CC BY
215
УДК 821.161.1.09"18" ; 821.161.1.09"1917/1991"
Белякова Елена Николаевна
кандидат филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
helenbel31@yandex.ru
КНЯзь мышКИН как новый тип трагического героя в философской концепции д.с. мережковского
(к вопросу о рецепции романа Ф.м. достоевского «Идиот» в критике Серебряного века)
В статье получает развитие тема специфики интерпретации образа князя Мышкина в критике Серебряного века. Определяющим для нас является утверждение, что идея трансцендентальной личности в философии Cеребряного века явилась базовой для наиболее значимых концептов эпохи, имея весомое основание и в активно воспринятой русскими мыслителями западной, и в отечественной культуре. Потому, подчёркивая новаторство Достоевского в создании литературного героя нового типа личности, многие исследователи делают акцент на той стороне творчества писателя, которая оказалась особенно востребованной критикой Cеребряного века. Однако главные герои романа «Идиот», и особенно фигура князя Мышкина, часто вызывали недоумение или откровенное раздражение мыслителей порубежной эпохи. В миросозерцании Д.С. Мережковского, которое можно определить как трагически сориентированное, образ главного героя романа занимает особое место и получает детальную разработку. Более того, в силу психологической и метафизической новизны представленного типа личности, Мышкин был назван критиком новым типом трагического героя. Поскольку в последнее время в литературоведении присутствует повышенный интерес к проблеме соотношения художественных реалий произведений Достоевского с мировоззренческими концептами Серебряного века, нам кажется важным обратить внимание на место главного героя романа «Идиот» в философии трагедии одного из крупнейших мыслителей эпохи.
Ключевые слова: восприятие и интерпретация, трагический герой, трагическое действие, трагический конфликт, эротическое переживание, античная и христианская культура.
Общеизвестным суждением на сегодняшний день является то, что Ф.М. Достоевский стал новатором в создании нового типа личности (психологически разомкнутого героя, представленного в предельно напряжённом состоянии душевных сил, выражающего идею «подпольного» человека или «сверхчеловека»), которая оказалась особенно востребованной в философии Серебряного века. В целом, ожидания читателя порубежной эпохи были обусловлены потребностью соотнести психологическую глубину зарождающегося типа личности, осознающей себя в контексте исторического и бытийного пространства, с трагической ситуацией современности. По справедливому замечанию О.А. Богдановой, «пафос неприятия "мещанской", "серединной" культуры охватывает практически весь спектр литературных направлений Серебряного века: от символиста Мережковского с его "Грядущим хамом" до реалиста А.М. Горького с его "Заметками о мещанстве"» [1, с. 59]. Трагически осознающие современную действительность религиозно мыслящие исследователи не могли обойти вниманием образ князя Мышкина, восприняв его или в качестве антипода трагическому герою (например, Л. Шестов), или как образ трагического героя «нового» типа.
Поскольку в последние годы в отечественном литературоведении присутствует повышенный интерес к проблеме соотношения художественных реалий произведений Достоевского с мировоззренческими концептами Серебряного века1, нам кажется важным обратить внимание на место главного героя романа «Идиот» в философии тра-
гедии одного из крупнейших мыслителей эпохи -Д.С. Мережковского.
Для Мережковского в восприятии трагического базовыми понятиями являлись категории состояния внутри эротического переживания: страсть - сострадание, вожделение - непосигно-вение (милосердие), инстинктивное - осознанное. В статье «О новом значении древней трагедии» (1893) критик так определяет своё понимание трагического: «Слово "любовь" на русском и всех новых европейских языках имеет двойное значение: первый смысл - древний, языческий: любовь - страсть, плотское вожделение, Эрос, тяготение пола к полу. Второй смысл - уже новый, христианский: любовь - милосердие, сострадание, всепрощение, любовь девственная или кажущаяся противоположною страсти. Первая любовь, страстная и жестокая, воплощена в одном из двух главных, реально и мистически действующих лиц трагедии - в лице богини Афродиты; вторая, девственная и милосердная - в Артемиде. <...> Между Афродитою и Артемидою, между этими двумя противоположными божествами, происходит вся человеческая трагедия»2 [4, с. 547-554].
