Как можно вообразить мировую политику? Текст научной статьи по специальности «Политологические науки»

И.А. Чихарев

КАК МОЖНО ВООБРАЗИТЬ МИРОВУЮ ПОЛИТИКУ?

Теоретический, методологический и творческий вызов, сформулированный в названии статьи, подразумевает несколько исследовательских вопросов. Во-первых, каков образ мировой политики сегодня, как его можно точно и емко выразить или «изобразить»? Во-вторых, каковы возможные будущие формы мировой политики, каковы альтернативы ее преображения или стратегии преобразования? В-третьих, каким образом мы представляем себе мировую политику, каковы природа и способ воображения?

Подобные вопросы традиционно относятся к компетенции научной теории и методологии. Они корреспондируют с принципиальными задачами построения и развития теоретического знания. Первая из этих задач - формирование идеализированного объекта теории, модели, отражающей существенные признаки и связи в рассматриваемой научной теорией области. Вторая - ряд выводов и допущений теории, выражающих возможные будущие формы объекта, его перспективные образы. Третья - развитие логики, научного языка теории, концептуально-образного ряда, на основании которых формулируются положения и допущения научной теории.

В этой классической теоретической схеме воображению отводится значительная роль при формировании теории, в ее развитии, применении к практике. Именно эти шаги на пути становления теоретического знания делает сегодня изучение мировой политики. Наблюдается плюрализм теоретических представлений о мировой политике; уровень развития теоретического знания, языка теории является зачаточным, о чем свидетельствуют широко используемые публицистические образы, метафоры, которые еще пока не оформились в концепты. Существующие интерпретации мировой политики часто представляют собой идеологемы, доктрины или стратегии, но не концепции и теории. Мировая политика понимается многими исследователями скорее как область практической, преобразующей деятельности, а не предмет теоретического изучения.

Обозначенная ситуация открывает очень широкий простор для ми-рополитического воображения. Как считают постмодернисты, «с появлением глобально позиционированных круглосуточных новостных машин

постоянного действия, драма мировой политики превратилась в информационный спектакль, который обретает свой сюжет в виртуальном мире потоков. Постоянно проецируются и отражаются в качестве телевизуальных образов и легко узнаваемых сценариев (scripts) хаос на улицах, демократия в действии, государственный переворот в движении. Мировая политика перестала быть тем театральным представлением, которым она была для геополитиков первой половины ХХ в. Сейчас это гиперреальность телевизионных спектаклей и военных симуляций, универсум информации, охватывающий все и переворачивающий вверх ногами. Вращающийся глобус CNN - это мир в информационной спирали. Рудиментарные подходы политического реализма не могут более справиться с калейдоскопом мировой сцены. Образы затмеваются головокружением [О Tuathail, 1996]. Скорость, количество и интенсивность информации проблематизируют саму возможность внешней политики как рациональной рефлексии и принятия решений» [Luke, О Tuathail, 2000].

Тем не менее в современном медийном и виртуальном калейдоскопе образов мировой политики можно разглядеть некоторые базовые «вообра-жаемости» - влиятельные системы образов, которые основаны на политических теориях и оказывают преобразующее воздействие на политическую практику. Задача статьи - выявить и проанализировать такие перспективные воображаемости как в доктринах и стратегиях субъектов мировой политики, так и в современных теоретических подходах.

Чарльз Тейлор отличает социальную воображаемость от социальной теории. Употребляя слово «воображаемость» (imaginary), он говорит о способе, которым обычные люди «воображают» свое социальное окружение, что часто не выражается в теоретических терминах, но содержится в образах, историях и легендах. Также важно, что теория обычно принадлежит небольшому меньшинству, тогда как социальное воображаемое овладевает большими группами людей, если не всем обществом. Из этого вытекает третье отличие: социальное воображаемое есть то самое общее понимание (общества), которое делает возможным совместную деятельность (common practices) и широко распространенное ощущение легитимности (социального порядка). Кроме того, Тейлор замечает: то, что начинается как теории, разделяемые малой группой людей, может проникнуть в социальное воображение, возможно, сначала в элитарное, а затем - стать социальным воображаемым всего общества [Taylor, 2002, p. 106]. Важно, что различия между сегодняшними множественными современностями понимаются в терминах различных социальных воображаемостей, которые были вовлечены в их формирование [Taylor, 2002, p. 91].

В современной мировой политике можно выделить несколько систем образов, которые агрегируют отдельные имиджи, картины современного мирополитического взаимодействия, служат легитимации или делегити-мации существующего миропорядка, заключают в себе значительные преобразующие возможности.

279

Воображаемое демократическое сообщество

Эта воображаемость тесно связана с понятием морального порядка, которое, как считает Ч. Тейлор, является важнейшим в конституировании современности. Собственно, она подразумевает всемирное распространение тейлоровских политий современного типа и установление отношений между ними по аналогии с гражданско-политическими отношениями - с целью обеспечения общего блага, порядка и мира.

