CC BY
49
УДК 32.001
Вестник СПбГУ. Сер. 6. 2014. Вып. 4
В. Г. Белоус
К ВОПРОСУ О «ФЕНОМЕНЕ РОССИИ», ИЛИ ПОЛИТИЧЕСКАЯ СОВРЕМЕННОСТЬ КАК РАЗРЫВ МЕЖДУ ПАМЯТЬЮ И ВООБРАЖЕНИЕМ
Статья посвящена образу современной культуры, который проецируется на образ России (русскую государственность). По мнению автора, современный мир переживает в настоящий момент новый культурный кризис, отличающийся разрывом между исторической памятью и воображением. Современную культуру постмодернизма характеризуют повторение вместо изменения, смешение вместо иерархии, имитация вместо творчества. Все эти факторы определяют наличную действительность в России начала XXI столетия. Для преодоления «точки разрыва» социум должен включить защитные механизмы памяти и предоставить все условия для развития у молодого поколения политического воображения. Библиогр. 8 назв.
Ключевые слова: российская государственность, кризис культуры, постмодернизм, общественное сознание, историческая память, политическое воображение.
Belous Vladimir G.
ON THE «PHENOMENON OF RUSSIA», OR POLITICAL CONTEMPORANEITY AS THE GAP BETWEEN MEMORY AND IMAGINATION
The article is devoted to the image of contemporary culture, which is projected onto the image of Russia (Russian statehood). According to the author, the modern world is currently experiencing a new culture crisis, wherein the gap between historical memory and imagination. The modern culture of postmodernism is characterized by repetition instead of change, mixing instead of hierarchy, imitation instead of creativity. All of these factors determine the Russian reality at the beginning of XXI century. To overcome the "breaking point" society should include protective mechanisms of memory and provide conditions for the development of political imagination in the younger generation. Refs 8.
Keywords: Russian statehood, the crisis of culture, postmodernism, social consciousness, historical memory, political imagination.
В основу статьи положено выступление на II Международном интердисциплинарном евразийском научном конгрессе «Феномен России: память прошлого и перспективы развития», который проходил в Ягеллонском университете в Кракове 29-31 мая 2014 г. Само название конференции вызывало ассоциации с особым, феноменологическим, методом познания, согласно которому сознание получает возможность напрямую обращаться к первозданной сущности, игнорируя заданные идеологические или теоретические конструкты. В подавляющем большинстве случаев при анализе политической действительности в качестве основного материала используется не первичная реальность, а содержащаяся в сознании аксиоматика. Еще до вопрошания мы имеем готовые ответы и судим о предмете, руководствуясь установкой. Тем более, если речь идет о России, когда предустановленные оценочные суждения проявляются в виде разнообразных «филий» и «фобий». Феноменология позволяет проверять идеологический материал рефлексией: остранением и радикальной редукцией. Первый шаг к пониманию сущности предмета, феномен
Белоус Владимир Григорьевич — доктор философских наук, профессор, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9; vladbel2003@list.ru
Belous Vladimir G. — Doctor of Philosophical Sciences, Professor, Associate Professor, St. Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation; vladbel2003@list.ru
134
которого подлежит рассмотрению, заключается в том, чтобы всё, что обычно принимается сознанием как априори данное и аксиоматичное, поставить под вопрос. Разумеется, целью этой работы является не проблематизация как таковая, но осмысление природы складывающейся в начале XXI в. новой политической реальности.
Формулируя «политическое»
Заглавие данной статьи — это всего лишь исходная гипотеза, а вовсе не приговор в отношении существующего порядка вещей. Практически каждый заявленный в нем концепт нуждается в эпистемологической ревизии. В первую очередь это относится к парадигме политического. Современная политология, как правило, отождествляет ее с властью, апеллируя к Максу Веберу, который в докладе «Политика как призвание и профессия» (1918) определил политику как «стремление к участию во власти или к оказанию влияния на распределение власти» [1, с. 646]. Несмотря на множество других подходов, именно такая дефиниция легла в основу здания целостной политической науки, включающей в свой состав соответствующие системы и режимы; процессы и институты; сознание и поведение, и многое другое. Однако в своей претензии на универсальность власть (подобно «вечности» в сказке Андерсена «Снежная королева») превращается в самоцель. Ответ на «наивный» вопрос — для чего власть? — хорошо известен еще со времен Макиавелли: власть существует для власти; целью власти является сама власть. Замкнутый круг подобен змее, кусающей себя за хвост, — символу «дурной бесконечности», процессу, который никогда и ничем не завершается.
