CC BY-NC-ND
102
К ВОПРОСУ О МЕТОДОЛОГИИ ЯЗЫКОВОГО АНАЛИЗА ДРЕВНЕКИТАЙСКИХ ТЕКСТОВ (Ч. 1)
Статья представляет собой первую часть небольшого исследования, в котором делается попытка суммировать основные текущие проблемы понимания и перевода текстов, написанных на древнекитайском языке в I тыс. до н. э. Ключевым вопросом, затрагиваемым в первой части, оказывается проблема «естественности» древнекитайского языка, степени его возможного соответствия разговорным нормам эпохи. Автор отмечает, что представление о языке древнекитайских текстов как о своего рода «искусственном коде», принципиально отличном от норм естественного языка, сегодня в большей степени свойственно синологам, работающим скорее в культурологическом, нежели лингвистическом, направлении. Для обоснования доминирующего сегодня в среде синологов-лингвистов, но еще не окончательно устоявшегося в широких синологических кругах представления об отсутствии значительного разрыва между устным и письменным языками в доханьскую эпоху автор привлекает целый ряд аргументов, в том числе основанных на результатах стремительного развития китайской исторической фонологии, грамматики и палеографии в XX вв.
Ключевые слова: синология, древнекитайский язык, история китайского языка, естественные и искусственные языки, иероглифическая письменность.
Постановка проблемы
Более или менее общим местом в мировой синологии является та ключевая роль, которую играют в ней канонические и «околоканонические» тексты, создававшиеся на протяжение I тыс. до н. э. (с раннечжоуского по раннеханьский период). Помимо того, что сами эти тексты, авторство или редактура многих из которых припи-
© Старостин Г.С., 2012 216
сывается традицией непосредственно Конфуцию, имеют фундаментальное значение для дальнейшего развития всей литературной, философской и научной мысли Китая, не меньшей значимостью обладает и язык, на котором они были написаны. Именно язык «канонов» (точнее, определенной части канонов) лег в основу классического литературного языка, который вплоть до начала XX в. обладал почти стопроцентной монополией на порождение новых письменных текстов (исключение составляла лишь литература «низких жанров», таких как городская повесть или приключенческий роман, основанный на народном сказе; но даже и эти тексты на самом деле представляли собой в значительной степени смесь живого языка соответствующей эпохи с литературными формами, унаследованными от языка «канонов»).
Очевидно, что непременным условием успешного анализа смысла (или «смыслов», как дословного, так и художественных) любого текста, написанного на каком-либо языке, включая «мертвые» и «искусственные» языковые формы, является правильное понимание структур этого языка, а также значений конкретных элементов (слов, идиоматических сочетаний и т. п.), заполняющих эти структуры. «Язык китайских канонов» в этом смысле не представляет собой исключения. Для того, чтобы проанализировать и перевести написанный на нем текст, категорически недостаточным оказывается даже самое глубокое знание современного национального китайского языка (путун-хуа); «язык канонов» требует отдельного изучения грамматики, лексики и стилистики, прежде чем исследователь-филолог или переводчик сможет позволить себе на серьезном уровне заниматься соответствующими текстами.
В имперском Китае, начиная с эпохи Хань (II в. до н. э. - III в. н. э.), к которой можно отнести зарождение и первый период расцвета китайской филологической традиции, и вплоть до конца XIX в., специальных дисциплин, предметом которых было бы исследование языка классических текстов, а не самих этих текстов, не существовало. Отчасти из-за специфики самого китайского языка и его истории, отчасти в силу конкретных культурно обусловленных обстоятельств, единственным чисто «языковым» объектом изучения в Китае долгое время оставалась только иероглифическая письменность, то есть, по сути, мета-уровень, не являющийся сам по себе непременным компонентом языковой структуры, хотя и тесно связанный с ней. В процессе изучения иероглифики и передаваемых ей значений уже хань-
217
ские лексикографы, начиная с Сюй Шэня (I в. н. э.), регулярно оказывались вынужденными затрагивать сложные вопросы толкования отдельных грамматических и лексических морфем «языка канонов» и даже, в редких случаях, выявлять закономерности их употребления; однако на этой основе так и не сложилось сколь-либо стройной и последовательной грамматической или лексикологической теории. В эпоху правления династии Цин (XVII-XX вв.) лексикографическая традиция оказалась дополнена работами уникальной историко-фонологической школы (Гу Янь-у, Дуань Юй-цай, Дай Чжэнь и многие другие), сложившейся на фоне изучения особенностей рифмовки древнекитайской поэзии; к сожалению, значимость трудов цинских филологов для содержательного анализа языка классических текстов долгое время оставалась (а для многих синологов и до сих пор остается) неясной.
В качестве одной из основных причин такого, на первый взгляд, пренебрежительного отношения к изучению языковых структур текстов глубокой древности можно выделить недооценку китайскими образованными слоями тех исторических изменений, которые, начавшись в эпоху Хань и в целом закончившись только к XШ-XIV вв. н. э., полностью перерисовали «типологический портрет» китайского языка. Эта недооценка была в первую очередь вызвана тем, что многие из этих изменений, относясь к сфере фонетики и морфонологии, оказались скрытыми за «завесой» иероглифической письменности, никогда не передававшей (по крайней мере, напрямую) звукового облика слова, но при этом искусственно сближавшей язык древних текстов с живым языком, сколько бы столетий или даже тысячелетий развития между ними не пролегало. К позитивным эффектам такого сближения можно отнести едва ли не уникальную «внедренность» классических текстов, написанных более чем две тысячи лет тому назад, во все формы китайского языка вплоть до нашего времени: для среднеобразованного носителя пекинского, кантонского или любого другого китайского диалекта использование в повседневной письменной или даже устной речи архаичных идиом, фразеологизмов и даже подробных цитат из канонических текстов - явление намного более естественное и частотное, чем, например, для среднеобразованного носителя одного из романских языков аналогичное цитирование латинских памятников.
218
Поскольку, однако, «внедренность» такого рода по определению не может быть односторонней, очевиден и ее негативный эффект: отсутствие четко обозначенной границы между древним языком классических текстов и более поздними языковыми формами неизбежно приводит к тому, что элементы древнего языка, существенно отличающиеся от новых форм, начинают восприниматься сквозь призму «новоязыкового» состояния и в силу этого получать ошибочные интерпретации. Тривиальная «бытовая» ситуация такого рода в переносе на отечественную почву - непрофессиональное использование «Большого китайско-русского словаря» (под ред. И. М. Ошанина, 1983 г.) для переводов китайских текстов самых разных жанров и хронологических эпох, при котором переводчик может просто выбрать для нужного слова то значение, которое ему лично кажется наиболее подходящим в данном контексте, без учета того, насколько соответствующее значение вообще характерно для данного слова в текстах того периода, к которому относится оригинал перевода (хотя бы потому, что в самом БКРС эта информация, как правило, отсутствует). Но и в рамках собственно китайской филологической традиции такого рода лингвистические анахронизмы являются скорее нормой, чем исключением, начиная непосредственно с периода ее зарождения и кодификации в эпоху правления ханьской династии.
Может показаться, что в общем и в целом проблема разграничения между разными хронологическими слоями, а также стилистическими и диалектными разновидностями китайского языка была успешно разрешена в XX в., после того, как к исследованиям в области китайского языкознания подключилась западная научная традиция и китайский язык оказался в поле зрения таких дисциплин, как структурное, дескриптивное и сравнительно-историческое языкознание, а к изучению «канонов» и их языковых форм были применены методы классической филологии. Действительно, благодаря кропотливой работе таких выдающихся специалистов, как А. Грэм, Б. Карлгрен, Дж. Кеннеди, А. Масперо, Э. Пуллиблэнк, С.Е. Яхонтов, а в самом Китае - работавших «на стыке» китайской и западной традиций Чжао Юань-жэня, Ли Фан-гуя, Ван Ли и многих других, на протяжение всего последнего столетия один за другим рушились «стереотипные» представления как о синхронной, так и об исторической природе китайского языка. О конкретных деталях этой «синологической революции» речь пойдет ниже; здесь отметим лишь, что ос-
219
новной ее движущей силой можно в каком-то смысле считать стремление развеять дымовую завесу «экзотичности», «уникальности», «непостижимости» феномена китайского языка (и в первую очередь, разумеется - «языка канонов»), представление о неподчиняемости китайского «обычным» законам, регулирующим языковую деятельность и языковое развитие - представление, которое еще сто лет тому назад в синологии было доминирующим, неизбежно вело к безоговорочному торжеству наивного субъективизма в любых вопросах филологического анализа китайского текста и препятствовало развитию строгой научной методологии изучения закономерностей китайского языка.
