CC BY
106«Кара-Бугаз» и «Колхида» Константина Паустовского: проверка евразийских предпосылок
Уго Перси
Ключевые слова: литературный концепт; архетип; образ; образно-концептуальный цикл; антропологические структуры творческого воображения; мужское и женское начала.
С 1932 по 1934 годы писатель и путешественник Константин Паустовский написал две повести: «Кара-Бугаз» и «Колхида». Эти произведения, на мой взгляд, значительно отличающиеся в плане художественного успеха, имеют нечто общее: во-первых, они включаются в характерный для эпохи контекст так называемого производственного жанра; во-вторых, фабула каждого из них развивается на фоне природы; в-третьих, идеальная связь, объединяющая эти повести, парадоксально основывается на противоположности концептов, в них выраженных: с одной стороны, сухость и бесплодность пустыни в «Кара-Бугазе», с другой — влажность и растительная избыточность болот в «Колхиде». В повестях присутствуют, безусловно, и другие черты, позволяющие установить между ними сопоставительные отношения, такие, например, как предполагаемый интерес к евразийским темам, тесно переплетающимся с основными архетипами и темой природы.
I
Название «Кара-Бугаз» относится к протяженному, но мелкому заливу, окруженному пустыней и отделенному от Каспийского моря узким проливом. По-туркменски «Кара-Бугаз» значит «черная пасть»,
Уго Перси, профессор кафедры славистики Университета г. Бергамо (Италия).
что в момент написания повести было вполне справедливо: эта мертвая лагуна без конца проглатывала воду Каспия, там же испарявшуюся под беспощадным солнцем пустыни. Суть повести заключается в том, что вода залива, несмотря на ее смертельную опасность для животной и растительной жизни, является резервуаром, баснословно богатым мирабилитом, — солью, крайне необходимой для производства стекла.
Наверняка у читателя уже возник вопрос: какое отношение все это имеет к евразийству?
На самом деле именно отношение к эксплуатации такого богатства представляет собой мерило европейского или азиатского восприятия жизни и мира в целом. На фоне строительства советской экономики Кара-Богаз-Гол, как сегодня называется этот залив (то есть озеро Кара-Богаз), превращается в своего рода арену столкновения западного и восточного миросозерцания. Отстраненный от оживленной деятельности людей на Каспии, забытый в отчаянной туркменской пустыне, Кара-Бугаз всегда пугал людей своей дикостью и своими опасностями. Тот, кто проявлял к нему научный интерес, добирался сюда с большим трудом из-за сложностей переправы через пролив или, при подъезде по суше, из-за отсутствия дорог и пресной воды вокруг залива.
Местные жители, со своей стороны, испытывали страх и сами пугали иностранцев мрачными легендами о проклятой лагуне. Геолог Прокофьев, главный рассказчик в повести, утверждает, что «в Кара-Бугаз вам придется ехать по спирали»1.
Не сразу постигается и суть повествования, заключающаяся в актуальности вопроса об эксплуатации Кара-Бугаза: автор к ней подходит медленно, как бы маскируя главную интенцию текста другими текстами, относящимися к разным эпохам.
Начинает он с отчета первой экспедиции, проведенной в тех краях в 1847 году, в котором упоминается о попытке проникнуть в залив, предпринятой русским корветом двадцатью двумя годами ранее. Затем, в главе «Черный остров», повествование перемещается в 1920 год, в страшное время Гражданской войны: рассказывается о том, как в Баку белыми офицерами была заключена под стражу на корабле, после ужасного плавания высажена на совершенно пустом острове вблизи Кара-Богаза и там оставлена на верную смерть группа большевиков, в том числе и герой последующих событий. Туркмены, увидев огни на проклятом острове, подплыли и спасли тех, кто еще не погиб. Здесь появляется один из центральных сюжетов рассказа:
как советская власть воцарилась на этих территориях. Речь идет не столько об ее идеологическом и политическом внедрении, сколько о постепенных социальных изменениях в среде туркменского населения, последовавших за промышленной эксплуатацией Кара-Бугаза.