Расхожее представление о самодостаточности власти — всего лишь одна, центростремительная, составляющая «политического», вектор, показывающий направление от политики к власти. Существует и другая составляющая — центробежная: от власти к политике. Физики утверждают, что термин «центробежная сила» правомочен в тех случаях, когда точкой ее приложения является не само тело, а ограничивающие его связи, т. е. когда мы берем во внимание не саму вещь, но связывающие ее с миром отношения. Аналогичный пример с политикой: центробежный вектор, инициирующий само движение, возникает в момент расщепления власти, когда господство сопрягается с противоположной силой — подчинением. Таким образом, если рассматривать власть не саму по себе как отношение (или связь) господства / подчинения, ее целевая функция обнаружится в постоянном изменении существующего порядка вещей. Каким бы парадоксальным это ни казалось, даже частный случай сохранения самой власти подразумевает изменение. Слова Королевы из сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье» характеризуют как раз такой казус: «...здесь <...> приходится бежать со всех ног, чтобы только остаться на том же месте!» [2, с. 138].
Сама жизнь ориентирует власть на изменение. Если признать это в качестве аксиомы, то парадигма «политического» предстанет суммой осознанных и целенаправленных изменений, формирующих будущее. Основаниями этих изменений служат, с одной стороны, историческая память, а с другой — высшая форма познания, именуемая воображением. На связь памяти и воображения (созерцания человеком в самом себе образов «мнящегося и выраженного речью» не только «относительно настоящего и прошедшего», но и будущего) первым указал Платон в «Филебе»
135
[3, с. 49]. Тема непрерывной связи памяти и воображения, формирующей становление и развитие индивидуального и общественного сознания, получает развитие и в современной философии. В частности, П. Рикёр предваряет книгу «Память, история, забвение» «пояснительными замечаниями», где дает общие представления как о механизме превращения воображения в опыт памяти, так и об обратной процедуре. Память есть застывший в сознании образ, некогда составлявший специфический предмет воображения. Соответственно, воспоминание — это воскрешение в памяти воображения. Вспоминая, мы оживляем, актуализируем прошлое, делаем первый шаг к новым образам, а значит, вновь запускаем механизм воображения [4, с. 23-25].
Очевидным является вывод, что в случае связывания двух понятий мы получаем характеристику временного процесса. Память вся обращена в прошлое; воображение — в будущее; память нацелена на реальность совершенного; воображение — на непредсказуемость будущего. Между памятью и воображением — настоящее, связывающее прошлое и будущее, совокупность мгновений которого составляет проживаемую человеком жизнь. Выражение «политическая современность» указывает на те изменения, которые связывают прошлое и будущее, память и воображение, ориентированные на изменения. Современность следует понимать как современность, что означает буквально пребывание в длительности, континууме (от лат. continuum — непрерывность). По сути, именно изменение является очевидным доказательством непрерывности и человеческой жизни в целом, и политического процесса в частности. Соответственно, в задачу науки, изучающей политику, в первоочередном порядке должно вменяться исследование не только того прошлого, которое еще совсем недавно было настоящим, но и того настоящего, что формирует будущее.
Россия и ее эйдос
Центральную тему необходимо предварить замечаниями методологического плана. При феноменологическом анализе сознание исследователя включается в состав предмета исследования. Тождество субъекта и объекта исследования — важный принцип феноменологии: сознание только и может быть имманентным исследуемому предмету. Сознание автора этих строк находится (и статусно, и ментально) внутри исследуемого феномена. «Я-сам» (выражение П. Рикёра, означающее взгляд на себя со стороны «другого» [5]) — современник российской действительности второй половины XX и начала XXI столетия. Поэтому и к объекту исследования автор подходит как к изменяющейся реальности, и исследовательская точка зрения как субъекта познания не остается неизменной. Это обстоятельство требует особой акцентуации, поскольку в подавляющем большинстве работ в области так называемого россиеведения (да и политологии в целом) элементный состав подлежащего рассмотрению объекта, его внутренние связи и конфигурации берутся в виде неизменных величин — констант.