Конечно, ни упомянутым выше ученым, ни их ученикам и последователям не удалось полностью распутать огромный клубок проблем, неизбежно встающих перед современным исследователем классического языка и классических текстов. Однако неуместно было бы отрицать тот колоссальный прорыв, который за XX в. был достигнут в таких областях как историческая фонетика и фонология, грамматика, лексикология, диалектология, этимология и палеография «классических» форм китайского языка. Достаточно хотя бы упомянуть тот факт, что именно в XX в. синология получила убедительные доказательства наличия в древнекитайском языке словообразовательной морфологии, устроенной по совершенно иному принципу, чем словообразование в современном или даже среднекитайском языке - доказательства, которые, по большому счету, должны были бы очень серьезно повлиять (если вообще не развернуть на 180°) на наше традиционное представление и о природе древнекитайского языка, и о методах анализа написанных на нем текстов.
К сожалению, приходится признать, что ни в западной, ни тем более в отечественной синологической практике подавляющее большинство этих научных достижений до сих пор не нашло надлежащего отражения; все они, как правило, остаются своего рода «эзотерическим» достоянием узких специалистов (по большей части лингвистического профиля), совершенно не попадая в поле зрения ни университетских преподавателей «вэньяня» (причина, по которой этот вполне безобидный термин взят в кавычки, будет изложена ниже), ни, что еще хуже, переводчиков и исследователей-филологов. Парадоксальность этой ситуации еще и в том, что она практически никогда не принимает форму открытого «конфликта»: «лингвистически про-
220
двинутые» синологи, как правило, не выражают громких протестов против традиционных моделей, предпочитая модифицировать их внутри узкого круга себе подобных, в то время как синологи-«тради-ционалисты», охотно признавая необходимость перехода на новые стандарты в теории, на практике не находят в себе сил такой переход осуществить.
В рамках короткой статьи невозможно дать детальный обзор всех конкретных проблем, с которыми сталкиваются или могут столкнуться синологи «традиционных» школ, продолжающие работать над переводами и комментированием классических китайских текстов. Вместо этого мы попробуем лишь сформулировать несколько максимально общих постулатов «современной» лингвистической синологии; показать, на отдельных примерах, как эти постулаты могут нарушаться в «традиционной» синологии; и, по возможности, обосновать, почему систематические нарушения такого рода неизбежно приводят к синологическому «застою». При этом первая часть статьи будет носить более общий характер (в центре ее будет стоять вопрос о соотношении «естественного» и «искусственного» компонента в «языке классических текстов»), во второй же будут рассмотрены более узкие, конкретные вопросы, касающиеся подходов к анализу фонетики, грамматики и лексики.
О социолингвистическом статусе «языка классических текстов».
Первое и наиболее важное утверждение, из которого в той или иной степени логически следуют все остальные, можно сформулировать так:
«Язык классических текстов» - хронологически и социолингвистически неоднородная языковая форма: он подразделяется на (а) «язык канонов», представленный текстами, которые создавались на живых диалектах древнекитайского языка, проходили стандартизированную литературную обработку и фиксировались на письме; (б) «вэньянь», представленный текстами, которые создавались с помощью искусственных языковых форм, в основе которых лежало сознательное подражание «языку канонов».
Подавляющее большинство научных и учебных публикаций, объектом которых является в первую очередь язык «классических текстов» (а не, скажем, их содержание), прямо или косвенно признают истинность этого постулата, ср.: «Современные исследования свиде-
221
тельствуют, что в древнем Китае язык литературы не отличался сколь-нибудь значительно от разговорного. Полагают, что изречения Конфуция <...> были вполне понятны на слух»2. До сих пор не утратил актуальности классический труд Б. Карлгрена , в котором, опираясь на разбор нескольких конкретных примеров, автор убедительно доказывает, что по крайней мере для некоторых древнекитайских текстов (в частности, для вышеупомянутых изречений Конфуция) гипотеза об их «искусственности» наталкивается на непреодолимые препятствия, в то время как, наоборот, гипотеза об их непосредственном происхождении из устных высказываний позволяет удовлетворительно объяснить некоторые особенности их устройства (в первую очередь -«странное» употребление служебных частиц).
Тем не менее, нельзя не упомянуть и о том, что работа Б. Карлгрена в свое время была написана не сама по себе (можно думать, что для самого Карлгрена, к тому моменту уже более тридцати лет профессионально и плодотворно работавшего на ниве лингвистической синологии, ответ на вопрос об «искусственности» древнекитайского языка был очевиден), а во многом как реакция на достаточно популярную тенденцию рассматривать древнекитайский язык как «особый» культурный код, разработанный специально для передачи «особых» типов информации и принципиально не пригодный для функционирования в качестве языка живого общения.
Вряд ли случаен тот факт, что эта тенденция наблюдается в первую очередь у тех представителей мировой синологии, для которых древнекитайский язык неизменно оказывался не столько «целью», сколько «средством», «ключом» к постижению смысла написанных на нем литературных и философских памятников, то есть тех исследователей, которых в целом устраивали традиционные представления о природе, структуре и методике изучения классического языка, и которые в своей работе с текстом были легко готовы «перескочить» непосредственно на уровень художественного или философского смысла, не придавая большого значения детальному языковому анализу содержания - или же, в особо «неудобных» случаях, предлагая такие схемы языкового анализа, которые сегодня могли бы повергнуть в ужас любого лингвиста. Из западных ученых здесь следует в первую очередь отметить Г. Крила , а также Г. Дабса, Д. Боддэ, Г. Розмонта и ряд других - все они в том или ином виде высказывали откровенные сомнения в том, что древнекитайский можно считать «языком» в той
222
же мере, в какой мы можем считать языком, например, санскрит, древнегреческий или древнееврейский. Аналогичные мнения приходится иногда встречать и в отечественной синологии, причем, как правило, в работах философской направленности - по-видимому, соблазн отождествить «необычные» языковые структуры древнекитайского текста со своеобразным «метаязыком философского дискурса» оказывается столь велик, что в жертву ему приносится даже здравый смысл (например, в рассуждениях такого рода никогда не ставится под сомнение элементарная способность древнекитайских интеллектуалов разработать столь сложный метаязык, не говоря уже о столь успешном внедрении его в качестве единого стандарта на всей территории Древнего Китая).
Не подлежит сомнению, что любой текст, который написан на некотором коде, обладающем такими свойствами естественного языка, как системность, эволютивность, допущение синонимии и т. п., должен по умолчанию рассматриваться как текст, написанный на естественном языке (ситуация, соответствующая условиям классического «утиного теста» -if it looks like a duck, swims like a duck, and quacks like a duck, then it probably is a duck). Для того, чтобы утверждать обратное, требуются существенные аргументы. Однако аргументация сторонников гипотезы «особого кода» могла бы показаться серьезной в лучшем случае в донаучный период развития синологии: на фоне тех радикальных прорывов в изучении «языка канонов», которые были достигнуты в XX в., она выглядит безнадежно устаревшей.
Так, например, заведомым анахронизмом оказывается «фонетический» аргумент, формулируемый примерно следующим образом: «ни один текст "языка канонов" невозможно однозначно воспринять на слух; следовательно, этот язык заведомо "письменно-ориентирован" и не рассчитан на возможность устного общения». Поскольку это утверждение, по сути, предполагает тождественность современных и древних чтений иероглифики, неудивительно, что его сегодня можно услышать, пожалуй, исключительно от тех (немногочисленных) китаистов, которые вообще не знакомы с принципами реконструкции средне- и древнекитайской фонологии: любой человек, который хоть раз в жизни держал в руках один из классических трудов Б. Карлгрена , знает, что слоговой инвентарь древнекитайского языка не менее чем в два-три раза превышал соответствующий инвентарь современных мандаринских диалектов, и, следовательно, про-
223
блемы массовой омонимии слов-однослогов, неизбежной при прочтении древнекитайского текста в современных чтениях, вплоть до перехода к среднекитайскому периоду просто не существовало.
Тем не менее, несколько аргументов в пользу «искусственности» древнекитайского языка, как конкретно высказанные в работах перечисленных выше и других ученых, так и просто теоретически возможные, все же заслуживают более подробного рассмотрения, так как затрагивают более сложные аспекты языковой структуры, часто остающиеся вне исследовательского поля зрения. Ниже мы разберем один из таких аргументов, основанный на неточном (устаревшем) представлении о природе иероглифической письменности; еще один аргумент, касающийся жесткой структуры древнекитайского текста и ее (якобы) несовместимости со структурами естественного языка, будет служить предметом обсуждения во второй части статьи.
Идеография или логография?
Один из наиболее широко распространенных и, на первый взгляд, убедительных аргументов в пользу «неестественности» древнекитайских текстов можно вкратце изложить следующим образом:
Отличительной особенностью «языка канонов» является смысловая многозначность иероглифики, позволяющая легко предлагать для одного и того же знака, сочетания знаков, предложения и даже целого текста принципиально различные (иногда даже противоположные по смыслу) толкования. Такая характеристика текста несовместима с представлениями об устройстве естественного языка.