Этот проект обладает значительным преобразующим потенциалом: он инспирирует и легитимирует целенаправленное преобразование политий, не отвечающих принципам морального миропорядка. Отсюда на уровне популярных «образов, историй и легенд» возникают понятия государств-разбойников («государств-изгоев», rogue states), «злых» государств (axis of evil), государств-негативистов («мракобесных государств», backlash states). Вместе с тем данная воображаемость легитимирует мировое демократическое государство как воплощение и гаранта морального порядка -в полном соответствии с развиваемой Тейлором логикой Локка. Впрочем, как и в классическом либерализме, и само государство остается необходимым злом, лишь создавая политические условия для всемирного распространения гуманитарного измерения морального порядка или «мирового гражданского общества». Здесь реализуется современная фаза развертывания главного образа Модерна - морального порядка: «Все это развитие достигает своей кульминации в наше время, в период после Второй мировой войны, когда концепция прав человека, первичных по отношению к политическим структурам и неприкосновенным для них, становится широко распространенной - хотя сейчас их называют скорее правами человека, нежели естественными правами. Понимание этого находит выражение в закреплении хартий прав, в результате чего обычное законодательство может быть отвергнуто, если нарушает эти фундаментальные нормы» [Taylor, 2002, p. 124]. Данная мирополитическая воображаемость, как предполагается, делает возможными «совместные социальные практики», обеспечивая свободное и безопасное передвижение, создавая более широкие политические условия для приобретения личного и корпоративного благосостояния в транснациональном политико-экономическом пространстве.

Будущей воображаемой формой мировой политики в данном русле становится глобально доминирующее консолидированное сообщество (лига) демократий, осуществляющих мироуправление. Путем консолидации является борьба с аморальными проявлениями беспорядка и имморальным хаосом, которая может и даже должна вестись насильственными средствами. Поэтому данная воображаемость генерирует образы «несостоявшихся государств», «преступных режимов», «мирового терроризма». Вопреки этим проявлениям мирового зла и хаоса развиваются и реализуются мирополи-тические доктрины «расширения пространства свободы», «распространения демократии», «гуманитарной интервенции», «мирового гражданского

280

общества». Развитие воображения в данной плоскости рисует образ «лиги демократий», консолидированной в борьбе с проявлениями морального беспорядка. В свете глобальных экологических и энергетических трендов возможным новым измерением в развитии данной воображаемости является новое прочтение естественных прав как экологических прав (прав человека на безопасную окружающую среду и равный доступ к природным ресурсам), что может создать новое поколение мирополитических стратегий экологической и энергетической интервенции. «Лига демократий» может быть оснащена силами реагирования на чрезвычайные природные и техногенные ситуации.

Образ справедливого миропорядка

В воображении значительной части международного сообщества образ «справедливого демократического миропорядка» конкурирует с доктриной «демократического мира», а по сути тесно связан с ней и имеет общий корень - все ту же идею морального порядка. Однако гражданскими отношениями в нем связаны не столько индивиды под сенью демократических республик, сколько государства, наделенные суверенными правами. Для этой воображаемости неприемлем привилегированный статус сообщества демократий, а источником и гарантом прав человека (правопорядка) является внутри себя каждое суверенное государство. Любая, даже благожелательная, глобальная гегемония рассматривается как узурпация власти. Легитимным мирополитическим состоянием представляется баланс сил, диалог цивилизаций, а преобладающим перспективным видением - суверенное равенство государств, ликвидация диспропорций мирового развития.

У этой воображаемости свой ряд историй, легенд и популярных образов - это обличение прецедентов международного гегемонизма, силового, капиталистического, информационно-культурного империализма и превознесение успешно развивающихся стран. Организационно-политической основой справедливого демократического миропорядка видится многополярный мир. Однополярный мир, даже в виде «демократического униполя», характеризуется как несоответствующий моральным основам современной цивилизации. За этим видением стоят мощные прообразы коммунистических идеологий и их новейшие социалистические издания. В сфере прав человека акцент смещен с гражданских на социально-экономические права.

Данная воображаемость и ее воплощение достаточно удачно иллюстрируется историей возникновения БРИКС - неформальной мирополити-ческой структуры, которая за десятилетие (после введения аббревиатуры БРИК аналитиками банка «Голдман Сакс») превратилась из удобного для финансово-экономических медиа штампа в реально функционирующую группу регулярно консультирующихся, партнерствующих государств.

281

Главный стимул этой воображаемости - преодоление разрыва в мировом экономическом развитии и обеспечение легитимного организационно-политического представительства успешно развивающихся стран периферии, например, на уровне реформированного СБ ООН, достижение военно-стратегического паритета с демократическим лагерем. Образ будущего рисуется здесь как формирование коалиции государств, сдерживающих глобальное доминирование, устанавливающих более сбалансированную архитектуру мироуправления, более справедливую систему распределения мирового дохода, создающих условия для международной безопасности и стабильности. Устойчиво негативным образом в данной системе координат является государственная нестабильность, десуверени-зация и потеря независимости, перманентный политический транзит. Это видение отнюдь не отрицает необходимости демократизации, но видит целесообразным управляемую демократизацию, для которой справедливый миропорядок постепенно создает благоприятную международно-правовую и экономическую среду. Политэкономическим идеалом для этой модели может являться «Пекинский консенсус» - государственный капитализм с мощным социально ответственным началом, а версией морального обоснования данного видения миропорядка - концепт «гармоничного мира».

Европейский союз как образцовая держава (Model Power)

ЕС представляет собой действующую модель региональной интеграции и инновационного политического конструирования, а в мирополи-тическом масштабе вполне может быть охарактеризован как реалистичная воображаемость и «лаборатория глобальной политики». Удачный в нашем контексте перевод названия известной речи Д. Милибенда «Europe 2030: Model power not Superpower» [Милибенд, 2007] позволяет рассмотреть параметры европоцентричного мирополитического воображения. Оно интегрирует многие компоненты образного ряда «воображаемого демократического сообщества».