Как предмет исследования Россия доступна разным точкам зрения, не говоря уже о мировоззренческих позициях. Однако феноменологическое познание предлагает не умножение оценочных суждений, а процедуру усмотрения чистой сущности. В историко-философской традиции, начиная с античных времен, такая сущность именуется эйдосом. В феноменологии Гуссерля этот термин означает наивысшую
136
мыслительную абстракцию, которая тем не менее дана конкретно, наглядно и вполне самостоятельно, т. е. равняется сущности [6, с. 88]. В данном случае в качестве исходной гипотезы взят следующий тезис: эйдос России тождествен ее государственности. В политологии и юриспруденции существует множество суждений, самых противоположных, по поводу определения понятия «государственность». Однако, как того требует феноменологическая редукция, необходимо отбросить любые предварительные суждения и представить государственность (а значит, и эйдос) в виде чистой функции.
Хорошо известный термин «функция» используется здесь не в том привычном значении, какое задают этому термину современные гуманитарии, — «зависимость», «корреляция», но как «закон» — так это понятие интерпретируется в высшей математике в соответствии с так называемым интуитивным определением. Областью задания или определения «государственности» будет множество, именуемое «государством», которое состоит из подмножеств, переменных величин — власти, народа и территории. Область значения или изменения есть совокупность индивидуальных сознаний, вброшенных в исторический процесс и являющихся его отражением (т. е. одновременно включающих в себя и память, и воображение). Таким образом, государственность как эйдос — это не чисто материальное (институциональное) бытие государства и вовсе не чисто духовное его инобытие, но такая многозначная функция, или зависимость, которая допускает наличие нескольких значений для одного аргумента. В этом смысле отечественная государственность представляет собой отображение всех изменений, которые и есть сама история.
Современность как точка разрыва
И еще одно уточнение общеметодологического плана. Необходимо пояснить, для чего в разговоре о политике автору приходится обращаться к языку так называемых точных наук. Современная постнеклассическая гуманитарная наука практически исчерпала все возможные ресурсы определений внутри языка собственной сферы знания. Физико-математический лексикон оказывается полезным как раз в тех случаях, когда возникает необходимость взглянуть на известные вещи по-новому. Разумеется, язык этот надлежит использовать исключительно в силу его символического значения, а вовсе не с какими бы то ни было прикладными целями. С математическим понятием «функция» напрямую связан концепт «разрыв», который входит в лексикон гуманитарной науки примерно с 1950-х годов и опосредован именами Г. Башляра, М. Фуко, Ж. Делёза, Ф. Фукуямы и др. В математике понятие «точка разрыва» возникает как случай, когда функция не является в данной точке непрерывной или же когда она (функция) не определена.
В мировой истории практически каждая государственность сталкивается с тем, что у Шекспира в «Гамлете» названо «the time is out of joint». Для России последней (по времени) точкой исторического разрыва является 1991 г. — момент распада советской формы государственности. В данном случае российская государственность рассматривается как целое — при том, что ее историческими вариациями выступают и Киевская Русь (отчасти), и Московское царство, и Российская империя, и Советский Союз, и, наконец, сегодняшняя Российская Федерация. Если руководствоваться двумя вышеприведенными характеристиками «точки разрыва», то окажется,
137
что применительно к феномену России срабатывает не столько «прерывистость» исторического процесса, сколько обозначившаяся после 1991 г. его «неопределенность». Иными словами, большую важность приобретает не сам факт смены исторических парадигм, а очевидная неспособность современного сознания заполнить расширяющуюся лакуну новыми смыслами.