В основе этой идеи лежит кардинально неверное (с точки зрения подавляющего большинства современных лингвистов-синологов) представление о письменном знаке (иероглифе) как о минимальном смысловом компоненте китайского текста. Конечно, с чисто формалистической точки зрения это представление неоспоримо: единственной «физической данностью» для любого читателя или исследователя древнекитайского текста является его письменная форма, а, поскольку китайское письмо по своей природе якобы относится к «идеографическим» системам, это создает представление о том, что иероглиф сам по себе обладает смыслом (или множеством смыслов), даже не будучи непосредственно скоррелирован с тем или иным словом естественного языка - представление, казалось бы, наглядно подтверждаемое той
224
легкостью, с которой китайское иероглифическое письмо заимствовалось для нужд языков сопредельных стран (Кореи, Японии, Вьетнама) .
На самом деле, термин «идеографическая» применительно к китайской системе письменности, хотя и остается широко распространенным в отечественной практике, в западной синологии сегодня употребляется все реже и реже, постепенно замещаясь гораздо более корректным термином «логографическая» . Дело в том, что если воспринимать словосочетание «идеографическая письменность» буквально, то есть толковать его как «систему письма, записывающую идеи или концепты», то ни на одном из тех этапов развития, которые нам известны , начиная с древнейшего (надписи на гадательных костях XIV-XI вв. до н. э.), китайская письменность, безусловно, не была «идеографической»; напротив, существуют объективные доказательства того, что знаки этой письменности уже в Шан-Иньский период были «заточены» под передачу конкретных слов именно древнекитайского (и никакого другого) языка.
Главное из этих доказательств - это, разумеется, широчайшее использование «заимствованных» знаков цзяцзе в классической терминологии Сюй Шэня). Эти знаки первоначально, по-видимому, создавались как «пиктограммы», для записи слов, обозначающих конкретные объекты, которые легко передать методами рисуночного письма (напр., ^ лай «вид злака», 19 нюй «женщина»). Однако уже в текстах надписей на гадательных костях они намного чаще употребляются для записи слов, смысл которых не имеет ни малейшего отношения к их «пиктографической» характеристике; единственная возможная связь устанавливается через фонетическое сходство соответствующих слов, ср.: ^ лай «приходить», 19 жу «ты» (фонетическое сходство между чтениями нюй и жу раскрывается уже на уровне сред-
„ .'. 9ч
некитайской реконструкции, соотв. цо для первого иро для второго ).
«Заимствованными» знаками в гадательных надписях передается, по скромным оценкам, не менее половины от общего числа минимальных смысловых единиц, включая, в частности, почти весь аппарат служебных слов (местоимения, вспомогательные предикаты, наречия времени и места и мн. др.); помимо этого, именно «заимствованные» знаки являлись первым шагом на пути изобретения т. н. «фо-ноидеографического» принципа, то есть образования новых письменных знаков через добавление к фонетическому компоненту детерминатива-ключа - процесса, который сегодня, благодаря огромному ма-
225
териалу по китайской палеографике, накопившемуся за последнее столетие, для отдельных знаков можно наблюдать почти что «вживую».
К сожалению, эта важнейшая линия развития (от немногочисленных «пиктограмм» к возможности использования каждой из них как «фонетика» для нескольких слов и далее к расширению «фонетиков» за счет детерминативов и созданию тем самым возможности для неограниченного развития иероглифического фонда), как правило, игнорируется или, по меньшей мере, недооценивается даже исследователями классических текстов, не говоря уже о «рядовых» синологах. Историческая причина этого в том, что окончательный и бесповоротный переход от «фонетического» к «фоноидеографическому» письму в Китае приходится на эпоху правления династии Хань (II в. до н. э. -III в. н. э.); к этому же времени относится и первый этап «канонизации» литературного наследия, в ходе которого составлялись «официально санкционированные» редактуры древних текстов, и нет ничего удивительного в том, что «официальная» орфография таких памятников, как «Лунь юй», «Чунь цю», «Ши цзин» и многих других существенно расходится с теми вариантами, которые имели хождение в доимперском Китае, что мы обнаруживаем, сравнивая их «канонические» варианты с отрывками, известными нам по археологическим раскопкам (тексты на бамбуковых дощечках и др.).
Таким образом, «фоноидеографический» принцип записи иеро-глифики оказывается для китаиста доминирующим как на начальной стадии изучения китайского языка вообще, так и на стадии знакомства с памятниками древнекитайской литературы; а это, в свою очередь, психологически обуславливает естественность для него связки «иероглиф - смысл» (вместо связки «иероглиф - звучание»). Действительно, если в нашем распоряжении оказывается, например, набор таких корреляций, как: : радоваться», «'42 : снимать», «Щ : налог», «Щ : объяснять», «Щ : острый», «Р : повязка», то даже несмотря на то, что во всех этих знаках представлен один и тот же фонетический компонент, на это обстоятельство вполне можно закрыть глаза: для того, чтобы понять смысл текста, в который входит любой из этих знаков, совершенно не обязательно знать ни то, как он читается сейчас, ни то, как он читался в древности. Отсюда, в частности, вытекает расхожее словосочетание «значение иероглифа»: в ситуации, когда число различных слов, которые можно записать с помощью одного и того же
226
иероглифа, стремится к единице, само по себе различие между словом (звучащим) и иероглифом (письменным) во многом нивелируется.
Однако для доханьского этапа развития письменности более характерна другая ситуация: место всех перечисленных выше корреляций занимал один-единственный знак ^ , которому концепция «от иероглифа - к смыслу» требовала бы, в зависимости от контекста, сопоставлять любое из перечисленных выше значений, то есть «радоваться / снимать / налог / объяснять / острый / повязка» и т. п. Определить для всех этих значений единый семантический инвариант, или попытаться представить их в виде своего рода «семантического континуума» - задача неразрешимая (с таким же успехом можно было бы, без оглядки на языковую историю, пытаться найти общую семантику у русских слов «лук /растение/» и «лук /оружие/») . Единственное, что их объединяет - это фонетическое сходство (подчеркнем: сходство, а не тождество) тех конкретных слов древнекитайского языка, которые могут быть записаны данным иероглифом.
Тем самым, понятие «значение иероглифа» целиком и полностью обессмысливается: в лучшем случае можно говорить об «исходном значении иероглифа» как о значении того слова, для записи которого был создан этот иероглиф, а еще точнее - того первого слова, с которым этот иероглиф вступил в корреляцию в качестве письменного логографического знака. Так, «исходным значением» иероглифа 19, графически восходящего к схематическому изображению женщины, допустимо считать древнекитайское слово *пга? «женщина». Однако для исследователя эпиграфических памятников древнекитайского языка это «исходное значение» вообще не будет обладать какой-либо приоритетной значимостью, поскольку он в своей работе гораздо чаще будет сталкиваться с 19, записывающим древнекитайское *nha? «ты», то есть с ситуацией, в которой графическая форма знака никоим образом не коррелирует с семантикой записываемого этим знаком слова.
Унификация, стандартизация и лексикографическая «кодификация» иероглифического письма, начало которым было положено в эпоху Цинь - Хань, несомненно, сыграли позитивную роль в дальнейшем развитии китайской цивилизации, но процесс этот имел и побочный негативный эффект, во многом аналогичный эффекту от «кодификации» в это же время литературной, исторической и религиозно-мифологической традиций: складывание анахронистической системы представлений о собственном культурном наследии, не под-
227
тверждаемой объективными фактами. В отношении иероглифики многие из этих представлений были, в частности, закреплены в словаре Сюй Шэня «Шовэнь цзецзы» (I в. н. э.), который, с одной стороны, до сих пор является для нас наиважнейшим источником сведений об истории китайской письменности, с другой - никоим образом не должен восприниматься некритически, что, к сожалению, часто упускается из виду. Если, скажем, историческая наука давно преодолела тот «наивный» этап, на котором безоговорочно принимается на веру любая информация, сообщаемая нам в «Исторических записках» Сыма Цяня, разработав детальный критический аппарат ее анализа, то совершенно очевидно, что и такие памятники, как «Шовэнь цзецзы», необходимо воспринимать в контексте тех (нередко ошибочных) представлений об истории китайского языка, китайской письменности и китайской цивилизации вообще, которые были свойственны как лично Сюй Шэню, так и другим типичным представителям ханьской интеллектуальной элиты. Если поправка на соответствующий контекст отсутствует, это, в свою очередь, создает конкретные предпосылки для формирования «неестественного имиджа» древнекитайского языка.
Рассмотрим конкретный пример. Для иероглифа (совр. кит. лу-ань, др.-кит. реконструкция *го:т) «Шовэнь цзецзы» дает неожиданное толкование >□ чжи «приводить в порядок, упорядочивать», то есть смысл, строго противоположный обычному, наиболее естественному и частотному значению, которое присуще ^ как в древних, так и в современных текстах - «(наводить) беспорядок», «(устраивать) смуту». Если не обращать внимание на вопрос о конкретном слове, кодируемом этим знаком, а отталкиваться исключительно от его графической формы , это может привести к различного рода любопытным ассоциациям - например, анализ пиктографического компонента Д как отображения «двух рук, которые держат клубок шелковых нитей» (вполне вероятно, корректный) наводит на мысль о «разматывании» и «сматывании» клубка как двух противоположных сторонах одного и того же процесса, из чего, в свою очередь, можно сделать любопытные выводы об особенностях китайского менталитета и т. п.
