том, что ее сближает с предыдущей — сближений здесь всегда много, в них можно утонуть, — а в том, что ее отличает, выделяет, противопоставляет, — в следах, символах и знаках произошедших перемен. И еще: все, разумеется, связано со всем, но есть связи и связи, иначе можно дойти до связи бузины в огороде с киевским дядькой. Религиозная соборность питается верой, тогда как коммуникативность — разумом (это ее главный ресурс). Принципиальное различие этих двух формирований еще никому не удалось преодолеть. Уверенность (аксиоматическая, постулативная), исходящая от разума, напоминает веру очень отдаленно и неопределенно.
На что опирается, к какой методологии апеллирует Павленко в своей критике интерсубъективного обоснования знания и коммуникативной программы? Все, оказывается, очень просто: это — логика (логичность), здравый смысл, объективный характер, пусть и с оговоркой «в известном смысле», отношения знака к обозначаемому (с. 95). По поводу последнего сразу же замечу, что после Фердинанда де Соссюра, раскрывшего произвольность связи означающего с означаемым, говорить об объективности этой связи, о том, что есть «слова-вещи», которые порождены самим миром (с. 152), как-то несовременно. Не столь однозначны также и логика со здравым смыслом. Как можно судить по контексту, а другого пути для выяснения позиции автора у нас нет, логика для Павленко исчерпывается ее формальной определенностью, установленной еще Аристотелем. Не буду настаивать на историческом развитии логики и на многообразии современных логик, укажу лишь на то, что реальность богаче логики, что жизнь на логике не «стоит», что само собой разумеющегося здесь не так уж и много. Для сцепления с реальным жизненным процессом формальная чистота, или идеальность, логике даже мешает. Более того, с онтологической точки зрения алогичность — такой же элемент жизни, как и логичность. Их асимметричность фиксируется только в длительной исторической перспективе, longue duree, как говорят французы. Да и то с большим трудом. Нет, никто законов логики, их «классической» образцовости не отменял, но все дело в их применении в явно не классическую, по ме-
139
Коммуникативная парадигма: логика и эвристика
тодологии сложностную (complexity) эпоху. Здравый смысл тоже не нечто неизменное, раз и навсегда данное, он развивается, уточняется и меняется вместе с историей, жизнью. Сегодня, например, мы вправе говорить о «демократически просвещенном здравом смысле» (Ю. Хабермас), в котором без личного притязания на значимость и борьбы за признание уже не обойтись. Отсюда, кстати, и неустранимое стремление к равенству, которое так осуждается в работе (тексте).
Следуя традиционно надежным, но морально где-то уже устаревшим методологическим ориентирам, Павленко легко «расписывает» коммуникативную программу. Тезисно (в качестве главных затруднений) это выглядит так:
1. «Общезначимость заменяет истину
2. Сообщество заменяет индивида
3. Полилог заменяет монолог
4. Коммуникативное действие заменяет теорию» (с. 94).
Мне кажется, сторонники коммуникативистики не узнали бы в этом
раскладе свою парадигму. А ведь она представлена очень солидными именами, в ее отцах-основателях числятся, по автору, Э. Гуссерль и Л. Витгенштейн, а непосредственными разработчиками, исполнителями и носителями — К.-О. Апель и Ю. Хабермас.
Особенно непонятно выглядит последний, четвертый тезис, поскольку «коммуникативное действие» всегда было и остается развернутой теоретической концепцией. Достаточно сказать, что сам Ю. Хабермас назвал свою работу «Theorie der Kommunikativen Handelns... (1981), т. е., как видим, теорией. Другое дело, что это и в самом деле теория коммуникативных действий: рефлексия их оснований, структуры, функций, целей. От того, что теория становится руководством к действию, она не перестает быть теорией. Иначе нам бы пришлось мыслить взаимосвязь теории и практики по аналогии с физически (онтологически) сообщающимися сосудами.
Продолжим рассмотрение других аргументов. Не очень, правда, понятно, чьи они на самом деле — сторонников коммуникативной программы или автора рецензируемой работы. Тем не менее.