Мне уже приходилось отмечать, что непосредственным импульсом, повлекшим за собой необратимый процесс перемен, стала книга М. С. Горбачева «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира», вышедшая в октябре 1987 г. [7]. Как это часто бывает в политической истории, дорога в «дивный» (О. Хаксли) будущий мир оказалась вымощенной благими намерениями. «Перестройка и новое мышление» стала по отношению к реальному будущему последней утопией XX в. Декларируя постулаты «нового мышления», Горбачев одновременно демонстрировал полное отсутствие «социологического воображения» (выражение Ч. Р. Миллса), использовал старые идеологические штампы и приемы, предлагал будущее, сконструированное по лекалам прошлого. Неудивительно, что новая российская государственность строилась от противного. Вместо рекламированного Горбачевым «обновленного» социализма господствующее положение занял олигархический капитализм «с нечеловеческим лицом», а демократическая форма управления быстро сменилась квазибюрократической. Как в математике область определения коррелирует с областью значения или изменения, так и социальная и политико-институциональная основа постсоветской действительности сопрягалась со сферой общественного сознания. В начале 1990-х годов поколение 50-летних, которое в подавляющем большинстве приветствовало перестройку, столкнулось с новыми реалиями и оказалось ментально и практически не готовым к суровым будням в условиях первичного накопления капитала. Более молодые, наоборот, активно участвовали в строительстве новых общественных отношений. Однако и те, кто в тот момент апеллировал к социалистическому прошлому, и те, кто формировал капиталистическое будущее, не сознавали, что привели себя и последующие поколения внутрь такого разрыва, хронотоп которого не может никак завершиться.
Момент начала перестройки от сего дня отделяет символическая дистанция в четверть века. За это время старшее поколение совершенно утратило навыки исторической памяти, а фантазии младшего поколения перестали иметь что-либо общее с реальностью. Блестящими примерами «раскола» современного общественного сознания могут служить официальная кампания по созданию «единого учебника истории», с одной стороны, и популярность «альтернативных исторических теорий» и «альтернативной истории» — с другой. Казалось бы, за двадцать пять лет после публикации революционного манифеста Горбачева лучшие умы России давно уже могли предложить варианты новационного развития страны в XXI столетии. Однако ничем, кроме двух амбивалентных формул — «суверенная демократия» (2005) и «консервативная модернизация» (2009), мы похвастаться не можем.
Уместно напомнить, что амбивалентностью характеризуется (Э. Блейер) известное психиатрическое заболевание, буквальный перевод названия которого в переводе с древнегреческого означает «раскол рассудка». Впрочем, клинический диагноз состояния самосознания современной России лежит в плоскости не медицины, а культуры. Диагноз был поставлен еще до того, как первые симптомы болезни стали объективной реальностью. Новый кризис культуры получил имя собственное —
138
постмодернизм. Историки этого явления отмечали как характерную черту 1970-х годов появление «новой субъективности», означающей «утрату любого активного чувства истории, и как надежды, и как памяти»: «Напряженное чувство прошлого (либо как кошмара репрессивной традиции, либо как хранилища нереализованных мечтаний) и усиленное ожидание будущего (как возможного катаклизма или преобразования), столь характерные для модерна, исчезли. В лучшем случае, откатываясь в перманентное настоящее, умножаются ретро-стили и образы как некие суррогаты темпорального» [8, с. 75].
О сценарии настоящего
Сценарий настоящего пишет прошлое; сценарий будущего — настоящее. Сложность оценки постмодернизма заключается в том, что ничего, кроме настоящего, нам не дано. Стирается историческая память, угасает воображение: память отдана вовне — компьютеру, и воображение воплощается в исключительно новых игровых, компьютерных программах. Современность ощущается и переживается сегодня даже не как «вечное возвращение» (Ницше), но как неизменяемая и неизменяющаяся длительность. Наличное сознание ориентируется на повторение вместо изменения; на смешение вместо иерархии; на имитацию вместо творчества. Потому и выбор сценариев будущего у современной российской государственности невелик. Это либо «модернизация» в соответствии с требованиями западной цивилизации, а значит, адаптация к насущным требованиям глобализации, либо редукция к образцам из собственного прошлого — «империи» (советской / российской), или еще глубже — к «национальному государству». Между тем настоящее пишет малооптимистический сценарий для будущей России: «застой», «цивилизационный конфликт с Западом», «четвертая мировая война» и прочие мнимые или реальные перспективы — таковы актуальные приметы обступающей нас и внедряющейся в сознание действительности. А что представляет собой современный глобальный и де-факто многополярный мир? Это там и здесь торчащие «пирамиды» — внешне могущественные, но потенциально неустойчивые общественно-политические системы: США (финансовая), Китай (моноидеологическая), Европа (мультикультурная), да и сама Россия (территориально-демографическая).