Здесь же находим описание варварских средств лечения, скорее губящих людей, чем лечащих, беспощадного отношения мужчин к женщинам. Однако самое интересное — это не отвратительная псевдомедицина сельского лекаря или приключения некой афганки Начар, у которой туркмены увели детей и которую потом приговорили к смерти, а сочетание социальных условий с географическими и природными характеристиками. И первое, и второе нетерпимо: необходимо их повернуть в правильное русло, то есть покончить с эксплуатацией человека человеком (читай: женщины мужчиной) и начать эксплуатацию природы. Об этом может правильно и успешно позаботиться только советская власть, но опять-таки речь идет не об идеологической пропаганде, а в целом о проповеди преимущества западного рационализма перед восточным иррационализмом, об утверждении западной целеустремленной деятельности, противопоставляемой восточной фаталистической выжидательности. Иначе говоря, следует быстрыми темпами «вестернизировать» Восток.
Паустовский не останавливается только на описании эффектов столкновения технологического прогресса с патриархальной, часто «мракобесной» жизнью местного населения. Автор не показывает никакого активного сопротивления с туркменской стороны: все шло, может быть, не самым убедительным, но и не конфликтным путем. Усилия советской власти встретили больше сопротивления в «мракобесии» природы, чем в самих культурах, — соответственно туркменской и абхазской.
Греческим названием «Колхида» Паустовский намеревался придать мифический колорит описанию Абхазии, еще находящейся в том первобытном состоянии, в каком ее увидели аргонавты: бурные реки, сначала стремящиеся с гор, а потом застаивающиеся в огромных непроницаемых болотах, примыкающих к морю. Как и в первой повести, суть второй заключается в том, что дикость, бесплодность и несчастье могут превратиться в порядок, богатство и радость только в том случае, если привнести в природную сферу знания, технологический прогресс и организационную работу, которые в то время могла обеспечить только советская власть. Кара-Бугаз тысячелетиями лежал нетронутый человеком — со своей ядовитой водой в недоступности жуткой пустыни, но если проделать дороги в соляном
песке и установить завод на берегу залива, то ядовитая вода вековечно будет давать драгоценную глауберову соль, то есть мирабилит, пустыня превратится в сад, а жалкая жизнь этого края — в социальный расцвет. Вода же абхазских болот, хотя и не ядовитая (в ней не растворяются соли пустынных песков), также была носителем беды и болезней. Если внедрить порядок в дикую природу, если сдержать неистовость стихии, прокладывая каналы и устанавливая системы шлюзов, то никому не нужные малярийные болота станут душистыми плантациями цитрусовых.
Очевидно, что далеко не второстепенный интерес вызывает экологический аспект повестей, рассматриваемый автором с похвальной чуткостью и разносторонностью подходов, — вопреки установке на «борьбу с природой», которую активно пропагандировали и вели в те годы. Если в тогдашней литературе допускали долю романтики, то обязательно революционной, никакой другой, меньше всего — романтики с консервативным или обскурантистским оттенком. Как мне кажется, автор выдает свою, пусть неопределенную, может быть, себе самому не высказанную, очарованность первобытной природой: ее жестокостью, но в то же время и ее величием. Вот весьма красноречивые примеры2:
«Экскаваторы шаг за шагом врезались в легендарные земли Вано, рвали лианы, вычерпывали озера вместе со смуглыми, золотыми сазанами, гнали к морю кабанов и нутрию и оставляли за собой глубокие рвы».
«Я рад, что не доживу до конца работ. Искренне рад! Все-таки, знаете, жалко уничтожать природу».