Напротив, если рассматривать иероглиф в первую очередь как графическое отображение конкретного слова (или слов), то, на первый взгляд, это должно привести нас к неразрешимому противоречию. Действительно, можно с уверенностью утверждать, что в мире не существует и не может существовать такого естественного языка, в ко-
228
тором значения «приводить в порядок» и «приводить в беспорядок» могли бы выражаться одним и тем же словом (как и любая другая пара антонимичных значений) - а если так, то одного этого аргумента было бы достаточно, чтобы с уверенностью доказать «искусственность» письменного древнекитайского языка.
Можно было бы попробовать выйти из положения, допустив наличие элементарной ошибки в передаче текста «Шовэнь цзецзы»; так, в частности, поступил в свое время виднейший исследователь труда Сюй Шэня Дуань Юй-цай, считавший, что в первоначальном варианте вместо толкования >□ чжи должно было стоять бу чжи, то есть «непорядок, отсутствие порядка». Тем не менее, конкретная аргументация Дуань Юй-цая была не вполне убедительной, и в первую очередь ей противоречит тот факт, что иероглиф действительно иногда встречается в таких древнекитайских контекстах, где возможна только интерпретация «порядок», но никак не «беспорядок».
Обратим, однако, внимание на то, что это за контексты. Практически все они (нам не удалось обнаружить ни одного исключения) встречаются: (а) либо в отдельных документах аутентичных глав «Шуцзин» («Канона документов») - памятника, который относится к раннедревнекитайскому периоду и язык которого тесно приближен к языку эпиграфических надписей на бронзовых сосудах эпохи Раннее Чжоу; (б) либо в текстах классического древнекитайского периода («Лунь юй», «Цзо чжуань») исключительно в составе цитат или перифразирований, отсылающих к все тем же контекстам из «Шуцзин». Ср., например:
юй ю луань чэнь ши жэнь «у меня есть десять министров, отвечающих за наведение порядка» (очевидно, не за «наведение беспорядка»; «Шу цзин», раздел «Тай ши чжун»);
у ван юэ юй ю луань чэнь ши жэнь «У-ван сказал: "У меня есть десять министров, отвечающих за наведение порядка"» («Лунь юй», раздел «Тай бо»).
Это по меньшей мере означает, что практика использования знака ^ в значении «порядок» была строго ограничена раннедревнекитай-ским периодом - что уже само по себе бросает тень на концепцию «неязыкового» анализа китайской письменности: если идея своеобразного «единства порядка и беспорядка» была знакома как ранне-древнекитайским авторам (отображавшим ее в своем оригинальном творчестве), так и авторам классического периода (цитировавшим
229
ранние тексты, в которых она представлена), то почему же «активно» воплощали ее в жизнь только в ранних памятниках?
Корректный ответ на этот вопрос может дать только тщательное исследование эпиграфических текстов, и, собственно говоря, он и был дан с учетом материалов эпиграфики уже Б. Карлгреном . Дело в том, что в ранних, «ненормализованных» начертаниях графический компонент Д имел отношение не только к современному знаку ¡Л, записывающему слово луань «беспорядок», но и к современному знаку записывающему слово сы (др.-кит. slhэ) «управлять», «заведовать», «регулировать». Из последовательного анализа начертаний этих зна-
14
ков в разные хронологические эпохи постепенно вырисовывается следующая картина:
а) первоначальное хождение имела пиктограмма Д, возможно, изображавшая две руки и клубок нитей, но использовавшаяся при этом в основном для записи слова луань «беспорядок»;
б) наряду с этим была создана сложная идеограмма Д^, записывавшая слово сы «регулировать», «управлять»; графически иероглиф состоял из двух смысловых компонентов - «беспорядок» и «правитель» (^ - в древней графике зеркальное отражение знака ^ хоу «наследный правитель», «аристократ»);
в) уже в эпиграфике наблюдаются отдельные случаи сокращения чрезвычайно сложного для написания знака Д^ до простого в классический период старый вариант полностью вышел из употребления;
г) с другой стороны, еще в эпоху сосуществования Д луань и Д^ сы первый из этих знаков, для того, чтобы не быть перепутанным со вторым, получил альтернативный «расширенный» вариант ¡Л, который впоследствии и стал нормативным.
Таким образом, ситуация, которую мы наблюдаем в «Шу цзин» и в производных от него текстах, легко объясняется как результат смешения орфографических норм: слово сы было принято за слово луань переписчиками классического или ханьского периодов, привыкшими к «упрощенному» варианту Такое объяснение можно считать относительно простым, учитывающим данные как текстов, так и эпиграфики; к тому же оно хорошо вписывается в текущие представления о «смешанной» орфографической природе большинства классических памятников. Однако в большинстве современных словарей, предпочитающих слепо следовать авторитету «Шовэнь цзецзы» и средневековых комментаторов, оно не учитывается; единственное исключение -
230
словарь раннедревнекитайского языка А. Шюсслера, который, к счастью, учитывает опыт Б. Карлгрена и других синологов XX в. и эксплицитно трактует все случаи (¡^-«порядка» в «Шу цзин» как записы-
15
вающие слово сы, а не луань .
Данный пример - лишь один из большого множества случаев, когда тщательный языковой анализ всей совокупности материалов (текстов, комментариев, лексикографических описаний, эпиграфики разных периодов и т. д.) приводит к конкретизации древнекитайского текста, возможности дать ему пусть и не однозначную интерпретацию, но такую, которая его «демистифицирует», показывая, каким конкретным образом иероглифическая письменность могла кодировать вполне определенный текст естественного языка, смысл которого искажался постепенно - в первую очередь, из-за отсутствия «идеального» аппарата передачи информации в Китае I тыс. до н. э.
Было бы, однако, ошибкой считать, что «смысловая многозначность» иероглифики преувеличивается исследователями только за счет ситуаций, аналогичных разобранной выше, то есть различного рода «графических недоразумений», связанных с несовершенством механизмов письменного кодирования языковой информации. В некоторых случаях представление о «вседозволенности», свойственной хотя бы некоторым из уровней древнекитайского языка, как это ни парадоксально, может сложиться и в ходе чтения лингвистических работ, казалось бы, нацеленных как раз на то, чтобы обозначить пределы этой «вседозволенности». Здесь следует в первую очередь отметить широко распространенное представление о «необычных функциях» знаменательных слов древнекитайского языка.
Насколько «необычны» «необычные функции» древнекитайских слов?
Поскольку ни в «языке канонов», ни в основанном на нем «вэнь-яне» не существует такого явления, как морфологическое маркирование частей речи, это вынуждает лингвистов либо отрицать наличие в древнекитайском частей речи вообще , либо прибегать к чисто синтаксическим критериям их выделения , причем подавляющее большинство исследователей основную грань, согласно этим критериям, проводит между именами и глаголами (внутри класса глаголов, или предикативов, иногда выделяются еще подклассы «собственно глаголов» и «прилагательных»).
231
Однако отличительной чертой древнекитайского языка является возможность семантико-синтаксической «конверсии» - перехода знаменательных слов из одного класса в другой через изменение своего синтаксического статуса и сопутствующее этому изменение значения. Именно эта «знаменитая» особенность языка классических текстов, а не просто отсутствие в нем развитой системы морфологических показателей, и побуждает отдельных исследователей вообще отказаться от «частеречного» подхода к изучению его лексики и грамматики. Она же, опять-таки, наводит на неизбежные мысли об «уникальности», «неестественности», «схематичности» этого языка, постичь который оказывается возможным только в том случае, если лингвистические механизмы анализа текста будут дополнены «логическими», позволяющими исследователю самостоятельно вывести требуемое значение из контекста. Впрочем, даже логический анализ вряд ли способен строго алгоритмизировать ситуацию, когда из именного значения «лак» необходимо получить глагольное значение «покрыть что-л. лаком», из значения «глаз» получить значение «сделать знак глазами», из «кожи» - «разодрать кожу на лице», а из «ворот» - либо «охранять ворота», либо «сражаться в воротах»!19
Непредсказуемость и нетривиальность такого рода «необычных» функций знаменательных слов традиционно считается одной из главных трудностей, стоящих как перед изучающими язык классических
20 г-р
текстов, так и перед исследователями этих текстов . Тем не менее, конкретная практика работы с материалом показывает, что проблема эта во многом гиперболизирована, и «болезненность» ее связана не столько с неуемной изобретательностью древних и средневековых китайских авторов, сколько с элементарным несовершенством существующих словарных описаний тех вариантов китайского языка, на которых эти авторы писали.