Как отмечает Милибенд, протекционизм скорее стремится отбросить глобализацию, чем управлять ею. Религиозные экстремисты распространяют ненависть и раздробленность. Дефицит энергетической безопасности и изменение климата затрудняют доступ к ресурсам. А отклоняющиеся и несостоявшиеся государства создают риск разжигания конфликтов, ущерб от которых сказывается на Европе. Однако сам по себе опыт Европейского союза и видение будущей роли ЕС в мировой политике заключает в себе и некоторые важнейшие «добавленные» смыслы. Это прежде всего способы реализации трансформационного потенциала Союза - образец не внедряется, а открыто предлагается мировому сообществу, действует мягкая сила привлекательности, а не жесткая сила принуждения. Милибенд полагает, что ЕС имеет возможность быть образцовой державой. Он может проложить дорогу региональной кооперации между средними и малыми

282

странами. Посредством этого взаимодействия он может усилить государства, выработать общие ценности среди различий национальностей и религий. Как клуб, к которому страны хотят присоединиться, он может убедить страны играть по правилам, он может устанавливать глобальные стандарты.

Таким образом, европейское воображение рисует иную картину преобразования мира. В отличие от односторонних силовых инструментов предлагаются многосторонние стратегии развития. Как лидер в области международной помощи развитию, ЕС способен формировать социально-экономические условия для постепенного преодоления неравенства и становления устойчивой демократической государственности в различных измерениях европейского «соседства». Союз также готов сначала согласовывать принципиальные параметры морального миропорядка, а лишь затем действовать на их основе: «Как и НАТО, его члены несут общие ценности, которые обеспечивают политическую и военную готовность к решительным действиям. Но как и ООН, входящие в него государства обладают полным спектром инструментов экономического развития, правовых, политических, военных средств. Мы должны начать с установления широкого консенсуса по поводу правил, управляющих международной системой» [Милибенд, 2007]. Таким образом, Европа представляет третий путь, частично примиряющий ценности «демократического сообщества» и «справедливого миропорядка».

Рассмотренные воображаемости могут конкурировать и сближаться друг с другом, формировать несколько версий современной мировой политики, моделей мирового политического развития, каждая из которых в отдельности при сопоставлении кажется неполной и несовершенной. Системообразующим для мировой политики в обозримой перспективе может стать консонанс данных воображаемостей - актуальные международные тренды скорее говорят о сближении этих мировоззрений. Однако для оценки ритма и масштаба мирополитических преобразований необходимо выйти за пределы образных конъюнктур и обратиться к наукообразному теоретическому видению мировой политики.

Эволюция глобальной политики

Концепция глобальной политической эволюции позволяет представить названные воображаемости в качестве эволюционирующих видов мирополитической организации. Формы организации, с точки зрения Мо-дельски, представляют собой устойчивые совокупности глобальных политических стратегий (или политических курсов). По прошествии времени некоторые глобальные политические стратегии будут рутинно воспроизведены, другие же подвергнутся изменениям посредством мутации или комбинации. Кроме того, в ответ на потребность решения глобальных проблем будут предложены новые стратегии [Модельски, 2005]. По Дж. Модельски,

283

с середины 1970-х по начало 2000-х годов мировая политическая система проходит фазу делегитимации существующей системы мирового лидерства, т.е. лидерства США. Действительно, к началу 2000-х годов, прежде всего вследствие дискредитации практики насильственного распространения демократии, идеологическое обоснование американского лидерства поставлено под сомнение. В логике длинных циклов за фазой делегитимации следует период деконцентрации мировой политической системы, формирование конкурирующих центров или коалиций. Модельски полагает, что такими конкурирующими коалициями станут «демократическое сообщество» и «международное сообщество» (коалиция, опирающаяся на идею многополярности) [М°^еЬк1, 2007].

В долгосрочном плане Модельски отдает предпочтение «демократическому сообществу», которое, как предполагается, к концу XXI столетия сформирует основу глобальной организации, способной осуществлять стабильное мироуправление. Действительно, контуры «лиги демократий» и группы мощных государств, противостоящих этому блоку, на сегодняшний момент обозначились. Более спорным представляется тезис Модель-ски о том, что сторонники многополярности придерживаются архаичной концепции баланса сил, в стиле конца XIX столетия, а «сообщество демократий» построено не на силовой основе, но на приверженности прогрессивным ценностям сотрудничества.

В противовес этой точке зрения можно утверждать, что именно американский проект «лиги демократий» опирается на односторонний и силовой подход, а многополярное «мировое сообщество» представляет ему альтернативу. На практике идентичность обоих блоков связана главным образом с силовыми отношениями в международно-политической системе. Новейшие тенденции во внешней политике США заставляют, однако, предположить, что проект «лиги демократий» отложен. У США сохраняются шансы создать демократичную международную коалицию, а не тенденциозный «демократический клуб».

На сегодняшний момент достаточно успешной альтернативой и многополярному блоку, и «сообществу демократий», каким оно предстало к середине первого десятилетия нынешнего века, является демократическая мироуправленческая практика Европейского союза. В ее основе лежит принцип долгосрочного выстраивания демократических институтов - как на европейском уровне, так и в мирополитическом измерении, где европейская дипломатия в целом следует многостороннему подходу. Безусловно, присоединение к этой принципиальной линии западного и восточного ответвлений европейской цивилизации - США и России - сделает демократизацию на мирополитическом уровне процессом более управляемым и менее противоречивым.