В рамках такого осмысления человеческой трагедии образ князя Мышкина воспринимается философом центральной фигурой трагического действия и видится в свете неминуемой катастрофы. Потому уже в названной статье Мережковского, посвящённой постановке «Ипполита» на Алек-сандринской сцене, в один ряд с героем Эврипида критик ставит героев Достоевского - кн. Мышкина и Алёшу Карамазова: «Трагический вопрос, поставленный в "Ипполите", нам, русским, особенно
104
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова ¿j- № 1, 2015
© Белякова Е.Н., 2015
близок потому, что и в нашей русской литературе, наиболее новой, вещей из всех европейских литератур, с небывалою силою поднят этот же самый вопрос. Бесстрашнее, чем кто-либо, сопоставил Достоевский языческую злую любовь, жестокое сладострастие с целомудренной и милосердною любовью христианскою или, как он сам выражался, "идеал Мадонны с идеалом содомским". Все главные его герои или сладострастники, или девственники. Один из них, мудрец для самого Достоевского, "идиот" для толпы, князь Мышкин, говорит о себе почти словами Ипполита: "Я ведь совсем женщин не знаю". И Достоевский определяет его теми же стихами о "Бедном рыцаре", которые, мы сейчас видели, так подходят Ипполиту» [4, с. 551-552].
Здесь князь Мышкин не только включается в ряд предшествовавших ему благородных героев с изначально заданным трагическим осознанием действительности, но в перспективе выделяется из их круга (античного Ипполита, средневекового «Бедного рыцаря») как герой нового типа, актуализировавший в своей душе трагический конфликт эротического переживания и ставший средоточием противоречий, которые должен примирить. «Так же, как Ипполит, вся древность погибла, потому что не имела силы "распутать узел роковой", разрешить противоречие Афродиты и Артемиды, - пишет Мережковский. - Или рождающая, но жестокая Афродита, или милосердная, но бесплодная Артемида. А между тем оба начала божественны, потому что одинаково необходимы для бытия мира. Как же их соединить? <...> Предчувствие последнего соединения этих двух начал дано в христианстве. Но это именно только смутное предчувствие, только видение, не достигающее, не воплощающее» [4, с. 553-554]. В образе князя Мышкина предчувствуется и видится попытка подойти к вековой проблеме вплотную, чтобы в рамках душевно усвоенной христианской системы ценностей по-новому осмыслить неразрешимое противоречие.
Размышления критика о трагической природе творчества Достоевского и особенностях преломления трагического конфликта в романе «Идиот», названном Мережковским «одним из прекраснейших и глубочайших» созданий [5, с. 60] писателя, находят своё развитие в широко известной работе «Л. Толстой и Достоевский» (1901).
Здесь образ Мышкина обретает более сложное звучание. Прежде всего герой «Идиота» осмысляется как личность в предельном своём состоянии (то есть личность трагическая) и ставится критиком в один ряд с известными бунтарями Достоевского. В данном случае базовыми контроверсами для определения трагедии становятся категории душевного состояния героя: животное, природное, стихийное - преодолённое, осознанное, духов-
ное: «У Достоевского всюду - человеческая личность, доводимая до своих последних пределов, <... > всюду - борьба героической воли: со стихией нравственного долга и совести - в Раскольникове; со стихией сладострастия, утончённого, сознательного - в Свидригайлове и Версилове; первобытного, бессознательного - в Рогожине; со стихией народа, государства, политики - в Петре Верхо-венском, Ставрогине, Шатове; наконец, со стихией метафизических и религиозных тайн - в Иване Карамазове, в князе Мышкине, в Кириллове. <... > В этом смысле и христианская покорность Идиота, Алёши, старца Зосимы есть неодолимое сопротивление окружающему их языческому, нехристианскому, антихристову миру, покорность Божией, но не человеческой воле, то есть обратная форма "своеволия", ибо ведь и мученик, умирающий за своё исповедание, за свою истину, за своего Бога, есть тоже герой: он утверждает свою внутреннюю свободу против внешнего насилия - он "заявляет своеволие"» [5, с. 107-108].