Конверсия как способ перевода слова из одной части речи в другую - разумеется, не уникальное свойство древнекитайского языка; она регулярно встречается и в других изолирующих языках Юго-Восточной Азии, и даже в языках других регионов, формально не являющихся изолирующими, но развившими «конверсионные» механизмы вторично, как следствие исторической утраты части морфологического инвентаря. Из наиболее очевидных примеров можно назвать английский, где почти точно таким же образом, как и в древнекитайском, имя можно превратить в глагол, значение которого
232
будет связано с исходным значением имени, но не будет стопроцентно предсказуемым: ср. skin «кожа» ^ (to) skin «содрать кожу», но eye «глаз» ^ (to) eye «глазеть», «следить глазами» (а не *«вырывать глаз»); wall «стена» ^ (to) wall «обнести стеной», но stone «камень» ^ (to) stone «побить камнями» (а не «обложить камнями», хотя иногда, в сочетании с определенными объектами, встречается и такое значение). Можно даже утверждать, что подобного рода конверсия в английском встречается не реже, чем в древнекитайском; однако это ни разу не становилось поводом к тому, чтобы усомниться в реальном существовании живого английского языка или предложить для анализа английского текста какие-то особые логические приемы, применение которых выходит за рамки словарной информации - исключительно потому, что для английского языка такой информации, как правило, вполне хватает.
На самом деле, проблему «необычного» употребления знаменательных слов в древнекитайском языке можно будет успешно преодолеть тогда и только тогда, когда в словарных описаниях в должной мере будут учтены четыре фактора:
(а) Частотность. Обычно считается, что «конверсии» в языке классических текстов может быть подвергнуто едва ли не любое знаменательное слово. Ср.: «Древнекитайский язык резко отличается от большинства других языков тем, что основная масса слов в нем может иметь и другое, необычное употребление, каждая часть речи может выполнять функции почти любого члена предложения» .
В этом утверждении, с которым интуитивно, скорее всего, согласится любой человек, накопивший определенный опыт чтения древнекитайских текстов, тем не менее, есть две существенные неточности. Во-первых, словосочетание «основная масса» предполагает определенное статистическое обоснование, которое, насколько нам известно, пока что выполнено не было. Не подлежит сомнению, что в древнекитайских текстах есть, например, немалое количество имен, никогда не принимающих на себя функции глагола - точно так же, как далеко не для каждого существительного в колоссальном корпусе доступных нам английских текстов можно зафиксировать его конверсию в глагольный узус.
На это можно, конечно, возразить, что для китайского здесь действует корпусное ограничение: те или иные случаи отсутствия конверсии не означают, что таковая не могла иметь место. Если для
233
древнекитайского в целом была свойственна трансформация «X» [имя] ^ «считать/делать кого-л. X-ом» [глагол], и конкретные примеры такой трансформации наблюдаются на материале самых разнообразных «X-ов», то нет оснований считать такую трансформацию принципиально недопустимой хотя бы для одного «Х-а». Действительно, если разрешенной является даже такая конструкция, как эр юй У-ван во ху «ты хочешь сделать из меня У-вана?» (Цзо чжуань, 10-й год Дин-гуна), где в «глагол» превращено имя собственное «У-ван», то что вообще можно считать запрещенным?
Однако при таком рассуждении из виду упускается чрезвычайно важное обстоятельство, а именно - относительная статистическая редкость таких конструкций и, как логическое следствие из этого, их высокая стилистическая маркированность. Если вернуться к аналогии с английским языком, то, на наш взгляд, наиболее «близким к тексту» (хотя и не очень «естественным») переводом для приведенной выше фразы будет не обычное «do you want to make me into a 'King of Wu?» (по версии Дж. Чикоски22), а скорее что-то вроде «do you want to King-Wu me?», аналогично тому, как в похожих экспрессивных контекстах в «глагол» можно превратить любое английское имя собственное («don't you 'Mr. Smith' me!» и т. п.). Если бы подобного рода конструкции встречались на каждом шагу, нося «рутинный» характер, это было бы действительно необычным свойством письменного китайского языка. На самом же деле реальность такова, что их приходится активно разыскивать: на каждый случай действительно нетривиальной «необычной» трансформации, перечисленный в учебном пособии Т.Н. Никитиной, в тех же самых текстах приходятся десятки и сотни совершенно «обычных» употреблений как предикатов, так и имен.
Отметим, что, на самом деле, любому языку в тот или иной момент может «потребоваться» определенного рода механизм, позволяющий легко перевести одну часть речи в другую, исходя из коммуникативных нужд текущего момента. Скажем, в русском языке формально отсутствует слово *запрезидентить, но существует и продуктивная словообразовательная модель, по которой его можно образовать, и определенный набор синтаксических и прагматических контекстов, которые могут сподвигнуть носителя на то, чтобы его образовать (кстати, проверка на встречаемость соответствующего слова в Интернете выдала два положительных результата). Единственное отличие древнекитайского - в том, что в этом языке такая словообразо-
234
вательная модель могла представлять собой конверсию, а не аффиксальное словообразование (причем даже в этом древнекитайский, как мы уже видели, не сильно отличается от некоторых других языков, в частности, английского).
Все это означает, что любой серьезный разговор о «необычном» употреблении древнекитайских слов должен в обязательном порядке учитывать частотность наблюдаемого употребления. Если «необычная» функция зафиксирована для слова в одном-двух контекстах, это может объясняться экспрессивным новообразованием (своего рода «слово на час») или, возможно, даже неоднозначностью записи. Если же речь идет о множестве контекстов, то это уже не столь «необычное» употребление - здесь, скорее всего, налицо продуктивная и регулярная словообразовательная модель, возможно, к тому же еще и замешанная на фонетико-морфологической трансформации исходного облика слова.
(б) Графическая неоднозначность. Одна из возможных причин появления у слова «необычной» функции может вообще не иметь отношения к семантической производительности этого слова. Рассмотрим следующий пример:
Кун-цзы ши ци ван е «Конфуций дождался, пока его (Ян Хо) не будет дома» (букв. «выждал его отсутствие»; Лунь юй, глава «Ян Хо»).
Здесь в «необычной» функции предиката стоит слово ^ ши (др.-кит. *da), в абсолютном большинстве случаев представляющее собой имя: «время», «временной интервал». В принципе, нет ничего особенно сверхъестественного в том, чтобы от существительного «время» был образован глагол со значением «выждать время» (ср. опять-таки англ. to time smth.). Исключительно подозрительным, однако, выглядит то обстоятельство, что ни во всем остальном тексте «Лунь юй», ни в каких-либо других памятниках древнекитайского периода такой конструкции больше нигде не встречается; вообще, похоже, что глагольное употребление ^ ши, тем более в сочетании с прямым дополнением, во всем древнекитайском корпусе едва ли не ограничено одним этим контекстом (постоянно цитируемым в крупных иероглифических словарях).
Учитывая, с одной стороны, что значение «выжидать время» вряд ли может быть настолько узкоспециализированным, чтобы «выпасть» один раз за всю историю древнекитайской словесности, а, с другой,
235
что обычному, частотному значению «ждать» в древнекитайском соответствовал предикат ^ дай (др.-кит. *dэ:?), чрезвычайно близкий к ^ ши как графически, так и фонетически (не исключено, в конечном итоге, и общее их этимологическое происхождение), уместно предположить, что речь здесь на самом деле идет вовсе не о «необычном» употреблении слова ши «время», а о графической путанице, в результате которой знак, изначально вообще записывавшийся как при переходе на новую унифицированную систему в данном контексте случайно получил при переписывании ключ В вместо требуемого ^; в первоначальном же тексте вполне могло стоять дай ци ван
«дождался его отсутствия» (абсолютно естественная для древнекитайского конструкция).
Подчеркнем, что данный сценарий ни в коей мере не претендует на доказательность (для этого как минимум требовались бы дополнительные текстологические аргументы). Речь идет исключительно о том, чтобы отметить странность наблюдаемой ситуации и предложить для нее возможное решение, не противоречащее ни здравому смыслу, ни законам древнекитайского языка, ни известным механизмам «порчи информации» при передаче текстов от раннеписьменного (до III в. до н. э.) к ханьскому и последующим периодам. Хорошо известно, что многочисленные аномалии в интерпретации текстов уже в классических комментариях (особенно принадлежащих филологам эпохи династии Цин) с разной, иногда с очень высокой, степенью убедительности объяснялись иероглифической путаницей; это не значит, что «порчу текста» (точнее, «неадекватную нормализацию» текста) следует подозревать на каждом шагу, но в уникальных ситуациях, аналогичных описанной выше, ее можно допускать, если при этом получается предложить достоверный сценарий «реконструкции» исходного текста.
(в) Морфологическая омография. Несовершенство иероглифической письменности как средства фиксации древнекитайских слов отвечает и за совершенно иной тип ситуации, в которой появление у того или иного слова «необычной» функции на самом деле оказывается своего рода «фантомом». Речь идет о случаях, в которых за одним и тем же иероглифом на самом деле скрывается не одно и то же слово (употребляемое то в «обычной», то в «необычной» функции), а два морфологически и фонетически разных слова, образованных от одного и того же корня.