284

Постмодернизм и критическая геополитика

В рамках постмодернистских подходов тема «имаджинации», видения мировой политики является одной из основных. Отдельное значение имеет здесь «критическая геополитика», в рамках которой проведено разделение теории и воображаемости, а также геополитической практики и дискурса. Дж. О'Тоал определяет геополитику как плюральный ансамбль репрезентационных практик, распространенных в обществах, и считает полезным выделить три типа геополитического мышления: практическую, формальную и популярную геополитику. Выразителями первой являются политические элиты, второй - академическое и экспертно-аналитическое сообщество, а третья представляет собой циркулирущие в обыденном сознании образы мировой политики. Вместе они составляют геополитическую карту мира и формируют геополитическое воображение, которое определяется Дж. О'Тоалом как «геополитическая репрезентация себя и другого» (рис. 1).

Рис. 1.

Структура геополитического воображения [Rethinking... 1998, p. 5]

Представители критической геополитики полагают, что мы являемся свидетелями выхода за пределы современного геополитического воображения [О ТиаШаП, 1998]. «Назовем ли мы эту эпоху поздней Современностью или Постсовременностью, в любом случае медленно, но верно происходит размывание нашей привычной онтологии и устойчивых представлений о том, как устроен мир. Удобное нам конвенциональное геополитическое мышление, которое изображает карты мира в виде пространственных блоков, территориального присутствия и устойчивой иден-

285

тичности, больше не является приемлемым в мире, в котором пространство обгоняется временем, в котором территориальность затмевается телемет-ричностью и в котором простые устойчивые идентичности размываются, превращаясь в сложные, нестабильные гибридные сети. Постсовременная реальность усложняет и приводит в движение современную геополитическую карту - ее устаревшие границы возможного, принятый географический язык, традиционные территориальные объекты и онтологическую четкость» [О Tuathail, 1998, p. 16].

Основные черты геополитического воображения Модерна были определены Дж. Эгню в книге «Геополитика: Новое видение мировой политики» [Agnew J. Geopolitics... 1998]. В этой работе Эгню определяет несколько метаисторических характеристик «современного геополитического воображения», берущих свое начало с эпохи Ренессанса. Главная характеристика и наиболее заметная особенность модернистского геополитического воображения - это «глобальная визуализация». Развитие философии и картографических техник в Европе начиная с XVI в. фактически сформировало геополитику Модерна, поскольку позволило рассматривать мир как единое, хотя все еще незавершенное, целое. Изобретение перспективы сделало возможным рассмотрение картины мира из единой точки. Картезианская философия придала этому монокулярному взгляду статус объективной точки зрения. Это объективное видение мира как гомогенного целого привело европейцев к пониманию его как иерархии мест. Локальные различия были картографически стерилизованы и переведены в статус распространяющейся глобальной угрозы [О Tuathail, 1998, p. 21].

Вторая характеристика геополитического воображения Модерна, по Эгню, заключается в том, что время обращается в пространство. Пространственные блоки разделены, «каждому из них приписываются сущностные атрибуты различных временных периодов относительно идеализированного исторического опыта одного из блоков» [Agnew J. Visualizing. 1998]. Этот пространственный способ репрезентации Модерна и создает ту самую бинарную географию, которая была неотъемлемой частью геополитики, начиная с эпохи Возрождения: развитое и отсталое, современное и традиционное, Запад и Восток, Север и Юг. Каждый гегемонистский геополитический порядок придает свое собственное, конкретное значение и смысл этим терминам. Государства-гегемоны, отмечает Тейлор [Taylor, 1996], - это лаборатории Современности, создающие видение современной политики, экономики, культуры и даже быта. Они создают идеализо-ванную версию настоящего - Амстердам XVII, Манчестер XIX и Лос-Анджелес середины XX в., - которое для всего остального мира является будущим. Эта деятельность направлена на то, чтобы организовать всемирную географию этноцентрично, в иерархию пространств, определяемых по степени модернизированности, прогрессивности и развитости, причем образец «современности» задавал гегемон. Разделение на три мира во время «холодной войны» и теория модернизации на основе экономического

286

роста Уолта Ростоу были всего лишь поздними проявлениями этой устойчивой черты современного геополитического мышления [О Tuathail, 1998].

Третья характеристика классического представления о геополитике -это государствоцентричное видение глобального пространства, которое Эгню назвал «территориальной ловушкой». Государствоцентричный подход к мировой политике в течение столетий развертывался как на практике, так и в формальных геополитических теориях. Согласно Эгню, это видение подкреплялись тремя географическими установками: 1) государства обладают исключительной властью на своей территории, что отражено в понятии суверенитета; 2) «внутренняя политика» и «внешняя политика» -сущностно различные сферы, в которых действуют разные правила; 3) границы государства определяют границы общества, так что второе «содержится» (contained) в первом [Agnew J. Turning. 1998].

Четвертый компонент модернистского геополитического мышления, выделенный Эгню, - стремление к первенству доминирующих государств в межгосударственной системе. Будучи формально равноправными и суверенными, государства в межгосударственной системе Модерна на деле радикально отличались друг от друга по своему географическому положению, площади территории, запасам природных ресурсов, социальной организации, политическому лидерству и силовому потенциалу. Эти различия долгое время классифицировались и концептуализировались геополитиками в контексте борьбы за власть между государствами. Стремление ведущих стран к доминированию, локальному, региональному или глобальному, генерировало дискурс, который стремился объяснить и оправдать государственный милитаризм, территориальный экспансионизм, империализм и войны как неизбежный результат неравного распределения силовых возможностей в глобальном масштабе и проявление вневременных «законов» борьбы государств за ограниченные ресурсы в условиях анархии. В конце XIX и в течение всего XX в. «реалистский» язык силовой политики в сочетании с так называемым «научным» языком таких появившихся современных дисциплин, как география и биология, породил геополитические дискурсы и практики, которые были крайне социал-дарвинистскими по своему тону, рассматривали и объясняли различные порядки, цивилизационные, расовые и государственные иерархии в качестве естественного состояния.