Культивируя в герое личностные качества и тем самым включая его в круг трагического действия, Мережковский в то же время чувствует в образе Мышкина, воспринимаемого под знаком «святости» [5, с. 51, 108, 116], его инородность этому действию, способность выйти за пределы трагедии и, соответственно, в перспективе преодолеть её.
Источник этой метафизической способности героя видится в «священной болезни», «унаследованной» им у автора романа. Таким образом, по мысли А. Долинина, из всех отечественных критиков именно Мережковский «начинает с того, что устанавливает, в первую же голову, тесную органическую связь между личной жизнью писателя и его творчеством, проводя, таким образом, те соединяющие линии, те крепкие, хоть и невидимые, нити, что всегда существуют между конечной вершиной и конечным основанием: миропониманием и мироощущением» [2, с. 322].
В понимании критика Серебряного века, именно эпилепсия становится исключительным основанием для восприятия Мышкиным новой, христианской, системы координат. Глубинное усвоение человеческой душой идеи конечности земного пребывания и возможности инобытия должно базироваться на сверхчувственном опыте преодоления дисгармоничного ощущения действительности. Именно этот опыт, по мысли Мережковского, получает человек, страдающий эпилепсией, когда сквозь муки и боль его душа прорывается к источнику «высшего или, по крайней мере, не всем доступного бытия» [5, с. 116]. Именно этот опыт позволяет герою «Идиота» осознавать и оценивать действительность вне круга привычных понятий, расширяя возможности окружающих его людей в их рефлексии душевных переживаний и реагировании на жизненные ситуации. Таким образом,
князь Мышкин, оставаясь трагическим героем в борьбе «со стихиями метафизических и религиозных тайн», обретает статус героя, причастного инобытию, знающего чувство преодоления трагического разлада.
Но именно болезненный недуг вводит в интерпретацию образа князя двойственный подтекст, позволяя критику сблизить феномен «святого» Мышкина с «извергом Смердяковым» [5, с. 51], «"мерзавцем" и "развратником" Свидригайло-вым» [5, с. 116] и особенно - с нигилистом Кирилловым. «Парадоксальное сближение столь разных героев, предложенное автором исследования, действительно имеет глубокие основания, - замечает в своей монографии о критике Мережковского Н.Г. Коптелова. - <...> Духовное "двойничество" Мышкина и Кириллова, одинаково чувствующих Апокалипсис, <...> отражается в "поразительных совпадениях", которые критик выявляет в речи персонажей» [3, с. 172-173].
Более того, двойственный подтекст Мережковский улавливает в религиозном миросозерцании самого Достоевского, преимущественно находящегося на грани двух миров и раздираемого противоборством полярных идей, что художественно воплотилось в двойственной диалектике Мышкина - Кириллова. Оба героя, подверженные эпилепсии, знают миг высочайшей гармонии, переживаемый ими как откровение, на основании которого они и создают свою философию: «в сущности, Кириллов только доводит до крайнего вывода диалектику князя Мышкина; тот говорит: "За этот момент можно отдать человеку всю жизнь". Кириллов продолжает и кончает: "За этот момент можно отдать жизнь всего человечества". Впрочем, и князь Мышкин иногда приближается, по-видимому, к этому для него страшному, но, кажется, неизбежному острию диалектики. "В этот момент, - говорит он как-то Рогожину в Москве, во время их тамошних сходок, - мне как-то становилось понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет". "Серьёзно, разумеется, он не стал бы спорить, - неожиданно и робко заключает Достоевский. - В выводе его, то есть в оценке этой минуты, без сомнения, заключалась ошибка". Какая же собственно ошибка? - спрашивает Мережковский. - "Отупение, душевный мрак, идиотизм стояли перед ним ярким последствием этих высочайших минут". Но только ли перед ним, от рождения "идиотом", или вообще перед каждым человеком, перед всем человечеством? И уничтожает ли окончательно эта "ошибка в выводе" значение всей диалектики? Вот вопрос, на который Достоевский не хочет или не может ответить. А ведь этот вопрос коренится в самом сердце его собственной, да и всей христианской культуры» [5, с. 117-118].