236
По-видимому, единственной словообразовательной моделью древнекитайского языка, которую можно «заподозрить на предмет продуктивности» по меньшей мере на раннедревнекитайском, но, возможно, и на классическом (V—III вв. до н. э.) уровне, было образование одной части речи от другой (глаголов от имен, имен от глаголов) или одного типа предикатов от другого (например, экзо- от эндоактивных предикатов; об этом речь будет идти подробнее во второй части статьи) с помощью морфологического суффикса, на раннем этапе развития языка восстанавливаемого в виде *-s, но уже к классическому периоду «ослабевшего» до уровня придыхательной фонации *-h . К среднекитайскому периоду, когда структура китайского слога в целом уже приобрела типологические характеристики, близкие к современным, конечнослоговое придыхание в китайских диалектах потеряло фонологическую релевантность, оставив вместо себя след в виде особого, т. н. «уходящего» тона (£KCL цюй шэн); так образовались многочисленные тональные «дублеты», в современном путунхуа фонетически реализуемые как чередования между слогами, с одной стороны, 1-го/2-го/3-го, с другой - 4-го тонов (такие, как ф чжун «середина»,
4 JfT 3
«цель» : чжун «попадать в середину, в цель», 29 хао «хорошии» : хао4 «любить» и мн. др.).
До реформы письменности III-II вв. до н. э. в подавляющем большинстве случаев морфологические варианты записывались одними и теми же знаками, что должно было создавать значительные неудобства при чтении текстов, особенно в тех случаях, когда семанти-ко-синтаксического контекста могло оказаться недостаточно для однозначного выбора правильного варианта. В эпоху Цинь - Хань большинство особо «болезненных» случаев омографии было устранено путем создания новых фоноидеограмм (например, вместо одного знака ^ шоу , передававшего слова *du? «принимать» и *du-s «передавать», было введено два: ^ для *du? и ^ для *du-s). Однако, во-первых, эта реформа затрагивала в первую очередь частотные случаи омографии, актуальные для таких морфологических пар слов, которые оставались широко распространенными в живом языке. Для такой же, например, пары, как ^ цзы (^ *сэ?) «ребенок» : цзы (^ *ca-s) «относиться к кому-л. как к ребенку», «нянчить кого-л.» дополнительного знака создано не было - скорее всего, потому, что слово *ca-s было достаточно редким даже в языке классического периода, а в живом
237
языке ханьской эпохи уже совершенно вышло из употребления, так что здесь потребность в особом знаке не была столь актуальна.
Во-вторых, даже несмотря на орфографическую реформу, при переписывании древних текстов невозможно было добиться ее строго последовательного применения. Из-за общей неразвитости науки о языке и отсутствия четких представлений о словообразовательных моделях структурные изменения в системе письма не всегда последовательно воспроизводились при передаче текстов, написанных на более ранних языковых формах, чем родная речь переписчика. Это и обуславливает, во многих случаях, сохранения «неудобной» даже для средневекового читателя, не говоря уже о современном, омографии -например, одного и того же знака ^ для записи слов ши (*Ьк) «есть» и сы4 (*Шэ^) «кормить» (вместо более позднего для сы4).
Само по себе существование такой омографии в древнекитайской орфографии безоговорочно признается большинством синологов; но есть веские основания подозревать, что многие из них серьезно недооценивают реальный масштаб этой проблемы. Ср.: «В древнекитайском языке словари фиксируют отдельные случаи изменения произношения или тона слова, связанные с изменением его функции в предложении, и такое явление можно трактовать как морфологическое словоизменение или даже словообразование. Но это явление не было ни частым, ни регулярным. В большинстве случаев изменение функции не вело к изменению произношения, оставаясь явлением чисто синтаксическим. К тому же связь изменения произношения с изменением функции не была достаточно строгой. В одних случаях одни слова некоторого класса в одной и той же функции меняли свое
24
чтение, а другие не меняли» .
Разумеется, как автор данной цитаты, так и все остальные синологи в своих выводах относительно степени частотности и/или регулярности данного явления не могут не зависеть от единственного мало-мальски объективного источника информации - классических словарей и фонетических комментариев к текстам «канонов». При этом необходимо осознавать, что мы вынужденно попадаем в очередную «анахронистическую ловушку»: наиболее ранние из этих словарей и комментариев, дошедшие до нас, относятся к концу VI - началу VII вв. н. э., и даже если они и отражают хотя бы чуть более раннюю традицию, хронологический зазор между временем языка «канонов» и началом его фонетического комментирования все равно будет состав-
238
лять не менее пяти - шести сотен лет, причем именно на этот временной отрезок, по-видимому, падают наиболее революционные структурно-типологические изменения почти на всех уровнях китайского языка (фонетика, морфология, лексика).
Таким образом, о том, насколько частым и регулярным было описанное явление в древнекитайском языке, строго объективно судить мы на самом деле не можем. Велика вероятность того, что далеко не все словообразовательные противопоставления оказались зафиксированы в средневековых словарях - ведь для того, чтобы их зафиксировать, параллельно с письменной традицией требовалась бы также хорошо развитая устная традиция передачи звучания текста, наподобие такой, которая существовала в Древней Индии - но, насколько нам известно, о наличии такого рода традиции в Китае никаких свидетельств не сохранилось. Следовательно, после того, как китайская филология обогатилась средствами хотя бы относительно точной «транскрипционной» передачи произношения текста (а это произошло только в III в., с изобретением метода фаньце), она могла в лучшем случае зафиксировать текущую «моду» на устное произнесение текста, которая, скорее всего, довольно непоследовательно сохраняла древние оппозиции - опять-таки в первую очередь те, которые еще что-то могли значить для живого языка той эпохи, «забывая» о прочих. Отсюда естественным образом вытекает и наше современное представление о «хаотических» соответствиях между синтаксическими функциями слов в древнекитайской фразе и их фонетическими характеристиками в средневековых словарях.
Тем не менее, хаотичность эта ни в коем случае не должна трансформироваться в элементарное игнорирование тех данных, которые предоставляют в наше распоряжение классические словари рифм (Цеюнь, Гуанъюнь и др.) и в особенности «произносительные комментарии», такие как, например, эпохальный труд Лу Дэ-мина Цзиндянь шивэнь (~ 582-589 гг.), в котором текст большинства конфуцианских и даосских канонов тщательно разобран на предмет выявления и фиксации «нестандартных» чтений иероглифов (то есть, по сути, статистически редких производных слов древнекитайского языка), причем, как правило, указываемые Лу Дэ-мином фонетические «отклонения» действительно связаны с нетривиальным изменением синтаксических и семантических функций слова и, таким образом, доказывают, что
239
мы имеем дело не с «необычным» использованием слова, а всего-навсего с грамматическим дериватом.
Так, например, для иероглифа Н. («три») в высказывании ^ В ЩШ у жи сань син у шэнь «я каждый день проверяю себя в трех отношениях» (Лунь юй, глава «Сюэ эр») вместо обычного чтения сань (^ др.-кит. *,ъэ:т) Лу Дэ-мин предписывает использовать чтение сань с «падающим» тоном (^ др.-кит. *sэ:m-s). Нет оснований считать, что эта рекомендация отражает произвольное решение ученого - то, что он выдал ее именно для этого конкретного контекста, указывает на еще существовавшее в VI в. представление о том, что «наречное» «три» (то есть «три раза», «трижды», «по трем поводам» и т. п.) произносилось не так, как «предикативно-числовое» «три» (то есть собственно «три» или «иметься в кол-ве трех» - как известно, древнекитайские числительные по умолчанию выполняли предикативные функции).
Но довольно часто разумное предположение о словарных различиях в древнекитайских текстах можно выдвинуть и без эксплицитного подтверждения со стороны комментария, на основании чисто лингвистического анализа текста.
Возьмем для примера цитату из первой главы классического трактата «Мэн-цзы» (IV в. до н. э.): ,
^ЩШШШЖШ^Ш вэй ю жэнь эр и ци цинь чжэ е, вэй ю и эр хоу ци цзюнь чже е «не бывало еще, чтобы человек, будучи гуманным, забыл о своих близких; не бывало еще, чтобы человек, будучи справедливым, отодвинул на задний план своего правителя». Здесь слово хоу4 из второй фразы, употребленное параллельно предикату ^ и2 «пренебрегать», «отвергать», «бросать», «забывать», само стоит в позиции предиката и обладает «сложным» значением, буквально определяемым как переходное «делать/считать кого-л. задним», то есть «отодвигать на задний план», «считать второстепенным, несущественным» и т. п.