Эгню и Корбридж проводят важное разграничение геополитического порядка и геополитического дискурса, причем геополитический дискурс служит апологетом гегемонистских представлений о пространстве. Они выделяют три различных геополитических порядка: британский геополитический порядок (1815-1875), геополитический порядок эпохи межимперского противостояния (1875-1945) и геополитический порядок «холодной войны» (1956-1990) (табл. 1). Идеологией современного гегемонизма является транснациональный либерализм, вера в то, что универсальный

287

прогресс заключается в глобальном расширении капиталистических рынков [О ТиаШаН, 1998, р. 19].

Таблица 1

Геополитика Модерна [Agnew, Corbridge, 1995; Agnew J. Geopolitics... 1998]

Пространственные практики, геополитический порядок Представления о пространстве, геополитический дискурс

Британский геополитический порядок (1815-1875) Цивилизационная геополитика

Геополитический порядок межимперского противостояния (1875-1945) Натуралистическая геополитика

Геополитический порядок «холодной войны» (1945-1990) Идеологическая геополитика

Транснациональный либерализм (1991-?) Геополитика расширения

Геополитический дискурс, по Эгню и Корбриджу, есть дискурс, при помощи которого интеллектуалы-государственники - как теоретики, так и практики - придают пространственное измерение мировой политике. Он связан с прочтением и описанием географии международной политической экономии, включает «развертывание представлений о пространстве, которые направляют пространственные практики, определяющие геополитический порядок» [Agnew, Corbridge, 1995, p. 47]. Эгню и Корбридж указывают на условные отношения теории и практики: «Способы репрезентации имплицитно даны в практике, но подвержены пересмотру с изменением практики. Пространственные практики и представления о пространстве диалектически переплетены. Другими словами, пространственные условия материальной жизни формируются через их представления, а репрезентации формируются пространственными контурами материального существования» [Agnew, Corbridge, 1995, p. 47].

Как определенная организация пространственных практик становится гегемонистским геополитическим порядком, так и доминирующие способы геополитической репрезентации становятся гегемонистскими геополитическими дискурсами, диктующими, каким образом людям следует жить, думать, представлять себе, как устроен мир. Признавая, что гегемонист-ские порядки геополитических дискурсов являются, как и условия гегемонии, изменчивыми, случайными и постоянно претерпевают сдвиги в ответ на вызовы, авторы тем не менее выделяют три относительно устойчивых и исторически долгосрочных способа геополитической репрезентации: ци-вилизационная геополитика (1815-1875), натуралистическая геополитика (1875-1945) и идеологическая геополитика (1945-1990) (см. табл. 1). И хотя сами Эгню и Корбридж не проясняют этого, доминирующие пред-

288

ставления о пространстве сегодня могут быть обозначены как геополитика расширения (после того как администрация Клинтона выбрала стратегию расширения сообщества «рыночных демократий» - весьма спорный и противоречивый во многих отношениях конструкт) [О Tuathail, Luke, 1994]. Во всех этих случаях «практическое геополитическое мышление политических элит связывает доминирующие представления о пространстве и геополитический порядок основных пространственных практик» [Agnew, Corbridge, 1995, p. 48].

Говоря о воображаемых будущих состояниях мировой политики, постмодернисты выдвигают на первый план дезинтеграцию «евклидова мира» отдельных национальных государств. Поддержание четкого разграничения внутреннего и внешнего, внутриполитического и международного было и до сих пор остается сущностью политического действа [Walker, 1992; Weber, 1995], но сейчас этот перформанс становится более комплексным и включает в себя последствия глобализации, разрушающие территориальность и нарушающие масштаб. В наших современных условиях детерри-ториализации, утверждает Аппадураи [Appadurai, 1996], «очертания народа, места, наследия теряют изоморфный облик». Современные культурные формы «фундаментально фрактальны, т.е. не имеют евклидовых границ, структур или регулярностей» [ibid., p. 46]. Вопросы, которыми мы задаемся «в мире расходящихся глобальных потоков», должны основываться, как он полагает, скорее на «образах течения и неопределенности, а следовательно, и хаоса, чем на старых представлениях о порядке, стабильности и систематизированности» [ibid., p. 47].

В постмодернистских имаджинациях, несмотря на ряд весьма интересных интерпретаций и интуиций, заметна характерная слабость конструктивного, системообразующего начала. Среди современных мирополи-тических концепций, однако, есть такие, в которых «неевклидовы» усложняющиеся формы и перспективы мировой политики выстроены в более организованные системы образов.

Мультиперспективная полития и «сеть Мёбиуса» в глобальном управлении

Понятие мультиперспективной политии вводит конструктивист Джон Рагги в статье «Территориальность в конце тысячелетия» [Ruggie J.G. Territoriality. 1998]. В ней он, в частности, анализирует социальные эпи-стемы, или ментальный аппарат, который использовался людьми для формирования образного и символического фона определенных форм политического сообщества. Говоря о переходе от средневековых к модернистским формам территориального устройства и государственности, Рагги отмечает, что, пожалуй, наиболее важная из этих перемен произошла в изобразительном искусстве - изобретение однонаправленной перспективы. Предыдущие механизмы визуального представления объектов имели две про-