Однако, уловив в подтексте произведений («Идиота» и «Бесов») авторскую недосказан-
ность и, по определению Н.Г. Коптеловой, «разрыв между религиозным сознанием и художественным "ясновидением"» Достоевского [3, с. 183], Мережковский видит в них не духовную капитуляцию писателя перед лицом открывшейся трагедии, а изначальную раздвоенность его душевного пространства, принципиальную невозможность окончательной самоидентификации личности. Потому и герой «Идиота» воспринимается как подсознательное отображение писателем его желаемого и принимаемого им собственного «я». Мережковский видит в этом образе истинно ощущаемое и переживаемое писателем проявление бытия. Причём того бытия, к которому тот стремится, не имея сил обрести окончательно, поскольку иная его ипостась, выраженная в образе Кириллова, заключает в себе не менее истинно ощущаемые и переживаемые проявления бытия нежелаемого.
Уловленная Мережковским трагическая раздвоенность автора «Идиота», нашедшая выражение в романе, позволила ему не только всерьёз воспринять образ князя Мышкина, поставив его в пару с бунтарём Кирилловым, но и соотнести обоих героев с трагической фигурой Ф. Ницше3, который «подобно Идиоту и Кириллову, находит в боли родов, в болезни своей - "минуты высшей гармонии", источник "высшего бытия"; в смерти человеческого находит первые молнии, проблески "сверхчеловеческого"» [5, с. 119].
Дальнейшее развитие получает и высказанная ранее Мережковским идея о генетическом родстве образа Мышкина рыцарской культуре: «Идиот Достоевского - западноевропейский, феодальный, средневековый Бедный рыцарь, переведённый на русский, то есть на будущий всемирный язык» [5, с. 248].
Критик намеренно включает героя Достоевского в культурно-исторический контекст, подчёркивая уже не столько болезненно-инобытий-ную исключительность образа князя, сколько его сопричастность исторической действительности, поскольку «бездомный бродяга, нищий, "идиот" -князь Мышкин всё-таки "русский исконный князь" и не отрекается от своего княжества, от своего рыцарства» [5, с. 249-250].
В отличие от современников Достоевского, преимущественно уловивших в образе Мышкина воплощение гуманистической идеи любви к ближнему, уравнивающей людей, Мережковский акцентирует внимание на духовном аристократизме князя, утверждая, что идея духовной иерархии есть одна из главных составляющих христианского догмата и основа рыцарской культуры: «Но равенство, равноценность человеческих личностей в Боге есть только один из полюсов учения Христова: все равны в Боге, потому что все могут и должны быть равны; когда-то были, когда-нибудь будут равны - но пока ещё не равны; <...> все могут взойти на высшую
106
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова № 1, 2015
ступень - тут равенство; но не все ещё взошли, и тот, кто взойдёт, будет выше тех, кто отстанет, -тут уже неравенство. "Много званных" - опять равенство; "мало избранных" - неравенство; мы приняли только часть этого слова, двойственного, как все слова Христа; <...> Но в том-то и дело, что учение Христово не есть <...> только упразднение всех старых благородных "аристократических" ценностей, а есть "переоценка этих ценностей", неизмеримо более дерзновенная и окончательная, кажущаяся доныне более "антихристовой", чем переоценка "антихриста" Ницше <...>. Рыцарство, не в историческом действии, а религиозном созерцании своём, было очень раннее и очень смутное, но всё же подлинное предчувствие этой неминуемой христианской переоценки всех благородных дохристианских ценностей. <...> Рыцарство не исполнило своей задачи, потому что стремилось к ней слишком рано и бессознательно, - но задача была истинная; это всё ещё в значительной мере и наша задача: освятить не освящённое или недостаточно освящённое церковью, с церковной точки зрения, всё ещё слишком светское, языческое; освятить не одну часть, а всю жизнь, не один полюс, а оба, не только не-я, отречение личности, но и я, утверждение личности в сознании личного достоинства, чести, в древней героической воинствующей любви к родине <... > и в новой вне-брачной, вне-семейной любви к женщине. От кровного "звания" к этому духовному "призванию" и устремилось рыцарство войною с неверными <...> и служением "Даме сердца" <...>. В этом же смысле и князь Мышкин, хотя и "бедный", всё-таки подлинный рыцарь -в высшей степени народен, потому что в высшей степени благороден...» [5, с. 248-249].