Именно в этом контексте обе повести Паустовского полностью выражают свою принадлежность к определенной эпохе и лояльность к художественному и «социальному» заказу. Строительство советской постнэповской экономики должно было осуществиться вопреки всему, и «борьба с природой» стала почти лозунгом, звучавшим параллельно с пресловутым «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача». Хотя ботаник Мичурин этими резкими словами намеревался выразить гораздо менее агрессивное отношение к природе, фраза его великолепно подходила к промышленным требованиям тех лет. «Противостоять сиюминутному, практически хищническому мировоззрению — означало попасть в саботажники, во враги «социалистического строительства по всему фронту»», — пишет Т. Фроловская в художественной биографии Льва Гумилева3.
Доказательств таких враждебных намерений относительно природы в литературе, особенно в литературе 30-х годов ХХ столетия, много. Достаточно вспомнить роман Б. Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» или некоторые повести и рассказы А. Платонова, хотя позиция последнего значительно менее острая. У Пильняка во весь голос гремят философские размышления А. Богданова и А. Гастева4 о переустройстве мира посредством механизации общества; у зрелого Платонова те же идеи смягчаются благодаря его увлечению космизмом Федорова, поддержанному знакомством с работами Вернадского. В повести «Кара-Бугаз» мы находим как бы промежуточную позицию между футуризмом и панмонголизмом: слышны и воинственные крики Пильняка, и утешительные научно-философские размышления «усомнившегося» Платонова; в объявленной войне с природой машинной силе сопутствует экологическое сознание и вера в «чистую» силу ветра и солнца. Приведу лишь один пример5:
«Когда последние запасы угля и нефти подойдут к концу, начнется война, — упрямо повторил Шацкий.
— Неужели вы как ученый не видите выхода? — спросил я.
— А солнце? — спросил меня в свою очередь Шацкий. — Солнце! Каждый сантиметр земли получает от солнца ежегодно сто тысяч калорий».
Однако этим разумным установлениям, пропитанным космизмом, противостоят технологические заявления; в них отражено намерение превратить статичность в динамичность, восточный хаос в западный космос. Для Паустовского, по всей видимости, как и для молодого Платонова, «искусство есть творчество организации из ха-оса»6. Подобных заявлений в «Кара-Бугазе» много7:
«Трест «Карабугазсульфат» пришел как полновластный хозяин. Он включил Кара-Бугаз в общий план индустриализации восточных окраин, в смелый план завоевания пустынь».
«Мы раздавим пустыню, как фалангу».
«Необходимо исправить грубую ошибку природы...»
«Конференция... напоминала заседание штаба, готовившего поход на пустыню, объявившего непримиримую войну грубым и нетерпимым ошибкам природы».
Одна из самых красноречивых фраз в повести находится на предпоследней странице. Произносит ее женщина-инженер (своего рода
синтетический образ, олицетворяющий раскрепощение восточной женщины и прогресс западной науки)8:
«Комбинат научит грамоте, выправит мозги, вскроет и уничтожит весь ужас кочевого состояния. Была у кочевников песня, где говорилось: “Кочевник проходит через жизнь, как пыль. Никто не хочет знать его имени, никто не знает, сколько весит его горе”. Вот со всем этим будет покончено».
С запада, со стороны «Колхиды», раздаются созвучные провозглашения 9:
«Главное — то, что мы создаем новую природу для людей свободного труда».
«Кольматаж... [Невская] восприняла не как новый способ осушки болот, а как нечто более значительное: как полную власть человека над природой, как создание невиданных ландшафтов».
II
Очевидно, что формально Паустовский выполняет свой «долг» авторитетного советского писателя, то есть отвечает на заказ общества, и надо признать, делает это без идеологического экстаза, изысканно. Однако самое интересное — не столько в историческом контексте, в котором появились две рассмотренные повести, и не столько в их содержательной ценности, сколько в художественной обработке концептов сухость и влажность, вступающих, несмотря на их противоположность, в тесный диалог.
Испытываешь сильный соблазн предположить, что Паустовский изображает борьбу советской власти против неблагосклонной природы, против обскурантизма и болезней, имея в виду нечто более значительное, чем требовала эпоха, нечто тесно связанное с самой человеческой натурой и, что не менее важно, с опытом художника, с архетипами, действующими в его поэтическом сознании и развивающими его творческую способность.