Возьмем триединый аргумент о «невозможности индивидуального творчества», «невозможности чистого индивида» и «невозможности монолога» (с. 96—104). Для западной общественной мысли, буквально настоянной на индивидуализме, на идее как раз «независимого и свободного индивида», «помешанной» на (индивидуальных) авторских правах, на режиме прав человека, все это звучит очень странно. Особенно в таком вот представлении: «Если. нет индивидуального творчества, то на его место заступает коллективное (коммуникативное) квазитворчество; .Поскольку коллектив — в действительности — не способен и не в состоянии что-либо породить (сотворить), постольку достижения способного к творчеству индивида делятся «равными долями» на всех участников «сотворчества». Та-
140
Коммуникативная парадигма: логика и эвристика
ким образом, лишенные способности создавать, фактически, легитимизируют свои притязания на «долю» в достижениях способного индивида» (с. 96). Мне трудно даже представить, чтобы кто-то из известных представителей ком-муникативистики мог так рассуждать. Деление «равными долями» — это не логика, а какая-то механика коммуникации. Но дело даже не в этом, а в том, что автор, кажется, путает феноменологический уровень с сущностным. В сущностном смысле чисто индивидуального творчества действительно не бывает. Язык и тот не индивидуальный, а коллективный, общий «дом бытия», вернее, со-бытия (M. Heidegger: das Haus des Seins). В условиях современной научной коммуникации познавательные устремления индивида и в самом деле реализуются не без помощи диалога (полилога) с Другим (Другими), то есть в том или ином (профессиональном) сообществе. Итак, хотя сегодня много пишут и говорят о teamwork, brainstorming, etc., но все прекрасно понимают, что фактически или феноменально речь идет о коммуникации свободных индивидов, творческих личностей. Их выделяют, поддерживают, поощряют. Это у нас долгое время отдельный индивид «стирался» коллективом: «Единица — вздор, единица — ноль...» Подчеркнем еще раз: «чистого», не вовлеченного в коллективный жизненный процесс, в «совместное поведение людей» индивида и в самом деле не существует. Таковым он оказывается только в гносеологической робинзонаде или в «методологическом солипсизме» (К.О. Апель).
Согласимся с автором: Марксово определение сущности человека как совокупности общественных отношений действительно можно, как сказано в тексте, понимать так, «что в индивиде, за минусом «общественных отношений» ничего существенного не остается» (с. 100). Но вот дальнейшие обобщения: «Каждый индивид в отдельности не обладает ничем, что не являлось бы продуктом коллектива» (с. 100); «.всякий участник коммуникативного общения должен минимизировать свое «индивидуальное» во имя коллективного» (с. 101) — представляются натянутыми, спорными. «Ничем» с «ничего существенного» не отождествляется. Похоже, здесь недооценивается феноменальная (явления) составляющая бытия человека в мире. Она тоже реальна и значима в человеческом бытии, в отдельных жизненных ситуациях — даже в большей степени, чем сущность. В 1968 году французские студенты рисовали на стенах не менее знаменитый лозунг: «Структуры не выходят на улицы». Соотношение сущности и явлений ими, судя по всему, схватывалось неплохо.
Теперь о монологе и монологизме. В коммуникативной парадигме приоритет действительно отдается диалогу, а еще точнее — полилогу с его отсылкой к Другому, Другим, т. е. к «сообществу коммуницирующих субъектов». И это оправданно, правда, с существенным уточнением — если сам диалог или полилог понимать не узко логически («.необходимо ли предполагает содержание высказывания наличие “Другого”»). Замечу для начала, что в роли Другого может выступать контекст, который непременно есть
141
Коммуникативная парадигма: логика и эвристика
у каждого текста. Далее. Диалог (полилог) — это взаимодейставие между коммуникантами, людьми. Самое интересное и проблемно напряженное звено здесь — пространство «между» (the inbetween world, Inzwischen). В рассматриваемом тексте оно заполняется общими или пересекающимися элементами, выявлением тождеств и сходств. А с коммуникативной точки зрения пространство «между» есть нечто третье, заполняемое усилиями всех вовлеченных в диалог сторон и оформляемое, в конечном счете, как новый творческий продукт, называемый взаимопониманием и, в тенденции, согласием. Если же этого не происходит, то и диалога как бы нет или он носит очень поверхностный, политкорректно-вежливый, протокольноритуальный характер. Такое в коммуникативных практиках встречается часто, но нормативным назвать его нельзя. Пространство «между» для полноценного диалога-коммуникации органично и непременно. Пользуясь словами Ж.-Л. Нанси, можно было бы сказать так: здесь «наружа есть нутрь, она есть опространствование рас-положения мира, она есть наша диспозиция и наша соявленность» [2, с. 32].
Согласимся с автором и в том, что высказывание «Если мы что-либо говорим, то говорим для “другого” и только для “другого”» (110) является предрассудком. Только вот чьим? В серьезной коммуникативистике вы этого не встретите. Хотя бы потому, что «другой» может выступать и как необходимый опосредователь для-себя-высказывания. Нет в пространстве «между» и примитивного эгалитаризма, распространяющегося на ничем не ограниченное число коммуникантов. Действительно, в условиях демократии, которую справедливо называют «непрекращающимся плебисцитом», никаких ограничений на вступление в коммуникацию нет. Но именно и только «на вступление», то есть — для начала. Далее вступает в силу конкуренция, борьба за выживание выдвинутых идей. На выходе, как и в спорте, есть победители и проигравшие. Это тоже можно назвать равенством, но равенством агонистическим (др.-греч. agWv — борьба, состязание); другого, неконкурентоспособного равенства в успешной коммуникации и быть не может.