В свое время политическая мысль выдвинула Realpolitik — политику, ориентированную на практические, материальные факторы (интересы) как альтернативу Idealpolitik — политике, ориентированной на оторванные от действительности идеалы. Современная постмодернистская политическая жизнь выдвигает новую альтернативу — Fiktivpolitik. Это политика, фундаментом которой являются мнимые величины. Опять-таки на языке математики область мнимых величин — это корень квадратный из отрицательного числа. Откуда в политике берутся отрицательные числа? Из-за несоответствия реального и идеального: либо идеалисты пытаются выстроить реальность в соответствии с собственными представлениями о должном, либо реалисты вытравливают отрицающие действительное положение вещей идеалы. Однако это условие необходимое, но не достаточное. Современная политика фундируется нигилизмом главным образом по причине мнимого характера любых своих целевых предпочтений. Различие между истинным и ложным оказывается размытым, лишается необходимого доверия. Современное сознание привычно откликается на
139
мнимое как на реальное, поскольку другой реальности для него просто не существует. В связи с этим уместно вспомнить апорию Эвбулида «Лжец»: лжет ли тот, кто говорит, что он лжет? Привнесенная в XX в. в мир государственной политики такая формулировка вопроса еще оставляла надежду на альтернативу. Однако современность «подсказывает» другую редакцию этого знаменитого парадокса: лжет ли тот, кто говорит, что он говорит от имени истины?
Существуют два непременных условия, при которых задача преодоления точки разрыва становится решаемой. Во-первых, социум должен включить защитные механизмы памяти, и, во-вторых, свою конструктивную роль надлежит сыграть политическому воображению. Память — это непременно сознание; историческая память — альтернатива коллективному бессознательному. У современного отечественного, постмодернистского, сознания — советские образцы, имперская риторика и запрограммированное мышление. Это сознание, которое, безусловно, желает освободиться от комплексов рубежа 1990-х, но не может сотворить ничего принципиально нового. Сознание, которое характеризуется нежеланием субъекта разбираться в сущности явлений, которому проще нечто запретить, нежели вообразить альтернативу. Постмодернизм как образ мышления — самый недееспособный для исторического процесса: всегда кажется, что то, что случается, происходит не с тобой, что это всего лишь игра, и у тебя, как игрока, энное количество «жизней». Между тем история — это «сверх-Я» по отношению к коллективному бессознательному «мы»; она — учитель только в том смысле, что всегда выступает в роли экзаменатора, а вовсе не воспитателя.
Литература.
1. Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. 805 с.
2. Кэрролл Л. Алиса в стране чудес. Алиса в Зазеркалье / пер. Н. М. Демуровой. М.: Наука, 1978. 359 с.
3. Платон. Соч.: в 3 т. Т. 3. Ч. 1. М.: Мысль, 1971. 687 с.
4. Рикёр П. Память, история, забвение. М.: Изд-во гуманитарной лит-ры, 2004. 726 с.
5. Рикёр П. Я-сам как другой. М.: Изд-во гуманитарной лит-ры, 2008. 419 с.
6. Свасьян К. А. Феноменологическое познание: Пропедевтика и критика. Ереван: Изд-во АН Армянской ССР, 1987. 199 с.
7. Белоус В. Г. «Новое мышление» в историческом измерении // Rozpad ZSRR i jego konsekwencje dla Europy i swjata. Federacija Rosyjska. Krakow: Ksegarnia Akademicka, 2011. S. 161-171.
8. Андерсон П. Истоки постмодерна. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2011. 201 с.
Статья поступила в редакцию 12 июня 2014 г.
140