В повестях Паустовского сухость и влажность — концепты, амбивалентность которых связана с идеологическими и социокультурными понятиями лагерей, разделяющих персонажей. Эта амбивалентность отражается в двух архетипах, находящихся в основе названных выше концептов и выстраивающих повествование — пу-
стыня и болото. Так, например, в «Колхиде» аспирант Института пушнины Вано Ахметели остается почти до конца рассказа храбрым защитником болотной экосистемы Абхазии, в то время как инженер Габуния с самого начала является отважным защитником прогресса, проповедуемого бульдозерами. В «Кара-Бугазе» противоположные лагери представлены туркменами, которые фаталистически относились к пустыне и соляному озеру как к данности, Божьей воле, и новыми людьми, учеными, по мнению местных жителей, посланными далеким властелином в эти неблагосклонные к человеку земли раздражать горных джиннов.
Однако единый социально-политический подход к двум повестям оказывается ограниченным и бесплодным, потому что на амбивалентность концептов сухость и влажность и архетипов пустыня и болото слишком сильно влияют следы знаменитого идеологического и социального манихейства, так часто встречаемого в русской литературе той поры. В данном случае архетипы пустыня и болото и связанные с ними концепты сухость и влажность достаточно однозначны. Песчаная, каменистая, солнцем сожженная пустыня и своей существенностью, и своей абстрактностью вызывает идею трансцендентности, отдаленности от «мира сего» и близости к Творцу. Тогда как буйное, илистое, гниющее болото своим растительным и животным изобилием, своим лихорадочным чередованием жизни и смерти, сотворения и разложения представляет собой зеркальное отражение человеческого жития.
Если дойти до первооснов этих архетипов, увидим нечто поразительное, хотя и очевидное: их сущность сводится к двум основополагающим началам человечества — мужскому и женскому. Из чего состоит сущность пустыни, если не из самых духовных космогонических элементов — воздуха и огня? В пустыне и земля — не земля, а раскаленный, мертвый, бесплодный песок. Воздух и огонь, как известно, выражают два мужских принципа активности. С другой стороны, в болоте эти элементы отсутствуют: сам воздух воспринимается не как таковой, а как влажная духота, именно как отсутствие воздуха. В болоте царствуют элементы противоположного знака, земля и вода, болото — их синтез. Известно, что и земля, и вода выражают два женских принципа пассивности. Следовательно, пустыня представляет собой мужской принцип отвлеченности, связанный с вечностью, болото же — женский принцип конкретности, связанный с мимолетностью.
Мне не известно, насколько автор осознавал это сам, но «Кара-Бугаз» и «Колхида» являют в русской литературе ХХ века пример замечательной текстуальной пары и, с точки зрения антропологических структур художественного воображения, — своего рода блестящий синтез мужского и женского принципов.
Согласно теории французского философа Гастона Башляра о действии концептов, связанных с космогоническими элементами, на поэтическое воображение художников, литературные образы гораздо менее стабильны, чем концепты. В «Кара-Бугазе» мы видим, как концепт пустыня порождает множество образов, делающих более плотной ткань рассказа и обогащающих его содержание. Приведу лишь два примера: «Воздух был мутен и напоминал жидкий клей»10 и «Горы эти, изрытые глубокими оврагами, напоминали издали обнаженный человеческий мозг»11.
В свою очередь, в смысловых «странствиях» образы прицепляются к новым концептам, тем самым создавая образно-концептуальный цикл, конец которому положит только естественный финал повествования. Так, например, от раскаленного песка воображение переходит к первопричине феномена, солнцу; от солнца — к испарению воды. Испарение имеет два возможных следствия — сгущение соленой воды и иссушение земли. Этим же определяется появление очередного концепта — соль, — создающего новый образ и новый концепт — тяжелая, ядовитая вода и кристалл. Концепт кристалла, как замечает Башляр, тесно связан с космогоническим элементом земля, однако воображение нарушает пределы логических структур, объединяя в режиме логических противоречий небо и землю: «Создавать истинно взаимные образы, в которых обмениваются воображаемые ценности земли и неба, свет алмаза и звезды, вот... шаг, идущий в обратном направлении к процессу концептуализации» 12.