Обратимся теперь к проблеме универсальности коммуникативного обоснования или соотношения истины (объективности) и общезначимости. Здесь опять я вынужден отметить намеренное смещение внимания в сторону естественной науки, имеющей в своем арсенале экспериментальную верификацию и демонстративное доказательство. Интерсубъективность же, как и коммуникативная программа в целом, рассчитана прежде всего на социально-гуманитарное знание или познание. Наверное, очень удобно показывать «естественно-научные» изъяны в социальных и гуманитарных науках. Надо сказать, что интерсубъективная общезначимость понимается автором логически-однозначно как «наделение одного и того же «понятия» тождественными смыслами и равным объемом разными субъектами познания» (123), как ситуацию, при которой «участники обсуждения понимают обсуждаемые положения (их «значения») идентично, то есть име-
142
Коммуникативная парадигма: логика и эвристика
ет место эквиваленция» (135). Данное понимание адекватно выражает авторскую позицию, но плохо согласуется с коммуникативностью, акцентирующей различия и индивидуальную свободу поведения. Из различий, а не тождеств или единств растут инновации, да и сама коммуникация, если трактовать ее предельно широко, есть диалог (полилог) различий. Для коммуникации и продуцируемого ею взаимопонимания (а не общезначимости, якобы подменяющей собой истину) больше подходит концепция «семейного сходства» Л. Витгенштейна. Вот как выглядит универсальность («общезначимость») языка в терминах этой концепции: «Вместо того чтобы выявлять то общее, что свойственно всему, называемому языком, я говорю: во всех этих явлениях нет какой-то одной общей черты, из-за которой мы применяли к ним всем одинаковое слово. Но они родственны друг другу многообразными способами. Именно в силу этого родства или же этих родственных связей мы и называем все их «языками»» [3, с. 110]. «Рассмотрим, например, — продолжает автор, — процессы, которые мы называем «играми». Я имею в виду игры на доске, игры в карты, с мячом, борьбу и т.д. Что общего у них всех? — Не говори «В них должно быть что-то общее, иначе их не называли бы «играми», но присмотрись, нет ли чего-нибудь общего для них всех. Ведь, глядя на них, ты не видишь чего-то общего, присущего им всем, но замечаешь подобия, родство, и притом целый ряд таких общих черт <...> результат этого рассмотрения таков: мы видим сложную сеть подобий, накладывающихся друг на друга и переплетающихся друг с другом, сходств в большом и малом. Я не могу охарактеризовать эти подобия лучше, чем назвав их «семейными сходствами», ибо так же накладываются и переплетаются сходства, существующие у членов одной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т.д. и т.п. И я скажу, что «игры» образуют семью» [3, с. 110—111].
Изрядная доля логического, или объективного, анализа автора приходится на критику коммуникативного обоснования морали и права. Главная мишень здесь — Хабермасова мысль, что моральная норма не может быть определена за пределами коммуникации, коммуникативной аргументации. А.Н. Павленко настаивает на том, что моральные и юридические нормы могут предицироваться отдельному (чистому) индивиду. И пример (дается в грамматике текста): «Так, например, понималось «право сюзерена», «заповеди Моисея», законы Нумы («Десять таблиц»)» (149). Что ж, и вправду заповеди Моисея исходили от Моисея. Но, во-первых, он получил их от Бога в виде Завета, а во-вторых, у него был конкретный адресат — сыновья Израилевы, которых он водил по пустыне. Излишне говорить, что без коммуникации, диалога (полилога) и аргументации там дело не обошлось. Нет никаких оснований утверждать, что коммуникативное обоснование морали и права есть «все та же социоцентристская модель, которую мы видели в марксизме.» (150). Механически-суммативно в данной связи смотрится и заявление автора, будто неправильно, даже абсурдно полагать, что «комму-
143
Коммуникативная парадигма: логика и эвристика
никация сама по себе содержит нечто большее (дает нечто большее), чем уже наличествует у совокупности общающихся индивидов...» (151).