Буквально через несколько строк, однако, мы видим совершенно иное употребление этого иероглифа: Ш^ШШШЬЬ сянь чжэ эр хоу лэ цы «(только став) мудрецом, человек затем радуется этому» (лицезрению красоты окружающего мира). Здесь хоу «потом», «затем» занимает уже позицию не предиката, а атрибута (конкретно - обстоятельства времени) по отношению к предикату Щ лэ «радоваться». Оставив пока что в стороне вопрос о том, какую из функций этого
240
«слова» следует считать «основной», а какую - «необычной», отметим, что само по себе сосуществование обоих указанных значений (наречного и предикативного) под полностью одной и той же звуковой оболочкой было бы чрезвычайно нежелательно в любом «естественном» языке. Теоретически даже и в нашем случае конструкцию хоу лэ цы, не оглядываясь на общесмысловой контекст, можно было бы переводить двояко: (а) «затем радуется этому», (б) «отодвигает на задний план радость этого», то есть, по сути, противоположный смысл - «пренебрегает возможностью этому порадоваться». Если мы имеем дело не с «естественным» языком, а с искусственным конструктом, для понимания которого нужен специальный комментарий, подобного рода двусмысленность изначально заложена в правилах игры и не должна вызывать удивления. Если же речь все-таки идет о письменном эквиваленте живого языка, то в «живой озвучке» преди-кат-хоу и наречие-хоу должны были как-то различаться.
Словарная проверка показывает, что иероглифу " действительно соответствуют два среднекитайских чтения - одно с «восходящим» тоном и одно с «падающим», проецируемые на древнекитайский уровень соответственно в виде *gho:? (наречный узус «потом», «затем» и непереходно-предикативный «быть сзади, в конце») и *gho:-s (пере-ходно-предикативный узус «ставить в конец, на задний план»). Подчеркнем, однако, что на эту информацию исследователя может вывести уже только обращение непосредственно к данным фаньце: в современном пекинском диалекте «восходящий» и «падающий» тоны в слогах с бывшими звонкими инициалями совпали в единый 4-й тон, и, таким образом, даже если бы грамматическое различие между словами «быть позади» и «ставить в конец» продолжало сохраняться в живом языке среднекитайской эпохи (что само по себе сомнительно), оно бы все равно неизбежно нейтрализовалось при переходе к новокитайскому периоду.
Текст «Мэн-цзы», как и многих других древнекитайских памятников, не был откомментирован Лу Дэ-мином; следовательно, мы не можем говорить о доказанности существования для иероглифа " в этом тексте двух разных чтений (= о том, что иероглиф " записывает в этом тексте два разных однокоренных слова). (Впрочем, строго говоря, наличие того или иного фаньце в комментарии Лу Дэ-мина тоже нельзя приравнивать к доказательству - нет никаких гарантий того, что все без исключения чтения были расставлены автором на основа-
241
нии непрерывной цепи неискаженных звуковых передач текста, а не на основании, например, его личной интуиции). И тем не менее, то, что дело обстояло именно так, а не иначе, можно смело принимать в качестве «рабочей гипотезы», так как соответствующий вывод был сделан, условно говоря, на пересечении здравого языкового смысла с конкретными словарными данными.
Морфологическая омография может, таким образом, быть явной (в тех случаях, когда информация о ней эксплицитно содержится в среднекитайских словарях и/или комментариях) и скрытой (когда такая информация оказывается неоднозначной или вообще отсутствует). Игнорировать явную морфологическую омографию при анализе древнекитайских текстов категорически недопустимо, так как это легко может привести к откровенно ошибочному пониманию смысла; любой перевод таких текстов должен непременно учитывать либо сами данные фонетических словарей и комментариев, либо, по меньшей мере, те исследовательские комментарии, в которых эти данные уже полностью учтены (в чем, впрочем, никогда не мешает убедиться дополнительно).
Что касается скрытой омографии, то этот вопрос чрезвычайно сложен, и какого-либо универсального рецепта на все возможные случаи здесь предложить нельзя. Как уже было сказано выше, скрытая омография принципиально недоказуема, но может быть предположена по косвенным данным (а) словарей, указывающих для одного знака несколько чтений, но не объясняющих их контекстное распределение; (б) рифм (если слову посчастливилось встретиться в поэтическом тексте: поскольку слова с «падающим» тоном, как правило, рифмуются только друг с другом, это иногда позволяет восстановить «пропавшее» чтение; примеры будут приведены во второй части статьи); (в) альтернативных иероглифических разнописей для данного слова, если таковые имеются и им в фонетических словарях соответствуют разные чтения.
Наконец, если для слова, употребленного в «необычной» функции, не удается на рациональной основе предложить ни «экспрессивной» характеристики, ни альтернативного графического варианта, ни «морфологического дублета», необходимо помнить еще и о четвертом возможном факторе:
(г) Хронологическая и ареальная фиксация. Обращает на себя внимание, что довольно большой процент, если можно так сказать,
242
«сверхнеобычных» употреблений слов (с приобретением ими таких значений, которые не могут быть выведены однозначно из «простых» по строго определенным правилам), отмеченных, например, в учебном пособии Т.Н. Никитиной, падает на тексты таких памятников, как «Цзо чжуань» (наиболее ранний и самый известный из комментариев к летописи «Чунь цю») и «Ши цзи» («Исторические записки» Сыма Цяня). В какой-то степени это, безусловно, связано просто с объемом этих памятников; но не следует также забывать и об определенной их обособленности от «стандартных» текстов классического периода (таких как конфуцианские трактаты «Лунь юй», «Мэн-цзы» и др.). Если для «Цзо чжуань» убедительно доказанной следует считает его
25
принадлежность к отдельному диалекту древнекитайского языка , то «Ши цзи», будучи литературным памятником начала I в. до н. э., в каком-то смысле уже действительно может считаться текстом, написанным на раннем варианте «вэньяня» - то есть на языке, представляющем собой активную смесь живых разговорных норм ханьской эпохи и «мертвых» стандартов классического древнекитайского языка.
С подобного рода оценками можно не соглашаться (есть и такие исследователи, которые считают, что влияние «мертвых образцов» на язык Сыма Цяня на самом деле было минимально), но трудно не согласиться с тем, что определенные и в чем-то даже фундаментальные расхождения между «языком 'Мэн-цзы'», «языком 'Цзо чжуань'» и «языком 'Ши цзи'» действительно существуют, и, чем бы они ни объяснялись - диалектными различиями, разнесенностью во времени, «смешанностью» разговорного и литературного кодов - должны обязательно приниматься во внимание при описании свойств элементов китайского языка.
Так, если в одном контексте «Цзо чжуань» мы встречаем «необычное» употребление слова 77 шуй (др.-кит. *Шу?) «вода» в значении «затопить (что-л.)», «залить (что-л.) водой», в других же памятниках такое употребление отсутствует, максимум, что здесь можно предполагать - это то, что такое употребление, возможно, было свойственно тому конкретному диалекту, на котором был написан «Цзо чжуань»; при этом мы даже не можем быть уверены в том, что в данном контексте не был, на самом деле, представлен морфологический дериват, имевший чтение *Шу^, но из-за своей (диалектно обусловен-ной?) редкости не отразившийся в среднекитайских словарях. Нет никаких оснований считать, что в этой же функции слово «вода» могло
243
столь же свободно выступать и в тех диалектах, на которых были написаны «Лунь юй», «Мэн-цзы» и другие памятники; для них, в свою очередь, могли быть характерны какие-то лексико-синтаксические особенности, не встречающиеся в «Цзо чжуань».
Что касается литературы, написанной на «вэньяне» (а период начала «вэньянизации» письменного языка, то есть намеренного отрыва его от живой речи и ориентирования на язык «образцов» V—ГV вв. до н. э., по-видимому, уместно относить как раз к эпохе Сыма Цяня или, возможно, даже к несколько более раннему времени, так как отдельные «вэньянеобразные» явления можно наблюдать уже в таких текстах III в. до н. э., как «Хань Фэй-цзы», «Люйши чуньцю» и др.), то здесь в силу могут вступать совершенно особые факторы, подробное рассмотрение которых не входит в цели данной статьи - в том числе и элементы «языкотворчества», хорошо заметные в классической китайской поэзии, но, безусловно, существовавшие и в прозаических жанрах.
Иначе говоря, «необычные» функции слов, отмеченные в тексте «Исторических записок», и «необычные» функции слов в тексте «Лунь юй» вряд ли следует описывать в рамках единой системы: законы и тенденции, выведенные на материале первой группы, совершенно не обязательно будут работать на материале второй. («Крайний» подход - рассмотрение вообще каждого древнекитайского памятника как написанного в рамках отдельной автономной языковой системы - здесь, впрочем, также неуместен, поскольку, во-первых, это чрезвычайно сузит поле для исследований, во-вторых, хорошо известно, что интерполяции из текстов различных периодов и диалектов возможны практически для любого памятника).