Находим у Паустовского: «Великие реки Млечного Пути вливались в ночные пески Карын-Ярыка, простиравшиеся на юг до самого Кара-Бугаза»13. А соли, которыми пропитана пустыня, воспринимаются как кристаллы, кристаллы — как звезды земли, отражающие лучи солнца. В «Кара-Бугазе» земля именно отражает лучи солнца, их отвергает. Она остается бесплодна, побеждает солнечный мужской принцип.
Работы Башляра о взаимодействии рационализма и эмпиризма, большею частью проведенные антропологическими и психоаналитическими методами на материалах художественного опыта,
в значительной степени повлияли на знаменитого французского антрополога Жильбера Дюрана, который в своей книге «Антропологические структуры художественного воображения» ставит в одном ряду соль и золото14. Разумеется, в данном случае Дюран имеет в виду скорее алхимическое золото, то есть философский камень — эссенцию вещей, окончательный конденсат алхимического процесса. Золото и соль суть результаты процесса переваривания, соответственно алхимического и природного; они стойки и являются причиной стойкости; они «первичные вещества». Общеизвестно соответствие золота и солнца, однако обратим внимание на то, как в «Кара-Бугазе» соотносятся золото и соль. Как часто бывает, мифы, символы и образы обладают явной амбивалентностью: вредное может оказываться полезным и наоборот. Так и глауберова соль Кара-Бугаза, уничтожающая любую форму водной жизни, парадоксальным образом отождествляется с золотом, то есть с возможным богатством. Надо только найти технические способы ее эксплуатации — и пустыня превратится в сад.
Мужской принцип, действующий в «Кара-Бугазе», олицетворяется в работе разных ученых, рабочих, инженеров. Правда, и одна женщина, психолог, привносит свой вклад, который, однако, ограничивается только улучшением социальных условий. Суть дела в повести — мужская работа, направленная на добычу мирабилита. И вот одна из самых трудных проблем для инженеров — это бассей-низация маленького высохшего «Озера № 6» посредством рытья канала и потом бурения в небольшой горе туннеля, через который должна потечь в озеро вода Кара-Бугаза. Именно в этой борьбе с твердостью камня реализуется предназначение homo faber (человека-кузнеца) и подтверждается мужской принцип повести Паустовского 15:
«Начинался август. Он пылал невыносимым пожаром. <...> Туркмены долбили гору. <...> Удары ломов были беспощадны. Старики приползали к туннелю и сидели в его тени, наблюдая кипение не виданной еще в пустыне работы. <...> Гора гудела и содрогалась».
Как известно, рука и мужчина — взаимосвязанные концепты16. Мужчина с орудием в руках — воплощение воли. По словам Башля-ра, «борьба против реальности — самая непосредственная борьба, самая искренняя. Мир прочности переведет субъекта в царство динамического существования...»17
В «Колхиде» же мы переведены в мир мягкости. Если в «Кара-Бу-газе» нас терзала пыль, здесь мучит влажность. Солнце часто исчезает за грозными тучами, обещающими ливни, или за переплетением болотной растительности. Там беспощадное солнце — здесь чаще всего тень и тьма. Неизменной остается властвующая и созидательная воля человека: здесь также в перспективе расцветут сады. Но modus operandi изменился, homo faber превратился в homo figulus (человека-гончара). Если там человек долбил горы и прорезал каналы в камне, то здесь прокладывает каналы в грязи, там он ломал — здесь месит.