В 4-й, заключительной главе текста с выразительным названием «Действительная природа коммуникативной доктрины» автор пугает нас в буквальном смысле эсхатологическим видением информационно-коммуникативного будущего человечества. «Любая индивидуальная свобода, — оказывается, — будет подавляться — и уже подавляется — информационно с помощью «информационно-коммуникативных технологий»» (163). А к 2070 году коммуникативное сообщество окончательно превратится в коммуникативное стадо, глобальное общество будет представлять собой один сплошной информационно-коммуникативный лагерь, на земле воцарится коммуникативный тоталитаризм. Итак, автор призывает нас к развенчанию «коммуникативного мифа» современности. Ну как реагировать на эти страшилки? Кто видит здесь миф, пусть развенчивает. Я лично его не вижу и, надеюсь, не только я один. Как представляется, современные информационно-коммуникативные технологии являются антидотом, лекарством от тоталитаризма. Через умножение разнообразия, поощрение новизны и необычности растет, увеличивается сама информация. Повторим высказанную ранее мысль, что современная информация вкупе с коммуникацией — это, по Э. Тоффлеру, блик-культура, то есть культура, в которой нет готовых или законченных картин, а только порции, блики-вспышки информации, из которых свободный индивид вправе создавать собственные картины мира. Информацией и коммуникацией можно манипулировать — это факт, но пугать ими не стоит, от дубины в них ничего нет, всего-то и твердости, что hard, при полной погруженности в high, fine и smart.
Одна из итоговых мыслей автора звучит так: «Следовательно, коммуникативная программа содержит в себе родовой порок всех социоцентристских моделей общества и познания — превалирование коллективного над индивидуальным, а в пределе — и подавление индивидуального коллективным — своеобразный эпистемологический тоталитаризм» (171). Думается, хуже не скажешь.
В заключение хотелось бы подчеркнуть несколько принципиальных положений. О философии как о строгой науке мечтали (и по-своему, конечно, работали в этом направлении) и феноменологи, и позитивисты. Для А.Н. Павленко как критика коммуникативного обоснования знания такая наука давно есть, существует — это логика, аналитичность, здоровая и строгая аргументация, исключающая порочные круги и абсурдные противоречия. И конечно же непоколебимая вера в объективность, которая, оказывается, доступна не только богоподобному существу, но и простому смертному, если только он проявит недюжинные исследовательские способности. Неважно, что мы это уже где-то слышали. Логика, конечно, — замечательная дисциплина, но подменять, тем более делегитимировать другие формы и средства познания она не должна, да и не может.
144
Коммуникативная парадигма: логика и эвристика
Безусловно, можно согласиться с тем, что коммуникативная программа с ее интерсубъективностью решить задачу обоснования знания не смогла (не может), во всяком случае, до конца. Но кому или чему эта задача с целерациональным «до конца» под силу? История философии и история культуры в целом таких примеров не знает и, видимо, знать не может в принципе. Тем не менее, представляется, что на сегодняшний день это самая амбициозная и эвристичная программа или парадигма. Ее творческий потенциал далек от исчерпания, особенно в нашем, отечественном контексте. Нелишне также заметить, что для парадигмального знания эвристика, пожалуй, важнее логики.
При всем том я благодарен А.Н. Павленко за несомненно подвигающий к размышлению текст. Без него многое просто не пришло бы мне в голову, я бы знал о проблеме обоснования знания значительно меньше. Стимулирование ответной реакции и заинтересованного обсуждения — лучшая рекомендация любой книге. Вообще-то нормальной для философии является антитетическая модальность мышления. По верному замечанию Ж. Делеза, «всегда ищут то, что называется «истиной», против кого-то другого». Можно сослаться здесь и на другой авторитет — С. Франка: «нельзя молиться в пику кому бы то ни было». Но это не мой случай — на коммуникативную парадигму я не молюсь и пикой из нее никому не угрожаю.
На этом можно было бы поставить точку. Но нет, не получается, не могу обойти молчанием следующее обстоятельство, которое, впрочем, нужно адресовать не автору, а корректору книги. Работа постоянно апеллирует к логике, но почему-то полностью игнорирует пунктуацию и другие правила грамматики, а кое-где и орфографию. Судите сами (цитирую, как напечатано): «Поэтому такие выражения как «замкнутая группа лиц», «данный коллектив», «только его участниками» устраним из приведенного определения соборности...» (с. 42); «Совсем нелишним, здесь, будет и логический анализ таких утверждений» (с. 115); «... определенные действия приучают обучающихся тому, что следует понимать под «зеленым», что под «красным» и т. д.» (с. 140); «Для ответа на этот вопрос мы, либо вынуждены снова признать, что — это система наших оценок.» (166). Общее впечатление: такие тексты явно снижают их эстетическое восприятие, читать их некомфортно. Но можно высказаться и в частности. Издание рассчитано на «специалистов в области эпистемологии, онтологии и политологии». Думаю, можно с достаточной уверенностью сказать, что грамматическая небрежность имеет одним из своих следствий небрежение к самим этим специалистам.
Литература
1. Поппер К.Р. Нищета историцизма. М.: Изд-ская группа «Прогресс» — VIA. 1993.
2. Нанси Ж.-Л. Бытие единичное множественное. Мн., 2004.
3. Витгенштейн Л. Философские исследования (1953) // Витгенштейн Л. Философские работы. Часть I. М.: Гнозис, 1994.
145