289

странственные характеристики. Во-первых, художники рассматривали своих субъектов с нескольких различных сторон и углов, «нежели чем с одной, общей позиции» [Edgerton, 1975, p. 9]. Во-вторых, вариации в размерах изображенных фигур зависели от символической или социальной важности изображенного человека или объекта, а «не от какого-либо принципа оптической инверсии» [White, 1987, p. 103]. Как это объясняет Гарольд Осборн, в однонаправленной перспективе (изобретение которой приписывается, как правило, Филиппо Брунеллески, около 1425 г.) «изобразительная поверхность рассматривалась как прозрачная вертикальная ширма, поставленная между художником и его объектом, на которой он набрасывает контур (видимого поля) таким, каким он является, если смотреть с одной, четко зафиксированной точки зрения» [Osborne, 1970, p. 840]. Результатом установления этой четко зафиксированной точки зрения, с которой рассматривался мир, стал горизонт перспективы, сходящейся в отдалении в одну точку, на котором объекты постепенно отступали от наблюдателя вдаль.

С этим изобретением точность и перспектива стали главными ценностями. Например, Брунеллески, кроме прочего, внес большой вклад в развитие оптики и картографии. Впрочем, наибольшую важность имел тот факт, что эти точность и перспектива проистекали из установления строго определенной точки зрения - единой точки зрения, точки зрения одной-единственной субъективности, от которой отличались все другие субъективности и в противовес которой все другие субъективности представлялись в уменьшенном размере и находились в пространстве дальше, в глубине, приближаясь к точке схождения перспектив.

Политическое пространство в этой же логике виделось и определялось так, как если бы оно рассматривалось с единой, четко зафиксированной точки зрения. И понятие суверенитета в таком случае представляет собой всего лишь доктринальный аналог приложения форм однонаправленной перспективы к пространственной организации политики [Rug-gie J.G. Constructing. 1998, p. 185-186].

При дальнейшей трансформации политических структур эпохи Модерна мы, по мнению Рагги, наблюдаем переход к мультиперспективным формам.

В качестве примера Рагги использует Европейский союз, где процессы установления неравномерной территориальной структуры зашли дальше, чем где-либо еще. ЕС может составить первое «мультиперспективное политическое устройство», появившееся с начала эры Модерна. Всё труднее становится визуализация распределения механизмов управления международной политикой (да и в значительной мере даже внутренней политикой) между членами сообщества, хотя при этом своей отправной точкой международная политика Союза имеет ряд отдельных, фиксированных точек зрения. Нет моделей стратегического поведения, которые могли бы быть справедливо приложимы к этой отличительной особенности ЕС - с

290

того момента, когда сообщество членов как специфическое образование, в добавление к центральному институциональному аппарату ЕС, стало частью механизмов межгосударственного стратегического взаимодействия. Иными словами, идентичность каждого из членов - а идентичность логически предшествует предпочтениям - все в большей степени начинает внутренне отражать ту коллективность, в которую они включены. Чтобы быть немцем, французом, голландцем и так далее - даже чтобы быть британцем - все в большей степени также нужно быть членом ЕС. В этом смысле лидеры Европейского союза могут рассматриваться как импресарио для коллективных идентичностей - бывший президент Еврокомиссии Делор, например, сознательно использовал противоречия между расширением и углублением структуры сообщества как катализатор для дальнейшего переосознания европейского коллективного существования. Впрочем, нет признаков того, что это переосознание будет иметь своим результатом создание в Европе федеративного государства, которое просто повторяло бы в больших масштабах типичные для эпохи Модерна политические формы [Ruggie J.G. Constructing. 1998, p. 195].

Понятие мультиперспективных форм представляет собой призму, через которую Рагги рассматривает другие примеры международных трансформаций. Таковым предстает «глобальная сфера» в мировой экономике - децентрализованное, хотя и интегрированное пространство потоков, действующее в реальном времени, которое существует рядом с пространствами мест, которые мы называем национальными экономиками. В сфере охраны окружающей среды или международной безопасности нет иного института, который мог бы заменить государство; однако само по себе государство действует таким образом, что отражает не просто свои собственные интересы и предпочтения, но также и свою роль в качестве воплощения и проводника норм всего сообщества - мультиперспективную роль [Ruggie J.G. Constructing. 1998, p. 197].

Еще одним автором, предлагающим прообраз модели мировой политики, которая может охватить сегодняшнюю ее сложность и многоуровне-вость, является Дж. Розенау. Модель «сети Мёбиуса» в современном глобальном управлении подразумевает сочетание иерархических и сетевых интеракций между различными уровнями управления, включает в себя разнообразные коллективы и индивидов, участвующих в процессе со-управления. Эти интеракции образуют гибридную структуру, в которой динамика управления настолько запутанна и пересекается между различными уровнями, что формирует единый, подобный сетевому процесс, который, как лента Мёбиуса, не начинается и не заканчивается на любом уровне или в любой момент времени [Rosenau, 2003, p. 398].

291

От воображения к теории

Можно сделать вывод о том, что необходимость воображения и анализа социальных воображаемостей коренится в отсутствии непротиворечивых научно-теоретических представлений о феномене мировой политики, о параметрах мировой политики как объекта научной теории.

В последние годы в отечественной и зарубежной научной литературе ведутся дискуссии о предмете мировой политики и статусе этой дисциплины в системе научного знания. Они касаются вопросов генезиса мировой политики, логики ее развития, основных факторов мирополитической динамики; структуры мировой политики, определения ее основных акторов (элементов), соотношения их властно-силового потенциала, политико-коммуникативных аспектов их взаимодействия.