И, согласно концепции Мережковского, именно в силу своего благородства князь обречён на разрешение трагического конфликта, неразрешимого для эврипидовского Ипполита и для пушкинского Бедного рыцаря, который «так и не понял главного в любви своей <...>. Ему казалось, что он любит только духом, "чистым духом", отвлечённым созерцанием; но он любил и духом, и кровью - до крови: недаром же кровью своею начертал имя таинственной Возлюбленной; всё-таки кровью хотел запечатлеть свой духовный союз с Нею» [5, с. 251]. А главным основанием для осознания князем глубины эротического конфликта является его болезнь, возникающая «не от скудости, а от какого-то оргийного избытка жизненной силы. Это - особая, "священная болезнь", источник не только "низшего", но и "высшего бытия"; это -узкая, опасная стезя над пропастью, переход от низшего, грубого, животного - к новому, высшему, может быть, "сверхчеловеческому" здоровью. У самого Идиота не хватит сил для перехода, он погибнет; но переход всё-таки должен совершиться» [5, с. 251].
В образе Мышкина критик улавливает воплощение одной из ключевых идей миросозерцания Достоевского о возможностях изменения человеческой природы, звучащей и в высказываниях Кириллова (роман «Бесы»), и в черновых набросках писателя: «Мы, очевидно, существа переходные, и существование наше на земле есть, очевидно, беспрерывное существование куколки, переходящей в бабочку» [3, с. 184]; «Свет Фаворский: откажется человек от питания, от крови - злаки» [4, с. 246]. Но перспектива этого изменения видится критику только в сфере разрешения эротического противостояния равновеликих сил. Этот небывалый по масштабу конфликт и должен если не разрешить, то осознать как проблему для разрешения «"колоссальное лицо" христианское», «подлинный рыцарь», «"реалист", конечно, в особом, высшем смысле» князь Мышкин.
«И вакханка, "бесноватая" Настасья Филипповна, <...> любит Идиота так же, как девственница Аглая; они соперничают из-за него: вся трагедия становится трагедией любви, потому что и он любит их, любит обеих вместе, и вакханку, и девственницу - "двумя разными любвями". Комический Дон Кихот превращается в трагического Дон Жуана: в совершенной тишине этого, как будто мёртвого, на самом деле только спящего пола что-то есть, от чего пробуждается "насекомое в ангелах"; какая-то загадочная прелесть, какой-то неодолимый соблазн притягивает к нему женщин, как "магнит железо", так что могучий самец, сладострастный паук Рогожин, перед этим, как будто бесполым серафимом, чувствует себя жалким соперником в глазах женщин: они окружают "идиота", больного, юродивого; они следуют за ним, служат ему, готовы умереть за него, как за учителя» [5, с. 251]. В сознании Мережковского именно магнетическое состояние «спящего пола» не только делает Мышкина сверхжеланным для женщин, но и роднит его с магнетической силой Христа: «И в грядущих веках покаявшаяся блудница Мария Египетская, и св. Екатерина Сиенская, и св. Тереза, и бесчисленные другие "служили Ему", следовали за Ним, умирали за Него, любили, "невесты нене-вестные", Жениха своего, до мученической крови, до кровавых язв на теле. Для нас это самая тёмная, не "вмещённая" сторона христианства» [5, с. 252].