Есть в «Колхиде» место, структурно аналогичное бурению горы в «Кара-Бугазе». Когда, столкнувшись с невозможностью пользоваться экскаватором и опасаясь, что грозящее наводнение уничтожит почти оконченные работы по мелиорации, все люди добровольно ринулись в реку и стали голыми руками вырывать грязь, чтобы укрепить дамбы18.
«Люди копали на ощупь. <...> Казалось, вокруг нет ни земли, ни лесов, ни неба, ни воздуха, а один скользкий первобытный хаос... [Невская] скользила и падала в жидкую грязь. <...> Земля прилипала к лопатам, как клей. <...> Он зашатался и сел в жидкую грязь, упираясь руками в землю».
Эту сцену можно считать маленьким шедевром драматической динамичности, прославлением советского труда и самопожертвования. Тем не менее настойчивость, с которой автор подчеркивает погружение людей в грязь, намекает на некое более глубокое «прочтение» этого вещества. В «Колхиде» все нам говорит о женственности. Ботаник Невская всегда изображается крупным планом — с начала до конца повести. Она работает наравне с мужчинами, даже в жутких условиях ливня и наводнения. Однако вся среда — женственна, мягка, влажна. В «Кара-Бугазе» женский архетип влаги, как мы видели, не торжествует, подчиняется мужскому — пыли и сухости.
* *
*
В начале «Кара-Бугаза» звучит предостережение его первого исследователя от проекта постройки — с целью охраны уровня моря от «жадности» залива — плотины, отделившей бы залив от Каспия. Словно вопреки этому, в 60-е годы ХХ века плотину построили, и... залив начал погибать. Природа, соединяющая в себе оба принципа, женский и мужской, если не сегодня, то завтра отстаивает свои права.
После обретения Туркменистаном независимости плотину частично разрушили, и географические карты Каспийского моря опять показывают Кара-Бугаз, очерченный не пунктирной, а сплошной линией. Что это? Демонстрация национального самоутверждения и вновь обретенной этнической гордости или восстановление природного порядка? А может быть — возврат к восточной неопределенности, хаосу, к грубой ошибке природы?
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Паустовский К. Г. Кара-Бугаз // К. Г. Паустовский. Собр. соч. в 8 т. М., 1967. Т. 1. С. 447.
2 Там же. С. 527-528, 529.
3 Фроловская Т. Евразийский Лев. Доступно на: //http://prostor.samal.kz/texts/ num0903/1fro0903.htm. Последнее посещение 18 мая 2003 года.
4 См.: Перси У. Экологические размышления в романе Б. Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» // Лингвистические и методические основы филологической подготовки учителя-словесника: Материалы международной научно-методической конференции: В 2 т. Старый Оскол, 2005. Т. II. С. 216-223.
5 Паустовский К. Г. Кара-Бугаз... С. 471.
6 Платонов А. Пролетарская поэзия // Кузница, 1922. № 9.
7 Паустовский К. Г. Указ. соч. С. 492, 501, 510, 514.
8 Там же. С. 516.
9 Паустовский К. Г. Колхида // К. Г. Паустовский. Собр. соч. в 8 т. М., 1967. Т. I. С. 537, 550.
10 Паустовский К. Г. Кара-Бугаз... С. 480.
11 Там же. С. 483.
12 Bachelard G. La terre et les reveries de la volonte. Paris, Jose Corti, 1948. P. 290.
13 Паустовский К. Г. Указ. соч. С. 485.
14 См.: DurandG. Les structures anthropologiques de l'imaginaire. Paris, Presses Univ. de France, 1963.
15 Паустовский К. Г. Указ. соч. С. 501-504.
16 См, например: Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках: Образ мира и миры образов. М., 1996. С. 385-387; Полонский А. В. Слово, воссоздавшее мгръ // Информационный потенциал слова и фразеологизма: Сб. науч. статей. Орел, ОГУ, 2005. С. 86-90.
17 Bachelard G. Op. cit. P. 39.
18 Паустовский К. Г. Колхида... С. 578-580.