Совокупный учет всех перечисленных факторов при работе с конкретными текстами неизбежно приводит к тому, что «необычные» функции знаменательных слов со временем перестают восприниматься как какое-то особое явление, принципиально отличающее древнекитайский язык от всех остальных (и тем более - свидетельствующее в пользу его «неестественной» природы). «Расщепив» древнекитайскую конверсию на мнимую (то есть суффиксальное словообразование, с трудом различимое или вообще невидимое за иероглифической завесой), экспрессивную (художественный прием, естественный для литературного творчества) и позднюю (связанную с индивидуальным словотворчеством авторов, уже «по-настоящему» переходивших к
244
искусственным языковым формам), мы в конечном итоге получаем язык, в типологическом плане не сильно отличающийся от своих ближайших генетических родственников (тибето-бирманских языков, где конверсия между именами и глаголами - вполне обычное явление, хотя, как правило и не фиксируется в таких масштабах, как для древнекитайского).
_Примечания
Здесь и ниже мы будем стараться унифицированно использовать следующую терминологию: (а) «язык канонов» - единое обозначение для нескольких диалектов древнекитайского языка, различающихся ареально и хронологически, на которых были сочинены и письменно зафиксированы такие «каноны», как Пятикнижие; конфуцианское Четверокнижие; и другие памятники древнекитайской литературно-философской мысли, вплоть до III в. до н. э.; (б) «язык классических текстов» - применительно ко всем языковым формам, использовавшимся с начала I тыс. до н. э. и вплоть до начала XX в. для ведения литературной деятельности, за возможным исключением «низких» литературных жанров I-II тыс. н. э., рассчитанных на массовую аудиторию и активно смешивавших элементы «языка классических текстов» с разговорными нормами соответствующего хронологического периода; (в) относительно значений терминов «древнекитайский язык» и «вэньянь» см. § 2. КрюковМ.В., Хуан Шу-ин. Древнекитайский язык. М.: Наука, 1978. С. 6. Karlgren B. Excursions in Chinese grammar // Bulletin of the Museum of Far Eastern Antiquities 23, 1951. P. 107-133.
«Классический» труд этого автора, Literary Chinese by the inductive method. Chicago University Press, 1938, в котором, по существу, древнекитайский предлагалось изучать и исследовать не как естественный язык, а как особую «языкообразную» форму ведения дискурса, был в свое время раскритикован едва ли не всеми сколь-либо значимыми синологами-лингвистами, от Б. Карлгрена до Н. Бодмана и Э. Пуллиблэнка - что, тем не менее, не помешало ему оказать огромное влияние на несколько последующих поколений западных синологов.
Из ключевых работ Б. Карлгрена по исторической фонетике китайского языка, до сих пор не утерявших своей актуальности и заслуженно составляющих часть «золотого фонда» западной синологии, стоит отметить как минимум: Karlgren B. Compendium of Phonetics in Ancient and Archaic Chinese // Bulletin of the Museum of Far Eastern Antiquities 26, 1954. P. 211-367; Karlgren B. Grammata Serica Recensa. Stockholm: Museum of Far Eastern Antiquities, 1957.
245
4
5
В предельно сжатом, четком и ясном виде данная концепция китайской письменности, в частности, изложена в: Карапетьянц А.М. Знак, текст и звучащее слово в древнем Китае // Духовная культура Китая: Литература. Язык и письменность. М.: Восточная литература, 2008. С. 672-684.
7 См. хотя бы: Boltz, William G. The Origin and Early Development of the Chinese Writing System. New Haven, Connecticut: American Oriental Society, 1994. P. 5-7 (определение «логограммы»), P. 59 (обоснование логографического, а не идеографического характера китайского письма).
8. Мы намеренно не касаемся здесь вопроса о генезисе китайской письменности, в том числе многочисленных попыток выявить преемственность между образцами символики, обнаруженными в ходе археологических раскопок на различных артефактах эпохи неолита, и «развитой» письменностью эпохи Шан-Инь (см. подробный обзор таких попыток в: Qiu Xigui. Chinese Writing. Berkeley: University of California, 2000. P. 29-44). Даже если для каких-то из этих образцов когда-нибудь удастся доказать, что они представляют собой элементы «идеографического письма» (на текущий момент таких доказательств предъявить не удалось), объективная дешифровка смыслового компонента этого письма все равно будет невозможной, так как настоящее «идеографическое» письмо, не передающее слова конкретного языка, недеши-фруемо принципиально.
9. Средне- и древнекитайские чтения здесь и ниже, за исключением специально оговоренных случаев, приводятся согласно варианту реконструкции С.А. Старостина (Старостин С.А. Реконструкция древнекитайской фонологической системы. М.: Наука, 1989), с незначительными «техническими» изменениями транслитерационного характера, сближающего транскрипционную систему автора с конвенциями Международного фонетического алфавита.
10. Это, разумеется, некоторое огрубление истины: на самом деле, с одной стороны, в конкретно зафиксированных палеографических источниках встречаются не все указанные здесь слова, с другой - в некоторых источниках могут встречаться и ранние образцы их фоноидеографической транскрипции (уже включающей детерминативы). Но эти уточнения непринципиальны по сравнению с общим положением: «заимствованная» категория иероглифов первична по отношению к «фоноидеографической», и во все хронологические периоды, предшествующие циньско-ханьским реформам письменности, эта первичность наглядно отражается в статистике.
11 К сожалению, этот методологический запрет, самоочевидный для любого синолога, хотя бы понаслышке знакомого с основами исторического
246
языкознания и, в частности, с текущими представлениями о типологии семантических переходов, не мешает пышному расцвету «народной этимологии», когда любой, даже самый тривиальный, случай иероглифической омографии может быть принят за многозначность. Ср.: «Иероглиф 5цзы' (имеется в виду знак133 - Г.С.) принимает значения "нос", а также выступает в функции "местоимения личного лица" (sic! - Г.С.). Для понимания внутренней связи этих двух значений необходимо знать, что когда китайцы говорят о себе в личном лице, они указывают при этом себе на нос. Таким образом, для китайца нос - это точка указания себя самого» (Мартыненко Н.П. Специфика семиотического изучения древнекитайских текстов. Дис. на соискание учен. степ. д-ра филос. наук. М., 2007. С. 362). Грустно осознавать, что в современном востоковедении такого рода построения, граничащие то ли с абсурдом, то ли с сюрреализмом, до сих пор могут кем-то восприниматься всерьез.
12 Как это сделано, в частности, в работе: Тань Аошуан. Загадка иероглифа luan -беспорядок или порядок? // Тань Аошуан. Китайская картина мира. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 191-197.
13. Karlgren, B. Glosses on the Book of Documents // Bulletin of the Museum of Far Eastern Antiquities, 20, 1950. P. 202.
14. Подробный список различных вариантов начертаний сы и луань на бронзовых сосудах можно найти, например, в словаре: ЩШ^. ^X^ffl^ft (Чэнь Чу-шэн. Цзиньвэнь чанъюн цзыдянь). Сиань, 1987. С. 456, 855.
15 Schuessler A. A Dictionary of Early Zhou Chinese. Honolulu: University of Hawaii Press, 1987.
16. См., в частности: Старостин С.А. Заметки о древнекитайском языке // С.А. Старостин. Труды по языкознанию. М.: Языки славянских культур, 2007. С. 504.
17. См.: Яхонтов С.Е. Древнекитайский язык. М.: «Наука», 1965. С. 40-42.
18. Ср.: «По способности употребляться в составе <...> основных конструкций все знаменательные слова делятся на два основных класса: имя (существительное) и предикатив» (Яхонтов С.Е. Указ. соч. С. 40); «The basic division among content words is between nouns and verbs. They are distinguished by the types of syntactical constructions in which they appear» (Pulleyblank, Edwin G. Outline of Classical Chinese Grammar. Vancouver: UBC Press, 1995. P. 12).
19. Эти и многие другие переходы значений на примерах конкретных контекстов разбираются в: Никитина Т.Н. Грамматика древнекитайских текстов. Конструкции с особыми глаголами и прилагательными. Необычные функции
247
знаменательных слов. Служебные слова. Структура текста. СПб.: Ленинградский университет, 1982. С. 9-29.
20 Уникальная попытка создания подробного исчисления возможных механизмов конверсии в древнекитайском языке была предпринята Т.Н. Никитиной (Никитина Т.С. Указ. соч.), однако предсказательной силой это исчисление не обладает.
21 Яхонтов С.Е. Указ. соч. С. 42.
22. Cikoski, John S. Three Essays on Classical Chinese Grammar: (One) An Outline Sketch of Word-classes and Sentence Structure in Classical Chinese // Computational Analyses of Asian & African Languages. No. 8, 1978. P. 17-152.
23. Подробный разбор истории реконструкции и основных характеристик этой морфемы, включающий разбор конкретных примеров, можно найти, например, в: Мазо О.М. Суффикс *-h и части речи в древнекитайском языке // Московский лингвистический журнал. Т. 5, № 2, 2001. С. 99-122.
24 Никитина Т.Н. Указ. соч. С. 5.
25 См. ставшую классической работу Б. Карлгрена: Karlgren B. On the authenticity and nature of the Tso Chuan. Göteborg, 1926.
248