Таким образом, князь Мышкин безусловно понимается критиком не только как трагический герой, но и как новый тип трагического героя, обладающий духовным потенциалом для осознания, а, значит, в перспективе и для разрешения ранее неразрешимого конфликта, обеспечивающего человеку возможность перехода на новый духовный уровень. И, как истинно трагический герой, «он погибнет; но переход всё-таки должен совершиться».
Однако противоречивость восприятия образа князя не снимается пониманием глобальности
решаемых героем задач. Мережковский всё время держит себя на грани в утверждении или отрицании абсолютной значимости этого образа, не давая ему окончательной оценки. Ключевая характеристика, данная критиком Мышкину, заключается, на наш взгляд, в утверждении, что он «сумасшедший, одержимый бесом, конечно, только в глазах "мира сего", мудрость которого есть "безумие пред Господом", а не в глазах самого Достоевского» [5, с. 118]. Здесь герой представлен в соотношении с тремя системами измерений (мир сторонних людей, мир Бога, мир автора), в каждой из которых он занимает подобающее место.
Примечания
1 См. об этом: Исупов К.Г. Компетентное присутствие (Достоевский и «серебряный век») // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 15. - СПб.: Наука, 2000. - С. 3-27; Достоевский и XX век: в 2 т. / под ред. Т. А. Касаткиной. - М.: ИМЛИ РАН, 2007; Богданова О.А. Под созвездием Достоевского. Художественная проза рубежа XIX-XX веков в аспекте жанровой поэтики русской классической литературы / Ин-т мировой литературы А.М. Горького РАН. - М.: Изд-во Кулагиной: Intrada, 2008. -312 с.; Ф.М. Достоевский и культура Серебряного века: традиции, трактовки, трансформации. К 190-летию со дня рождения и к 130-летию со дня смерти Ф.М. Достоевского / отв. ред. А.А. Тахо-Годи, Е.А. Тахо-Годи: сост. Е.А. Тахо-Годи. - М.: Водолей, 2013. - 592 с.
2 Мысль о том, что эротическое переживания есть основа любой трагедии звучит, в частности, и при обращении критика к роману Л.Н. Толстого «Анна Каренина». Он пишет: «Фру-Фру, как женщина, любит власть господина своего и, как Анна,
будет покорна этой страшной и сладостной власти - даже до смерти, до последнего взгляда. И над обеими совершится неизбежное злодеяние любви, вечная трагедия, детская игра смертельного эроса» [5, с. 93].
3 Заметим, что пристрастие Мережковского к подобного рода аналогиям зачастую вызывало неприятие в среде учёных. Так, А. Долинин называл их «самыми чудовищными сближениями», результатом мыслительной «эквилибристики» [2, с. 333].
Библиографический список
1. Богданова О.А. Под созвездием Достоевского. Художественная проза рубежа XIX-XX веков в аспекте жанровой поэтики русской классической литературы / Ин-т мировой литературы А.М. Горького РАН. - М.: Изд-во Кулагиной: Intrada, 2008. -312 с.
2. Долинин А. Дмитрий Мережковский // Русская литература XX века (1890-1910) / под ред. проф. С.А. Венгерова. Т. 1. - М.: Мир, 1914. - С. 295-356.
3. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. -Т. 11. - Л.: Наука, 1976.
4. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. -Т. 15. - Л.: Наука, 1980.
5. Коптелова Н.Г. Проблема рецепции русской литературы XIX века в критике Д.С. Мережковского (1880-1917 гг.). - Кострома: КГУ им. Н.А. Некрасова, 2010. - 343 с.
6. Мережковский Д.С. О новом значении древней трагедии // Мережковский Д.С. Эстетика и критика: в 2 т. - Т. 1. - М.: Искусство, 1994. -С. 547-554.
7. Мережковский Д.С. Л. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. - М.: Изд-во «Республика», 1995. - 624 с.
108
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова ¿j- № 1, 2015