Мировая политика в концептуально-теоретическом отношении тесно связана с пространственно-временной проблематикой. Само введение понятия мировой политики предусматривает изменение пространственных измерений международно-политического взаимодействия и его структуры. В политико-географическом смысле мировая политика означает выход международного взаимодействия за пределы географических подсистем международных отношений (например, евроатлантической), формирование целостного пространства международно-политического взаимодействия в планетарном масштабе.

В структурном отношении мировая политика означает, в некоторых концепциях, размыкание сферы внутренней политики государств и формирование общей сферы мирорегулирования, т.е. круга вопросов, которые решаются на глобальном или транснациональном уровне, или же миропо-литическими центрами принятия решений. В других трактовках мировая политика предстает как качественно новое измерение, пространство или сфера, в которой взаимодействуют новые (транснациональные) акторы. Это пространство структурируется по принципиально новым основаниям. Место актора в структуре отношений определяется, в отличие от отношений межгосударственных, не столько естественно-географическими, военно-стратегическими или геоэкономическими возможностями, сколько информационно-интеллектуальными ресурсами или использованием так называемых асимметричных инструментов. Еще большую сложность теоретическому описанию мировой политики придает сочетание двух представленных трактовок - в этом случае мы наблюдаем картину пересечения и переплетения сфер межгосударственных и транснациональных отношений, что ставит проблему структурирования взаимодействия, поиска параметров сравнения силовых возможностей акторов различной природы.

Во временном отношении мировая политика трактуется: 1) как качественно новое явление; 2) как феномен, обладающий нетривиальными («неклассическими») динамическими характеристиками; 3) как стратегия или совокупность конкурирующих стратегий по управлению мировым

292

развитием. В первом случае научное описание и объяснение мировой политики сталкиваются с вопросами ее генезиса, логики дальнейшего становления и развития, в том числе - в качестве целостной системы, мировой политии. Во втором случае акцентируются сложность, «турбулентность», непредсказуемость, кризисность мировой политики, которые ей придает «разность потенциалов» традиционных и новых акторов.

Фундаментальной проблемой является изменение природы власти и властных отношений в мировой политике, «смещение власти», трансформация «силы». Традиционные силовые ресурсы дополняются и во многом определяются информационно-интеллектуальным, инновационным потенциалом, человеческим капиталом акторов. И третья трактовка в этих условиях ставит вопрос «синхронизации», согласования различных стратегий мирового развития, формирования поля их конкуренции, отбора и обновления. Таким образом, теоретические дискуссии о предмете и основных характеристиках мировой политики прямо или косвенно касаются проблематики пространственно-временных ее измерений.

Отдельной проблемой является теоретическая интерпретация рефлексивного измерения мировой политики. В отличие от реального пространства-времени, в котором существуют акторы мировой политики с их объективным силовым потенциалом, соотношением сил и структурой взаимоотношений, рефлексивное пространство представляет собой конструируемое в коммуникации акторов отражение мирополитического взаимодействия, места каждого актора в этом процессе, интерпретацию событий, изменений, трендов и трансформаций. Рефлексивное («виртуальное») пространство-время отделимо от реального только в научно-аналитическом плане. На практике оно конфлюентно с реальным мирополитическим пространством-временем. (Например, реальные санкции в отношении того или иного субъекта принимаются не столько на основании объективно исходящей от него угрозы, сколько на основе воспринимаемой оценки угрозы. Такая оценка может быть индуцирована со стороны актора, контролирующего международные информационно-коммуникативные взаимодействия, задающего «повестку дня».) На основании этого мирополитическое пространство-время можно характеризовать как многомерное («вариабельная геометрия мировой политики»). Однако такая характеристика не снимает, а наоборот, ставит проблему определения размерности мировой политики, т.е. выделения совокупности параметров, на основании которой мировую политику можно характеризовать как целостное динамичное явление, а также определять место и значение отдельных акторов и политических процессов.

Проблематика исследования также формируется в сопоставлении пространства-времени мировой политики с параметрами ее среды. Принципиально значимой в развитии современных научно-теоретических представлений о мировой политике является задача определения ее взаимодействия с географической средой. Дискуссии о современном значении

293

геополитики в мирополитическом взаимодействии, вопросы о влиянии экодинамики на мировую политику, проблемы проецирования мирополи-тических процессов на ранее недоступные регионы (Арктика, Антарктика, ближний космос) приводят к постановке задачи выявления соотношений сферы мировой политики с естественно-географической средой. Столь же актуальны для изучения мирополитического пространства-времени особенности взаимовлияний мировой политики и глобальной финансово-экономической системы, культурно-цивилизационного, социально-гуманитарного контекстов. Формулируется проблема определения места мировой политической подсистемы в современной миросисистеме, соотношения пространства-времени мировой политики с макросоциальным пространством-временем современного мира, взаимного влияния пространства-времени мировой политической подсистемы и других подсистем на их структурирование и динамику.

Проблема определения пространственно-временной размерности мировой политики актуализируется в связи с кризисным характером протекания глобальных процессов. Неопределенность сферы мирорегулиро-вания, пределов и возможностей вмешательства во внутренние дела государств приводит к международным кризисам и конфликтам. Сложность локализации новых вызовов и угроз, отсутствие возможности однозначной привязки таких феноменов, как терроризм, транснациональная преступность и финансово-экономическая активность к определенным территориям, спорадический и непредсказуемый характер проявлений этих угроз переводит проблему определения пространственно-временных измерений мировой политики из теоретической в практическую плоскость. Проблематика управления глобализацией, включающей процессы трансформации социального и культурного пространства современного мира, интенсификации финансово-экономических потоков, кризиса экосистем, ставит задачу синхронизации стратегий управления мировым развитием на различных уровнях, структурирования глобального политического управления. Эффективное мирорегулирование требует определения порядка совместной и последовательной деятельности субъектов мировой политики в управлении глобальным развитием, разрешении глобальных кризисов и проблем, оформления поля конкуренции мирополитических стратегий и проектов, сфер их взаимной ответственности, процедур выработки долгосрочных мироуправленческих стратегий и способов оперативного реагирования на кризисные явления.

Важнейшей мироуправленческой проблемой является изменение природы лидерства в мировой политике, появления новых требований и вызовов для мирового лидерства. Возникает задача разработки нового поколения лидерских стратегий, расширения и обновления функций лидерства, становления коллективного (многостороннего) и организационного (институционализированного) лидерства. С теоретической и практической точек зрения важна проблема позиционирования отдельных политических подсистем (государственных и иных) в пространстве-времени мировой

294

политики. В международно-политическом дискурсе она обычно формулируется как проблема определения параметров современной государственности, стандартов политического управления (правовых и институциональных), структуры политического режима. Вне идеологических оценок можно утверждать, что критерием успешности такого позиционирования может являться конструктивное участие субъекта (государства) в процессах мирорегулирования, включая внутриполитическую управляемость и стабильность, содействующие социально-экономическому развитию, потенциал их проецирования на сопредельные регионы или в глобальном масштабе (на легитимной интеграционной или многосторонней основе) в целях обеспечения безопасности, содействия региональному и глобальному развитию.

Литература

Милибенд Д. Европа как образцовая держава // Независимая газета. - М., 2007. -26 ноября. - Режим доступа: http://www.ng.ru/courier/2007-11-26/13_europe.html (Дата посещения: 20.09.2011.)

МодельскиДж. Эволюция глобальной политики // Полис. - М., 2005. - № 4. - Р. 124-142. Agnew J., Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995. - 260 p. Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998. - 150 p. Agnew J. Visualizing global space // Geopolitics: Re-visioning world politics - L.: Routledge, 1998. - P. 15-34.

Agnew J. Turning time into space // Geopolitics: Re-visioning world politics - L.: Routledge, 1998. - P. 35-50.

AppaduraiA. Modernity at large: Cultural dimensions of globalization. - Minneapolis: Univ. of

Minnesota, 1996. - 229 p. Campbell D. Writing security. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1992. - 269 p. Edgerton S.Y.Jr. The Renaissance rediscovery of linear perspective. - N.Y.: Basic Books, 1975. -206 p.

Luke T., О Tuathail G. Present at the (dis)integration: Deterritorialization and reterritorialization in the new wor (I)d order // Annals of the Association of American geographers. - N.Y.: Routledge, 1994. - Vol. 84, N 3. - P. 381-398. Luke T., О Tuathail G. Thinking geopolitical space: War, speed and vision in the writings of Paul

Virilio // Thinking Space / P. Crang, Thrift N. (eds). - L.: Routledge, 2000. - P. 360-379. Modelski G. Problems of democratization // Freedom and union. Journal of the Streit Council for a Union of democracies. - Washington DC: The Streit Council for a Union of democracies, Inc., 2007. - Series 2, Vol. 2, N 1: The Atlantic core of global democracy. - P. 4-6. О Tuathail G. Critical geopolitics. - Minneapolis; L.: Univ. of Minnesota press: Routledge, 1996. - 314 p.

О Tuathail G. Postmodern geopolitics? The modern geopolitical imagination and beyond // Rethinking geopolitics / О Tuathail G., Dalby S. (eds.). - L.; N.Y.: Routledge, 1998. - P. 16-38. Osborne H. Oxford companion to art. - N.Y.: Oxford univ. press, 1970. - 1277 p.

295

Huxapee H.Á.

Rethinking Geopolitics / Ó Tuathail G., Dalby S. (eds.). - L.; N.Y.: Routledge, 1998. - 333 p. Rosenau J.N. Distant proximities: dynamics beyond globalization. - Princeton: Princeton univ. press, 2003. - 439 p.

Ruggie J.G. Constructing the world polity: Essays on international institutionalization. - N.Y.:

Routledge, 1998. - 312 p. Ruggie J.G. Territoriality at millennium's end // Constructing the world polity: Essays on international institutionalization - N.Y.: Routledge, 1998. - P. 172-197. Taylor Ch. Modern social imaginares // Public culture. - Durham, NC, 2002. - Vol. 14, N 1. -P. 91-124.

Taylor P. The Way the modern world works. - N.Y.: Wiley, 1996. - 276 p. Walker R.B.J. Inside/Outside. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1992. - 280 p. Weber C. Simulating sovereignty. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1995. - 147 p. White J. The birth and rebirth of pictorial space. - Boston: Faber and Faber, 1987. - 299 p.

The image, the imagined, the imaginary - these are all terms that direct us to something critical and new in global cultural processes: the imagination as a social practice. No longer mere fantasy (opium for the masses whose real work is somewhere else), no longer simple escape (from a world defined principally by more concrete purposes and structures), no longer elite pastime (thus not relevant to the lives of ordinary people), and no longer mere contemplation (irrelevant for new forms of desire and subjectivity), the imagination has become an organized field of social practices, a form of work (in the sense of both labor and culturally organized practice), and a form of negotiation between sites of agency (individuals) and globally defined fields ofpossibility. This unleashing of the imagination links the play ofpastiche (in .some settings) to the terror and coercion of states and their competitors. The imagination is now central to all forms of agency, is itself a social fact, and is the key component of the new global order.

A. Appadurai «Modernity at large»

296